править код]
Основная статья: Вольный город Данциг
Верховный совет Антанты рассмотрел доклад специальной комиссии по польским вопросам 19 марта. Ллойд Джордж посчитал рекомендации в целом удачными, но выразил озабоченность по поводу предлагаемой передачи Польше порта Данциг и района Мариенвердер. По мнению премьер-министра, передача столь явно «немецких» территорий создавала опасность для будущего всей Польши, порождая «новые Эльзас и Лотарингию». Узнав о такой позиции британца, Дмовский, разделявший популярную в те годы точку зрения о существовании в мире «зловещих капиталистических сил, противостоящих сильной Польше», в частном разговоре «откровенно» назвал Ллойд Джорджа «еврейским агентом». Современные исследователи полагали, что Ллойд Джордж скорее слабо верил в то, что Польша вообще выживет как независимая страна[k 6][62][59].
Детали военных ограничений обсуждались уже после возвращения Вильсона. Так, британское адмиралтейство предлагало уничтожить Кильский канал, который связывал Балтику и Северное море и таким образом позволял Германии перебрасывать свои крупные корабли, минуя проливы. Передача канала датчанам была исключена, поскольку они не проявили энтузиазма в отношении потенциального источника будущих проблем. Американцы же возражали против передачи канала под международный контроль, опасаясь создавать прецедент для Панамского канала. Компромиссное решение, которое вошло в итоговый договор, заключалось в требовании свободного прохода по каналу для кораблей и судов всех стран, которые находились в состоянии мира с Германией[33].
Британское предложение разрушить укрепления вдоль всего побережья Германии также вызвало вопросы у американской делегации. Ллойд Джордж предложил решение: разрешить оборонительные укрепления и запретить наступательные. В конце концов, все немецкие береговые укрепления были классифицированы как оборонительные— за исключением тех, которые действительно вызывали беспокойство у британского адмиралтейства[33].
В Северном море у Германии были два небольших острова— Гельголанд и Дюне (Düne)— которые они получили от англичан в году в обмен на Занзибар. С появлением самолётов, подводных лодок и дальнобойных орудийи началом англо-германской морской гонки вооруженийэти «бесполезные клочки земли» превратились в «грозную военно-морскую базу». Британское адмиралтейство предложило просто забрать их. Французские делегаты были готовы поддержать только разрушение укреплений и гавани. На заседании Совета дошло до обсуждения судьбы волнорезов, за которыми в случае шторма могли укрыться и мирные рыбаки. Поскольку, по словам британских военных, рыбаки могли легко найти себе укрытие и в естественных портах, волнорезы были уничтожены: в х годах национал-социалисты восстановили как волнорезы, так и укрепления; после Второй мировой войны их снова взорвали[34].
Когда обсуждение коснулось судьбы германских подводных лодок, английские и американские делегации были единодушны в желании полностью от них избавиться. На этот раз возражения последовали со стороны Франции и Италии: представители Италии хотели поучаствовать в прибыли от продажи металлолома, а французский флот хотел получить десять подводных лодок; остальные были уничтожены[34].
То, что получило название «морское сражение в Париже», произошло позже, при попытке раздела надводных кораблей Германии. Первоначально ни американские, ни британские адмиралы не хотели видеть германские корабли в составе своих флотов по причине разнотипности вооружения и оборудования— и, как следствие, сложностей в эксплуатации. Вильсон считал «глупым» уничтожать совершенно новые корабли, хотя Ллойд Джорджу скорее понравилась идея их церемониального затопления посреди Атлантики. Французские и итальянские делегаты возражали: Франция потратила все свои ресурсы на победу в войне на суше и понесла потери на море, которые не могли быть восполнены в ближайшей перспективе. Французским адмиралам поэтому казалось разумным разделить корабли между странами Антанты. Японские представители неуверенно сообщили, что могли бы забрать несколько германских дредноутов[35].
В связи с разгоравшимся англо-американским соперничеством на море вопрос приобрёл остроту. Британия хотела сохранить доминирование как в мировых океанах, так и в мировой торговле. Расширение американского флота вызывало у неё тревогу. В итоге американская администрация пообещала изменить свою кораблестроительную программу, финансирование которой и так не находило поддержки в Конгрессе[35].
Курс фунта стерлингов по отношению к доллару США достиг минимума за 31 год, сообщает Bloomberg.
Валюта Великобритании 5 июля потеряла 1,3%, опустившись до $1, за фунт. Это ниже, чем в году, когда стоимость фунта составила $1, Прежнего минимума курс достигал в конце июня – $1, за фунт, что также было наименьшим значением за 31 год.
Как добавляет Financial Times, к 5 июля фунт потерял 12,7% от значений до референдума о выходе Великобритании из ЕС, когда курс составлял $1,
Стоимость британской валюты по отношению к доллару падает на фоне новых опасений инвесторов относительно последствий выхода Великобритании из ЕС, уточняет Bloomberg.
Так, компания Standard Life, которая занимается коммерческой недвижимостью, 4 июля приостановила торги в одном из своих фондов. Это произошло после того, как фонд столкнулся с самум существенным за несколько лет оттоком средств и заявок на выкуп.
Минимальных за 30 лет значений курс фунта по отношению к доллару достигал сразу после референдума о членстве Великобритании в ЕС.
Основная статья: Оккупация Рейнской области
Установление западных границ Германии стало непростой проблемой: для Франции ключевым вопросом Версальского договора было обеспечение послевоенной безопасности. Потребность Франции в компенсации за потери в годы войны и попытка обезопасить себя от нового вторжениявошли в конфликт с декларированным принципом самоопределения наций. С другой стороны, Англия не хотела допустить чрезмерного усиления Франции. Конференция пробудила многовековые страхи британского правительства перед сильной Францией, доминирующей на европейском континенте[38][39].
На северной оконечности Эльзаса находились богатые угольные месторождения региона Саар. Франция остро нуждалась в угле, поскольку её собственные месторождения подверглись значительным разрушениям в годы войны. Клемансо сразу же после перемирия напомнил британскому послу, что Великобритания в своё время(в конце Наполеоновских войн)уже рассматривала вопрос о передаче Саара Франции. Премьер-министр надеялся таким образом стереть «горькое воспоминание о Ватерлоо»[40][41].
Саар, однако, был лишь небольшой частью значительной территории на западном берегу Рейна, судьбу которой необходимо было определить. Клемансо заявлял, что Рейнскую область следует полностью вывести из-под контроля германского правительства, чтобы обеспечить будущую безопасность Франции— он утверждал, что «Рейн был естественной границей Галлии и Германии». Клемансо предлагал создать здесь независимое государство, чей нейтралитет был бы гарантирован союзниками, как это уже было сделано с Бельгией. Клемансо был готов пойти на компромисс по многим другим требованиям Франции, если бы была достигнута его главная цель— безопасность. В частности, он даже был готов принять снижение размера будущих репараций[38][42].
Если Клемансо воспринимал мирный договор как «пакетное соглашение», в котором военные, гражданские и экономические вопросы были тесно переплетены (для него будущая безопасность Франции основывалась как на территориальных, так и на военных и экономических положениях мирного договора), то Фош, мысливший военными категориями, прямо настаивал на передаче Франциитерриторий вдоль всего Рейна (или на создании в регионе союза независимых государств)[40][43].
Германия впредь должна быть лишена… всего суверенитета над территориями на левом берегу [Рейна], то есть всех возможностей для быстрого вторжения… в Бельгию и Люксембург…— из меморандума Фоша от января
Французские войска составляли основную часть оккупационных сил в Рейнской области, и многие французские командиры, включая маршала Анри Петена, разделяли взгляды Фоша. Так, генерал Шарль Манжен полагал, что со временем Рейнланд («Прусское Порейнье») станет символом «бессмертной Франции, которая снова возродится как великая нация»; Манжен, чья военная карьера прошла в основном во французских колониях, видел в местных жителях «туземцев», которых можно было «сделать французами» с помощью концертов, фестивалей и, разумеется, «твёрдой руки» (см. ассимиляция). Французские власти были готовы и на экономические уступки для жителей региона— в частности, они уже освободили их от продолжавшейся продовольственной блокады основной территории Германии[40].
В течение нескольких первых месяцев года казалось, что подобная тактика может иметь успех: сепаратистские настроения стали популярны среди рейнландцев, преимущественно придерживавшихся католической веры. Так, обер-бургомистрКёльнаКонрад Аденауэр «заигрывал с сепаратизмом», но уже к весне года он пришёл к выводу, что это было безнадёжным делом: сепаратисты оставались незначительным меньшинством среди местного населения. В итоге, идея создания из реки новой «границы свободы» не получила достаточной поддержки на местах[40][44].
За передачу Франции прямого контроля над Рейнской областью высказался и французский президентРаймон Пуанкаре. Его мнение получило значительную поддержку среди французов. В газетах появились многочисленные публикации, в которых проводилась мысль о том, что «Рейн всегда был границей между западной цивилизацией и чем-то более тёмным, более примитивным»; многие газеты писали, что Франция призвана «цивилизовать» Рейнскую область, где в своё время располагалась столица империиКарла Великого, что жители Рейна «в действительности являются французами в своих генах и сердцах»— подобное суждение обосновывалось любовью рейнландцев «к хорошему вину, радостям жизни», а такжеих католицизмом[40][42].
Французские чиновники строили многочисленные схемы будущего устройства региона: постоянная оккупация союзными войсками, таможенный союз с Францией ит.п. Некоторые из них заходили в своих планах и далее, полагая необходимым разделение Германии на княжества: так, «уничтожить работу Бисмарка» предлагал в последние дни войны французский МИД в своём официальном меморандуме. Американские делегаты не разделяли подход французских коллег, полагая, что будущую безопасность Франции обеспечит Лига Наций. Ллойд Джордж не имел определённого мнения: он опасался создания «новых Эльзаса и Лотарингии»[38][39].
В своих рассуждениях Фош часто повторял, что его идеи поддерживает и политическое руководство Франции; при этом точные намерения самого Клемансо никогда не станут известны: когда всего через несколько лет после заключения Версальского договора МИД Франции попытался подготовить краткую историю переговоров о Рейнской области, в его архивах не удалось обнаружить ни одного документа по данной теме. Сам Клемансо ещё при жизни сжёг большую часть своего архива. Известно только, что в первые месяцы мирной конференции Клемансо проявлял заинтересованность в Лиге Наций и не участвовал в дискуссии о Рейнской области. Он напрямую не затрагивал этот вопрос в своих разговорах с Вильсоном до временного возвращения последнего в США. По выражению Ллойд Джорджа, не блиставшего знанием географии[k 4], «старый тигр [прозвище Клемансо] хочет, чтобы медведь-гризли вернулся в свои Скалистые горы, прежде чем тигр начнёт рвать немецкую свинью!»[40][42]
25 февраля помощник Клемансо Андре Тардьё наконец представил официальное заявление Франции по Рейнской области, которое он подготовил по указанию Клемансо: Франция требовала, чтобы западные границы Германии проходили по Рейну, а союзные войска заняли плацдармы на восточном берегу реки на постоянной основе. Тардье заявил, что правительство Франции не желает аннексии какой-либо части Рейнской области, но не указал, кем и как она должна управляться[40][42].
Мы расценили это как прямое и бесчестное предательство одного из основополагающих принципов, за который союзники боролись в годы войны и который они выдвинули перед своим народом— Ллойд Джордж
С более реалистичных позиций Ллойд Джордж отметил, что попытка разделить Германию не сработает в долгосрочной перспективе: «между тем она вызовет бесконечные трения и может спровоцировать ещё одну войну». Вильсон, находившийся в тот период в США, был столь же твёрд: «Этого не будет»,поскольку «аннексия данной территории даст повод для ненависти и усилит на всей территории Германии готовность возобновить войну». Президент приказал своему ключевому советнику, полковнику Хаузу, не предпринимать в его отсутствие никаких самостоятельных действий по Рейнской области— Вильсон предполагал решить проблему лично[40][42].
В попытке прийти к компромиссу Ллойд Джордж, Клемансо и Хауз провели тайные переговоры в узком кругу— за несколько дней до того, как корабль Вильсона вновь пришвартовался в Европе. На этих переговорах Тардье уже открыто выступил за создание независимого Рейнского государства: «Франция никогда не будет удовлетворена, если не будет защищена от повторения года». По его мнению, Франция имела право на то, чтобы в случае новой войны боевые действия происходили не на французской земле. Личный секретарь британского премьера Филипп Керр ответил ему, что Британия не видит возможности ни для отделения Рейнской области от Германии, ни для постоянного размещения там своих войск— поскольку и британское общественное мнение, и правительства доминионов выступают против этого. Одновременно Керр заверил Тардье, что британские вооружённые силы вновь придут на помощь Франции, если Германия нападет на неё. Тардье указал своему коллеге, что они, вероятно, не успеют прибыть вовремя[k 5]. Американский представитель преимущественно молчал, и переговоры не приблизили компромисс. К тому моменту, когда Вильсон должен был вернуться в Париж, был достигнут значительный прогресс по военным положениям договора— но границы Германии, включая Рейнскую область, были далеки от окончательного урегулирования, а сложный вопрос о репарациях, тесно связанный с новыми границами, оказался в тупике[47].
Когда вечером 13 марта корабль Вильсона вновь прибыл в Брест, Хауз уже был там и передал президенту черновик договора. Если сам полковник полагал, что он просто проинформировал американского лидера, то миссис Вильсон, которая с неприязнью относилась к влиятельному советнику своего мужа, заявила, что президент был в шоке: «он предпринимал сверхчеловеческие попытки, чтобы контролировать себя». По словам жены, Вильсон воскликнул, что «Хауз отдал всё, чего я добился до того, как мы уехали из Парижа». Фрэнсис Грейсон, племянница Вильсона, позже добавила, что президент «с ужасом» обнаружил, что Хауз не только согласился на создание независимой Рейнской республики, но и преуменьшил значение Лиги Наций— удалив упоминания о ней из текста договора. Сегодня известно, что Хауз не сделал ни того, ни другого— он, скорее, переоценил своё знание намерений президента— но противники Хауза были рады поддержать данную версию[48][44].
Хотя Вильсон и Хауз продолжили регулярное общение, по Парижу начали ходить слухи, что у советника больше нет доверия «хозяина»— что, в свою очередь, повлияло на дальнейший ход мирных переговоров. Ллойд Джордж, однако, полагал, что основной конфликт между Вильсоном и Хаузом проявился позже— в апреле, когда он сам, Клемансо и Хауз встретились в апартаментах последнего в отеле «Крильон». Хауз пытался сгладить разногласия между Вильсоном и представителями Италии по поводу статуса Адриатики, когда неожиданно для всех в комнатувошёл Вильсон, предположивший, что у него за спиной плетутся какие-то интриги[48][44].
Тот черновик, что Хауз предположительно передал Вильсону в Бресте, был предварительным «военно-экономическим договором», который оставлял сложные вопросы о границах и репарациях на будущее. Вильсон же полагал, что вначале следует составить и подписать устав Лиги Наций— и только после этого заниматься договором. Лишь под давлением Ллойд Джорджа он согласился с принятым без него решением о численности будущей немецкой армии[48]. Дальнейшее обсуждение проблемы стало причиной одного из самых масштабных кризисов всей Парижской конференции.
Л.Н. Толстой
Так что же нам делать?*
И спрашивал его народ, что же нам делать? И он сказал в ответ: у кого есть две одежды, тот отдай неимущему; и у кого есть пища, делай то же. (Луки III, 10, 11).
Не собирайте себе сокровищ на земле, где моль и ржа истребляют и где воры подкапывают и крадут.
Но собирайте себе сокровища на небе, где ни моль, ни ржа не истребляют и где воры не подкапывают и не крадут.
Ибо где сокровище ваше, там будет и сердце ваше.
Светильник для тела есть око. Итак, если око твое будет чисто, то все тело твое будет светло.
Если же око твое будет худо, то все тело будет темно. Итак, если свет, который в тебе, тьма, то какова же тьма?
Никто не может служить двум господам; ибо или одного будет ненавидеть, а другого любить, или одному станет усердствовать, а о другом не радеть. Не можете служить богу и мамоне.
Посему говорю вам: не заботьтесь для души вашей, что вам есть и что пить, ни для тела вашего, во что одеться. Душа не больше ли пищи и тело одежды?
Итак, не заботьтесь и не говорите: что нам есть? или что пить? или во что одеться?
Потому что всего этого ищут язычники; и потому что отец ваш небесный знает, что вы имеете нужду во всем этом.
Ищите же прежде царствия божия и правды его, и это все приложится вам. (Мтф. VI, 19–25, 31–34).
Ибо легче верблюду пройти сквозь игольные уши, нежели богатому войти в царствие божие. (Мтф. XIX, 24; Луки XVIII, 25; Марка X, 25).
I
Я всю жизнь прожил не в городе. Когда я в году переехал на житье в Москву, меня удивила городская бедность. Я знаю деревенскую бедность; но городская была
* Толстой Л.Н. Собрание сочинений в 22 т. Т. – М.: Художественная литература,
– –
для меня нова и непонятна. В Москве нельзя пройти улицы, чтобы не встретить нищих, и особенных нищих, не похожих на деревенских. Нищие эти – не нищие с сумой и Христовым именем, как определяют себя деревенские нищие, а это нищие без сумы и без Христова имени. Московские нищие не носят сумы и не просят милостыни. Большею частью они, встречая или пропуская вас мимо себя, только стараются встретиться с вами глазами. И, смотря по вашему взгляду, они просят или нет. Я знаю одного такого нищего из дворян. Старик ходит медленно, наклоняясь на каждую ногу. Когда он встречается с вами, он наклоняется на одну ногу и делает вам как будто поклон. Если вы останавливаетесь, он берется за фуражку с кокардой, кланяется и просит; если вы не останавливаетесь, то он делает вид, что это только у него такая походка, и он проходит дальше, так же кланяясь на другую ногу. Это настоящий московский нищий, ученый. Сначала я не знал, почему московские нищие не просят прямо, но потом понял, почему они не просят, но все-таки не понял их положения.
Один раз, идя по Афанасьевскому переулку, я увидал, что городовой сажает на извозчика опухшего от водяной и оборванного мужика. Я спросил:
– За что?
Городовой ответил мне:
– За прошение милостыни.
– Разве это запрещено?
– Стало быть, запрещено, – ответил городовой.
Больного водянкой повезли на извозчике. Я взял другого извозчика и поехал за ними. Мне хотелось узнать, правда ли, что запрещено просить милостыню, и как это запрещено. Я никак не мог понять, как можно запретить одному человеку просить о чем-нибудь другого, и, кроме того, не верилось, чтобы было запрещено просить милостыню, тогда как Москва полна нищими.
Я вошел в участок, куда свезли нищего. В участке сидел за столом человек с саблей и пистолетом. Я спросил:
– За что взяли этого мужика?
Человек с саблей и пистолетом строго посмотрел на меня и сказал:
– Вам какое дело? – Однако, чувствуя необходимость разъяснить мне что-то, он прибавил: – Начальство велит забирать таких; стало быть, надо.
– –
Я ушел. Городовой, тот, который привез нищего, сидя в сенях на подоконнике, глядел уныло в какую-то записную книжку. Я спросил его:
– Правда ли, что нищим запрещают просить Христовым именем?
Городовой очнулся, посмотрел на меня, потом не то что нахмурился, но как бы опять заснул и, садясь на подоконник, сказал:
– Начальство велит – значит, так надо, – и вновь занялся своей книжкой.
Я сошел на крыльцо к извозчику.
– Ну, что? взяли? – спросил извозчик. Извозчика, видно, заняло тоже это дело.
– Взяли, – отвечал я.
Извозчик покачал головой.
– Как же это у вас, в Москве, запрещено, что ли, просить Христовым именем? – спросил я.
– Кто их знает! – сказал извозчик.
– Как же это, – сказал я, – нищий Христов, а его в участок ведут?
– Нынче уж это оставили, не велят, – сказал извозчик.
После этого я видал и еще несколько раз, как городовые водили нищих в участок и потом в Юсупов рабочий дом.
Раз я встретил на Мясницкой толпу таких нищих, человек с тридцать. Спереди и сзади шли городовые. Я спросил:
– За что?
– За прошение милостыни.
Выходило, что по закону в Москве запрещено просить милостыню всем тем нищим, которых встречаешь в Москве по нескольку на каждой улице и шеренги которых во время службы и особенно похорон стоят у каждой церкви.
Но почему же некоторых ловят и запирают куда-то, a других оставляют? Этого я так и не мог понять. Или есть между ними законные и беззаконные нищие, или их так много, что всех нельзя переловить, или одних забирают, а другие вновь набираются?
Нищих в Москве много всяких сортов: есть такие, что этим живут; есть и настоящие нищие, такие, что почему-нибудь попали в Москву и точно в нужде.
Из этих нищих бывают часто простые мужики и бабы в крестьянской одежде. Я часто встречал таких.
– –
Некоторые из них заболели здесь и вышли из больницы и не могут ни кормиться, ни выбраться из Москвы. Некоторые из них, кроме того, и загуливали (таков был, вероятно, и тот больной водянкой). Некоторые были не больные, но погоревшие, или старые, или бабы с детьми; некоторые же были и совсем здоровые, способные работать. Эти совсем здоровые мужики, просившие милостыню, особенно занимали меня. Эти здоровые, способные к работе мужики-нищие занимали меня еще и потому, что со времени моего приезда в Москву я сделал себе привычку для моциона ходить работать на Воробьевы горы с двумя мужиками, пилившими там дрова. Два эти мужика были совершенно такие же нищие, как и те, которых я встречал по улицам. Один был Петр, солдат, калужский, другой – мужик, Семен, владимирский. У них ничего не было, кроме платья на теле и рук. И руками этими они зарабатывали при очень тяжелой работе от 40 до 45 копеек в день, из которых они оба откладывали, – калужский откладывал на шубу, а владимирский на то, чтобы собрать денег на отъезд в деревню. Встречая поэтому таких же людей на улицах, я особенно интересовался ими.
Почему те работают, а эти просят?
Встречая такого мужика, я обыкновенно спрашивал, как он дошел до такого положения. Встречаю раз мужика с проседью в бороде, здорового. Он просит; спрашиваю его, кто он, откуда. Он говорит, что пришел на заработки из Калуги. Сначала нашли работу – резать старье в дрова. Перерезали все с товарищем у одного хозяина; искали другой работы, не нашли, товарищ отбился, и вот он бьется так вторую неделю, проел все, что было, – ни пилы, ни колуна не на что купить. Я даю деньги на пилу и указываю ему место, куда приходить работать. Я вперед уже уговорился с Петром и Семеном, чтобы они приняли товарища и подыскали ему пару.
– Смотри же, приходи. Там работы много.
– Приду, как не прийти! Разве охота, – говорит, – побираться. Я работать могу.
Мужик клянется, что придет, и мне кажется, что он не обманывает, а имеет намерение прийти.
На другой день прихожу к знакомым мне мужикам. Спрашиваю, приходил ли мужик. Не приходил. И так несколько человек обманули меня. Обманывали меня и такие, которые говорили, что им нужно только денег на билет, чтобы уехать домой, и через неделю попадались мне
– –
опять на улице. Многих из них я признал уже, и они признали меня и иногда, забыв меня, повторяли мне тот же обман, а иногда уходили, завидев меня. Так я увидал, что в числе и этого разряда есть много обманщиков; но и обманщики эти были очень жалки; все это были полураздетые, бедные, худые, болезненные люди; это были те самые, которые действительно замерзают или вешаются, как мы знаем по газетам.
II
Когда я говорил про эту городскую нищету с городскими жителями, мне всегда говорили: «О! это еще ничего – все то, что вы видели. А вы пройдите на Хитров рынок и в тамошние ночлежные дома. Там вы увидите настоящую «золотую роту». Один шутник говорил мне, что это теперь уже не рота, а золотой полк: так их много стало. Шутник был прав, но он бы был еще справедливее, если бы сказал, что этих людей теперь в Москве не рота и не полк, а их целая армия, думаю, около 50 тысяч. Городские старожилы, когда говорили мне про городскую нищету, всегда говорили это с некоторым удовольствием, как бы гордясь передо мной тем, что они знают это. Я помню, когда я был в Лондоне, там старожилы тоже как будто хвастались, говоря про лондонскую нищету. Вот, мол, как у нас.
И мне хотелось видеть эту всю нищету, про которую мне говорили. Несколько раз я направлялся в сторону Хитрова рынка, но всякий раз мне становилось жутко и совестно. «Зачем я пойду смотреть на страдания людей, которым я не могу помочь?» – говорил один голос. «Нет, если ты живешь здесь и видишь все прелести городской жизни, поди, посмотри и на это», – говорил другой голос.
И вот в декабре месяце третьего года, в морозный и ветреный день, я пошел к этому центру городской нищеты, к Хитрову рынку. Это было в будни, часу в четвертом. Уже идя по Солянке, я стал замечать больше и больше людей в странных, не своих одеждах и в еще более странной обуви, людей с особенным нездоровым цветом лица и, главное, с особенным общим им всем пренебрежением ко всему окружающему. В самой странной, ни на что не похожей одежде человек шел совершенно свободно, очевидно без всякой мысли о том, каким он может представляться другим людям. Все эти люди направлялись в
– –
одну сторону. Не спрашивая дороги, которую я не знал, я шел за ними и вышел на Хитров рынок. На рынке такие же женщины в оборванных капотах, салопах, кофтах, сапогах и калошах и столь же свободные, несмотря на уродство своих одежд, старые и молодые, сидели, торговали чем-то, ходили и ругались. Народу на рынке было мало. Очевидно, рынок отошел, и большинство людей шло в гору мимо рынка и через рынок, все в одну сторону. Я пошел за ними. Чем дальше я шел, тем больше сходилось все таких же людей по одной дороге. Пройдя рынок и идя вверх по улице, я догнал двух женщин: одна старая, другая молодая. Обе в чем-то оборванном и сером. Они шли и говорили о каком-то деле.
После каждого нужного слова произносилось одно или два ненужных, самых неприличных слова. Они были не пьяны, чем-то были озабочены, и шедшие навстречу, и сзади и спереди, мужчины не обращали на эту их странную для меня речь никакого внимания. В этих местах, видно, всегда так говорили. Налево были частные ночлежные дома, и некоторые завернули туда, другие шли дальше. Взойдя на гору, мы подошли к угловому большому дому. Большинство людей, шедших со мною, остановилось у этого дома. По всему тротуару этого дома стояли и сидели на тротуаре и на снегу улицы все такие же люди. С правой стороны входной двери – женщины, с левой – мужчины. Я прошел мимо женщин, прошел мимо мужчин (всех было несколько сот) и остановился там, где кончалась их вереница. Дом, у которого дожидались эти люди, был Ляпинский бесплатный ночлежный дом. Толпа людей были ночлежники, ожидающие впуска. В 5 часов вечера отворяют и впускают. Сюда-то шли почти все те люди, которых я обгонял.
Я остановился там, где кончалась вереница мужчин. Ближайшие ко мне люди стали смотреть на меня и притягивали меня своими взглядами. Остатки одежд, покрывавших эти тела, были очень разнообразны. Но выражение всех взглядов этих людей, направленных на меня, было совершенно одинаково. Во всех взглядах было выражение вопроса: зачем ты – человек из другого мира – остановился тут подле нас? Кто ты? Самодовольный ли богач, который хочет порадоваться на нашу нужду, развлечься от своей скуки и еще помучать нас, или ты то, что не бывает и не может быть, – человек, который жалеет нас? На всех лицах был этот вопрос. Взглянет, встретится глазами
– –
и отвернется. Мне хотелось заговорить с кем-нибудь, и я долго не решался. Но пока мы молчали, уже взгляды; наши сблизили нас. Как ни разделила нас жизнь, после двух, трех встреч взглядов мы почувствовали, что мы оба люди, и перестали бояться друг друга. Ближе всех ко мне стоял мужик с опухшим лицом и рыжей бородой, в прорванном кафтане и стоптанных калошах на босу ногу. А было 8 градусов мороза. В третий или четвертый раз я встретился с ним глазами и почувствовал такую близость с ним, что уж не то что совестно было заговорить с ним, но совестно было не сказать чего-нибудь. Я спросил, откуда он. Он охотно ответил и заговорил; другие приблизились. Он смоленский, пришел искать работы на хлеб и подати. «Работы, – говорит, – нет, солдаты нынче всю работу отбили. Вот и мотаюсь теперь; верьте богу, – не ел два дня», – сказал он робко с попыткой улыбки. Сбитенщик, старый солдат, стоял тут. Я подозвал. Он налил сбитня. Мужик взял горячий стакан в руки и, прежде чем, пить, стараясь не упустить даром тепло, грел об него руки. Грея руки, он рассказывал мне свои похождения. Похождения или рассказы про похождения почти все одни и те же: была работишка, потом перевелась, а тут в ночлежном доме украли кошель с деньгами и с билетом. Теперь нельзя выйти из Москвы. Он рассказал, что днем он греется по кабакам, кормится тем, что съедает закуску (куски хлеба в кабаках); иногда дадут, иногда выгонят; ночует даром здесь в Ляпинском доме. Ждет только обхода полицейского, который, как беспаспортного, заберет его в острог и отправит по этапу на местожительства. «Говорят, в четверг будет обход, – сказал он, – тогда заберут. Только бы до четверга добиться». (Острог и этап представляются для него обетованной землей.)
Пока он рассказывал, человека три из толпы подтвердили его слова и сказали, что они точно в таком же положении.
Худой юноша, бледный, длинноносый, в одной рубахе на верхней части тела, прорванной на плечах, и в фуражке без козырька, бочком протерся ко мне чрез толпу. Он не переставая дрожал крупной дрожью, но старался улыбаться презрительно на речи мужиков, полагая этим попасть в мой тон, и глядел на меня. Я предложил и ему сбитню; он также, взяв стакан, грел об него руки и только что начал что-то говорить, как его оттеснил большой, черный, горбоносый, в рубахе ситцевой и жилете, без шапки.
– –
Горбоносый попросил тоже сбитня. Потом старик длинный, клином борода, в пальто, подпоясан веревкой и в лаптях, пьяный. Потом маленький, с опухшим лицом и с слезящимися глазами в коричневом нанковом пиджаке и с голыми коленками, торчавшими в дыры летних панталон, стучавшими друг о друга от дрожи. Он не мог удержать стакан от дрожи и пролил его на себя. Его стали ругать. Он только жалостно улыбался и дрожал. Потом кривой урод в лохмотьях и опорках на босу ногу, потом что-то офицерское, потом что-то духовного звания, потом что-то странное, безносое, – все это голодное и холодное, умоляющее и покорное теснилось вокруг меня и жалось к сбитню. Сбитень выпили. Один попросил денег; я дал. Попросил другой, третий, и толпа осадила меня. Сделалось замешательство, давка. Дворник соседнего дома крикнул на толпу, чтоб очистили тротуар против его дома, и толпа покорно исполнила его приказание. Явились распорядители из толпы и взяли меня под свое покровительство – хотели вывести из давки, но толпа, прежде растянутая по тротуару, теперь вся расстроилась и прижалась ко мне. Все смотрели на меня и просили; и одно лицо было жалче и измученнее и униженнее другого. Я роздал все, что у меня было. Денег у меня было немного: что-то около 20 рублей, и я с толпою вместе вошел в ночлежный дом.
Ночлежный дом огромный. Он состоит из четырех отделений. В верхних этажах – мужские, в нижних – женские. Сначала я вошел в женское; большая комната вся занята койками, похожими на койки 3-го класса железных дорог. Койки расположены в два этажа – наверху и внизу. Женщины, странные, оборванные, в одних платьях, старые и молодые, входили и занимали места, которые внизу, которые наверху. Некоторые старые крестились и поминали того, кто устроил этот приют, некоторые смеялись и ругались. Я прошел наверх. Там также размещались мужчины; между ними я увидал одного из тех, которым я давал деньги. Увидав его, мне вдруг стало ужасно стыдно, и я поспешил уйти. И с чувством совершенного преступления я вышел из этого дома и пошел домой. Дома я вошел по коврам лестницы в переднюю, пол которой обит сукном, и, сняв шубу, сел за обед из 5 блюд, за которым служили два лакея во фраках, белых галстуках и белых перчатках.
– –
Тридцать лет тому назад я видел в Париже, как в присутствии тысячи зрителей отрубили человеку голову гильотиной. Я знал, что человек этот был ужасный злодей; я знал все те рассуждения, которые столько веков пишут люди, чтобы оправдать такого рода поступки; я знал, что это сделали нарочно, сознательно; но в тот момент, когда голова и тело разделились и упали в ящик, я ахнул и понял не умом, не сердцем, а всем существом моим, что все рассуждения, которые я слышал о смертной казни, есть злая чепуха, что сколько бы людей ни собралось вместе, чтобы совершить убийство, как бы они себя ни называли, убийство худший грех в мире, и что вот на моих глазах совершен этот грех. Я своим присутствием и невмешательством одобрил этот грех и принял участие в нем. Так и теперь, при виде этого голода, холода и унижения тысячи людей, я не умом, не сердцем, а всем существом моим понял, что существование десятков тысяч таких людей в Москве, тогда, когда я с другими тысячами объедаюсь филеями и осетриной и покрываю лошадей и полы сукнами и коврами, что бы ни говорили мне все ученые мира о том, как это необходимо, – есть преступление, не один раз совершенное, но постоянно совершающееся, и что я, с своей роскошью, не только попуститель, но прямой участник его. Для меня разница этих двух впечатлений была только в том, что там все, что я мог сделать, это было то, чтобы закричать убийцам, стоявшим около гильотины и распоряжавшимся убийством, что они делают зло, и всеми средствами стараться помешать. Но и делая это, я мог вперед знать, что этот мой поступок не помешает убийству. Здесь же я мог дать не только сбитень и те ничтожные деньги, которые были со мной, но я мог отдать и пальто с себя и все, что у меня есть дома. А я не сделал этого и потому чувствовал, и чувствую, и не перестану чувствовать себя участником постоянно совершающегося преступления до тех пор, пока у меня будет излишняя пища, а у другого совсем не будет, у меня будут две одежды, а у кого-нибудь не будет ни одной.
III
В тот же вечер, когда я вернулся из Ляпинского дома, я рассказывал свое впечатление одному приятелю. Приятель – городской житель – начал говорить мне не без удовольствия,
– –
что это самое естественное городское явление, что я только по провинциализму своему вижу в этом что-то особенное, что всегда это так было и будет, что это должно так быть и есть неизбежное условие цивилизации. В Лондоне еще хуже стало быть, дурного тут ничего нет и недовольным этим быть нельзя. Я стал возражать своему приятелю, но с таким жаром и с такою злобою, что жена прибежала из другой комнаты, спрашивая, что случилось. Оказалось, что я, сам не замечая того, со слезами в голосе кричал и махал руками на своего приятеля. Я кричал: «Так нельзя жить, нельзя так жить, нельзя!» Меня устыдили за мою ненужную горячность, сказали мне, что я ни о чем не могу говорить спокойно, что я неприятно раздражаюсь, и, главное, доказали мне то, что существование таких несчастных никак не может быть причиной того, чтобы отравлять жизнь своих близких.
Я должен был согласиться, что это справедливо, и замолчал; но в глубине души я чувствовал, что и я прав, и не мог успокоиться.
И прежде уже чуждая мне и странная городская жизнь теперь опротивела мне так, что все те радости роскошной жизни, которые прежде мне казались радостями, стали для меня мучением. И как я ни старался найти в своей душе хоть какие-нибудь оправдания нашей жизни, я не мог без раздражения видеть ни своей, ни чужой гостиной, ни чисто, барски накрытого стола, ни экипажа, сытого кучера и лошадей, ни магазинов, театров, собраний. Я не мог не видеть рядом с этим голодных, холодных и униженных жителей Ляпинского дома. И не мог отделаться от мысли, что эти две вещи связаны, что одно происходит от другого. Помню, что как мне сказалось в первую минуту это чувство моей виновности, так оно и осталось во мне, но к этому чувству очень скоро подметалось другое и заслонило его.
Когда я говорил про свое впечатление Ляпинского Дома моим близким друзьям и знакомым, все мне отвечали то же, что и мой первый приятель, с которым я стал кричать; но, кроме того, выражали еще одобрение моей доброте и чувствительности и давали мне понимать, что зрелище это так особенно подействовало на меня только потому, что я, Лев Николаевич, очень добр и хорош. И я охотно поверил этому. И не успел я оглянуться, как, вместо чувства упрека и раскаяния, которое я испытал
– –
сначала, во мне уже было чувство довольства перед своей добродетелью и желание высказать ее людям.
Должно быть, в самом деле, говорил я себе, виноват тут не я собственно своей роскошной жизнью, а виноваты необходимые условия жизни. Ведь изменение моей жизни не может поправить то зло, которое я видел. Изменяя свою жизнь, я сделаю несчастным только себя и своих близких, а те несчастия останутся такие же.
И потому задача моя не в том, чтобы изменить свою жизнь, как это мне показалось сначала, а в том, чтобы содействовать, насколько это в моей власти, улучшению положения тех несчастных, которые вызвали мое сострадание. Все дело в том, что я очень добрый, хороший человек и желаю делать добро ближним. И я стал обдумывать план благотворительной деятельности, в которой я могу выказать всю мою добродетель. Должен сказать, однако, что и обдумывая эту благотворительную деятельность, в глубине души я все время чувствовал, что это не то; но, как это часто бывает, деятельность рассудка и воображения заглушала во мне этот голос совести. В это время случилась перепись. Это показалось мне средством для учреждения той благотворительности, в которой я хотел выказать мою добродетель. Я знал про многие благотворительные учреждения и общества, существующие в Москве, но вся деятельность их казалась мне и ложно направленной и ничтожной в сравнении с тем, что я хотел сделать. Я и придумал следующее: вызвать в богатых людях сочувствие к городской нищете, собрать деньги, набрать людей, желающих содействовать этому делу, и вместе с переписью обойти все притоны бедности и, кроме работы переписи, войти в общение с несчастными, узнать подробности их нужды и помочь им деньгами, работой, высылкой из Москвы, помещением детей в школы, стариков и старух в приюты и богадельни. Мало того, я думал, что из тех людей, которые займутся этим, составится постоянное общество, которое, разделив между собой участки Москвы, будет следить за тем, чтобы бедность и нищета эта не зарождались; будет постоянно, в начале еще зарождения ее, уничтожать ее; будет исполнять обязанность не столько лечения, сколько гигиены городской бедноты. Я воображал уже себе, что, не говоря о нищих, просто нуждающихся не будет в городе, и что все это сделаю я, и что мы все, богатые, будем после этого спокойно сидеть в своих гостиных и кушать обед
– –
из 5 блюд и ездить в каретах в театры и собрания, не смущаясь более такими зрелищами, какие я видел у Ляпинского дома.
Составив себе этот план, я написал статью об этом и, прежде еще, чем отдать ее в печать, пошел по знакомым, от которых надеялся получить содействие. Всем, кого я видал в этот день (я обращался особенно к богатым), я говорил одно и то же, почти то же, что я написал потом в статье: я предлагал воспользоваться переписью для того, чтобы узнать нищету в Москве и помочь ей делом и деньгами, и сделать так, чтобы бедных не было в Москве, и мы, богатые, с покойной совестью могли бы пользоваться привычными нам благами жизни. Все слушали меня внимательно и серьезно, но при этом со всеми без исключения происходило одно и то же: как только слушатели понимали, в чем дело, им становилось как будто неловко и немножко совестно. Им было как будто совестно, и преимущественно за меня, за то, что я говорю глупости, но такие глупости, про которые никак нельзя прямо сказать, что это глупости. Как будто какая-то внешняя причина обязывала слушателей потакнуть этой моей глупости.
– Ах, да! Разумеется. Это было бы очень хорошо, – говорили мне. – Само собой разумеется, что этому нельзя не сочувствовать. Да, мысль ваша прекрасна. Я сам или сама думала это, но у нас так вообще равнодушны, что едва ли можно рассчитывать на большой успех Впрочем, я, с своей стороны, разумеется, готов или готова содействовать.
Подобное этому говорили мне все. Все соглашались, но соглашались, как мне казалось, не вследствие моего убеждения и не вследствие своего желания, а вследствие какой-то внешней причины, не позволявшей не согласиться. Я заметил это уже потому, что ни один из обещавших мне свое содействие деньгами, ни один сам не определил суммы, которую он намерен дать, так что я сам должен был определить ее и спрашивать: «Так могу я рассчитывать на вас до , или , или , 25 рублей?», и ни один не дал денег. Я отмечаю это потому, что когда люди дают деньги на то, чего сами желают, то, обыкновенно, торопятся дать деньги. На ложу Сарры Бернар сейчас дают деньги в руки, чтобы закрепить дело. Здесь же из всех тех, которые соглашались дать деньги и выражали свое сочувствие, ни один не предложил
– –
сейчас же дать деньги, но только молчаливо соглашался на ту сумму, которую я определял. В последнем доме, в котором я был в этот день вечером, я случайно застал большое общество. Хозяйка этого дома уже несколько лет занимается благотворительностью. У подъезда стояло несколько карет, в передней сидело несколько лакеев в дорогих ливреях. В большой гостиной, за двумя столами и лампами, сидели одетые в дорогие наряды и с дорогими украшениями дамы и девицы и одевали маленьких кукол; несколько молодых людей было тут же, около дам. Куклы, сработанные этими дамами, должны были быть разыграны в лотерею для бедных.
Вид этой гостиной и людей, собравшихся в ней, очень неприятно поразил меня. Не говоря о том, что состояние людей, собравшихся здесь, равнялось нескольким миллионам, не говоря о том, что проценты с одного того капитала, который был затрачен здесь на платья, кружева, бронзы, брошки, кареты, лошадей, ливреи, лакеев, были бы во сто раз больше того, что выработают все эти дамы, – не говоря об этом, те расходы, поездки сюда всех этих дам и господ, перчатки, белье, переезд, свечи, чай, сахар, печенье хозяйке стоили в сто раз больше того, что здесь сработают. Я видел все это и потому мог бы понять, что здесь-то я уж не найду сочувствия своему делу; но я приехал, чтобы сделать свое предложение, и, как ни тяжело мне это было, я сказал то, что хотел (я говорил почти все то же, что написал в своей статье).
Из бывших тут людей одна особа предложила мне денег, сказав, что сама по бедным идти не чувствует себя в силах по своей чувствительности, но денег даст; сколько денег и когда она доставит их, она не сказала. Другая особа и один молодой человек предложили свои услуги хождения по бедным; но я не воспользовался их предложением. Главное же лицо, к которому я обращался, сказало мне, что нельзя будет сделать многого, потому что средств мало. Средств же мало потому, что богатые люди Москвы все уже на счету и у всех выпрошено все, что только можно, что уже всем этим благотворителям даны чины, медали и другие почести, что для успеха денежного нужно выпросить какие-нибудь новые почести от властей и что это одно действительное средство, но что это очень трудно.
Вернувшись домой в этот день, я лег спать не только с предчувствием, что из моей мысли ничего не выйдет, но
– –
со стыдом и сознанием того, что целый этот день я делал что-то очень гадкое и стыдное. Но я не оставил этого дела. Во-первых, дело было начато, и ложный стыд помешал бы мне отказаться от него; во-вторых, не только успех этого дела, но самое занятие им давало мне возможность продолжать жить в тех условиях, в которых я жил; неуспех же подвергал меня необходимости отречения от своей жизни и искания новых путей жизни. А этого я бессознательно боялся. И я не поверил внутреннему голосу и продолжал начатое.
Отдав в печать свою статью, я прочел ее по корректуре в Думе. Я прочел ее, краснея до слез и запинаясь: так мне было неловко. Так же неловко было, я видел, и всем слушателям. На вопрос мой по окончании чтения о том, принимают ли руководители переписи предложение мое оставаться на своих местах, для того чтобы быть посредниками между обществом и нуждающимися, произошло неловкое молчание. Потом два оратора сказали речи. Речи эти как бы поправили неловкость моего предложения; выражено было мне сочувствие, но указано было на неприложимость моей одобряемой всеми мысли. Всем стало легче. Но когда я потом, все-таки желая добиться своего, спрашивал у руководителей порознь: согласны ли они при переписи исследовать нужды бедных и оставаться на своих местах, чтобы служить посредниками между бедными и богатыми, им всем опять стало неловко. Как будто они взглядами говорили мне: ведь вот смазали из уважения к тебе твою глупость, а ты опять с ней лезешь! Такое было выражение их лиц; но на словах они сказали мне, что согласны, и двое из них, каждый порознь, как будто сговорились, одними и теми же словами сказали: «Мы считаем себя нравственно обязанными это сделать». То же самое впечатление произвело мое сообщение и на студентов-счетчиков, когда я им говорил о том, что мы во время переписи, кроме цели переписи, будем преследовать цель благотворительности. Когда мы говорили про это, я замечал, что им как будто совестно смотреть мне в глаза, как совестно смотреть в глаза доброму человеку, говорящему глупости. Такое же впечатление произвела моя статья на редактора газеты, когда отдал я ему статью, на моего сына, на мою жену, на самых разнообразных лиц. Всем почему-то становилось неловко, но все считали необходимым одобрить самую мысль, и все тотчас после этого одобрения начинали высказывать свои сомнения в
– –
успехе и начинали почему-то (но все без исключения) осуждать равнодушие и холодность нашего общества и всех людей, очевидно кроме себя.
В глубине души я продолжал чувствовать, что все это не то, что из этого ничего не выйдет; но статья была напечатана, и я взялся участвовать в переписи; я затеял дело, и дело само уж затянуло меня.
IV
Мне назначили для переписи, по моей просьбе, участок Хамовнической части, у Смоленского рынка, по Проточному переулку, между Береговым проездом и Никольским переулком. В этом участке находятся дома, называемые вообще Ржанов дом, или Ржановская крепость. Дома эти принадлежали когда-то купцу Ржанову, теперь же принадлежат Зиминым. Я давно уже слышал про это место, как про притон самой страшной нищеты и разврата, и потому просил учредителей переписи назначить меня в этот участок.
Желание мое было исполнено.
Получив распоряжение Думы, я за несколько дней до переписи один пошел обходить свой участок. По плану, который мне дали, я тотчас же нашел Ржанову крепость.
Я зашел с Никольского переулка. Никольский переулок кончается с левой стороны мрачным домом без выходящих на эту сторону ворот; по виду этого дома я догадался, что это и есть Ржановская крепость.
Спускаясь под гору по Никольской улице, я поравнялся с мальчиками от 10 до 14 лет, в кофточках и пальтецах, катавшихся кто на ногах, кто на одном коньке под гору по обледеневшему стоку тротуара подле этого дома. Мальчики были оборванные и, как все городские мальчики, бойкие и смелые. Я остановился посмотреть на них. Из-за угла вышла с желтыми обвисшими щеками оборванная старуха. Она шла в гору к Смоленскому и страшно, как запаленная лошадь, хрипела при каждом шаге. Поравнявшись со мной, она остановилась, переводя хрипящее дыхание. Во всяком другом месте эта старуха попросила бы у меня денег, но здесь она только заговорила со мной.
– –
– Вишь, – сказала она, указывая на катавшихся мальчиков, – только баловаться! Такие же ржановцы, как отцы, будут.
Один из мальчиков в пальто и картузе без козырька услыхал ее слова и остановился.
– Что ругаешься? – закричал он на старуху. – Сама ржановская козюлиха!
Я спросил у мальчика:
– А вы тут живете?
– Да, и она тут. Она голенищи украла! – крикнул мальчик и, подняв вперед ногу, покатился дальше.
Старуха разразилась неприличным матерным ругательством, прерываемым кашлем. С горы в это время, размахивая руками (в одной была связка с одним маленьким калачом и баранками), шел по середине улицы белый как лунь старик, весь в лохмотьях. Старик этот имел вид человека, только что подкрепившегося шкаликом. Он слышал, видно, брань старухи и взял ее сторону.
– Я вас, чертенята, у! – крикнул он на ребят, направляясь как будто на них, и, обогнув меня, взошел на тротуар.
Старик этот на Арбате поражает своею старостью, слабостью и нищетой. Здесь это был веселый работник, возвращающийся с дневного труда.
Я пошел за стариком. Он загнул за угол налево в Проточный переулок и, пройдя весь дом и ворота, скрылся в двери трактира.
На Проточный переулок выходят двое ворот и несколько дверей: трактира, кабака и нескольких съестных и других лавочек. Это – самая Ржанова крепость. Все здесь серо, грязно, вонюче – и строения, и помещения, и дворы, и люди. Большинство людей, встретившихся мне здесь, были оборванные и полураздетые. Одни проходили, другие перебегали из дверей в двери. Двое торговались о каком-то тряпье. Я обошел все строение с Проточного переулка и Берегового проезда и, вернувшись, остановился у ворот одного из домов. Мне хотелось зайти посмотреть, что делается там, в середине, но жутко было. Что я скажу, когда меня спросят, что мне нужно? Поколебавшись, я вошел-таки. Как только я вошел во двор, я почувствовал отвратительную вонь. Двор был ужасно грязный. Я повернул за угол и в ту же минуту услыхал налево от наверху, на деревянной галерее, топот шагов бегущих
– –
людей, сначала по доскам галереи, а потом по ступеням лестницы. Прежде выбежала худая женщина с засученными рукавами, в слинявшем розовом платье и ботинках на босу ногу. Вслед за ней выбежал лохматый мужчина в красной рубахе и очень широких, как юбка, портках, в калошах. Мужчина под лестницей схватил женщину.
– Не уйдешь! – проговорил он, смеясь.
– Вишь, косоглазый черт! – начала женщина, очевидно польщенная этим преследованием, но увидала меня и злобно крикнула: – Кого надо?
Так как мне никого не надо было, я смутился и ушел. Удивительного тут ничего не было; но случай этот, после того, что я видел с той стороны двора ругающуюся старуху, веселого старика и катавшихся мальчишек, вдруг совершенно с новой стороны показал мне то дело, которое я затевал. А затевал я облагодетельствовать этих людей с помощью московских богачей. Я понял тут в первый раз, что у всех тех несчастных, которых я хотел благодетельствовать, кроме того времени, когда они, страдая от холода и голода, ждут впуска в дом, есть еще время, которое они на что-нибудь да употребляют, есть еще 24 часа каждые сутки, есть еще целая жизнь, о которой я прежде не думал. Я понял здесь в первый раз, что все эти люди, кроме желания укрыться от холода и насытиться, должны еще жить как-нибудь те 24 часа каждые сутки, которые им приходится прожить так же, как и всяким другим. Я понял, что люди эти должны и сердиться, и скучать, и храбриться, и тосковать, и веселиться. Я, как ни странно это сказать, в первый раз ясно понял, что дело, которое я затевал, не может состоять в том только, чтобы накормить и одеть тысячу людей, как бы накормить и загнать под крышу баранов, а должно состоять в том, чтобы сделать доброе людям. И когда я понял, что каждый из этой тысячи людей такой же точно человек, с таким же прошедшим, с такими же страстями, соблазнами, заблуждениями, с такими же мыслями, такими же вопросами, – такой же человек, как и я, то затеянное мною дело вдруг представилось мне так трудно, что я почувствовал свое бессилие. Но дело было начато, и я продолжал его.
– –
V
В первый назначенный день студенты-счетчики пошли с утра, а я, благотворитель, пришел к ним часов в Я не мог прийти раньше, потому что встал в 10, потом пил кофе и курил, ожидая пищеварения. Я пришел в 12 часов к воротам Ржановского дома. Городовой указал мне трактир с Берегового проезда, в который счетчики велели приходить всем, кто будет их спрашивать. Я вошел в трактир. Трактир очень темный, вонючий и грязный. Прямо стойка, налево комнатка со столами, покрытыми грязными салфетками, направо большая комната с колоннами и такие же столики у окон и по стенам. Кое-где у столов за чаем мужчины, оборванные и прилично одетые, как рабочие или мелкие торговцы, и несколько женщин. Трактир очень грязный; но сейчас видно, что трактир торгует хорошо. Деловитое выражение лица приказчика за стойкой и расторопная готовность молодцов. Не успел я войти, как уже один половой готовился снять пальто и подать, что прикажут. Видно, что заведена привычка спешной и отчетливой работы. Я спросил про счетчиков.
– Ваня! – крикнул маленький, по-немецки одетый человек, что-то устанавливающий в шкафу за стойкой.
Это был хозяин трактира, калужский мужик Иван Федотыч, снимающий и половину квартир Зиминских домов и сдающий их жильцам. Подбежал половой, мальчик лет 18, худой, горбоносый, с желтым цветом лица.
– Проводи барина к счетчикам; они в большой корпус, над колодцем, пошли.
Мальчик бросил салфетку и надел пальто сверх белой рубахи и белых штанов и картуз большой с козырьком и, быстро семеня белыми ногами, повел меня чрез задние двери с блоком. В сальной, вонючей кухне и сенях мы встретили старуху, которая бережно несла куда-то очень вонючую требуху в тряпке. Из сеней мы спустились на покатый двор, весь застроенный деревянными, на каменных нижних этажах, постройками. Вонь на всем дворе была очень сильная. (Центром этой вони был нужник, около которого всегда, сколько раз я ни проходил мимо него, толпились люди. Нужник не был сам местом испражнения, но он служил указанием того места, около которого принято было обычаем испражняться. Проходя по двору, нельзя было не заметить этого места; всегда тяжело становилось, когда входил в едкую атмосферу отделяющегося от него зловония.)
– –
Мальчик, оберегая свои белые панталоны, осторожно провел меня мимо этого места по замерзшим и незамерзшим нечистотам и направился к одной из построек. Проходившие по двору и по галереям люди все останавливались посмотреть на меня. Очевидно, чисто одетый человек был в этих местах в диковинку.
Мальчик спросил одну женщину, не видала ли она, где счетчики, и человека три сразу отвечали на его вопрос; одни говорили: над колодцем, а другие говорили, что были, но вышли и пошли к Никите Ивановичу. Старик в одной рубахе, оправляющийся около нужника, сказал, что в м номере. Мальчик решил, что это сведение самое вероятное, и повел меня в й номер, под навес подвального этажа, в мрак и вонь, другую, чем та, которая была на дворе. Мы сошли вниз и пошли по земляному полу темного коридора. Когда мы проходили по коридору, одна дверь порывисто отворилась, и из нее высунулся пьяный старик в рубахе, вероятно не из мужиков. Человека этого с пронзительным визгом гнала и толкала прачка засученными мыльными руками. Ваня, мой провожатый, отстранил пьяного и сделал ему выговор.
– Не годится скандальничать так, – сказал он. – Еще офицер!
И мы пришли к двери го номера. Ваня потянул ее. Дверь, чмокнув, отлипла, отворилась, и на нас пахнуло мыльными парами, едким запахом дурной еды и табаку, и мы вошли в совершенный мрак. Окна были на противоположной стороне, а тут шли дощатые коридоры направо и налево и дверки под разными углами в комнаты, неровно забранные крашенным водяной белой краской тесом. В темной комнате, налево, виднелась стирающая в корыте женщина. Из одной дверки направо выглядывала старушка. В другую отворенную дверь виден был обросший краснорожий мужик в лаптях, сидевший на нарах; он держал руки на коленях, помахивая ногами, обутыми в лапти, и мрачно смотрел на них.
В конце коридора была дверка, ведшая в ту комнатку, где были счетчики. Это была комнатка хозяйки всего го номера; она снимала весь номер от Ивана Федотыча и сдавала его уже жильцам и ночлежникам. В этой крошечной ее комнатке, под фольговым образом, сидел студент-счетчик с карточками и, точно следователь,
– –
допрашивал мужчину в рубахе и жилете. Это был приятель хозяйки, за нее отвечавший на вопросы. Тут же была хозяйка, старая женщина, и двое любопытных из жильцов. Когда я вошел, то комната стала уже совершенно полна. Я протискался к столу. Мы поздоровались с студентом, и он продолжал свой опрос. А я стал оглядывать и опрашивать жителей этой квартиры для моей цели.
Оказалось, что в этой первой квартире я не нашел ни одного человека, на которого могла бы излиться моя благотворительность. Хозяйка, несмотря на поразившую меня после тех палат, в которых я живу, бедность, малость и грязь квартиры, жила достаточно сравнительно даже с городскими бедными жителями; в сравнении же с деревенской бедностью, которую я знал твердо, она жила роскошно. У ней была пуховая постель, стеганое одеяло, самовар, шуба, шкаф с посудой. Такой же достаточный вид имел и друг хозяйки. У него были часы с цепочкой. Жильцы были беднее, но не было ни одного такого, который бы требовал немедленной помощи. Просили помощи: стиравшая белье в корыте, брошенная мужем женщина с детьми, старушка вдова без средств к жизни, как она сказала, и тот мужик в лаптях, который сказал мне, что он не ел нынче. Но по расспросам оказалось, что все эти лица не особенно нуждаются и что для того чтобы помочь им, надо с ними хорошенько познакомиться.
Когда я предложил женщине, брошенной мужем, поместить детей в приют, она смешалась, задумалась, очень благодарила, но, очевидно, не желала этого; она желала бы лучше денежное пособие. Старшая девочка помогает ей в стирке, а средняя нянчит мальчика. Старушка очень просилась в богадельню, но, оглядев ее угол, я увидал, что старушка не бедствует. У нее был сундучок с имуществом, был чайник с жестяным носком, две чашки и коробочки от монпансье с чаем и сахаром. Она вязала чулки и перчатки и получала месячное пособие от благотворительницы. Мужик же, очевидно, нуждался не столько в еде, сколько в похмелье, и все, что ему бы дали, пошло бы в кабак. Так что в этой квартире не было таких, какими, я полагал, переполнен весь дом, таких, которых бы я мог осчастливить, дав им денег. А были бедные, как мне показалось, сомнительные. Я записал старушку, женщину с детьми и мужика и решил, что надо будет заняться и ими, но после того, как я займусь теми особенно
– –
несчастными, которых я ожидал встретить в этом доме. Я решил, что в помощи, которую мы будем подавать, нужна очередь: сначала самым несчастным, а потом уже этим. Но в следующей и следующей квартире было то же самое, все такие, которых надо было подробнее исследовать, прежде чем помогать им. Несчастных же, таких, которым выдать деньги и они из несчастных сделались бы счастливыми, таких не было. Как ни совестно это мне сказать, я начал испытывать разочарование в том, что я не находил в этих домах ничего похожего на то, чего я ожидал. Я ожидал найти здесь особенных людей, но когда я обошел все квартиры, я убедился, что жители этих домов совсем не особенные люди, а точь-в-точь такие же люди, как и те, среди которых я жил. Точно так же как и среди нас, точно так же и между ними были более или менее хорошие, были более или менее дурные, были более или менее счастливые, были более или менее несчастные. Несчастные были точно такие же несчастные, как и несчастные среди нас, то есть такие несчастные, несчастие которых не во внешних условиях, а в них самих, несчастие такое, которое нельзя поправить какой бы то ни было бумажкой.
VI
Жители этих домов составляют низшее городское население, такое, которого в Москве, вероятно, больше ста тысяч. Тут, в этом доме, есть представители этого населения всякого рода; тут маленькие хозяева и мастера, сапожники, щеточники, столяры, токари, башмачники, портные, кузнецы; тут извозчики, сами по себе живущие барышники и торговки, прачки, старьевщики, ростовщики, поденные и люди без определенных занятий, и тут же нищие и распутные женщины.
Здесь много тех самых людей, которых я видел у входа в Ляпинский дом, но эти люди разбросаны здесь между рабочим народом. Да и кроме того, тех я видел в самое их несчастное время, когда проедено и пропито все, и они, холодные, голодные, гоняемые из трактиров, ждут, как манны небесной, впуска в бесплатный ночлежный дом и оттуда в обетованный острог для отправления на место жительства; здесь же я видел этих среди большинства рабочих и в то время, когда этим или другим средством
– –
приобретены 3 или 5 копеек на ночлег и иногда рубли для пищи и питья.
И, как ни странно это сказать, я не испытал здесь не только ничего похожего на то чувство, которое я испытал в Ляпинском доме, но, напротив, во время первого обхода, и я и студенты, мы испытывали чувство почти приятное. Да и зачем я говорю: «почти приятное»? Это неправда; чувство, вызванное общением с этими людьми, как ни странно это сказать, было прямо очень приятное чувство.
Первое впечатление было то, что большинство живущих здесь все рабочие люди и очень добрые люди.
Большую половину жителей мы заставали за работой: прачек над корытами, столяров за верстаками, сапожников на своих стульях. Тесные квартиры были полны народом, и шла энергическая, веселая работа. Пахло рабочим потом, у сапожника кожей, у столяра стружками, слышалась часто песня и виднелись засученные мускулистые руки, быстро и ловко делавшие привычные движения. Встречали нас везде весело и ласково. Почти везде наше вторжение в обыденную жизнь этих людей не только не вызывало тех амбиций, желания показать свою важность и отбрить, которое появление счетчиков производило в большинстве квартир зажиточных людей, не только не вызывало этого, но, напротив, на все вопросы наши отвечали, как следовало, не приписывая им никакого особенного значения. Вопросы наши только служили для них поводом повеселиться и подшутить о том, как кого в счет класть, кого за двоих и где двоих за одного, и т.п.
Многих мы заставали за обедом или чаем, и всякий раз, на привет наш: «хлеб да соль» или «чай да сахар», они отвечали: «просим милости» и даже сторонились, давая нам место. Вместо того притона постоянно переменяющегося населения, которое мы думали найти здесь, оказалось, что в этом доме было много квартир, в которых живут подолгу. Один столяр с рабочими и сапожник с мастерами живут по десяти лет. У сапожника было очень грязно и тесно, но народ весь за работой был очень веселый. Я попытался поговорить с одним из рабочих, желая выпытать от него бедственность его положения, задолжания хозяину, но рабочий не понял меня и с самой хорошей стороны отозвался о хозяине и о своей жизни.
На одной квартире жили старичок со старушкой. Они торгуют яблоками. Комнатка их тепла, чиста и полна
– –
добром. На полу постланы соломенные щиты (плетенки); они берут их в яблочном складе. Сундуки, шкаф, самовар, посуда. В углу образов много, теплятся две лампады; на стене завешены простыней крытые шубы. Старушка с звездообразными морщинками, ласковая, говорливая, очевидно, сама радуется на свое тихое, благообразное житье.
Иван Федотыч, хозяин трактира и квартир, пришел из трактира и ходил с нами. Он ласково шутил со многими хозяевами квартир, называя всех по имени и отчеству, и делал нам их краткие характеристики. Все были люди как люди – Мартыны Семеновичи, Петры Петровичи, Марьи Ивановны – люди, не считавшие себя несчастными, а считавшие себя и действительно бывшие людьми, как все люди.
Мы готовились увидать только одно ужасное. И вдруг вместо этого ужасного нам представилось не только не ужасное, но хорошее, такое, которое невольно вызывало наше уважение. И этих хороших людей было так много, что оборванные, погибшие, праздные люди, которые изредка попадались среди них, не нарушали главного впечатления.
Студентам это было не так поразительно, как мне. Они просто шли исполнять дело полезное, как они думали, для науки и между тем делали свои случайные наблюдения; но я был благотворитель – я шел с тем, чтобы помочь несчастным, погибшим, развращенным людям, которых я предполагал встретить в этом доме. И вдруг вместо несчастных, погибших, развращенных я видел большинство трудящихся, спокойных, довольных, веселых, ласковых и очень хороших людей.
Особенно живо почувствовалось это мною, когда я встречал в этих квартирах ту самую вопиющую нужду, которой я собирался помогать.
Когда я встречал эту нужду, я всегда находил, что она уже была покрыта, уже была подана та помощь, которую я хотел подать. Помощь эта была подана прежде меня и подана кем же? Теми самыми несчастными, развращенными созданиями, которых я собирался спасать, и подана, так, как я бы не мог подать.
В одном подвале лежал одинокий старик, больной тифом. У старика никого не было. Женщина-вдова с девочкой, чужая ему, но соседка по углу, ходила за ним и поила его чаем и покупала на свои деньги лекарства. В другой квартире лежала женщина в родильной горячке.
– –
Женщина, жившая распутством, качала ребенка, делала ему соску и два дня не выходила на свой промысел и должность. Девочка, оставшаяся сиротой, была взята в семью портного, у которого своих было трое. Так что оставались те несчастные, праздные люди, чиновники, писаря, лакеи без мест, нищие, пьяницы, распутные женщины, дети, которым нельзя было помочь сразу деньгами, но которых надо было узнать хорошенько, обдумать и пристроить. Я искал просто несчастных, несчастных от бедности, таких, которым можно помочь, поделившись с ними нашим избытком, и, как мне казалось, по какой-то особенной неудаче, таких не попадалось, а все попадались такие несчастные, которым надо посвятить много времени и заботы.
VII
Несчастные, которых я записывал, сами собой разделились в моем представлении на три отдела, именно: люди, потерявшие свое прежнее выгодное положение и ожидающие возвращения к нему (такие люди были и из низшего и из высшего сословия); потом распутные женщины, которых очень много в этих домах, и третий отдел – дети. Больше всех я нашел и записал людей первого разряда, людей, потерявших прежнее выгодное положение и желающих возвратиться к нему. Людей таких, особенно из господского, чиновничьего мира, очень много в этих домах. Почти во всех квартирах, в которые мы входили с хозяином, Иваном Федотычем, он говорил нам: «Тут можно не записывать самим квартирной карты; тут есть человек, который все это может, если только он нынче не выпивши».
И Иван Федотыч вызывал по имени и отчеству этого человека, который и был всегда один из этих падших людей высшего состояния. На вызовы Ивана Федотыча где-нибудь из темного угла вылезал бывший богатый дворянин или чиновник, большею частью пьяный и всегда раздетый. Если он не был пьян, он всегда охотно брался за предлагаемое ему дело, значительно кивал головой, хмурил брови, вставлял свои замечания с учеными терминами и с осторожной нежностью держал в трясущихся грязных руках чистенькую печатную карту на красной бумаге и с гордостью и презрением оглядывался на своих
– –
сожителей, как бы торжествуя теперь перед ними, столько раз унижавшими его, свое превосходство образования. Он, видимо, радовался общению с тем миром, в котором печатаются карты на красной бумаге, с тем миром, в котором он сам был когда-то. Почти всегда на мои расспросы о его жизни человек этот не только охотно, но с увлечением начинал рассказывать затверженную, как молитву, историю про те несчастия, которым он подвергся, и, главное, про то прежнее свое положение, в котором он по своему воспитанию должен бы был находиться.
Таких людей очень много разбросано по всем углам Ржановского дома. Одна же из квартир сплошь занята одними ими, мужчинами и женщинами. Когда мы еще подходили к ним, Иван Федотыч сказал нам: «Ну, вот теперь дворянская». Квартира была вся полна: почти все, человек сорок, были дома. Более падших, несчастных и старых, обрюзгших, и молодых, бледных, растерянных лиц не было во всем доме. Я поговорил с некоторыми из них. Почти все одна и та же история, только в разных степенях развития. Каждый из них был богат; или отец, или брат, или дядя его были или теперь еще богаты, или отец его или сам он имели прекрасное место. Потом случилось несчастье, в котором виноваты или завистники, или собственная доброта, или особенный случай, и вот он потерял все и должен погибать в этой несвойственно, ненавистной ему обстановке – во вшах, оборванный, с пьяницами и развратниками, питаясь печенкой и хлебом и протягивая руку. Все мысли, желания, воспоминания этих людей обращены только к прошедшему. Настоящее представляется им чем-то неестественным, отвратительным и не заслуживающим внимания. У каждого из них нет настоящего. Есть только воспоминания прошедшего и ожидания будущего, которые могут всякую минуту осуществиться и для осуществления которых нужно очень малого, но этого-то малого нет, негде взять, и вот погибает напрасно жизнь – у одного первый год, у другого пятый, у третьего тридцатый. Одним нужно вот только одеться прилично, чтобы явиться к известному лицу, расположенному к нему; другому только одеться, расплатиться и доехать до Орла; третьему нужно выкупить только заложенное и хоть маленькие средства для продолжения процесса, который должен решиться в его пользу, и тогда все будет опять хорошо. Они все говорят, что им нужно только что-то внешнее для того, чтобы снова
– –
стать в то положение, которое они считают для себя естественным и счастливым.
Если бы я не был отуманен своей гордостью добродетели, мне стоило бы только немножко вглядеться в их молодые и старые, большей частью слабые, чувственные, но добрые лица, чтобы понять, что несчастие их непоправимо внешними средствами, что они ни в каком положении не могут быть счастливы, если взгляд их на жизнь останется тот же, что они не какие-нибудь особенные люди, а люди, которыми мы окружены со всех сторон, какие мы сами. Я помню, что мне особенно тяжело было общение с этого рода несчастными. Теперь я понимаю, отчего это было: я в них, как в зеркале, видел самого себя. Если б я вдумался в свою жизнь и в жизнь людей нашего круга, я бы увидел, что между теми и другими нет существенной разницы.
Если те, которые вокруг меня живут теперь на больших квартирах и в своих домах на Сивцевом Вражке и на Дмитровке, а не в Ржановском доме, едят и пьют еще сладко, а не одну печенку и селедку с хлебом, то это не мешает им быть точно такими же несчастными. Точно так же они недовольны своим положением, жалеют о прошедшем и желают лучшего, и то лучшее положение, которого они желают, точно такое же, как и то, которого желают жители Ржановского дома, т.е. такое, при котором можно меньше трудиться и больше пользоваться трудами других. Разница только в степени и времени. Если б я вдумался тогда, я бы понял это; но я не вдумывался, а спрашивал этих людей и записывал их, предполагая, узнав подробности из разных условий и нужд, помочь им после. Я не понимал того, что помочь такому человеку можно только тем, чтоб переменить его миросозерцание. А чтобы переменить миросозерцание другого человека, надо самому иметь свое лучшее миросозерцание жить сообразно с ним, а у меня было такое же, как у них, и я жил сообразно с тем миросозерцанием, которое должно быть изменено для того, чтобы люди эти перестали быть несчастными.
Я не видел того, что люди эти несчастны не потому, что у них нет, так сказать, питательной пищи, а потому, что их желудок испортился и что они уж требуют не питательной, а раздражающей аппетит пищи, я не видел того, что, для того чтобы помочь им, надо им дать не пищу, а надо вылечить их испорченные желудки.
– –
Хоть этим я забегаю вперед, но скажу здесь, что из всех этих людей, которых я записал, я действительно не помог никому, несмотря на то, что для некоторых из них было сделано то, чего они желали, и то, что, казалось, могло бы поднять их. Из них мне особенно известны три человека. Все три после многократных подъемов и падений теперь точно в таком же положении, в каком они были три года тому назад.
VIII
Второй разряд несчастных, которым я тоже надеялся помочь после, были распутные женщины; таких женщин в Ржановском доме очень много всяких сортов – от молодых и похожих на женщин до старых, страшных и ужасных, потерявших образ человеческий. Надежда эта на помощь этим женщинам, которую я сначала и не имел в виду, возникла во мне после следующего случая.
Это было в середине нашего обхода. У нас уже выработалась некоторая механическая сноровка обращения.
Входя в новое помещение, мы тотчас же спрашивали хозяина квартиры; один из нас садился, очищая себе какое-нибудь место для записывания, а другой ходил по углам и отдельно спрашивал каждого человека по углам квартиры и передавал эти сведения записывающему.
Войдя в одну из квартир подвального этажа, студент пошел отыскивать хозяина, а я стал опрашивать всех, бывших в квартире. Квартира расположена так: в середине квадратной в 6 аршин комнаты – печка. От печки идут звездой четыре перегородки, образующие четыре каморки. В первой, проходной каморке с четырьмя койками было два человека – старик и женщина. Прямо после этой – длинненькая каморка, в ней хозяин, молодой, в ceрую суконную поддевку одетый, благообразный, очень бледный мещанин. Налево от первого угла третья каморка, там один спящий, вероятно, пьяный мужчина и женщина в розовой блузе, распущенной спереди и стянутой сзади. Четвертая каморка за перегородкой, в нее ход из каморки хозяина.
Студент прошел в каморку хозяина, а я остановился во входной каморке и расспросил старика и женщину. Старик был мастеровой, печатник, теперь не имеет средств к жизни. Женщина – жена повара. Я прошел в третью
– –
каморку и спросил у женщины в блузе про спящего человека. Она сказала, что это гость. Я спросил женщину, кто она. Она сказала, что московская крестьянка.
– Чем занимаетесь?
Она засмеялась, не отвечая мне.
– Чем кормитесь? – повторил я, думая, что она не поняла вопроса.
– В трактире сижу, – сказала она.
Я не понял и вновь спросил:
– Чем вы живете?
Она не отвечала и смеялась. Из четвертой каморки, в которой мы еще не были, тоже засмеялись женские голоса. Мещанин, хозяин, вышел из своей каморки и подошел к нам. Он, очевидно, слышал мои вопросы и ответы женщины. Он строго посмотрел на женщину и обратился ко мне.
– Проститутка, – сказал он, очевидно довольный тем, что он знает это слово, употребляемое в правительственном языке, и правильно произносит его. И, сказав это, с чуть заметной почтительной улыбкой удовольствия, обращенной ко мне, он обратился к женщине. И как только он обратился к ней, так все лицо его изменилось. Особенной презрительной скороговоркой, как говорят с собакой, не глядя на нее, он сказал ей:
– Что болтать зря: «в трактире сижу!» В трактире сидишь, значит, и говори дело, проститутка, – еще раз повторил он это слово. – Себе имени не знает, тоже
Тон этот оскорбил меня.
– Нам ее срамить не приходится, – сказал я. – Кабы мы все по-божьи жили, и их бы не было.
– Да, уж это такое дело, – сказал хозяин, неестественно улыбаясь.
– Так нам их не укорять, а жалеть надо. Разве они виноваты?
Не помню, как я именно сказал, но помню, что меня возмутил презрительный тон этого молодого хозяина квартиры, полной женщинами, которых он называл проститутками, и мне жалко стало этой женщины, и я выразил и то и другое. Только что я сказал это, как из той каморки, из которой слышался смех, заскрипели доски кроватей, и над перегородкой, не доходившей до потолка, поднялась одна спутанная женская курчавая голова с маленькими запухшими глазами и глянцевито-красным лицом, а вслед за ней другая и еще третья. Они, видно, встали на свои кровати и все три вытянули шеи и, сдерживая дыхание, с напряженным вниманием, молча смотрели на нас.
– –
Произошло смущенное молчание. Студент, улыбавшийся перед этим, стал серьезен; хозяин смутился и опустил глаза. Женщины все не переводили дыхания, смотрели на меня и ждали. Я был смущен более всех. Я никак не ожидал, чтобы случайно брошенное слово произвело такое действие. Точно поле смерти, усыпанное мертвыми костями, дрогнуло бы от прикосновения духа, а мертвые кости бы зашевелились. Я сказал необдуманное слово любви и сожаления, и слово это подействовало на всех так, как будто все только и ждали этого слова, чтобы перестать быть трупами и ожить. Они все смотрели на меня и ждали, что будет дальше. Они ждали, чтоб я сказал те слова и сделал те дела, от которых кости бы эти стали сближаться, обрастать плотью и оживляться. Но я чувствовал, что у меня нет таких слов, нет таких дел, которыми бы я мог продолжать начатое; я чувствовал в глубине души, что я солгал, что мне дальше говорить нечего, и я стал записывать в карточки имена и звания всех лиц в этой квартире. Этот случай навел меня на мысль о том, что можно помочь и этим несчастным. Мне тогда в моем самообольщении казалось, что это очень легко. Я говорил себе: вот мы запишем и этих женщин, и после мы (кто такие эти мы, я не отдавал себе отчета), когда все запишем, займемся этим. Я воображал, что мы, те самые, которые приводили и приводим этих женщин в это состояние в продолжение нескольких поколений, в один прекрасный день вздумаем и сейчас же поправим все это. А между тем, хоть вспомнив только мой разговор с той распутной женщиной, которая качала ребенка больной родильницы, я бы мог понять все безумие такого предположения.
Когда мы увидали эту женщину с ребенком, мы думали, что это ее ребенок. Она на вопрос, кто она, прямо сказала, что она девка. Она не сказала: проститутка. Только мещанин, хозяин квартиры, употребил это страшное слово. Предположение о том, что у нее есть ребенок, дало мне мысль вывести ее из ее положения. Я спросил:
– Это ребенок ваш?
– Нет, это вот той женщины.
– Отчего же вы его качаете?
– Да просила; она умирает.
– –
Хотя предположение мое оказалось несправедливым, я продолжал говорить с нею в том же духе. Я стал расспрашивать ее, кто она и как попала в такое положение. Она охотно и очень просто рассказала мне свою историю. Она московская мещанка, дочь фабричного. Она осталась сиротой, ее взяла тетка. От тетки и пошла ходить по трактирам. Тетка теперь умерла. Когда я ее спросил, не хочет ли она переменить жизнь, вопрос мой, очевидно, нисколько даже не заинтересовал ее. Как же может интересовать человека предложение чего-нибудь совершенно невозможного? Она усмехнулась и сказала:
– Да кто ж меня возьмет с желтым билетом?
– Ну да если бы найти место в кухарки или куда? – сказал я.
Мне пришла эта мысль потому, что она женщина сильная, русая, с добрым и глуповатым, круглым лицом. Такие бывают кухарки. Мои слова, очевидно, ей не понравились. Она повторила:
– Кухарки? Да я не умею хлебы-то печь, – сказала она и засмеялась. Она сказала, что не умеет, но я видел по выражению ее лица, что она и не хочет быть кухаркой, что она считает положение и звание кухарки низкими.
Женщина эта, самым простым образом пожертвовавшая, как евангельская вдова, всем, что у ней было, для больной, вместе с тем, так же как и другие ее товарки, считает положение рабочего человека низким и достойным презрения. Она воспиталась так, чтобы жить не работая, а тою жизнью, которая считается для нее естественной ее окружающими. В этом ее несчастие. И этим несчастием она попала и удерживается в своем положении. Это привело ее сидеть в трактире. Кто же из нас – мужчин или женщин – будет исправлять ее от этого ее ложного взгляда на жизнь? Где среди нас те люди, которые убеждены в том, что всякая трудовая жизнь уважительнее праздной, – убеждены в этом и живут сообразно этому убеждению и сообразно этому убеждению ценят и уважают людей? Если б я подумал об этом, я бы мог понять, что ни я и никто из тех, кого я знаю, не может лечить от этой болезни.
Я бы мог понять, что эти высунувшиеся из-за перегородки, изумленные и умиленные головы выражали только изумление от высказанного к ним сочувствия, но никак не надежду на исправление их от безнравственности. Они
– –
не видят безнравственности своей жизни. Они видят, что их презирают и ругают, но за что их так презирают, им невозможно понять. Их жизнь так шла с детства среди точно таких же женщин, которые, они знают очень хорошо, всегда были и есть, которые необходимы в обществе – так необходимы, что существуют правительственные чиновники, заботящиеся об их правильном существовании. Кроме того, они знают, что они имеют власть над людьми и покоряют их и владеют часто ими больше, чем другие женщины. Они видят, что положение их в обществе, несмотря на то, что всегда их ругают, признается и женщинами, и мужчинами, и начальством, и потому не могут даже понять, в чем им раскаиваться и в чем им исправляться. В один из обходов студент рассказал мне, что в одной из квартир есть женщина, торгующая своей тилетней дочерью. Желая спасти эту девочку, я нарочно пошел в эту квартиру. Мать и дочь живут в большой бедности. Мать маленькая, черненькая, лет сорока, проститутка, не только безобразная, но неприятно безобразная. Дочь такая же неприятная. На все мои окольные вопросы об их жизни мать недоверчиво и враждебно, коротко отвечала мне, очевидно чувствуя во мне врага, имеющего злые намерения; дочь ничего не отвечала, не взглянув на мать, и, очевидно, вполне доверялась матери. Жалости сердечной они не возбудили во мне, скорее отвращение. Но я решил, что надо спасти дочь – заинтересовать дам, сочувствующих жалкому положению этих женщин, и прислать сюда. Но если бы я подумал о всем том длинном прошлом матери, о том, как она родила, выкормила и воспитала эту дочь в своем положении, наверное, уже без малейшей помощи от людей и с тяжелыми жертвами, если бы я подумал о том взгляде на жизнь, который образовался у этой женщины, я бы понял, что в поступке матери нет решительно ничего дурного и безнравственного: она делала и делает для дочери все, что может, т.е. то, что она считает лучшим для себя. Отнять насильно можно эту дочь от матери, но убедить мать, что она делает дурное, продавая свою дочь, нельзя. Если уж спасать, то спасать надо было эту женщину-мать и гораздо прежде, спасать от того взгляда на жизнь, одобряемого всеми, при котором женщина может жить без брака, т.е. без рождения детей и без работы, служа только удовлетворению чувственности. Если бы я подумал об этом, то я бы понял, что большинство тех дам,
– –
которых я хотел прислать сюда для спасения этой девочки, не только сами живут без рождения детей и без работы, служа только удовлетворению чувственности, но и сознательно воспитывают своих девочек для этой самой жизни: одна мать ведет дочь в трактир, другая – ко двору или на балы. Но у той и у другой матери миросозерцание одно и то же, именно – что женщина должна удовлетворять похоть мужчины и за это ее должны кормить, одевать и жалеть. Так как же наши дамы будут исправлять эту женщину и ее дочь?
IX
Еще чуднее было мое отношение к детям. Я в роли благодетеля обращал внимание и на детей, желая спасать погибающие в этом вертепе разврата невинные существа, и записывал их, чтобы заняться ими после.
Из числа детей особенно поразил меня летний мальчик Сережа. Этого умного, бойкого мальчика, жившего у сапожника и оставшегося без приюта, потому что хозяин его попал в острог, я пожалел от души и хотел сделать ему доброе.
Расскажу теперь, чем кончилось мое благотворение ему, потому что история с этим мальчиком лучше всего показывает мое ложное положение в роли благодетеля. Я взял мальчика к себе и поместил его на кухне. Нельзя же было вшивого мальчика из вертепа разврата взять к своим детям. Я и за то, что он стеснял не меня, а нашу прислугу на кухне, и за то, что кормил его тоже не я, а наша кухарка, и за то, что я отдал ему какие-то обноски надеть, считал себя очень добрым и хорошим. Мальчик пробыл с неделю. В эту неделю я раза два, проходя мимо него, сказал ему несколько слов и во время прогулки зашел к знакомому сапожнику, предлагая ему мальчика в ученики. Один мужик, гостивший у меня, звал его в деревню, в работники, в семью; мальчик отказался и через неделю исчез. Я пошел в Ржанов дом справиться о нем. Он вернулся туда, и в то время, как я приходил, его дома не было. Он второй день уже ходил на Пресненские пруды, где нанимался по 30 копеек в день в процессию каких-то дикарей, в костюмах водивших
– –
слона. Там представлялось что-то для публики. Я заходил и другой раз, но он, очевидно, избегал меня. Если бы я вдумался тогда в жизнь этого мальчика и в свою, я бы понял, что мальчик испорчен тем, что он узнал возможность веселой жизни без труда, что он отвык работать. И я, чтобы облагодетельствовать и исправить его, взял его в свой дом, где он видел что же? Моих детей и старше его, и моложе, и ровесников, которые никогда ничего для себя не только не работали, но всеми средствами доставляли работу другим: пачкали, портили все вокруг себя, объедались жирным, вкусным и сладким, били посуду, проливали и бросали собакам такую пищу, которая для этого мальчика представлялась лакомством. Если я из вертепа взял его и привел в хорошее место, то он и должен был усвоить те взгляды, которые существуют на жизнь в хорошем месте; и по этим взглядам он понял, что в хорошем месте надо так жить, чтобы ничего не работать, а есть, пить сладко и жить весело. Правда, он не знал того, что дети мои несут тяжелые труды для изучения исключений латинской и греческой грамматики, и не мог бы понять цели этих трудов. Но нельзя не видеть, что если бы он понял это, то воздействие на него примера моих детей было бы еще сильнее. Он понял бы тогда, что мои дети воспитываются так, чтобы, ничего не работая теперь, быть в состоянии и впредь, пользуясь своим дипломом, работать как можно меньше и пользоваться благами жизни как можно больше. Он и понял это и не пошел к мужику убирать скотину и есть с ним картошки с квасом, а пошел в зоологический сад в костюме дикого водить слона за 30 копеек.
Я мог бы понять, как нелепо было мне, воспитывающему своих детей в полнейшей праздности и роскоши, исправлять других людей и их детей, погибающих от праздности в называемом мною вертепом Ржановом доме, где, однако, три четверти людей работают для себя и для других. Но я ничего не понимал этого.
Детей в самом жалком положении было очень много в Ржановом доме: были дети и проституток, были сироты, были дети, носимые нищими по улицам. Все они были очень жалки. Но опыт мой с Сережей показал мне, что я, живя своей жизнью, не в состоянии помочь им. В то время как Сережа жил у нас, я заметил за собой
– –
старание скрыть от него нашу жизнь, в особенности жизнь наших детей. Я чувствовал, что все мои старания направить его на хорошую, трудовую жизнь уничтожались примерами жизни нашей и наших детей. Взять ребенка от проститутки, от нищей, очень легко. Очень легко, имея деньги, вымыть, вычистить его и одеть в чистое платье, откормить его и даже научить разным наукам, но научить его зарабатывать свой хлеб нам, не зарабатывающим свой хлеб, а делающим обратное, не только трудно, но невозможно, потому что мы и примером своим, и даже теми материальными, ничего не стоящими нам улучшениями его жизни учим его противному. Щенка можно взять, выхолить, накормить и научить носить поноску и радоваться на него; но человека недостаточно выхолить, выкормить и научить по-гречески: надо научить человека жить, то есть меньше брать от других, а больше давать; а мы не можем не научить его делать обратное, возьмем ли мы его в свой дом или в учрежденный для этого приют.
X
Того чувства сострадания к людям и отвращения к себе, которое я испытал в Ляпинском доме, я уже не испытывал; я весь был переполнен желанием исполнить затеянное мною дело – делать добро тем людям, которых я здесь встречу. И – странное дело! – казалось бы, делать добро – давать деньги нуждающимся – очень хорошее дело и должно располагать к любви к людям, выходило же наоборот: это дело вызывало во мне недоброжелательность и осуждение людей. В первый же обход вечером произошла сцена совершенно такая же, как и в Ляпинском доме, но сцена эта не произвела на меня того же впечатления, как в Ляпинском доме, а вызвала совсем другое чувство.
Началось это с того, что в одной из квартир я нашел именно такого несчастного, которому нужна была немедленная помощь. Я нашел голодную, не евшую два дня женщину.
Это было так: в одной очень большой, почти пустой ночлежной квартире я спросил у одной старушки, есть ли очень бедные здесь, такие, которым есть нечего.
– –
Старушка подумала и назвала мне двоих, а потом как будто вспомнила.
– Да вот, никак, здесь лежит, – сказала она, вглядываясь в одну из занятых коек, – так эта, я чай, и точно не ела.
– Неужели? Да кто она?
– Была распутная, теперь никто не берет, так и неоткуда взять. Хозяйка жалела все, а теперь согнать хочет Агафья, а Агафья! – окликнула старуха.
Мы подошли, и на койке поднялось что-то. Это была полуседая, растрепанная, худая, как скелет, женщина в одной грязной, разорванной рубахе, с особенно блестящими и остановившимися глазами. Она смотрела остановившимися глазами мимо нас, ловила худой рукой за собой кофту, чтобы прикрыть открывшуюся из-за разорванной грязной рубахи костлявую грудь, и как бы взлаивала:
– Чего? Чего?
Я спросил ее, как она живет. Она долго не понимала и сказала:
– Я сама не знаю, гонят.
Я спросил ее, – совестно, рука не пишет, – я спросил ее, правда ли, что она не ела. Она той же лихорадочной скороговоркой сказала, все не глядя на меня:
– Вчерась не ела и нынче не ела.
Вид этой женщины тронул меня, но совсем не так, как это было в Ляпинском доме: там мне от жалости к этим людям тотчас же стало стыдно за себя, здесь же я обрадовался тому, что нашел наконец то, чего искал, – голодного человека.
Я дал ей рубль и помню, что очень был рад, что другие видели это. Старушка, увидав это, попросила у меня тоже денег. Мне так было приятно давать, что я, уже не разбирая, нужно или не нужно давать, дал и старушке. Старушка проводила меня за дверь, и стоявшие в коридоре люди слышали, как она благодарила меня. Вероятно, вопросы, которые я делал о бедности, возбудили ожидания, и за нами ходили некоторые. В коридоре еще у меня стали просить денег. Были из просящих очевидные пьяницы, которые возбуждали во мне неприятное чувство; но я, раз дав старушке, не имел права отказывать и этим, и я стал давать. Пока я давал, подошли еще и еще. И во всех квартирах произошло волнение. На лестницах и на галереях появились люди, следившие за мной. Когда я вышел на двор, с одной из лестниц быстро сбегал
– –
мальчик, проталкивая народ. Он не видал меня и быстро проговорил: «Агашке рублевку дал». Сбежав вниз, мальчик присоединился к толпе, шедшей за мной. Я вышел на улицу; разного рода люди шли за мной и просили денег. Я роздал, что было мелочью, и зашел в открытую лавочку, прося торговца разменять мне 10 рублей. И тут сделалось то же, что в Ляпинском доме. Тут произошла страшная путаница. Старухи, дворяне, мужики, дети жались у лавочки, протягивая руки; я давал и некоторых расспрашивал об их жизни и записывал в свою записную книжку. Торговец, заворотив внутрь меховые углы воротника своей шубы, сидел как истукан, изредка взглядывал на толпу и опять устремлял глаза мимо.
В Ляпинском доме меня ужаснула нищета и унижение людей, и я почувствовал себя в этом виноватым, почувствовал желание и возможность быть лучше. Теперь же точно такая же сцена произвела на меня совсем другое: я испытывал, во-первых, недоброжелательное чувство ко многим из тех, которые осаждали меня, и, во-вторых, беспокойство о том, что думают обо мне лавочники и дворники.
Вернувшись домой в этот день, мне было нехорошо на душе. Я чувствовал, что то, что я делал, было глупо. Но, как всегда бывает вследствие путаницы внутренней, я много говорил про затеянное дело, как будто нисколько не сомневался в его успехе.
На другой день я пошел один к тем из записанных мною лиц, которые мне показались жалче всех и которым легче, мне показалось, помочь. Как я говорил уже, никому из этих лиц я не помог. Помогать им оказалось труднее, чем я думал. И потому ли, что я не умел или нельзя, я только подразнил этих людей и никому существенно не помог. Я несколько раз до окончательного обхода был в Ржановом доме, и всякий раз происходило одно и то же: меня осаждала толпа просящих людей, в массе которых я совершенно терялся. Я чувствовал невозможность что-нибудь сделать, потому что их было слишком много, и потому чувствовал недоброжелательность к ним за то, что их так много; но, кроме этого, и каждый из них порознь не располагал к себе. Я чувствовал, что каждый из них говорит мне неправду или не всю правду и видит во мне только кошель, из которого можно вытянуть деньги. И очень часто мне казалось, что те самые деньги, которые он вымогает от меня, не улучшат,
– –
а ухудшат его положение. Чем чаще я ходил в эти дома, чем в большее общение входил с тамошними людьми, тем очевиднее мне становилось невозможным что-нибудь сделать, но я все не отставал от своей затеи до последнего ночного обхода переписи.
Мне особенно совестно вспомнить этот последний обход. То я ходил один, а тут мы пошли 20 человек вместе. В 7 часов стали ко мне собираться все те, которые хотели участвовать в этом последнем ночном обходе. Это были почти все незнакомые: студенты, один офицер и два моих светских знакомых, которые, сказав обычное «c᾽est trиs intйressant!»[1], просили меня принять их в число счетчиков.
Светские знакомые мои оделись особенно, в какие-то охотничьи курточки и высокие дорожные сапоги, в костюм, в котором они ездили в дорогу, на охоту и который, по их мнению, подходил к поездке в ночлежный дом. Они взяли с собой особенные записные книжки и необыкновенные карандаши. Они находились в том особенно возбужденном состоянии, в котором собираются на охоту, на дуэль или на войну. На них яснее видна была глупость и фальшь нашего положения, но и все мы остальные были в таком же фальшивом положении. Перед отъездом произошло между нами совещание, вроде военного совета, о том, как, с чего начинать, как разделиться и т.п. Совещание было совершенно такое же, как в советах, собраниях и комитетах, т.е. каждый говорил не потому, что ему нужно было что-нибудь сказать или узнать, а потому, что каждый выдумывал, что бы и ему сказать, чтобы не отстать от других. Но в числе этих разговоров никто не упоминал о благотворительности, о которой я всем столько раз говорил. Как мне ни совестно было, я почувствовал, что мне необходимо опять напомнить о благотворительности, т.е. о том, чтобы во время обхода замечать и записывать всех тех, находящихся в бедственном положении, которых мы найдем во время этого обхода. И всегда мне было совестно говорить про это, но тут, среди нашего возбужденного приготовления к походу, я насилу мог это выговорить. Все выслушали меня, как мне показалось, с грустью, и при этом все согласились на словах, но видно было, что все знали, что из этого ничего не выйдет, и все опять тотчас же начали
– –
говорить о другом. Продолжалось это до тех пор, пока пришло время ехать, и мы поехали.
Мы приехали в темный трактир, подняли половых и стали разбирать свои папки. Когда нам объявили, что народ узнал об обходе и уходит из квартир, мы попросили хозяина запереть ворота, а сами ходили уговаривать уходивших людей, уверяя их, что никто не спросит их билетов. Помню странное и тяжелое впечатление, произведенное на меня этими встревоженными ночлежниками: оборванные, полураздетые, они все мне показались высокими при свете фонаря в темноте двора; испуганные и страшные в своем испуге, они стояли кучкой, слушали наши уверения и не верили нам и, очевидно, готовы были на все, как травленый зверь, чтобы только спастись от нас. Господа в разных видах: и как полицейские, городские и деревенские, и как следователи, и как судьи, всю жизнь травят их и по городам, и по деревням, и по дорогам, и по улицам, и по трактирам, и по ночлежным домам, и теперь вдруг эти господа приехали и заперли ворота только затем, чтобы считать их; им этому так же трудно было поверить, как зайцам тому, что собаки пришли не ловить, а считать их. Но ворота были заперты, и встревоженные ночлежники вернулись, мы же, разделившись на группы, пошли. Со мною были два светских человека и два студента. Впереди нас, во мраке, шел Ваня в пальто и белых штанах с фонарем, а за ним и мы. Шли мы в знакомые мне квартиры. Помещения были мне знакомы, некоторые люди тоже, но большинство людей было новое, и зрелище было новое и ужасное, еще ужаснее того, которое я видел у Ляпинского дома. Все квартиры были полны, все койки были заняты, и не одним, а часто двумя. Ужасно было зрелище по тесноте, в которой жался этот народ, и по смешению женщин с мужчинами. Женщины, не мертвецки пьяные, спали с мужчинами. Многие женщины с детьми на узких койках спали с чужими мужчинами. Ужасно было зрелище по нищете, грязи, оборванности и испуганности этого народа. И, главное, ужасно по тому огромному количеству людей, которое было в этом положении. Одна квартира, и потом другая такая же, и третья, и десятая, и двадцатая, и нет им конца. И везде тот же смрад, та же духота, теснота, то же смешение полов, те же пьяные до одурения мужчины и женщины и тот же испуг, покорность и виновность на всех лицах; и мне
– –
стало опять совестно и больно, как в Ляпинском доме, и я понял, что то, что я затевал, было гадко, глупо и потому невозможно. И я уже никого не записывал и не спрашивал, зная, что из этого ничего не выйдет.
Мне было очень больно. В Ляпинском доме я был как человек, который случайно увидал страшную язву на теле другого человека. Ему жалко другого, ему совестно за то, что он прежде не пожалел его, и он еще может надеяться помочь больному, но теперь я был как врач, который пришел с своим лекарством к больному, обнажил его язву, разбередил ее и должен сознаться перед собой, что все это он сделал напрасно, что лекарство его не годится.
XI
Это посещение нанесло последний удар моему самообольщению, мне стало несомненно, что затеянное мною не только глупо, но и гадко.
Но, несмотря на то, что я знал это, мне казалось, что я не мог тотчас же бросить все дело; мне казалось, что я обязан продолжать еще это занятие, во-первых, потому, что я своей статьей, своими посещениями и обещаниями вызвал ожидание бедных; во-вторых, потому, что я тоже своей статьей, разговорами вызвал сочувствие благотворителей, из которых многие обещали мне содействие и личными трудами и деньгами. И я ожидал обращения к себе и тех и других с тем, чтобы, как я мог и умею, ответить на это.
Со стороны обращения ко мне нуждающихся произошло следующее: писем и обращений ко мне я получил более сотни; обращения эти были все от богатых бедных, если можно так выразиться. К некоторым из них я ходил, некоторых оставлял без ответа. Нигде я ничего не успел сделать. Все обращения ко мне были от лиц, находившихся когда-то в положении привилегированном (я называю так то положение, при котором люди больше получают от других, чем дают), потерявших его и вновь желающих занять его. Одному необходимо было рублей, чтоб поддержать падающую торговлю и окончить начатое воспитание детей, другому фотографическое заведение, третьему – чтоб заплатить долги, выкупить приличное платье, четвертому нужно было фортепьяно, чтобы усовершенствоваться и уроками кормить свою семью. Большинство же, не определяя нужного количества
– –
денег, просило просто помочь, но когда приходилось вникать в то, что требовалось, то оказывалось, что потребности равномерно возрастали по мере помощи, и не было и не могло быть удовлетворения. Я повторяю, – очень может быть, что это произошло оттого, что я не умел; но я никому не помог, несмотря на то, что иногда старался сделать это.
Со стороны же содействия мне благотворителей произошло очень для меня странное и неожиданное. Изо всех тех лиц, которые обещали мне денежное содействие и даже определяли число рублей, ни один не передал мне для раздачи бедным ни одного рубля. По тем обещаниям, которые мне были даны, я мог рассчитывать тысячи на три рублей, и из всех этих людей ни один не вспомнил прежних разговоров и не дал мне ни одной копейки. Дали только студенты те деньги, которые причитались им за работу по переписи, кажется, 12 рублей. Так что вся моя затея, долженствовавшая выразиться в десятках тысяч рублей, пожертвованных богатыми людьми, в сотнях и тысячах людей, которые должны были быть спасены от нищеты и разврата, свелась на то, что я наобум роздал несколько десятков рублей тем людям, которые выпросили их у меня, и что у меня осталось на руках 12 рублей, пожертвованные студентами, и 25 рублей, присланные мне Думой за работу распорядителя, которые я решительно не знал, кому отдать.
Все дело кончилось. И вот перед отъездом в деревню, в воскресенье под масленицу, я пошел в Ржанов дом утром, чтобы перед отъездом из Москвы освободиться от этих 37 рублей и раздать их бедным. Я обошел знакомых в квартирах и там нашел только одного больного человека, которому дал 5 рублей, кажется. Больше же там давать было некому. Разумеется, многие стали просить меня. Но я, как не знал их сначала, так не знал их и теперь, и решил, что я посоветуюсь с Иваном Федотычем, хозяином трактира, кому дать оставшиеся 32 рубля. Был первый день масленицы. Все были нарядны, все сыты и многие уже пьяны. На дворе, у угла дома, стоял в оборванном зипуне и лаптях старик ветошник, бодрый еще, и, перебирая в корзине свою добычу, выкидывал по кучкам кожу, железо и другое и заливался прекрасным, сильным голосом веселою песнью. Я разговорился с ним. Ему 70 лет, он одинокий, кормится своим ремеслом ветошника и не только не жалуется, но говорит, что и сыт
– –
и пьян. Я спросил у него об особенно нуждающихся; он рассердился и прямо сказал, что никого нет нуждающихся, кроме пьяниц и лежебоков, но, узнав мою цель, попросил у меня пятачок на выпивку и побежал в трактир. Я тоже пошел в трактир к Ивану Федотычу, чтобы ему поручить раздать оставшиеся у меня деньги. Трактир был полон; нарядные пьяные девки сновали из двери в дверь; все столы были заняты; пьяных уже было много, и в маленькой комнатке играла гармония и плясали двое. Иван Федотыч велел из уважения ко мне прекратить пляску и подсел ко мне, к свободному столику. Я сказал ему, что, так как он знает своих жильцов, – не укажет ли он мне самых нуждающихся, что вот мне поручили раздать немного денег, так не укажет ли он? Добродушный Иван Федотыч (покойник, он умер через год после этого), хотя и был занят торговлей, отвлекся от нее на время, чтобы услужить мне. Он задумался и, очевидно, пришел в недоумение. Один пожилой половой слышал нас и вступил в совещание.
Они стали перебирать лиц, из которых и я знал некоторых, и все не могли согласиться.
– Парамоновна, – предлагал половой.
– Да, так. Бывают и не емши. Да ведь загуливают.
– Ну, что ж? Все-таки.
– Ну, Спиридону Ивановичу – дети. Это так.
Но Иван Федотыч и к Спиридону Ивановичу прибавил сомнение.
– Акулина, да она получает! Ну, вот нешто слепому.
На это уж я возразил. Я видел его сейчас. Это был слепой ти лет, без роду и племени. Казалось бы, какое положение может быть тяжелее, а я сейчас видел его, он лежал на пуховиках высокой кровати, пьяный, и, не видя меня, страшным басом ругал самыми скверными словами свою относительно молодую сожительницу. Еще они назвали безрукого мальчика с матерью. Я видел, что Иван Федотыч очень затрудняется, именно по добросовестности, потому что знает, что теперь, что ни дадут, все пойдет к нему же в трактир. Но мне надо было отделаться от моих 32 рублей, я настаивал, и кое-как, именно с грехом пополам, мы распределили их и отдали. Те, которые получили их, были одеты большей частью хорошо, и ходить за ними не далеко было, – они были тут же, в трактире. Безрукий мальчик пришел в сапогах со складками, в красной рубахе и жилете.
– –
Этим закончилась вся моя благотворительная деятельность, и я уехал в деревню, раздраженный на других как это всегда бывает, за то, что я сам делал глупо. Благотворительность моя сошла на нет и совсем прекратилась но ход мыслей и чувств, который она вызвала во мне, не только не прекратился, но внутренняя работа пошла с удвоенной силой.
XII
Что же такое было?
Я жил в деревне и там имел отношения с деревенскими бедными. Не из смирения, которое паче гордости, но для того, чтобы сказать правду, которая необходима для понимания всего хода моих мыслей и чувств, говорю что в деревне я делал очень мало для бедных, но требования, предъявляемые мне, были так скромны, что и это малое приносило пользу людям и образовывало вокруг меня атмосферу любви и единения с людьми, среди которой возможно было успокаивать грызущее чувство сознания незаконности своей жизни. Переехав в город, я надеялся жить точно так же. Но здесь я встретился с нуждою совсем другого свойства. Нужда городская была и менее правдива, и более требовательна, и более жестока, чем нужда деревенская. Главное же, ее было в одном месте так много, что она произвела на меня ужасное впечатление. Испытанное мною в Ляпинском доме впечатление в первую минуту заставило меня почувствовать безобразие моей жизни. Чувство это было искренно и очень сильно. Но, несмотря на искренность и силу его, я в первое время был настолько слаб, что испугался того переворота своей жизни, к которому призывало это чувство, и пошел на сделки. Я поверил тому, что мне говорили все, и тому, что говорят все с тех пор, что свет стоит, о том, что в богатстве и роскоши нет ничего дурного, что оно от бога дано, что можно, продолжая жить богато, помогать нуждающимся. Я поверил этому и захотел это делать. И написал статью, в которой призывал всех богатых людей к помощи. Богатые люди все признали себя нравственно обязанными согласиться со мною, но, очевидно, или не желали, или не могли ничего ни делать, ни давать для бедных. Я стал ходить по бедным и увидал то, чего я никак не ожидал. С одной стороны, я увидал в этих вертепах, как я называл их, людей
– –
таких, каким немыслимо было мне помогать, потому что они были рабочие люди, привыкшие к труду и лишениям и потому стоящие гораздо тверже меня в жизни; с другой стороны, я увидал несчастных, которым я не мог помогать, потому что они были точно такие же, как я. Большинство несчастных, которых я увидал, были несчастные только потому, что они потеряли способность, охоту и привычку зарабатывать свой хлеб, т.е. их несчастие было в том, что они были такие же, как и я.
Таких же несчастных, которым можно было бы сейчас же помочь, больных, холодных, голодных, я никого не нашел, кроме одной голодной Агафьи. И я убедился, что при моем отдалении от жизни тех людей, которым я хотел помогать, найти таких несчастных было почти невозможно, потому что всякая истинная нужда всегда уже была покрыта теми же самыми людьми, среди которых живут эти несчастные, и, главное, я убедился в том, что деньгами не мог изменить той несчастной жизни, которую ведут эти люди. Я убедился во всем этом, но из ложного стыда бросить начатое, из-за самообольщения своей добродетелью я довольно долго продолжал это дело; продолжал его до тех пор, пока оно само сошло бы на нет, так что я насилу-насилу, кое-как отделался с помощью Ивана Федотыча в трактире Ржанова дома от тех 37 рублей, которые я считал не своими.
Конечно, я бы мог продолжать это дело и сделать из него подобие благотворительности; я бы мог, приставая к тем, которые обещали мне деньги, заставить их отдать их мне; мог бы собрать еще, мог бы раздавать эти деньги и утешаться своей добродетелью, но я видел, с одной стороны, что мы, богатые люди, и не хотим, да и не можем уделять бедным часть своего избытка (так много у нас своих нужд), что и давать деньги некому, если точно желать добра, а не желать только раздавать деньги кому попало, как я и сделал это в Ржановом трактире. И я бросил все дело и с отчаянием в сердце уехал в деревню. В деревне я хотел написать статью обо всем том, что я испытал, и рассказать, почему не удалось мое предприятие; мне хотелось и оправдаться в тех упреках, которые мне делали за мою статью о переписи, хотелось обличить и общество в его равнодушии и хотелось высказать те причины, по которым зарождается эта городская бедность, и ту необходимость противодействия ей, и те средства, которые я для этого вижу.
– –
Я тогда же начал статью, и мне казалось, что я скажу в ней очень много важного. Но сколько я ни бился над ней, несмотря и на обилие материала, несмотря на излишек его, от раздражения, под влиянием которого я писал, и оттого, что я не выжил всего того, что нужно было, чтобы правдиво отнестись к этому делу, и, главное, оттого, что я ясно и просто не сознавал причину всего этого, причину очень простую, коренившуюся во мне, я не мог справиться с статьей и так и не кончил ее до нынешнего года.
В области нравственной происходит одно удивительное, слишком мало замечаемое явление.
Если я расскажу человеку, не знавшему этого, то, что мне известно из геологии, астрономии, истории, физики, математики, человек этот получит совершенно новые сведения, и никогда не скажет мне: «Да что ж тут нового? Это всякий знает, и я давно знаю». Но сообщите человеку самую высокую, самым ясным, сжатым образом, так, как она никогда не выражалась, выраженную нравственную истину, – всякий обыкновенный человек, особенно такой, который не интересуется нравственными вопросами, или тем более такой, которому эта нравственная истина, высказываемая вами, не по шерсти, непременно скажет: «Да кто ж этого не знает? Это давно и известно и сказано». Ему действительно кажется, что это давно и именно так сказано. Только те, для которых важны и дороги нравственные истины, знают, как важно, драгоценно и каким длинным трудом достигается уяснение, упрощение нравственной истины – переход ее из туманного, неопределенного сознаваемого предположения, желания, из неопределенных, несвязных выражений в твердое и определенное выражение, неизбежно требующее соответствующих ему поступков.
Мы все привыкли думать, что нравственное учение есть самая пошлая и скучная вещь, в которой не может быть ничего нового и интересного; а между тем вся жизнь человеческая, со всеми столь сложными и разнообразными, кажущимися независимыми от нравственности деятельностями, – и государственная, и научная, и художественная, и торговая – не имеет другой цели, как большее и большее уяснение, утверждение, упрощение и общедоступность нравственной истины.
– –
Помню, шел я раз в Москве по улице и впереди себя вижу, вышел человек, внимательно посмотрел на камни тротуара, потом выбрал один камень, присел над ним и стал его (как мне показалось) скоблить или тереть с величайшим напряжением и усилием. «Что такое он делает с этим тротуаром?»– подумал я. Подойдя вплоть, я увидал, что делал этот человек; это был молодец из мясной лавки; он точил свой нож о камни тротуара. Он вовсе не думал о камнях, рассматривая их, и еще менее думал о них, делая свое дело, – он точил свой нож. Ему нужно было выточить свой нож для того, чтоб резать мясо; мне показалось, что он делает какое-то дело над камнями тротуара. Точно так же только кажется, что человечество занято торговлей, договорами, войнами, науками, искусствами; одно дело только для него важно, и одно только дело оно делает – оно уясняет себе те нравственные законы, которыми оно живет. Нравственные законы уже есть, человечество только уясняет их себе, и уяснение это кажется неважным и незаметным для того, кому не нужен нравственный закон, кто не хочет жить им. Но это уяснение нравственного закона есть не только главное, но единственное дело всего человечества. Это уяснение незаметно точно так же, как незаметно различие тупого ножа от острого. Нож – все нож, и для того, кому не нужно ничего резать этим ножом, незаметно различие тупого от острого. Для того же, кто понял, что вся жизнь его зависит от более или менее тупого или острого ножа, для того важно всякое увострение его, и тот знает, что конца нет этому увострению, и что нож только тогда нож, когда он острый, когда он режет то, что нужно резать.
Это случилось со мной, когда я начал писать статью. Мне казалось, что я все знаю, все понимаю относительно тех вопросов, которые вызвали во мне впечатления Ляпинского дома и переписи; но когда я попробовал сознать и изложить их, оказалось, что нож не режет, что нужно точить его. И только теперь, через три года, я почувствовал, что нож мой отточен настолько, что я могу разрезать то, что хочу. Узнал я нового очень мало. Все мысли мои те же, но они были тупее, все разлетались и не сходились к одному; не было в них жала, все не свелось к одному, к самому простому и ясному решению, как оно свелось теперь.
– –
XIII
Я помню, что во все время моего неудачного опыта помощи несчастным городским жителям я сам представлялся себе человеком, который бы желал вытащить другого из болота, а сам стоял на такой же трясине. Всякое мое усилие заставляло меня чувствовать непрочность той почвы, на которой я стоял. Я чувствовал, что я сам в болоте; но это сознание не заставило меня тогда посмотреть ближе под себя, чтобы узнать, на чем я стою; я все искал внешнего средства помочь вне меня находящемуся злу.
Я чувствовал тогда, что моя жизнь дурна и что так жить нельзя. Но из того, что моя жизнь дурна и так нельзя жить, я не вывел тот самый простой и ясный вывод, что надо улучшить свою жизнь и жить лучше, а сделал тот странный вывод, что для того, чтобы мне было жить хорошо, надо исправить жизнь других; и я стал исправлять жизнь других. Я жил в городе и хотел исправить жизнь людей, живущих в городе, но скоро убедился, что я этого никак не могу сделать; и я стал вдумываться в свойства городской жизни и городской бедности.
Что же такое городская жизнь и городская бедность? «Отчего, живя в городе, я не мог помочь городским бедным?»– спрашивал я себя. И я ответил себе, что я не мог сделать для них ничего, во-первых, оттого, что здесь их было слишком много в одном месте; во-вторых, потому, что все эти бедные были совсем не такие, как деревенские. Отчего же их здесь много и в чем же состоит их особенность от деревенских бедных? Ответ был один на оба эти вопроса. Много их тут потому, что здесь собираются около богатых все те люди, которым нечем кормиться в деревне, и особенность их в том, что это все люди, пришедшие из деревни кормиться в город (если есть городские бедные, такие, которые родились здесь, и такие, которых отцы и деды родились здесь, то эти отцы и деды пришли сюда тоже, чтобы кормиться).
Что же такое значит: кормиться в городе? В словах «кормиться в городе» есть что-то странное, похожее на шутку, когда вдумаешься в смысл их. Как, из деревни, т.е. из тех мест, где и леса, и луга, и хлеб, и скот, где все богатство земли, из этих мест люди приходят кормиться
– –
в то место, где нет ни дерев, ни травы, ни земли даже, а только один камень и пыль? Что же значат эти слова: «кормиться в городе», которые так постоянно употребляются и теми, которые кормятся, и теми, которые кормят, как что-то вполне ясное и понятное?
Вспоминаю все сотни и тысячи людей городских, – и хорошо живущих, и бедствующих, – с которыми я говорил о том, зачем они пришли сюда, и все без исключения говорят, что они пришли сюда из деревни кормиться, что Москва не сеет, не жнет, а богато живет, что в Москве всего много и что потому только в Москве можно добыть те деньги, которые им нужны в деревне, на хлеб, на избу, на лошадь, на предметы первой необходимости. Но ведь в деревне источник всяческого богатства, там только есть настоящее богатство: и хлеб, и лес, и лошади, и все. Зачем же идти в город, чтобы добыть то, что есть в деревне? И зачем, главное, увозить, из деревни в город то, что нужно деревенским жителям, – муку, овес, лошадей, скотину?
Сотни раз я разговаривал про это с крестьянами, живущими в городе, и из разговоров моих с ними, и из наблюдений мне уяснилось то, что скопление деревенских жителей по городам отчасти необходимо потому, что они не могут иначе прокормиться, отчасти произвольно, и что в город их привлекают городские соблазны. Справедливо то, что положение крестьянина таково, что для удовлетворения требований, предъявленных к нему в деревне, ему нельзя иначе справиться, как продав тот хлеб, ту скотину, которые, он знает, ему будут необходимы, и он волей-неволей принужден идти в город, чтобы выручить там назад свой хлеб. Но справедливо и то, что сравнительно легче добываемые деньги и роскошь жизни в городе привлекают его туда, и, под видом кормиться в городе, он идет туда для того, чтобы работать легче, а есть лучше, пить чай три раза, щеголять и даже пьянствовать и распутничать. Причина того и другого одна: переход богатств производителей в руки непроизводителей и скопление их в городах. И действительно: пришла осень, все богатства собраны в деревне. И тотчас же заявляются требования податей, солдатчины, оброков; тотчас же выставляются соблазны водки, свадеб, праздников, мелких торговцев, разъезжающих по деревням, и всякие другие, и не тем, так другим путем богатства
– –
эти в самых разнообразных видах: овец, телят, коров, лошадей, свиней, кур, яиц, масла, пеньки, льна, ржи, овса, гречихи, гороха, семени конопляного и льняного, переходят в руки чужих людей и перевозятся в города, а из городов к столицам. Деревенский житель вынужден отдать все это для удовлетворения заявленных к нему требований и соблазнов и, отдав свои богатства, остается с нехваткой, и ему надо идти туда, куда свезены его богатства, и там он отчасти старается выручить деньги, необходимые ему на его первые потребности в деревне, отчасти сам, увлекаясь соблазнами города, пользуется вместе с другими собранными богатствами.
Везде по всей России, да, я думаю, и не в одной России, а во всем мире происходит одно и то же. Богатства сельских производителей переходят в руки торговцев, землевладельцев, чиновников, фабрикантов, и люди, получившие эти богатства, хотят пользоваться ими. Пользоваться же вполне этими богатствами они могут только в городе. В деревне, во-первых, трудно найти, по раскинутости жителей, удовлетворение всех потребностей богатых людей, нет всякого рода мастерских, лавок, банков, трактиров, театров и всякого рода общественных увеселений. Во-вторых, одно из главных удовольствий, доставляемых богатством, – тщеславие, желание уловить и перещеголять других, опять по раскинутости населения, с трудом может быть удовлетворяемо в деревне. В деревне мало ценителей роскоши, некого удивлять. Какие бы деревенский житель ни завел себе украшения жилища, картины, бронзы, какие бы ни завел экипажи, туалеты, – мужики не знают во всем этом толку. И, в-третьих, роскошь даже неприятна и опасна в деревне для человека, имеющего совесть и страх. Неловко и жутко в деревне делать ванны из молока или выкармливать им щенят, тогда как рядом у детей молока нет; неловко и жутко строить павильоны и сады среди людей, живущих в обвалянных навозом избах, которые топить нечем, деревне некому держать в порядке глупых мужиков, которые по своему необразованию могут расстроить все это.
И поэтому богатые люди скопляются вместе и пристраиваются к таким же богатым людям с одинаковыми потребностями в городе, где удовлетворение всяких роскошных вкусов заботливо охраняется многолюдной полицией. Коренные такие жители в городах – это государственные
– –
чиновники; около них уже пристроились всякого рода мастера и промышленники, к ним присоединяются и богачи. Там богатому человеку стоит только вздумать, и все у него будет. Там богатому человеку приятнее жить еще и потому, что там он может удовлетворить тщеславию, есть с кем поравняться роскошью, есть кого удивить, есть кого затмить. Главное же, богатому человеку уже потому лучше в городе, что прежде ему неловко и жутко было за его роскошь в деревне, теперь же, напротив, ему неловко становится не жить роскошно, не жить так, как все сверстные ему люди вокруг него. То, что казалось страшным и неловким в деревне, здесь ему кажется, что так и должно быть. Богатые люди собираются в городе и там, под охраной власти, спокойно потребляют все то, что привезено сюда из деревни. Деревенскому же жителю отчасти необходимо идти туда, где происходит этот неперестающий праздник богачей и потребляется то, что взято у него, с тем, чтобы кормиться от тех крох, которые спадут со стола богатых, отчасти же, глядя на беспечную, роскошную и всеми одобряемую и охраняемую жизнь богачей, и самому желательно устроить свою жизнь так, чтобы меньше работать и больше пользоваться трудами других.
И вот и он тянется в город и пристраивается около богачей, всякими средствами стараясь выманить у них назад то, что ему необходимо, и подчиняясь всем тем условиям, в которые поставят его богачи. Он содействует удовлетворению всех их прихотей; он служит богачу и в бане, и в трактире, и извозчиком, и проституткой, и делает ему экипажи, и игрушки, и моды, и понемногу научается у богатого жить так же, как и он, не трудом, а разными уловками, выманивая у других собранные ими богатства, – и развращается и погибает. И вот это-то развращенное городским богатством население и есть та городская бедность, которой я хотел и не мог помочь.
И в самом деле, надо только вдуматься в положение этих деревенских жителей, приходящих в город для того, чтобы заработать на хлеб или на подати, когда они видят повсюду вокруг себя безумно швыряемые тысячи и самым легким способом добываемые сотни, тогда как они сами тяжелым трудом должны вырабатывать копейки, чтобы удивляться, как остаются из этих людей еще рабочие люди, а не все они берутся за более легкую добычу денег: торговлю, прасольничество, нищенство, разврат,
– –
мошенничество, грабеж даже. Ведь это мы, участники той неперестающей оргии, происходящей в городах, можем так привыкнуть к своей жизни, что нам кажется очень натуральным жить одному в пяти огромных комнатах, отапливаемых количеством березовых дров, достаточным для варения пищи и согревания 20 семей, ездить за полверсты на двух рысаках с двумя людьми, обивать паркетный пол ковром и тратить, не говорю уж на бал, 5, 10 тысяч, но на елку 25 и т.п. Но человек, которому необходимо 10 рублей на хлеб для семьи или у которого отбирают последнюю овцу за 7 рублей податей и который не может сбить этих 7 рублей тяжелым трудом, человек этот не может привыкнуть к этому. Мы думаем, что все это кажется естественным бедным людям; есть даже такие наивные люди, которые серьезно говорят, что бедные очень благодарны нам за то, что мы кормим их этою роскошью. Но бедные люди не лишаются человеческого рассудка оттого, что они бедные, и рассуждают точь-в-точь так же, как и мы. Как нам, при известии о том, что вот такой-то человек проиграл, промотал 10, 20 тысяч, приходит первая мысль о том, какой глупый и дрянной человек тот, который промотал без пользы такие деньги, и как я мог хорошо бы употребить эти деньги на постройку, которая мне давно нужна, на улучшение хозяйства и т.п., точно так же рассуждают и бедные, видя перед собой безумно швыряемые богатства, и тем настоятельнее рассуждают так, что деньги эти им нужны не на фантазии, а на удовлетворение насущных потребностей, которых часто они лишены. Мы очень заблуждаемся, думая, что бедные могут рассуждать так и равнодушно смотреть на окружающую их роскошь.
Никогда они не признавали и не признают того, чтобы было справедливо одним людям постоянно праздничать, а другим постоянно постничать и работать, а они сначала удивляются и оскорбляются этим, потом приглядываются к этому и, видя, что эти порядки признаются законными, стараются сами освободиться от работы и принять участие в празднике. Одним удается, и они становятся такими же вечно пирующими, другие понемногу подбираются к этому положению, третьи обрываются, не постигнув цели, и, потеряв привычку работать, наполняют непотребные и ночлежные дома.
Третьего года мы взяли из деревни крестьянского малого в буфетные мужики. Он что-то не поладил с лакеем,
– –
его разочли; он поступил к купцу, угодил хозяевам и теперь ходит в жилете с цепочкой и щегольских сапогах. На его место взяли другого мужика, женатого; он спился и потерял деньги; взяли третьего – он запил и, пропив с себя все, долго бедствовал в ночлежном доме. Старик повар спился в городе и заболел. В прошлом году лакей, пивший прежде запоем и в деревне державшийся без вина 5 лет, в Москве, живя без жены, поддерживавшей его, запил и испортил всю свою жизнь. Молодой мальчик из нашей деревни живет в буфетных мужиках у моего брата. Дед его, старик слепой, пришел ко мне в бытность мою в деревне и просил меня усовестить этого внука, чтоб он выслал 10 рублей денег на подати, без которых придется продать корову. «Все говорит: одеться надо прилично, – сказал старик. – Ну, сшил сапоги, и буде; а то что ж он, часы, что ли, завести хочет?» – сказал дед, словами этими выразив самое безумное предположение, которое только можно сделать. Предположение, действительно, безумное, если знать, что старик весь пост ел без масла и что у старика пропадают нарезанные дрова, потому что нечем доплатить 1 руб. 20 коп.; но оказалось, что безумная шутка старика была действительность. Малый пришел ко мне в черном тонком пальто, в сапогах, за которые он заплатил 8 рублей. На днях он взял у брата 10 рублей и извел на сапоги. И дети мои, которые знают мальчика с детства, сообщили мне, что действительно он считает необходимым завести часы. Он очень добрый мальчик; но он считает, что ему будут смеяться, пока у него не будет часов. И часы нужно. Нынешний год горничная, девушка 18 лет, вошла у нас в доме в связь с кучером. Ее разочли. Старушка няня, с которой я говорил об этой несчастной, напомнила мне о девушке, которую я забыл. Она также 10 лет тому назад, во время короткого пребывания нашего в Москве, вошла в связь с лакеем. Ее тоже разочли, и она кончила в распутном доме и умерла, не дожив до 20 лет, в больнице от сифилиса. Стоит только оглянуться вокруг себя, чтобы ужаснуться перед той заразой, которую, не говоря уже о фабриках и заводах, служащих нашей же роскоши, мы прямо, непосредственно своею роскошною жизнью в городе разносим между теми самыми людьми, которым мы потом хотим помогать.
И вот, вникнув в свойства городской бедности, которой я не мог помочь, я увидал, что причина ее первая
– –
та, что я отбираю необходимое у деревенских жителей и привожу все это в город. Вторая же причина та, что здесь, в городе, пользуясь тем, что я собрал в деревне, я своею безумною роскошью соблазняю и развращаю тех деревенских жителей, которые приходят сюда за мной, чтоб как-нибудь вернуть то, что у них отобрано в деревне.
XIV
Совершенно с другой стороны я пришел к тому же заключению. Вспоминая все мои отношения к городским бедным за это время, я увидал, что одна из причин, по которой я не мог помогать городским бедным, была и та, что бедные были неискренни, неправдивы со мной. Они все смотрели на меня не как на человека, а как на средство. Сблизиться с ними я не мог, может быть, думал я, не умел; но без правдивости невозможна была помощь. Как помочь человеку, который не говорит всего своего положения? Я сначала упрекал в этом их (это так естественно – упрекать другого), но одно слово замечательного человека, именно Cютаева, гостившего у меня в то время, разъяснило мне дело и показало мне, в чем была причина моей неудачи. Я помню, что и тогда слово, сказанное Сютаевым, сильно поразило меня; но все значение его я понял только впоследствии. Это было в самый разгар моего самообольщения. Я сидел у моей сестры, и у нее же был Сютаев, и сестра расспрашивала меня про мое дело. Я рассказывал ей, и, как это всегда бывает, когда не веришь в свое дело, я с большим увлечением, жаром и многословием рассказывал ей и то, что я делаю, и то, что может выйти из этого; я говорил все: как мы будем следить за всей нуждой в Москве, как мы будем призревать сирот, старых, высылать из Москвы обедневших здесь деревенских, как будем облегчать путь исправления развратным, как, если только это дело пойдет, в Москве не будет человека, который бы не нашел помощи. Сестра сочувствовала мне, и мы говорили. Среди разговора я взглядывал на Сютаева. Зная его христианскую жизнь и значение, которое он приписывает милосердию, я ожидал от него сочувствия и говорил так, чтобы он понял; я говорил сестре, а обращал свою речь больше к нему. Он сидел неподвижно в своем, черной
– –
дубки, тулупчике, который он, как и все мужики, носил и на дворе, и в горнице, и как будто не слушал нас, а думал о своем. Маленькие глазки его не блестели, а как будто обращены были в себя. Наговорившись, я обратился к нему с вопросом, что он думает про это.
– Да все пустое дело, – сказал он.
– Отчего?
– Да вся ваша эта затея пустая, и ничего из этого добра не выйдет, – с убеждением повторил он.
– Как не выйдет? Отчего же пустое дело, что мы поможем тысячам, хоть сотням несчастных? Разве дурно по-евангельски голого одеть, голодного накормить?
– Знаю, знаю, да не то вы делаете. Разве так помогать можно? Ты идешь, у тебя попросит человек 20 копеек. Ты ему дашь. Разве это милостыня? Ты дай духовную милостыню, научи его; а это что же ты дал? Только, значит, «отвяжись».
– Нет, да ведь мы не про то. Мы хотим узнать нужду и тогда помогать и деньгами и делом. И работу найти.
– Да ничего этому народу так не сделаете.
– Так как же, им так и умирать с голода и холода?
– Зачем же умирать? Да много ли их тут?
– Как, много ли их? – сказал я, думая, что он так легко смотрит на это потому, что не знает, какое огромное количество этих людей.
– Да ты знаешь ли? – сказал я. – Их в Москве, этих голодных, холодных, я думаю, тысяч А в Петербурге и по другим городам?
Он улыбнулся.
– Двадцать тысяч! А дворов у нас в России в одной сколько? Миллион будет?
– Ну так что же?
– Что ж? – и глаза его заблестели, и он оживился. – Ну, разберем их по себе. Я не богат, а сейчас двоих возьму. Вон малого-то ты взял на кухню; я его звал к себе, он не пошел. Еще десять раз столько будь, всех по себе разберем. Ты возьмешь, да я возьму. Мы и работать пойдем вместе; он будет видеть, как я работаю, будет учиться, как жить, и за чашку вместе за одним столом сядем, и слово он от меня услышит и от тебя. Вот это милостыня, а то эта ваша община совсем пустая.
Простое слово это поразило меня, я не мог не сознать его правоту. Мне казалось тогда, что, несмотря на справедливость
– –
этого, все-таки, может быть, полезно и то, что я начал; но чем дальше я вел это дело, чем больше я сходился с бедными, тем чаще мне вспоминалось это слово и тем большее оно получало для меня значение.
В самом деле, я приду в дорогой шубе или приеду на своей лошади, или увидит мою двухтысячную квартиру тот, которому нужны сапоги; увидит хотя только то, что я сейчас, не жалея их, дал 5 рублей только потому, что мне так вздумалось; ведь он знает, что если я даю так рубли, то это только потому, что я набрал их так много, что у меня их много лишних, которые я не только никому не давал, но которые я легко отбирал от других. Что же он может видеть во мне другого, как не одного из тех людей, которые завладели тем, что должно бы принадлежать ему? И какое другое чувство он может иметь ко мне, как не желание выворотить у меня как можно больше этих отобранных у него и у других рублей? Я хочу сблизиться с ним и жалуюсь, что он не откровенен; да ведь я боюсь сесть к нему на кровать, чтобы не набраться вшей, не заразиться, и боюсь пустить его к себе в комнату, а он, голый, приходя ко мне, ждет, еще хорошо, что в передней, а то и в сенях. И я говорю, что он виноват в том, что я не могу сблизиться с ним, что он не откровенен.
Пусть попытается самый жестокий человек объедаться обедом из 5 блюд среди людей, которые мало ели или едят один черный хлеб. Ни у одного недостанет духу есть и видеть, как облизываются вокруг него голодные. Стало быть, для того чтобы есть сладко среди недоедающих, первая необходимость спрятаться от них и есть это так, чтобы они не видали. Это самое и это первое, что мы делаем.
И я проще взглянул на нашу жизнь и увидал, что сближение с бедными не случайно трудно нам, но что умышленно мы устраиваем свою жизнь так, чтобы это сближение было трудно.
Мало того, со стороны посмотрев на нашу жизнь, на жизнь богатых, я увидал, что все то, что считается благом в этой жизни, состоит в том или, по крайней мере, неразрывно связано с тем, чтобы как можно дальше отделить себя от бедных. В самом деле, все стремления нашей богатой жизни, начиная с пищи, одежды, жилья, нашей чистоты и до нашего образования, – все имеет главною целью отличение себя от бедных.
– –
И на это-то отличение, отделение себя непроходимыми стенами от бедных тратится, мало сказать, 0,9 нашего богатства.
Первое, что делает разбогатевший человек, – он перестает есть из одной чашки, он устраивает приборы и отделяет себя от кухни и прислуги. Он сытно кормит и прислугу, чтобы у нее не текли слюни на его сладкую еду, и ест один; а так как есть одному скучно, он придумывает, что может, чтобы улучшить пищу, украсить стол; и самый способ принятия пищи (обеды) делается уж у него делом тщеславия, гордости, и принятие пищи делается у него средством отделения себя от других людей. Богатому уже немыслимо пригласить за стол бедного человека. Надо уметь вести даму к столу, кланяться, сидеть, есть, полоскать рот, и только богатые умеют все это.
То же происходит и с одеждой. Если бы богатый человек носил обыкновенное платье, только прикрывающее тело от холода, – полушубки, шубы, валяные и кожаные сапоги, поддевки, штаны, рубахи, ему бы очень мало было нужно, и он не мог бы, заведя две шубы, не отдать одну тому, у кого нет ни одной; но богатый человек начинает с того, что шьет себе такую одежду, которая вся состоит из отдельных частей и годится только для отдельных случаев и потому не годится для бедного. У него фраки, жилеты, пиджаки, лаковые сапоги, ротонды, башмаки с французскими каблуками, платья, ради моды изрезанные на мелкие куски, охотничьи, дорожные куртки и т.п., которые могут иметь употребление только в отдаленном от бедности быту. И одежда становится тоже средством отделения себя от бедных. Является мода, именно то, что отделяет богатых от бедных.
То же, и еще яснее, в жилье. Чтобы жить одному в 10 комнатах, надо, чтоб этого не видали те, которые живут десятеро в одной. Чем богаче человек, тем труднее добраться до него, тем больше швейцаров между ним и небогатыми людьми, тем невозможнее провести по коврам и посадить на атласные кресла бедного человека.
То же с способом передвижения. Мужику, едущему в телеге или на розвальнях, надо быть очень жестоким, чтобы не подвезти пешехода, – и место и возможность на это есть. Но чем богаче экипаж, тем дальше он от
– –
возможности посадить кого бы то ни было. Даже прямо говорят, что самые щеголеватые экипажи – эгоистки.
То же со всем образом жизни, который выражается словом чистота.
Чистота! Кто не знает людей, в особенности женщин, которые ставят себе эту чистоту в высокую добродетель, и кто не знает выдумок этой чистоты, не имеющих никаких пределов, когда она добывается чужим трудом? Кто из разбогатевших людей не испытывал на себе, с каким трудом он старательно приучал себя к этой чистоте, подтверждающей только пословицу: белые ручки чужие труды любят? Нынче чистота в том, чтобы менять рубашку каждый день, завтра менять два раза в день. Нынче мыть каждый день шею и руки, завтра – ноги, еще завтра – каждый день все тело, да еще особенными притираниями. Нынче скатерть на два дня, завтра каждый день и две в день. Нынче чтобы руки у лакея были чисты, завтра чтобы он был в перчатках и в чистых перчатках подавал бы письмо на чистом подносе. И нет пределов этой никому и ни для чего не нужной чистоты, как только для того, чтобы отделить себя от других и сделать невозможным общение с ними, когда чистота эта добывается чужими трудами.
Мало того, когда я вникнул в это, я убедился, что и то, что называется вообще образованием, есть то же самое. Язык не обманет; он называет тем настоящим именем то, что люди под этим именем разумеют. Образованием называет народ: модное платье, политичный разговор, чистые руки, известного рода чистоту. Про такого человека говорят в отличие от других, что он человек образованный. В кругу немного повыше образованием называют то же, что и народ, но к условиям образования прибавляют еще игру на фортепиано, знание по-французски, письмо по-русски без орфографических ошибок и еще большую внешнюю чистоту. В кругу еще повыше образованием называют все это с прибавкой еще английского языка и диплома из высшего учебного заведения и еще большую чистоту. Но образование и то, и другое, и третье по существу своему одно и то же. Образование – это те формы и знания, которые должны отличать человека от других. И цель его та же, как и чистоты: отделить себя от толпы бедных для того, чтобы они, голодные и холодные, не видали, как мы празднуем. Но спрятаться нельзя, и они видят.
– –
И вот я убедился, что причина невозможности нам, богатым, помочь бедным городским была еще и в невозможности сблизиться с ними, а что невозможность сближения с ними мы делаем сами всей своей жизнью, всем употреблением наших богатств. Я убедился, что между нами, богатыми, и бедными стоит воздвигнутая нами же стена чистоты и образования, сложившаяся из нашего богатства, и чтобы быть в состоянии помогать бедным, нам надо прежде всего разрушить эту стену, сделать то, чтобы было возможно применение способа Сютаева – по себе разобрать бедных.
И с другой стороны я пришел к тому же самому, к чему привел меня ход рассуждения о причинах городской бедности: причина была наше богатство.
XV
Я стал разбирать дело еще с третьей, с чисто личной стороны. В числе явлений, особенно поразивших меня во время этой моей благотворительной деятельности, было еще одно, очень странное, которому я долго не мог найти объяснения. Это было вот что: всякий раз, как мне случалось на улице или дома давать бедному, не разговаривая с ним, какую-нибудь мелкую монету, я видел или мне казалось, что я видел, удовольствие и благодарность на лице бедного, и сам я испытывал при этой форме благотворительности приятное чувство. Я видел, что я сделал то, чего желал и ожидал от меня человек. Но если я останавливался с бедным и с участием расспрашивал его о его прежней и теперешней жизни, более или менее входил в подробности его жизни, я чувствовал, что нельзя уже дать 3 или 20 копеек, и я начинал перебирать в кошельке деньги, сомневаясь, сколько дать, давал всегда больше и всегда видел, что бедный уходит от меня недовольный. Если же я входил в еще большее общение с бедным, то еще больше увеличивалось мое сомнение о том, сколько дать, и, сколько бы я ни давал, бедный становился еще мрачнее и недовольнее. Как общее правило, выходило всегда так, что если я давал после сближения с бедным три рубля и больше, то почти всегда я видел мрачность, недовольство, злобу даже на лице бедного, и случалось, что, взяв десять рублей, он уходил, не сказав даже спасибо, так, как будто я обидел его. И при этом мне всегда бывало неловко, совестно, и я всегда чувствовал себя виноватым.
– –
Если же я неделями, месяцами, годами следил за бедным, и помогал ему, и высказывал ему свои взгляды, и сближался с ним, то отношения с ним становились мукой, и я видел, что бедный презирает меня. И я чувствовал, что он прав.
Если я иду по улице, а он, стоя на этой улице, просит у меня в числе других прохожих и проезжих три копейки, и я даю их ему, то я для него прохожий, и добрый, хороший прохожий, такой, который дает ту нитку, из которой составляется рубашка голому; он больше нитки ничего не ждет, и если я даю ее, он искренно благословляет меня. Но если я остановился с ним, поговорил с ним, как с человеком, показал ему, что я хочу быть больше, чем прохожий, если, как это часто случалось, он поплакал, рассказывая мне свое горе, то он видит во мне уже не прохожего, а то, что я хочу, чтобы он видел: доброго человека. Если же я добрый человек, то доброта моя не может остановиться ни на двугривенном, ни на 10 рублях, ни на рублях. Положим, я дал ему много, я оправил его, одел, поставил на ноги, так что он мог жить без чужой помощи; но по чему бы то ни было, по несчастию или по его слабости, порочности, у него опять нет и того пальто, и того белья, и тех денег, которые я дал ему, он опять голоден и холоден, и он опять пришел ко мне, – почему я откажу ему? И если он 20 раз пропил все, что вы ему дали, и он опять холоден и голоден, если вы добрый человек, вы не можете не дать ему еще, не можете никогда перестать давать ему, если у вас больше, чем у него. А если вы попятились, то вы этим самым показали, что все, что вы ни делали, вы делали не потому, что вы добрый человек, а потому, что перед людьми, перед ним хотели показаться добрым человеком.
И вот тут-то, с такими людьми, с которыми мне приходилось пятиться, переставать давать и этим отрекаться от добра, я испытывал мучительный стыд.
Что такое был этот стыд? Стыд этот испытывал я в Ляпинском доме, и прежде, и после в деревне, когда мне приходилось давать деньги или другое что бедным, и в моих похождениях по городским бедным.
Один недавно бывший со мною случай стыда живо напомнил мне и привел меня к разъяснению причины того стыда, который я испытывал при давании денег бедным.
Это было в деревне. Мне нужно было двадцать копеек, чтобы подать страннику; я послал сына, чтобы занять
– –
у кого-нибудь; он принес страннику двугривенный и сказал мне, что он занял у повара. Через несколько дней опять пришли странники, и мне опять понадобился двугривенный; у меня был рубль; я вспомнил, что должен, был повару, пошел в кухню, надеясь, что у повара найдется еще мелочь. Я сказал: «Я у вас брал двугривенный, так вот рубль». Я еще не договорил, как повар вызвал из другой комнаты жену. «Параша, возьми», – сказал он. Я, полагая, что она поняла, что мне нужно, отдал ей рубль. Надо сказать, что повар жил у нас с неделю, и жену его я видал, но никогда не говорил с ней. Только я хотел сказать ей, чтобы она дала мне мелочи, как она быстро нагнулась к моей руке и хотела поцеловать ее, очевидно, полагая, что я ей даю рубль. Я что-то пробормотал и вышел из кухни. Мне стало стыдно, мучительно стыдно, как давно не было. Меня корчило, я чувствовал, что делал гримасы; и я стонал от стыда, выбегая из кухни. Этот ничем не заслуженный, как мне казалось, и неожиданный стыд поразил меня особенно потому, что я давно уже так не стыдился, и потому, что я, как старый человек, как мне казалось, жил так, что не заслуживал такого стыда. Меня это очень поразило. Я рассказал это домашним, рассказал знакомым, и все согласились, что и они испытали бы то же. И я стал думать: отчего же это мне было стыдно? Ответ на это мне дал случай, бывший со мною прежде в Москве.
Я вдумался в этот случай, и мне объяснился этот стыд, испытанный мною с поваровой женой, и все те ощущения стыда, которые я испытывал во время моей московской благотворительности и который испытываю теперь постоянно, когда мне приходится давать людям что-нибудь, кроме той маленькой милостыни нищим и странникам, которую я привык давать и считаю делом не благотворительности, а благопристойности – учтивости. Если человек просит у вас огня, надо зажечь ему спичку, если есть. Если человек просит 3 или 20 копеек или даже несколько рублей, надо дать их, если есть. Это дело учтивости, а не благотворительности.
Случай был такой: я говорил уже о двух мужиках, с которыми я третьего года пилил дрова. Один раз вечером в субботу, сумерками, я пошел с ними вместе в город. Они шли к хозяину получать плату. Подходя к Дорогомиловскому мосту, мы встретили старика. Он попросил милостыни, и я дал ему 20 копеек. Я дал и подумал о
– –
том как моя милостыня должна хорошо подействовать на Семена, с которым мы говаривали о божественном. Семен, тот владимирский мужик, у которого была в Москве жена и двое детей, остановился, тоже заворотил полу кафтана и достал кошель и из кошелька, поискав в нем, достал три копейки, дал их старику и спросил две копейки сдачи.
Старик показал на руке две трехкопеечные и одну копейку. Семен посмотрел, хотел взять копейку, но потом раздумал, снял шапку, перекрестился и пошел, оставив старику три копейки. Я знал все имущественное положение Семена. У него не было дома и не было никакой собственности. Денег он сбил по тот день, в который он подал 3 копейки, 6 рублей 50 копеек. Стало быть, 6 рублей 50 копеек было все его сбережение. Мое сбережение равнялось приблизительно м тысячам. У меня были жена и дети, у Семена были жена и дети. Он был моложе меня, и детей у него было меньше; но дети у него были малые, у меня же уж было двое в возрасте работников, так что наше положение, кроме сбережения, было равное; пожалуй, даже мое несколько выгоднее. Он дал 3 копейки, я дал Что же дал он и что я? Что бы я должен был дать, чтобы сделать то, что сделал Семен? У него было копеек; он дал из них одну и потом еще две. У меня было тысяч. Чтобы дать то, что Семен, мне надо было дать рублей и просить сдачи и, если бы не было сдачи, оставить и эти две тысячи старику, перекреститься и пойти дальше, спокойно разговаривая о том, как живут на фабриках и почем печенка на Смоленском. Я тогда же подумал об этом; но только долго после того я был в состоянии сделать из этого случая тот вывод, который неизбежно из него вытекает. Вывод этот так необыкновенен и странен кажется, что, несмотря на его математическую несомненность, нужно время, чтобы привыкнуть к нему. Все кажется, что тут должна быть какая-нибудь ошибка, но ошибки нет. Есть только страшная тьма заблуждений, в которой мы живем.
Этот-то вывод, когда я пришел к нему и признал его несомненность, объяснил мне мой стыд перед женой повара и перед всеми бедными, которым я давал и даю деньги.
В самом деле, что же такое те деньги, которые я даю бедным и которые поварова жена думала, что я даю ей? В большей части случаев это такая доля моих денег, которую
– –
невозможно даже выразить цифрой для Семена и для поваровой жены, – это большею частью одна миллионная или около того. Я даю так мало, что давание мною денег не есть и не может быть для меня лишением; оно есть только потеха, которой я забавляюсь, как и когда мне вздумается. И так и поняла меня поварова жена. Если я даю приходящему с улицы рубль или 20 копеек, то отчего же мне не дать и ей рубль? Для поваровой жены такое раздавание денег есть то же, что швыряние господами пряников в народ; это забава людей, имеющих много дурашных денег. Мне стыдно было оттого, что ошибка поваровой жены прямо показала мне тот взгляд, который она и все небогатые люди должны иметь на меня: «Швыряет дурашные, т.е. не трудовые, деньги».
В самом деле, какие мои деньги и откуда завелись они у меня? Часть их я собрал за землю, полученную мною от отца. Мужик продал последнюю овцу, корову, чтобы отдать мне их. Другая часть моих денег – это деньги, которые я получил за мои сочинения, за книги. Если книги мои вредны, то я только соблазном сделал то, что их покупают, и деньги, которые за них я получаю, – дурно добытые деньги; но если книги мои полезны людям, то выходит еще хуже. Я не даю их людям, а говорю: дайте мне 17 рублей, и тогда я дам вам их. И как там мужик продает последнюю овцу, здесь бедный студент, учитель, всякий бедный человек лишает себя нужного, чтобы дать мне эти деньги. И вот я набрал много таких денег, и что же я делаю с ними? Я привожу эти деньги в город и отдаю их бедным только тогда, когда они будут исполнять мои прихоти и придут сюда в город чистить для меня тротуары, лампы, сапоги, работать для меня на фабриках. И за эти деньги я выторговываю у них все, что могу, т.е. стараюсь как можно меньше дать им и как можно больше получить от них. И вдруг я совершенно неожиданно начинаю так, просто задаром, давать эти самые деньги этим же бедным – не всем, но тем, кому мне вздумается. Как же не ожидать каждому бедному, что, может, и на него выпадет нынче счастье быть одним из тех, с которыми я забавляюсь, раздавая мои дурашные деньги? Так и смотрят на меня все, так посмотрела и поварова жена.
И я до такой степени заблудился, что это отбирание у бедных одной рукой тысячей, а другой швыряние копеек тем, кому вздумается, я называл добром. Не мудрено, что мне было стыдно.
– –
Да, прежде чем делать добро, мне надо самому стать вне зла, в такие условия, в которых можно перестать делать зло. А то вся жизнь моя – зло. Я дам тысяч и все не стану еще в то положение, в котором можно делать добро, потому что у меня еще останутся тысяч. Только когда у меня ничего не будет, я буду в состоянии сделать хоть маленькое добро, хоть то, что сделала проститутка, ухаживая три дня за больною и ее ребенком. А мне казалось это так мало! И я смел думать о добре! То, что с первого раза сказалось мне при виде голодных и холодных у Ляпинского дома, именно то, что я виноват в этом и что так жить, как я жил, нельзя, нельзя и нельзя, – это одно была правда.
XVI
Трудно мне было дойти до этого сознания; но когда я дошел до него, я ужаснулся тому заблуждению, в котором я жил. Я стоял по уши в грязи и других хотел вытаскивать из этой грязи.
В самом деле, чего я хочу? Я хочу сделать добро другим, хочу сделать так, чтобы люди не были холодны и голодны, чтобы люди могли жить так, как это свойственно людям.
Я хочу этого и вижу, что вследствие насилий, вымогательств и различных уловок, в которых я принимаю участие, отбирается у трудящихся необходимое и нетрудящиеся люди, к которым принадлежу и я, пользуются с излишком трудом других людей.
Я вижу, что пользование это чужим трудом распределяется так, что чем хитрее и сложнее уловка, которую употребляет сам человек или употреблял тот, от кого он получил наследство, тем больше он пользуется трудами других людей и тем меньше сам прилагает труда.
Сначала идут Штиглицы, Дервизы, Морозовы, Демидовы, Юсуповы, потом крупные банкиры, купцы, землевладельцы, чиновники. Потом средние банкиры, купцы, чиновники, землевладельцы, к которым принадлежу и я. Потом низшие – вовсе мелкие торговцы, кабатчики, ростовщики, становые, урядники, учителя, дьячки, приказчики; потом дворники, лакеи, кучера, водовозы, извозчики, разносчики и под конец уже рабочий народ – фабричные и крестьяне, число которых относится к первым,
– –
как Я вижу, что жизнь девяти десятых рабочего народа по своему существу требует напряжения и труда, как и всякая естественная жизнь, но что вследствие уловок, отбирающих у этих людей необходимое и ставящих их в тяжелые условия, жизнь эта с каждым годом становится труднее и полнее лишений; жизнь же наша, не рабочих людей, благодаря содействию наук и искусств, направленных на эту цель, становится с каждым годом избыточнее, привлекательнее и обеспеченнее. Я вижу, что в наше время жизнь рабочего человека, и в особенности жизнь стариков, женщин и детей рабочего населения, прямо гибнет от усиленной, несоответственной питанию работы, и что жизнь эта не обеспечена даже в своих первых потребностях, и что рядом с этим жизнь нерабочего сословия, к которому я принадлежу, с каждым годом все более и более переполняется избытком и роскошью, и делается все более и более обеспеченною, и дошла, наконец, в своих счастливцах, к которым принадлежу и я, до такой степени обеспеченности, о которой в старину мечтали только в волшебных сказках, – до состояния владельца кошелька с неразменным рублем, т.е. такого положения, при котором человек не только освобождается совершенно от закона труда для поддержания жизни, но и получает возможность пользоваться без труда всеми благами жизни и передавать своим детям или кому вздумается этот кошелек с неразменным рублем. Я вижу, что произведения труда людей все более и более переходят от массы трудового народа к нетрудовому, что пирамида общественного здания как бы перестраивается так, что камни основания переходят в вершину, и быстрота этого перехода увеличивается в какой-то геометрической прогрессии. Я вижу, что происходит подобное тому, что произошло бы в муравейной куче, если бы общество муравьев потеряло чувство общего закона, если бы одни муравьи из основания кучи стали бы перетаскивать произведения труда на верх кучи и всё суживали бы основание и расширяли вершину и тем заставили бы и остальных муравьев перебираться из основания на вершину. Я вижу, что перед людьми вместо идеала трудовой жизни возник идеал кошелька с неразменным рублем. Богатые, и я в том числе, разными уловками мы устраиваем себе этот неразменный рубль и для пользования им переезжаем в город, в то место, где ничего не производится и все поглощается. Бедный трудовой человек, обобранный для того, чтобы
– –
у богатого был этот неразменный рубль, стремится за ним в город и там тоже борется за уловки или устраивает себе такое положение, при котором он может, мало работая, многим пользоваться, тем самым еще более отягощая положение трудового народа, или, не достигнув этого положения, погибает и попадает в то с необычайной быстротой увеличивающееся число холодных и голодных золоторотцев.
Я принадлежу к разряду тех людей, которые разными уловками отбирают от трудящегося народа необходимое и которые устроили себе этими уловками волшебный неразменный рубль, соблазняющий этих же несчастных. Я хочу помогать людям, и потому ясно, что прежде всего я должен, с одной стороны, не обирать их, как я это делаю, с другой стороны – не соблазнять их. А то я самыми сложными, и хитрыми, и злыми, веками накопившимися уловками устроил себе положение владельца неразменного рубля, т.е. такое, при котором я могу, никогда ничего не работая, заставлять работать на себя сотни и тысячи людей, что я и делаю; и я воображаю себе, что я жалею людей и хочу помогать им. Я сижу на шее у человека, задавил его и требую, чтобы он вез меня, и, не слезая с него, уверяю себя и других, что я очень жалею и хочу облегчить его положение всеми возможными средствами, но только не тем, чтобы слезть с него.
Ведь это так просто. Если я хочу помогать бедным, т.е. сделать бедных не бедными, я не должен производить этих самых бедных. А то я даю по своему выбору бедным, сбившимся с пути жизни, рубли, десятки, сотни; а на эти самые рубли я отбираю тысячи у людей, не сбившихся еще с пути, и этим делаю их бедными и их же еще развращаю.
Это очень просто; но мне было ужасно трудно понять это вполне без всяких сделок и оговорок, которые оправдывали бы мое положение; но стоило мне признать свою вину, и все, что прежде казалось странно, сложно, неясно, неразрешимо, все стало совершенно понятно и просто. Главное же – путь моей жизни, вытекавший из этого объяснения, вместо прежнего, запутанного и неразрешимого и мучительного, стал прост, ясен и приятен.
Кто такой я, тот, который хочет помогать людям? Я хочу помогать людям, и я, встав в 12 часов после винта с 4-мя свечами, расслабленный, изнеженный, требующий помощи и услуг сотен людей, прихожу помогать –
– –
кому же? Людям, которые встают в пять, спят на досках, питаются капустой с хлебом, умеют пахать, косить, насадить топор, тесать, запрягать, шить, – людям, которые и силой, и выдержкой, и искусством, и воздержностью в сто раз сильнее меня, и я им прихожу помогать! Что же, кроме стыда, я и мог испытывать, входя в общении с этими людьми? Самый слабый из них – пьяница, житель Ржанова дома, тот, которого они называют лентяем, во сто раз трудолюбивее меня; его баланс, так сказать, т.е. отношение того, что он берет от людей, и того, что дает им, стоит в тысячу раз выгоднее, чем мой баланс, если я сочту, что я беру от людей и что даю им.
И этим-то людям я иду помогать. Я иду помогать бедным. Да кто бедный-то? Беднее меня нет ни одного. Я весь расслабленный, ни на что не годный паразит, который может только существовать при самых исключительных условиях, который может существовать только тогда, когда тысячи людей будут трудиться на поддержание этой никому не нужной жизни. И я, та вошь, пожирающая лист дерева, хочу помогать росту и здоровью этого дерева и хочу лечить его.
Я всю свою жизнь провожу так: ем, говорю и слушаю; ем, пишу или читаю, т.е. опять говорю и слушаю; ем, играю, ем, опять говорю и слушаю, ем и опять ложусь спать, и так каждый день, и другого ничего не могу и не умею делать. И для того, чтобы я мог это делать, нужно, чтобы с утра до вечера работали дворник, мужик, кухарка, повар, лакей, кучер, прачка; не говорю уже о тех работах людей, которые нужны для того, чтобы эти кучера, повара, лакеи и прочие имели те орудия и предметы, которыми и над которыми они для меня работают: топоры, бочки, щетки, посуду, мебель, стекла, воск, ваксу, керосин, сено, дрова, говядину. И все эти люди тяжело работают целый день и каждый день для того, чтобы я мог говорить, есть и спать. И я-то, этот убогий человек, вообразил себе, что я могу помогать другим и тем самым людям, которые кормят меня.
Удивительно не то, что я не помог никому и почувствовал стыд, но удивительно то, что могла мне прийти такая нелепая мысль. Та женщина, которая служила больному старику, та помогла ему; та хозяйка, которая отрезала ломоть от своего выработанного от земли хлеба, та помогла нищему; Семен, давший три выработанные копейки, помог нищему, потому что эти три копейки
– –
представляли действительно его труд; но я никому не служил, ни для кого не работал и хорошо знал, что деньги мои не представляют мой труд.
И я почувствовал, что в деньгах, в самых деньгах, в обладании ими есть что-то гадкое, безнравственное, что самые деньги и то, что я имею их, есть одна из главных причин тех зол, которые я видел перед собой, и я спросил себя: что такое деньги?
XVII
Деньги! Что ж такое деньги?
Деньги представляют труд. Я встречал образованных людей, которые утверждали даже то, что деньги представляют труд того, кто ими владеет. Каюсь, что я прежде как-то неясно разделял такое мнение. Но мне надо было узнать основательно, что такое деньги. И, чтобы узнать это, я обратился к науке.
Наука говорит, что деньги не имеют в себе ничего несправедливого и вредного, что деньги есть естественное условие общественной жизни, необходимое: 1) для удобства обмена, 2) для установления мер ценности, 3) для сбережения и 4) для платежей.
То очевидное явление, что если у меня есть три лишних, не нужных для меня рубля в кармане, то я, свистнув, могу набрать в каждом городе цивилизованном сотню людей, готовых за эти три рубля сделать по моей воле самые тяжелые, отвратительные и унизительные дела, происходит не от денег, а от очень сложных условий экономической жизни народов.
Властвование одних людей над другими происходит не от денег, а оттого, что рабочий получает неполную стоимость своего труда. Неполную же стоимость своего труда он получает от свойств капитала, ренты и заработной платы и сложных отношений между ними и между самым производством, распределением и потреблением богатств. По-русски выходит, что люди, у которых есть деньги, могут вить веревки из тех, у кого нет денег.
Но наука говорит, что дело не в том.
Наука говорит: во всякого рода произведениях участвуют три фактора: земля, запасы труда (капитал) и труд. И вот от различных отношений между собою этих факторов производства, оттого, что два первые фактора –
– –
земля и капитал – находятся не в руках рабочих, а других лиц, от этого и вытекающих из этого весьма сложных комбинаций происходит порабощение одних людей другими.
Отчего происходит порабощение одних людей другими? Отчего происходит то денежное царство, которое поражает нас всех своею несправедливостью и жестокостью? Отчего одни люди посредством денег властвуют над другими? Наука говорит: от деления факторов производства и происходящих от того комбинаций, угнетающих рабочего. Ответ этот мне всегда казался странным не только тем, что оставляет в стороне одну часть вопроса – именно о значении при этом денег, но и тем делением факторов производства, которое свежему человеку всегда представляется искусственным и не отвечающим действительности.
Утверждается, что в каждом производстве участвуют три фактора: земля, капитал и труд, и при этом делении подразумевается, что богатства (или ценность их – деньги) естественно подразделяются между теми, кто владеет тем или другим фактором: рента – ценность земли – принадлежит землевладельцу, процент – капиталисту, а заработная плата за труд – рабочему.
Так ли это?
Во-первых, справедливо ли то, что в каждом производстве участвуют три фактора?
Вот вокруг меня, в то время как я пишу это, совершается производство сена. Из чего слагается это производство? Мне говорят: из земли, которая вырастила сено, из капитала – кос, грабель, вил, телег, нужных для уборки сена, и из труда. Но я вижу, что это неправда. Кроме земли, принимают участие в производстве сена: солнце, вода, общественное устройство, оберегавшее эти луга от потравы, знание рабочих, их умение говорить и понимать слова и еще много других факторов производства, которые почему-то не принимаются политической экономией.
Сила солнца – такой же фактор всякого производства, еще более необходимый, чем земля. Я могу себе представить положение людей, при котором (в городе, например) одни люди признают за собой право заслонять стенами или деревьями от других солнце; почему же оно не включено в факторы производства? Вода – другой, столь же необходимый, как и земля, фактор. Воздух. И я тоже могу представить себе людей, лишенных воды и чистого
– –
воздуха, потому что другие люди признают за собой право владеть исключительно водою и воздухом, необходимыми для других. Общественная безопасность – такой же необходимый фактор. Пища, одежда для рабочих – так же факторы производства, как и признается это некоторыми экономистами. Образование, дающее возможность прилагать различную работу, – такой же фактор. Я бы мог наполнить целый том такими пропущенными факторами производства. Почему же выбраны три именно эти фактора производства и положены в основу науки?
Почему лучи солнца, вода, пища, знания не признаются отдельными факторами производства, а признаются таковыми только земля, орудия труда и труд? Разве только потому, что на право одних людей пользоваться лучами солнца, водою, пищею, на право говорить и слушать в редких только случаях заявляются притязания людей; на право же пользования землею и орудиями труда эти притязания постоянно заявляются в нашем обществе. Другого основания нет, и потому, во-первых, я вижу, что деление факторов производства на три только фактора совершенно произвольно и не лежит в самой сущности вещей.
Но, может быть, деление это так свойственно людям, что там, где слагаются экономические отношения, тотчас же выделяются именно эти и только эти три фактора производства?
Посмотрим, так ли это.
Смотрю ближе всего вокруг себя на русских поселенцев, которых миллион было и есть. Поселенцы приходят на землю, садятся на нее и начинают работать, и никому в голову не приходит, чтобы человек, не пользующийся землею, мог иметь какие-нибудь права на нее, и земля не заявляет никаких отдельных прав; напротив, поселенцы сознательно признают землю общим достоянием и считают справедливым, чтобы каждый косил, пахал, где кто хочет и сколько осилит. Поселенцы для обработки земли, для садов, для постройки домов заводят орудия труда, и тоже никому в голову не приходит, чтобы орудия труда могли сами по себе приносить доход, и капитал тоже не заявляет никаких прав, а, напротив, поселенцы сознательно признают, что всякий рост за орудия труда, за ссужаемый хлеб, за капитал есть несправедливость. Поселенцы на вольной земле работают своими или ссуженными им без роста орудиями, каждый для себя или всё вместе
– –
на общее дело, и в такой общине невозможно найти ни ренты, ни процента с капитала, ни заработной платы.
Говоря о такой общине людей, я не фантазирую, а описываю то, что происходило всегда и происходит теперь не у одних поселенцев русских, а везде, пока не нарушено чем-нибудь естественное свойство людей. Я описываю то, что представляется каждому естественным и разумным. Люди поселяются на земле и берутся каждый за свойственное ему дело, и каждый, выработав, что ему нужно для работы, работает свою работу. Если же людям удобнее работать вместе, они сходятся артелью; но ни в отдельном хозяйстве, ни в артелях факторов производства не будет раздельных, а будет труд и необходимые условия труда: солнце, которое всех греет, воздух, которым дышат люди, вода, которую пьют, земля, на которой работают, одежда на теле, пища в брюхе, кол, лопатка, соха, плуг, машина, которой работают люди, и очевидно, что ни лучи солнца, ни воздух, ни вода, ни земля, ни одежа на теле, ни кол, которым работают, ни заступ, ни плуг, ни машина, которой работают в артели, не могут никому принадлежать, кроме тех, которые пользуются лучами солнца, дышат воздухом, пьют воду, едят хлеб, закрывают свое тело и работают заступом или машиной, потому что все это нужно только тем, которые все это употребляют. И когда люди поступают так, мы все видим, что они поступают так, как свойственно поступать людям, т.е. разумно.
Итак, наблюдая слагающиеся экономические отношения людей, я не вижу того, чтобы разделение на три фактора производства было свойственно людям. Я вижу, напротив, что оно несвойственно людям и неразумно.
Но, может быть, разделение этих трех факторов не происходит только в первобытных обществах людей, при увеличении же населения и развитии культуры оно неизбежно, и что разделение это совершилось в европейском обществе, и мы не можем не признавать этот совершившийся факт.
Посмотрим, так ли это.
Нам говорят, что в европейском обществе деление факторов производства совершилось, т.е. что одни люди владеют землею, другие орудиями труда, а третьи лишены и земли и орудий труда. Рабочий лишен земли и орудий труда.
– –
Мы так привыкли к этому утверждению, что нас уже не поражает странность его. Если же мы вдумаемся в это выражение, то тотчас увидим несправедливость и даже бессмысленность его. В выражении этом лежит внутреннее противоречие.
Понятие рабочего включает в себя понятие земли, на которой он живет, и орудий, которыми он работает.
Если бы он не жил на земле и не имел орудий работы, он не был бы работник. Такого рабочего, который бы был лишен земли и орудий труда, никогда не было и не может быть. Не может быть земледельца без земли, на которой он работает, и без косы, телеги, лошади; не может быть и сапожника без дома на земле, без воды, воздуха и орудий труда, которыми он работает.
Если у мужика нет земли, лошади и косы, у сапожника дома, воды и шила, то это значит только то, что кто-нибудь согнал его с земли и отнял или выманил у него косу, телегу, лошадь, шило, но никак не значит то, что могут быть земледельцы без сохи и сапожники без инструмента.
Как немыслим рыбак на суше и без снастей иначе, как если кто-нибудь согнал его с воды и отнял у него снасть, так точно немыслим мужик, сапожник без земли, на которой он живет, и без орудий труда, как только в том случае, если кто-нибудь согнал его с земли и отнял у него его орудия. Могут быть такие люди, которых гонят с одного места земли на другое, и такие, у которых отнимали и отняли их орудия труда и которых заставляют насильно работать чужими орудиями труда ненужные им предметы, но это не значит, что таково свойство производства; это значит только то, что бывают случаи, когда нарушается естественное свойство производства. Если же принимать факторами производства все то, чего может быть лишен рабочий насилием другого, то почему не считать притязания на личность раба фактором производства? Почему не считать притязаний на лучи солнца, на воздух, на воду такими же факторами?
Может появиться человек, который, выстроив стену, заслонит соседа от солнца; может появиться человек, который отведет воду реки в пруд и заразит этим воду; может появиться человек, который признает всего человека своею вещью; но ни то, ни другое, ни третье притязание, если бы даже оно приводилось в исполнение насилием, не может быть признаваемо основой деления факторов
– –
производства, и потому так же неверно принимать вымышленное право на землю и орудия труда за отдельные факторы производства, как рассматривать вымышленное право на пользование лучами солнца, воздухом, водою и личностью другого человека за отдельные факторы производства.
Могут быть люди, заявляющие право на землю и орудия труда рабочего, как были люди, заявлявшие притязания на личность рабочего, и как могут быть люди, заявляющие притязания на исключительное пользование лучами солнца, водою, воздухом; могут быть люди, сгоняющие рабочего с места на место и силою отнимающие у него произведения его труда по мере их изготовления и самые орудия этого труда и заставляющие его работать не на себя, а на хозяина, как это происходит на фабриках, – все это может быть; но работника без земли и орудий все-таки не может быть, точно так же, как не может быть человек вещью другого, несмотря на то, что люди очень долго утверждали это.
И как утверждение права собственности на личность другого человека не могло лишить раба его прирожденного свойства искать блага своего, а не хозяина, так и теперь утверждение права собственности на землю и на орудия труда других не может лишить работника прирожденного свойства каждого человека жить на земле и работать своими личными или общими орудиями то, что он для себя считает полезным.
Все, что может сказать наука, рассматривая настоящее экономическое положение, это то, что существуют притязания одних людей на землю и орудия труда рабочих, вследствие которых для некоторой части этих рабочих (никак не всех) нарушаются свойственные людям условия производства, так что рабочих лишают земли и орудий труда и пригоняют к чужим орудиям труда, но никак не то, что это случайное нарушение закона производства и есть самый закон производства. Утверждая то, что деление факторов производства и есть основной закон производства, экономист делает то же, что сделал бы зоолог, который видал бы очень много чижиков в домиках, с обстриженными крылышками, и заключил бы из этого, что домик и ведрышко с водой, поднимающееся по рельсам, есть самое существенное условие жизни птиц и что жизнь птиц слагается из этих трех факторов.
– –
Как бы много ни было чижиков в картонных домиках, с обстриженными крылышками, зоолог не может признать картонные домики естественным свойством птиц.
Как бы много ни было рабочих, сгоняемых с места на место и лишаемых и произведений и орудий своего труда, естественное свойство рабочего жить на земле и работать своими орудиями то, что ему нужно, будет все то же. Есть притязания одних людей на землю и орудия труда рабочего, точно так же как были в древнем мире притязания одних людей на личность других; но никак не может быть разделения людей на господ и рабов, как это хотели установить в древнем мире, и никак не может быть разделения факторов производства на землю и капитал, как это хотят установить экономисты в современном обществе.
А эти-то незаконные притязания одних людей на свободу других людей наука называет естественными свойствами производства.
Вместо того чтобы взять основы свои в естественных свойствах человеческих обществ, наука взяла их в частном случае и, желая оправдать этот частный случай, признала право одного человека на землю, которою кормится другой, и на орудия труда, которыми работает другой, т.е. признала такое право, которого никогда не было и не может быть и которое в самом выражении своем носит противоречие, потому что право на землю человека, не работающего на земле, в сущности есть не что иное, как право человека пользоваться землею, которою он не пользуется; право же на орудия труда есть не что иное, как право работать орудиями, которыми он не работает.
Наука своим делением факторов производства утверждает то, что естественное состояние рабочего есть то неестественное состояние, в котором он находится; точно так же, как в древнем мире делением людей на граждан и рабов утверждали, что неестественное положение рабов есть естественное свойство человека. Это-то деление, принятое наукой только для того, чтобы оправдать существующее зло, поставленное ею в основу всех своих исследований, и сделало то, что наука тщетно пытается дать какие-нибудь объяснения существующих явлений и, отрицая самые ясные и простые ответы на представляющиеся вопросы, дает ответы, не имеющие никакого содержания.
– –
Вопрос экономической науки в следующем: какая причина того, что одни люди, имеющие землю и капитал, могут порабощать тех людей, у которых нет земли и капитала?
Ответ, представляющийся здравому смыслу, тот, что это происходит от денег, имеющих свойство порабощать людей. Но наука отрицает это и говорит: это происходит не от свойства денег, а оттого, что одни имеют землю и капитал, а другие не имеют их. Мы спрашиваем: отчего люди, имеющие землю и капитал, порабощают неимущих? Нам отвечают: оттого, что они имеют землю и капитал.
Да ведь мы про это же самое и спрашиваем. Лишение земли и орудий труда и есть порабощение. Ведь это ответ: facit dormire quia habet virtutem dormitivam[2].
Но жизнь не перестает ставить свой существенный вопрос, и даже самая наука видит его и старается ответить на него, но никак не может этого сделать, выходя из своих основ, и вертится в своем заколдованном кругу. Для того чтобы сделать это, наука должна прежде всего отказаться от своего ложного деления факторов производства, т.е. от признания последствий явлений за причину их, и должна искать сначала ближайшую, а потом и более отдаленную причину тех явлений, которые составляют предмет ее исследований.
Наука должна отвечать на вопрос: какая причина того, что одни люди лишены земли и орудий труда, а другие владеют ими? или: какая причина производит отчуждение земли и орудий труда у тех, которые обрабатывают землю и работают орудиями?
И как только наука поставит себе этот вопрос, так явятся совершенно новые соображения, перевертывающие все положения прежней quasi-науки, вертящейся в безвыходном кругу утверждений, что бедственное положение рабочего происходит оттого, что оно бедственно.
Простым людям кажется несомненным, что ближайшая причина порабощения одних людей другими – это деньги. Но наука, отрицая это, говорит, что деньги есть только орудие обмена, не имеющее ничего общего с порабощением людей.
Посмотрим, так ли это.
– –
XVIII
Откуда берутся деньги? При каких условиях у народа всегда бывают деньги и при каких условиях мы знаем народы, не употребляющие деньги?
Живет народец в Африке, в Австралии, как жили в старину скифы, древляне. Живет этот народец, пашет, водит скотину, сады. Мы узнаем о нем тогда, когда начинается история. История же начинается с того, что наезжают завоеватели. Завоеватели же делают всегда одно и то же: отбирают от народца все, что только могут взять у него: скотину, хлеб, ткани, даже пленников и пленниц, и увозят с собой. Через несколько лет завоеватели приезжают опять, но народец еще не оправился от разорения и взять у него почти нечего, и завоеватели придумывают другой, лучший способ пользования силами этого народца. Способы эти очень просты и естественно приходят в голову всем людям. Первый способ – это рабство личное. Способ этот имеет неудобства распоряжения всеми рабочими силами народца и прокормление всех, и представляется естественно второй способ: оставления народца на его земле, признание этой земли своею и раздача этой земли дружине, с тем чтобы через посредство дружины пользоваться трудом народа. Но и этот способ имеет свои неудобства. Дружине неудобно распоряжаться всеми произведениями народца, и вводится третий, столь же первобытный, как и первые два способа, – способ обязательного требования с подвластных известной срочной дани.
Цель завоевателя состоит в том, чтобы взять с завоеванных как можно больше произведений их труда. Очевидно, что для того, чтобы можно было взять как можно больше завоевателю, нужно взять те предметы, которые имеют высшую ценность между людьми этого народца и вместе с тем не громоздки и удобны для хранения, – шкуры, золото. И завоеватели накладывают обыкновенно срочную дань шкурами или золотом на семью или племя и посредством этой дани самым удобным для себя способом пользуются орудиями труда народа. Шкуры и золото почти всё отобрали от народца, и потому покоренные должны продавать друг другу и завоевателю и дружине за золото все то, что они имеют: и имущество и труд. Это самое происходило в древности и в средние века, происходит и теперь. В древнем мире, при частых завоеваниях
– –
одних народов другими и при отсутствии сознания человеческого равенства людей, личное рабство было самым распространенным средством порабощения одних людей другими, и на личном рабстве лежал центр тяжести этого порабощения. В средние века феодальная система, т.е. поземельная собственность, связанная с нею, и крепостное право заменяют отчасти личное рабство, и центр тяжести порабощения переносится с личности на землю; в новое время, с открытием Америки и развитием торговли и наплывом золота, принятого общим денежным знаком, денежная подать с усилением государственной власти становится главным орудием порабощения людей, и на ней зиждутся все экономические отношения людей.
В литературном сборнике есть статья профессора Янжула, описывающая недавнюю историю островов Фиджи. Если бы я старался придумать самую резкую иллюстрацию того, каким образом в наше время обязательное требование денег стало главным орудием порабощения одних людей другими, я бы не мог выдумать ничего более яркого и убедительного, чем эта правдивая история, основанная на документах и происходившая на днях.
Живет на островах Южного океана, в Полинезии, народец Фиджи. Вся группа островов, говорит профессор Янжул, состоит из мелких островов, занимающих вместе приблизительно англ. квадр. миль. Лишь половина островов обитаема населением в туземцев и белых. Туземные жители уже довольно давно вышли из дикого состояния, выдаются своими способностями между другими туземцами Полинезии и представляют собой народ, способный к труду и развитию, что и доказали, сделавшись в короткое время хорошими земледельцами и скотоводами. Жители благоденствовали, но в году новое королевство очутилось в отчаянном положении: народу Фиджи и его представителю Какабо понадобились деньги. Деньги долларов понадобились королевству Фиджи для уплаты контрибуции, или вознаграждения, требуемого Соединенными Американскими Штатами за насилия, будто бы нанесенные фиджианцами некоторым гражданам Американской республики. С этою целью американцы прислали эскадру, которая захватила внезапно несколько лучших островов, как залог, и угрожала даже бомбардированием и разрушением колоний, если контрибуция не будет в известный срок вручена представителям Америки. Американцы были одни
– –
из первых колонистов, которые вместе с миссионерами появились на Фиджи. Выбирая или захватывая под теми или другими предлогами лучшие куски земли на островах и устраивая там хлопчатобумажные и кофейные плантации, американцы нанимали целые толпы туземцев, связывая их незнакомыми для дикарей контрактами или действуя через особых подрядчиков или поставщиков живого товара. Столкновения между такими хозяевами-плантаторами и туземцами, на которых они смотрели как на рабов, были неминуемы, и вот некоторые-то из них и послужили поводом к американской контрибуции. Несмотря на свое благосостояние, на Фиджи почти до настоящего времени уцелели формы так называемого натурального хозяйства, имевшие место в Европе лишь в средние века: деньги между туземцами не обращались, и вся торговля имела исключительно меновой характер; товар менялся на товар, а немногие общественные и государственные сборы взимались прямо сельскими продуктами. Что было делать фиджианцам с их королем Какабо, когда американцы категорически потребовали долларов под угрозой самых тяжелых последствий в случае их невзноса? Для фиджианцев самая эта цифра представляла нечто непостижимое, не говоря уже о деньгах, которых они никогда не видали в таких размерах. Какабо, посоветовавшись с другими вождями, решился обратиться к английской королеве и сначала стал просить ее принять острова под свой протекторат, а позднее прямо под свое подданство. Но англичане отнеслись осторожно к этой просьбе и не спешили выручить полудикого монарха из его затруднения. Вместо прямого ответа снарядили в году специальную экспедицию с целью исследования островов Фиджи, чтобы решить, стоит ли их присоединять к британским владениям и тратить деньги на удовлетворение американских кредиторов.
Между тем американское правительство продолжало настаивать на уплате и удерживало в качестве залога в своем фактическом владении несколько лучших пунктов, а присмотревшись к народным богатствам, прежние долларов повысило на и угрожало еще повысить, если Какабо не уплатит их скоро. Тогда, теснимый со всех сторон, бедный Какабо, незнакомый с европейскими способами кредитных сделок, по совету европейских колонистов начал искать денег в Мельбурне, у купцов, во что бы то ни стало и на каких угодно условиях,
– –
хотя бы пришлось уступить частным лицам все королевство. И вот в Мельбурне, на вызов Какабо, составляется торговая компания. Эта акционерная компания, принявшая название Полинезийского общества (Polinesian company), заключила с владетелями Фиджи договор на самых выгодных для себя условиях. Принявши на себя долг американскому правительству и обязавшись уплатить его взносом в известные сроки, компания получила за это по первому уговору , а затем тысяч акров лучшей земли по своему выбору, свободу на вечные времена от всяких налогов и пошлин для всех своих факторий, операций и колоний и исключительное право на продолжительное время заводить в Фиджи эмиссионные банки с привилегией неограниченного выпуска билетов. Со времени этого договора, заключенного окончательно в году, у фиджиан, рядом с их местным правительством с Какабо во главе, очутилась другая власть – могущественная торговая фактория с обширными земельными владениями по всем островам и решительным влиянием в управлении.
До сих пор правительство Какабо довольствовалось для своих потребностей теми материальными средствами, которые заключались в различных натуральных сборах и небольшой таможенной пошлине с привозных товаров. С заключением договора и основанием могущественной Полинезийской компании его финансовые обстоятельства изменились. Значительная часть лучших земель во владениях отошла к компании, следовательно, сборы уменьшились; с другой стороны, компания, как мы знаем, выговорила себе беспошлинный, свободный привоз и вывоз всяких товаров, а чрез это и доход от пошлин также упал. Туземцы, т.е. 0,99 всего населения, всегда были плохими плательщиками таможенных налогов, так как ничего почти не потребляют из европейских товаров, кроме немногих тканей и металлических изделий, теперь же, чрез освобождение вместе с Полинезийской компанией наиболее состоятельных европейцев от таможенного налога, доход короля Какабо делался окончательно ничтожным, и он должен был позаботиться о его дополнении. И вот Какабо начинает совещаться со своими белыми друзьями о том, каким образом отвратить беду, и получает от них совет ввести первый прямой налог в стране и, чтобы менее утруждать себя, вероятно, в форме денежного сбора. Налог был установлен в форме всеобщей или подушной
– –
подати в размере 1 фунта стерлингов на всякого мужчину и 4 шиллингов на всякую женщину по всем островам.
Как мы уже говорили, даже до сих пор на островах Фиджи существует еще натуральное хозяйство и меновая торговля. Очень немногие туземцы владеют деньгами. Их богатство состоит исключительно из различных сырых продуктов и стад, а не в деньгах. Между тем новый налог требовал в известные периоды времени во что бы то ни стало денег, для семейного туземца весьма значительных в общей сложности. До сих пор туземец не привык ни к каким индивидуальным тягостям в пользу правительства, кроме личных повинностей; все сборы, какие случались, уплачивались общиной или деревней, к которой он принадлежал, и с общих полей, с которых получает он свой главный доход. Ему оставался один исход: искать денег у белых колонистов, т.е. обратиться или к торговцу, или к плантатору. Первому он должен был продать свой продукт по какой угодно цене, так как сборщик податей требовал деньги к известному определенному сроку, или даже занять денег под будущий продукт, чем, конечно, торговец пользовался, чтобы брать безбожные проценты; или же он должен был обратиться к плантатору и продать ему свой труд, т.е. поступить в рабочие. Но заработная плата оказалась на о. Фиджи, вследствие, вероятно, единовременного большого предложения, очень низкою, не более, согласно показанию настоящей администрации, одного шиллинга в неделю для взрослого мужчины, или 2 фунтов 12 шиллингов в год, и, следовательно, лишь для того, чтобы получить деньги, необходимые только для уплаты за самого себя, не говоря о семействе, фиджианец должен бросить свой дом, семью, собственные земли и хозяйство и, переселившись часто далеко, на другой остров, закабалить себя плантатору, по крайней мере, на полгода, чтобы выручить 1 фунт стерлингов, необходимый для уплаты нового налога; для уплаты же налога за все семейство он должен был искать других средств. Понятен результат такого порядка: с полутораста тысяч подданных Какабо собирал всего 6 тысяч фунтов стерлингов. И вот начинается усиленное вымогательство податей, дотоле незнакомое, и ряд принудительных мер. Местная администрация, прежде неподкупная, весьма скоро стакнулась с белыми плантаторами, которые начали вертеть страною. За неплатеж фиджианцы притягиваются к суду и приговариваются, кроме судебных издержек,
– –
к заключению в тюрьму на сроки не менее как на полгода. Роль этой тюрьмы играют плантации первого белого, который пожелает внести налог и судебные издержки за приговоренного. Таким образом белые получают в изобилии дешевый труд в каком угодно количестве. Первоначально дозволялась эта принудительная отдача на работы сроком на полгода, но затем подкупленные судьи находили возможность назначать на работы даже на восемнадцать месяцев и потом свой приговор возобновлять вновь. Весьма быстро, в несколько лет, картина экономического положения жителей Фиджи совершенно изменилась. Целые цветущие зажиточные округа наполовину обезлюдели и крайне обеднели. Все мужское население, кроме стариков и слабосильных, работало на стороне у белых плантаторов, чтобы добыть деньги, нужные для уплаты налога или по приговору суда. Женщины в Фиджи почти не несут никаких земледельческих работ, а потому в отсутствие мужчин хозяйства были запущены или совсем брошены. В несколько лет половина населения Фиджи превратилась в рабов белых колонистов. Чтобы облегчить свое положение, фиджианцы опять обратились к Англии. Появилось новое прошение, покрытое множеством подписей именитейших лиц и вождей, о принятии их в английское подданство и было вручено британскому консулу. К этому времени Англия, благодаря своим ученым экспедициям, успела не только изучить, но даже измерить острова и должным образом оценить природные богатства этого прекрасного уголка земного шара. По всем этим причинам переговоры на этот раз увенчались полным успехом, и в году, к большому неудовольствию американских плантаторов, Англия официально вступила во владение островами Фиджи, присоединивши их к своим колониям. Какабо умер, и его наследникам назначена маленькая пенсия. Управление островов было поручено сэру Робинзону, губернатору Южного Валлиса.
В первый год своего присоединения к Англии Фиджи не имело своего управления, а находилось под влиянием сэра Робинзона, который назначил сюда администратора. Принимая в свои руки острова, английское правительство должно было разрешить трудную задачу – удовлетворить разнообразным ожиданиям, на него возлагаемым. Туземцы, конечно, прежде всего рассчитывали на уничтожение ненавистного для них подушного налога, белые же колонисты (частью американцы) относились к британскому
– –
владычеству с недоверием, частью же (английского происхождения) рассчитывали на всякие блага – признание, например, своего владычества над туземцами, освящение своих прав на земельные захваты и т.д. Английское управление оказалось, однако, вполне на высоте своей задачи, и первым его действием было уничтожение навсегда подушного налога, создававшего рабство туземцев для выгод немногих колонистов. Но тут сэру Робинзону представлялась тотчас же трудная дилемма. Необходимо было уничтожить подушный налог, спасаясь от которого фиджианцы обратились к английскому правительству, а вместе с тем, по правилу английской колониальной политики, колонии должны содержать себя сами, т.е. находить свои собственные средства на удовлетворение расходов по управлению. Между тем с уничтожением подушного налога все доходы на Фиджи (с таможенных пошлин) не превышали 6 тысяч фунтов, тогда как расходы по управлению требовали по меньшей мере фунтов в год. И вот Робинзон, уничтожив денежный налог, придумывает labour tax, т.е. барщину, на которую должны были ходить фиджианцы; но барщина не выручила фунтов, нужных для корма Робинзона и его помощников. И дело не пошло до назначения нового губернатора Гордона, который, для того чтобы достать с жителей деньги, нужные на содержание его и его чиновников, догадался не требовать денег до тех пор, пока деньги в нужном количестве не распространятся на островах, а отбирать у туземцев их произведения и самому продавать их.
Трагический эпизод этот из жизни фиджианцев есть самое ясное и лучшее указание того, что есть деньги и в чем их значение. Тут выразилось все: и первое основное условие порабощения – пушка, угроза, убийство, и захваты земли, и главное средство – деньги, которые заменили все другие.
То, что в историческом очерке экономического развития народов надо прослеживать в продолжение веков, тут, когда уже все формы денежного насилия выработались вполне, сконцентрировано в одном десятилетии. Драма начинается с того, что американское правительство посылает корабли с заряженными пушками к берегам островов, жителей которых оно хочет поработить. Предлог этой угрозы – денежный, но начало драмы с пушек, направленных на всех жителей: жен, детей, стариков, да
– –
и мужчин, ни в чем даже не виноватых, – явление, теперь же повторяющееся в Америке, в Китае, в Средней Азии. Это начало драмы: кошелек или жизнь, повторенное в истории всех завоеваний всех народов; , а потом долларов или побоище. Но 90 тысяч нет. Они у американцев. И вот начинается второй акт драмы: надо отсрочить побоище, разменять кровавое побоище, страшное, сосредоточенное в короткий промежуток времени, на страдания менее заметные, хотя и более продолжительные. И народец со своим представителем ищет средств заменить побоище рабством денег. Он занимает деньги, и выработанные формы закрепощения людей деньгами тотчас же начинают действовать, как дисциплинированная армия, и в пять лет дело готово: люди не только лишились права пользоваться своею землею, лишились своего имущества, но и свободы; люди – рабы.
Начинается третий акт. Положение слишком тяжело, и до несчастных доходят слухи, что можно переменить хозяина и отдаться в рабство другому. (Об освобождении от рабства, наложенного деньгами, уж нет и мысли.) И народец зовет к себе другого хозяина, которому он отдается с просьбою улучшить свое положение. Англичане приходят, видят, что владение этими островами дает им возможность кормить разведшихся слишком много дармоедов, и английское правительство берет себе эти острова с жителями, но не берет их в форме рабов личных, не берет даже земли и не раздает ее своим помощникам. Эти старые приемы теперь не нужны. Нужно одно: чтобы они платили дань, и дань такую, которая бы, с одной стороны, была достаточно велика, чтобы рабочие не могли выйти из рабства, и, с другой стороны, которая бы хорошо кормила множество дармоедов.
Жители должны платить фунтов стерлингов. Это есть коренное условие, при котором Англия соглашается выручить фиджианцев от американского рабства, а это есть вместе с тем единственное, нужное для полного порабощения жителей. Но оказывается, что фиджианцы ни в каком случае не могут в теперешнем своем положении выплатить Это требование слишком велико. Англичане на время изменяют это требование и берут часть натурой, с тем чтобы в свое время, при распространении денег, довести взимание до положенной нормы. Англия действует уже не как прежняя компания, поступки которой можно сравнить с первым приходом диких
– –
завоевателей к диким жителям, когда они хотят только одного – сорвать что можно и уйти, а Англия поступает как более дальновидный поработитель, не убивает сразу курицу с золотыми яйцами, а может и покормить, зная, что курица – несучка. Она сначала отпускает поводья для своей выгоды, чтобы после уже навеки затянуть их, чтобы привести фиджианцев в то положение денежного рабства, в котором находятся европейские и цивилизованные народы и от которого не предвидится освобождения. Деньги – безобидное средство обмена, но только не тогда, когда они насильно взимаются, когда у берегов страны стоят заряженные пушки, направленные на жителей. Как только деньги взимаются насильно, из-под пушек, так неизбежно повторится то, что было на островах Фиджи, и повторялось и повторяется всегда и везде: у князей с древлянами и у всех правительств с их народами. Люди, имеющие власть насиловать других, будут это делать посредством насильственного требования такого количества денег, которое заставит людей насилуемых сделаться рабами насильников. И кроме того, всегда произойдет то, что произошло и у англичан с фиджианцами, а именно то, что насильники в своем требовании денег всегда скорее перейдут тот предел, до которого должно быть доведено количество требуемых денег, чтобы порабощение совершилось раньше, чем не дойдут до него. Дойдут они до самого этого предела и не перейдут его только в случае нравственного чувства и своей собственной независимости от денежных требований, перейдут же его всегда, когда у них не будет нравственного чувства, и всегда, когда и будет это чувство, но они сами будут в нужде. Правительства же все всегда перейдут этот предел, во-первых, потому, что для правительства не существует нравственного чувства, а во-вторых, потому, что, как мы знаем, правительства сами находятся в крайней нужде, производимой войнами и необходимостью подачек своим пособникам. Все правительства всегда в неоплатном долгу, и они, если бы и хотели, не могут не исполнить того правила, которое выразил один русский государственный человек XVIII века, что надо стричь мужика, не давать ему обрастать. Все правительства в неоплатном долгу, и долг этот в общей сложности (не считая случайного уменьшения его в Англии и Америке) растет с каждым годом в ужасающей прогрессии. Точно так же растут бюджеты, т.е. необходимость бороться с
– –
другими насильниками и давать подачки деньгами и землями своим помощникам насилия, и потому точно так же растет поземельная плата. Не растет же заработная плата не по закону ренты, а потому, что существует с насилием взимаемая дань государственная и поземельная, имеющая целью отбирать от людей все их излишки, так чтобы они для удовлетворения этого требования должны были продавать свой труд, потому что пользование этим трудом и есть цель наложения дани. Пользование же этим трудом возможно только тогда, когда в общей массе требуется больше денег, чем могут отдать рабочие, не лишив себя пропитания. Возвышение заработной платы уничтожило бы возможность рабства, и потому, пока есть насилие, она никогда не может возвыситься. И это-то простое и понятное действие одних людей над другими экономисты называют железным законом; орудие же, которым производится это действие, они называют средством обмена. Деньги – это безобидное средство обмена – нужны людям в их отношениях между собой. Почему же там, где нет насильственного требования денежных податей, никогда не было и не могло быть денег в их настоящем значении, а было и будет, как это было у фиджианцев, у киргизов, у африканцев, у финикийцев и вообще у людей, не платящих подати, то прямой обмен предметов на предметы, то случайные знаки ценностей: бараны, меха, шкуры, раковины. Известные, какие бы то ни было деньги получают ход между людьми только тогда, когда их насильно требуют со всех. Только тогда каждому они становятся нужны для откупа от насилия, только тогда они получают постоянную меновую ценность. И получает ценность тогда не то, что удобнее для обмена, а то, что требуется правительством. Будет требоваться золото – золото будет иметь ценность, будут требоваться бабки – бабки будут ценность. Если бы это было не так, то отчего же выпуск этого средства обмена всегда составлял и составляет прерогативу власти? Люди – фиджианцы, положим – установили свое средство обмена, ну и оставьте их обмениваться, как и чем они хотят, и вы, люди, имеющие власть, т.е. средства насилия, и не вмешивайтесь в этот обмен. А то вы начеканите эти монетки, никому не позволяя чеканить такие же, а то, как у нас, только напечатаете бумажки, изобразите на них лики царей, подпишете особенной подписью, обставите подделку этих денег казнями, раздадите эти деньги своим помощникам и
– –
требуете себе в форме государственных и поземельных податей таких монеток или бумажек, с такими точно подписями, столько, что рабочий должен отдать весь свой труд, чтобы приобресть эти самые бумажки или эти самые монетки, и уверяете нас, что эти деньги нам необходимы как средство обмена.
Люди все свободны, и одни люди не угнетают других, не держат их в рабстве, а только есть деньги в обществе и железный закон, по которому рента увеличивается, а рабочая плата уменьшается до минимума! То, что половина (больше половины) русских мужиков закабаляется за подати и прямые, и косвенные, и поземельные в работы землевладельцам и фабрикантам, это совсем не значит то, что очевидно, что насилие взимания податей подушных, и косвенных, и поземельных, уплачиваемых правительству и его помощникам, землевладельцам, деньгами, заставляют рабочего быть в рабстве у тех, кто взимает деньги, а это значит, что есть деньги – средство обмена – и железный закон!
Когда крепостные люди не были свободны, я мог заставить Ваньку работать всякую работу, и если Ванька отказывался, я посылал его к становому, и становой сек ему ж до тех пор, пока Ванька не покорялся. Притом же, если я заставлял работать Ваньку сверх силы, не давая ему земли и не давая пищи, дело доходило до начальства, и я должен был отвечать. Теперь же люди свободны, но я могу заставить Ваньку, Сидорку и Петрушку работать всякую работу, и если он откажется, то я не дам ему денег за подати, и ему будут сечь ж до тех пор, пока он не покорится; кроме того, я могу заставить работать на себя и немца, и француза, и китайца, и индейца тем, что за непокорность его я не дам ему денег, чтобы нанять земли или купить хлеба, потому что у него нет ни земли, ни хлеба. И если я заставлю работать его без пищи, сверх сил, задушу его работой, никто мне слова не скажет; но если я сверх того почитал еще политико-экономических книг, то я могу быть твердо уверен, что все люди свободны и деньги не производят рабства.
Мужики знают давно, что рублем можно бить больнее, чем дубьем. Но только политико-экономы не хотят видеть этого.
Говорить о том, что деньги не производят порабощения, – это все равно что было бы говорить полстолетия тому назад, что крепостное право не производит порабощения.
– –
Политико-экономы говорят, что, несмотря на то, что вследствие обладания деньгами один человек может поработить другого, деньги есть безобидное средство обмена. Почему же было не говорить полстолетия тому назад, что, несмотря на то, что крепостным правом можно поработить человека, крепостное право не есть средство порабощения, а безобидное средство взаимных услуг? Одни дают свой грубый труд, другие – заботу о физическом и умственном благосостоянии рабов и об учреждении работы. Даже так, кажется, и говорили.
XIX
Если бы эта воображаемая наука – политическая экономия – не занималась тем же, чем занимаются все юридические науки, – апологией насилия, она не могла бы не видать того странного явления, что распределение богатств и лишение одних людей земли и капитала и порабощение одних людей другими, – все это в зависимости от денег и что только посредством денег теперь одни люди пользуются трудом других, т.е. порабощают их.
Повторяю: человек, у которого есть деньги, может скупить весь хлеб и заморить другого голодом и за хлеб поработить его совершенно. Так и делается на наших глазах в огромных размерах.
Казалось бы, надо бы поискать связи этих явлений порабощения с деньгами, но наука с совершенной уверенностью утверждает, что деньги не имеют с порабощением людей никакой связи.
Наука говорит: деньги есть такой же товар, как и всякий другой, имеющий стоимость своего производства, только с той разницей, что этот товар избран как самое удобное для установления цен, для сбережения и для платежей средство обмена: один наделал сапог, другой напахал хлеб, третий выкормил овец, и вот, чтобы им удобнее меняться, они заводят деньги, представляющие соответствующую долю труда, и посредством их променивают подметки на баранью грудинку и десять фунтов муки.
По мнению всех союзников, уменьшению подлежала не только численность армии, но и сама территория Германии. Конкретные цифры и регионы, однако, вызывали разногласия. Польские делегаты требовали передать их стране Верхнюю Силезию (с её угольными месторождениями) и порт Данциг, литовские— порт Мемель[29]. У Франции, Бельгии, Чехословакии и Дании также были свои территориальные притязания.
Перевод санглийского — изд-во «Грамату драугс», Рига,
Изд.-коммер. фирма «Гриф», Харьков,
Джемс Лейсингтон Морлек, обладатель ряда титулов исостояния, позволявшего ему жить лишь напроценты скапитала, сидел всвоем кабинете.
Онотпер окованный сталью ящик роскошного старинного письменного стола ивынул изнего револьвер, черный шелковый платок инесессер измастерски выработанной тюленьей кожи. Затем извлек оттуда множество миниатюрных инструментов, изготовленных изсамой твердой стали. Особенно внимательно оносмотрел алмаз, вправленный водно изсверлышек величиной сзубочистку. Его цепкий взгляд последовательно переходил содного инструмента надругой.
Квартира Джемса Морлека была, вероятно, самой роскошной иизящно обставленной наБонд-стрит. Кабинет — просторен ивысок. Потолок украшен арабесками работы мавританских художников, стены выложены полированным мрамором, амозаичный пол покрыт огромным пушистым персидским ковром. Четыре серебряные люстры струили сквозь разноцветные шелковые абажуры мягкий, приятный глазу свет. Комнату украшали инизкая тахта уокна, инкрустированный перламутром табурет иудобное кресло.
Постороннему нелегко былобыопределить возраст хозяина, сидевшего записьменным столом, — лет сорок-пятьдесят? Насамомже деле ему едва минуло тридцать шесть. Веселые, жизнерадостные, смелые глаза оживляли его приятное мужественное лицо ипридавали резко очерченным чертам мягкое идобродушное выражение. Нопорой глаза его туманила грусть, агустые брови озабоченно сдвигались.
Джемс Морлек — личность весьма загадочная. Поговаривали, будто онприехал изНью-Йорка, хотя наверняка это никому небыло известно. Ныне онжил наодной изсамых дорогих улиц Лондона ивладел имением вСуссексе. Фрак всегда сидел нанем безукоризненно, абелый галстук был завязан сподобающей джентльмену тщательностью.
Оглядев разложенные настоле инструменты, хозяин хлопнул владоши. Тутже, откинув шелковую портьеру надвери, вкабинет неслышно вошел маленький арабчонок. Его белоснежный бурнус иалый тюрбан удачно сочетались собстановкой ипридавали мальчику экзотический иживописный вид.
— Ахмет, яухожу сегодня вечером, — обратился кнему Морлек по-арабски. — Если нато будет милость Божья, яскоро вернусь, итогда тебе придется хорошо поработать.
Почтительно отвесив поклон своему господину, Ахмет чуть коснулся губами фалд его фрака, азатем мизинца. Маленький арабчонок, выкупленный Джемсом Морлеком нарынке рабов вМарокко, боготворил хозяина.
— Рад вам служить, господин. Не позватьлисекретаря?
Морлек кивнул, иАхмет, поклонившись еще раз, удалился. «Секретарем» онназывал дворецкого Бинджера, ибо вего голове никак неукладывалось, какможно белого человека именовать столь простым званием.
Не прошло иминуты, какна пороге комнаты показался Бинджер — коренастый широкоплечий человек срумяным лицом исветлыми волосами. Вминуты смущения иливолнения ончасто поглаживал их рукой. Волосы, тщательно причесанные напробор, традиционный начес налоб свидетельствовали отом, чтодворецкий всвое время служил ванглийской армии. Онидвигался, каквоенный.
Бинджер взглянул насвоего господина, перевел взгляд наразложенные передним инструменты итяжело вздохнул.
— Значит, вы сегодня уходите, сударь? — голос его звучал очень печально.
— Да, придется. Возможно ябуду отсутствовать несколько дней. Вам известно, где меня искать.
— Надеюсь, чтоне втюремной камере, — мрачно проговорил Бинджер.
Джемс Морлек улыбнулся.
— Видно, судьба готовила вам другую участь, гораздо более приятную, чем стать слугой взломщика.
Бинджер вздрогнул.
— Прошу вас, неговорите так! Инео чем невспоминайте. Право, ядрожу отстраха завас. Ради Бога, поверьте, яникогда неосмелюсь осуждать никакие ваши поступки, ибо знаю: небудь вы взломщиком, меня давнобыне было вживых. Вы спасли меня, ия вашей доброты незабуду никогда.
Ивсамом деле, онбыл обязан своему хозяину жизнью. Однажды ночью Морлек проник вмагазин, где Бинджер служил тогда ночным сторожем, чтобы пробраться оттуда врасположенный рядом банк. Ислучайно наткнулся наБинджера, свалившегося черезлюк сверхнего этажа. Тот тяжело ушибся ибеспомощно лежал наполу: обе ноги его были переломаны. Морлек перевязал его. Кроме того, позабыв освоих планах, немедленно отправил вбольницу. Ихотя пострадавший догадывался, чтоего спаситель — Черный Человек, гроза всех банков, насовести которого множество отчаянных взломов, происшествие памятной ночи сблизило их.
Джемс Морлек разбирался влюдях ипонял сразу: влице Бинджера онобрел надежного иверного друга.
Хозяин потянулся зазолотым портсигаром изакурил.
— Возможно, Бинджер, втечение ближайших дней мне суждено стать достойным членом общества, — онзатянулся.
— Дай-то, Боже! Яежедневно молю овашей удаче Всевышнего, — серьезно заметил дворецкий. — Ваше ремесло оставляет желать лучшего, вы тои дело пропадаете ночи напролет — это вредно дляздоровья. Икакстарый солдат явам скажу: жить нужно честно.
— Явэтом несомневаюсь. Атеперь послушайте, чтоскажу вам я. Прикажите шоферу ждать меня смашиной науглу Альбмерл-стрит. Ябуду там кдвум часам ночи. Пусть поднимет верх автомобиля — вдруг пойдет дождь. Держитесь неподалеку, нослишком близко кмашине неподходите. Прикрепите номер, зарегистрированный вОксфорде, асуссекский спрячьте подсиденье. Кроме того, прихватите термос скофе инесколько сандвичей. Вот ивсе!
Бинджер чуть слышно прошептал:
— Желаю удачи, сударь, — иудалился.
— Надеюсь, чтотак ибудет.
Морлек облачился вчерную накидку и, рассовывая инструменты покарманам, вышел.
* * *
Ночной сторож Депозитного банка наБурлингтон-Стрит, устав отобхода, иногда усаживался отдохнуть натабурет. Табурет этот обладал редким достоинством — онимел лишь одну ножку. Стоило сидящему нанем задремать, итабурет тутже опрокидывался. Но, будучи человеком догадливым иизобретательным, сторож со временем убедился: если опереться локтями околени, атабурет вплотную придвинуть кстене, можно спокойно вздремнуть…
— Право, мне очень жаль беспокоить вас… — раздался унего подухом чуть слышный вежливый голос.
Сторож проснулся ивскочил; захваченный врасплох, онпопытался схватить револьвер, обычно лежавший рядом наполке.
— Не стоит беспокоиться, — ваш револьвер уменя вкармане, ашнур сигнализации перерезан, звонка непоследует, — продолжал Черный Человек. Сквозь узкие прорези его черной маски насторожа глядели веселые, улыбающиеся глаза. — Атеперь — задело!
Дляохраны устроено специальное караульное помещение: небольшая каморка сжелезобетонными стенами, вкоторой едва помещались складной столик, электрическая печурка инебольшой сейф, замурованный встену.
— Ступайте вкаморку, — скомандовал Черный. — Станьте лицом кстене иведите себя прилично: невынуждайте меня прибегнуть ккрайним мерам. Ибыстрей!
Сторож послушно повиновался. Звякнули ключи — незнакомец достал их измгновенно вскрытого сейфа, идверь каморки захлопнулась. Стало тихо. Лишь вентилятор мерно жужжал надего головой.
Черезнесколько минут незнакомец вернулся.
— Вот ивсе, — сказал, он. — Явзял совсем немного: напокупку нового автомобиля идля приличного путешествия. Чтоподелаешь, надо как-тожить!
— Меня уволят! — причитал сторож, утирая влажные отслез глаза.
— Скажите, чтоя вас оглушил. Тоже самое рассказывал ваш коллега изСеверного банка…
— Чтосмоим товарищем взале?
— Пока онмирно спал, яоглушил его способом, известным лишь мне одному.
Черный захлопнул засобой дверь, иснова звякнул ключ взамке. Но, какпоказалось сторожу, дважды. Онрискнул подойти кдвери — ив самом деле дверь отворилась, ноЧерного Человека ислед простыл.
Подняли тревогу… Вбанк прибыли три сыщика изСкотленд-Ярда. Взале ониобнаружили одурманенного сторожа, струдом понимавшего, чтопроисходит. Второй сторож безумолку рассказывал, какна него напали.
— Перестаньте болтать, — раздраженно заметил инспектор Уолл. — Пусть эта история послужит оправданием вашему товарищу, ноне вам. Вы попросту заснули насвоем посту, астоило Черному припугнуть вас какследует иприставить кгруди револьвер — вы испугались насмерть ипозволили ему делать все, чтоугодно. Все, несомненно, произошло именно так.
Сторож, спавший взале, вообще немог дать никаких объяснений. Онничего непомнил, кроме того, чтосидел всвоей каморке ипил кофе, который сам сварил напечурке.
— Остатки кофе мыотошлем дляхимического анализа, — продолжал сыщик. — Преступник находился вздании довольно долго. Одурманив сторожа, оннамного облегчил свою задачу.
Вверхних этажах банка располагались помещения дляслужащих иделопроизводства, ценности хранились вподвальном этаже — хранилище Депозитного банка. Вподвал вела широкая лестница, разделенная стальной решеткой. Ключи отрешетки имелись лишь усторожа, находившегося внутри здания.
— Все обстояло очень просто, — резюмировал происшедшее инспектор Уолл, закончив допрашивать сторожей. — Петрес покинул свой пост, чтобы повидать ночного сторожа. Вэто время Черный, ибо онухитряется вскрыть любой замок, проник вздание. Востальном удача сопутствовала ему.
Ранним утром вбанк прибыл секретарь, исыщики самым тщательным образом осмотрели сейфы.
Каковоже было их удивление — взломанным оказался лишь один небольшой сейф, принадлежащий Ральфу Гамону. Сейф был опустошен подчистую.
Стефанс, дворецкий лорда Крейза, прочел вутренних газетах овзломе и, будучи понатуре человеком разговорчивым, зазавтраком поспешил сообщить новость своему господину. Впрочем, наего гостя она произвелабы, несомненно, более сильное впечатление. Однако понекоторым причинам Стефанс недолюбливал мистера Ральфа Гамона. Чрезвычайно предупредительный поотношению клорду ипочтительный кмолодой леди, онстарался понравиться ей.
Однако его желание никоим образом нераспространялось наприслугу замка. Онбыл скуп и, если давал чаевые, тов весьма скромных размерах. НоСтефанс неудивился: шофер Ральфа Гамона успел сообщить оскупости своего хозяина.
Однако со временем коммерсант сильно переменился ив отношении клорду, ив отношении кего семье.
Если ранее Гамон, обращаясь квладельцу замка — Крейзу, величал его «милордом», тосейчас осмеливался называть его «дорогим Крейзом», аего дочь — «моя дорогая».
Такая фамильярность раздражала Стефанса, его обычно доброе иприветливое лицо привоспоминаниях оГамоне становилось хмурым иотчужденным.
Стефанс стоял ураскрытого настежь окна изадумчиво глядел назеленый газон, раскинувшийся дореки — естественной границы имения. Было прекрасное утро, какое только можно себе представить ранней осенью. Деревья еще щеголяли зеленой листвой, нокое-где уже проступали краски осени — пурпур изолото. Нанебе сияло теплое осеннее солнце, бросая лучи намолчаливую землю. Лишь изредка тишина нарушалась всплеском крыльев одинокого фазана, грузно опускавшегося сдерева наземлю.
— Сдобрым утром, Стефанс!
Дворецкий обернулся истолкнулся лицом клицу счеловеком, окотором думал вэту минуту.
Взал бесшумно вошел Ральф Гамон. Среднего роста, полноватый, лет сорока пяти, онначинал уже лысеть, чтонесколько старило его. Широкое лицо казалось бледным иневыразительным. Высокий лоб, темные, глубоко сидящие глаза, жесткая линия некрасивого рта — все говорило оего ловкости иуме. Глядя нанего, Стефанс всегда вспоминал освоем учителе, так ненавистном вдетстве.
Лысина Гамона была обрамлена пучками седоватых волос, сбившихся улба. Заметив наполу булавку, онбыстро поднял ее иприколол налацканы своего костюма.
— Вот это удача! — воскликнул он. — Чтоможет быть лучше — день начался снаходки предмета, который может тебе пригодиться!
Стефанс еле сдержал себя, несмотря наогромное желание сказать, чтобулавку, очевидно, кто-товыронил ипринадлежит она неему. Вместо этого онсказал:
— Вчера Черный снова учинил взлом.
Гамон нахмурился ивырвал газету унего изрук.
— Взлом? Черный? Где?
Быстро ознакомившись ссообщением вгазете, оннахмурился еще больше.
— Наэтот раз онобворовал Берлингстон-банк, — сказал онсамому себе. — Ябыхотел знать… — Ионвзглянул наСтефанса. — Странно… Лорд Крейз уже встал? — добавил он.
— Нет, сударь.
— Аледи Джоан?
— Леди Джоан впарке. Она катается верхом.
— Гм-м.
Сообщение Стефанса непорадовало мистера Ральфа: ему Джоан отказала, когда оннакануне пригласил ее покататься верхом вдвоем, сославшись нато, чтоее любимая лошадь захромала. Стефанс необладал способностью читать чужие мысли, но, вспомнив обоставленных ему инструкциях, поспешил добавить:
— Леди Джоан уже ненадеялась поехать верхом сегодня, нооказалось, чтолошадь поправилась.
— Гм-м, — вторично проворчал Гамон. — Да, кстати… Вы незнаете, кто поселился вмаленьком домике? Леди Джоан сказала мне, иливернее, яслышал, какона распорядилась исообщила ожильцах лорду Крейзу.
— Ксожалению, мне ничего неизвестно. По-моему, какая-тодама сдочерью… Леди Джоан познакомилась сними вЛондоне ипредложила поселиться вимении навремя каникул.
Лицо Гамона исказила насмешливая улыбка.
— Видно, она большой друг человечества? — заметил он.
Стефанса удивляла подобная манера говорить оДжоан. Не прошло игода, какРальф Гамон пресмыкался переддевушкой, атеперь неуважительно говорил оней.
Медленными шагами Гамон направился впарк. Гдеже Джоан? КСтефансу обращаться стакими вопросами бесполезно. Гамон догадывался, какие чувства питали кнему слуги взамке.
Джоан заметила его первая. Она скакала верхом визящной черной амазонке, красиво выделявшейся нафоне зеленой листвы, изадумчиво глядела назаброшенный дом. Лицо ее было печально. Навыразительных серых глазах словно лежала пелена.
Ее девичья стройная фигура таила всебе что-томальчишеское. Она внимательно следила заэтим полным мужчиной, тщетно пытавшимся найти ее. После того какон скрылся вдоме, наее алых губах заиграла довольная улыбка.
— Вперед, Тоби! — скомандовала она ипришпорила лошадь.
Нагребне холма она оказалась уже черезнесколько мгновений. Номенс-Гилл уже ряд столетий являлся предметом постоянных споров. Три поколения нежелали уступить друг другу. Обе семьи, два рода, разорились из-забесконечного судебного процесса. Семье Крейзов, правда, удалось защитить свои права передсудом в году, носоперничавшие сними Тальмеры разорились. Примерно такаяже участь ныне постигла обитателей Старого Дома. Неужели новый владелец продолжит спор? Джоан задумалась, новскоре отогнала навязчивую мысль. Онпоказался ей слишком рассудительным длятого, чтобы продолжать вздорный процесс. Вот уже два года онвладел имением Номенс-Гилл, однако досих пор всуд необращался, каких-либо жалоб илипросьб непоступало.
Неожиданно она остановилась, спрыгнула слошади иотпустила ее вволю пастись натраве. Самаже направилась квершине холма. Взглянув начасики — онипоказывали ровно восемь — Джоан направилась квершине холма. Взгляд ее устремился надорогу. Глядеть начасы ей вовсе нетребовалось, ибо мужчина, которого она поджидала, каждый день появлялся верхом налошади из-зараскидистых кустов водно итоже время. Свободно сидя вседле, онтвердо управлял горячей лошадью иодновременно курил трубку. Она вынула изфутляра бинокль иподнесла его кглазам, разглядывая всадника. Это был незнакомец привлекательной внешности счуть седеющими волосами нависках. Обутый вкоричневые краги. Шерстяной свитер дополнял его костюм. Она разглядывала его много раз, ион настолько запомнился Джоан, чтопредставлялось возможным нарисовать его портрет попамяти.
— Джоан Карстон, — сказала она, — стыдись! Чтозначит длятебя этот мужчина? Ничего! Почему ты окружаешь его золотым ореолом романтики? Просто излюбопытства? Тяга кприключениям заставляет тебя тайно поутрам являться сюда инаблюдать занезнакомым джентльменом. Итебе нестыдно? Нет!
Всадник, нисколько неподозревая, чтоявляется предметом оживленного разговора Джоан ссобой, продолжал путь инаконец поднялся нахолм. Легким хлыстиком онрассеянно похлопывал покрупу лошади. Онехал, неоглядываясь, ивскоре исчез извиду.
Мистер Джемс Лейсингтон Морлек — загадка длявсей округи. Ничего определенного онем незнал никто. Лишь то, чтоон был очень богат ине имел друзей. Вскоре после его приезда пастор общины навестил его, и, сверх всяких ожиданий, просьба опожертвовании наблаготворительные нужды была удовлетворена самым щедрым образом. Однако все попытки соседей познакомиться сним поближе встречали со стороны Морлека решительный отпор. Онненаносил визитов иу себя никого непринимал. Припомощи слуг удалось вконце-концов выяснить, чтоон ведет очень своеобразную, беспорядочную жизнь: безкаких-либо определенных целей изанятий. Никто суверенностью несказалбы, находится онсейчас вимении вСтаром Доме илиуехал вЛондон, неговоря уже оего планах наследующий день.
Джоан Карстон снова села налошадь испустилась схолма. Не прошло инескольких минут, какпо этой дороге поднялся нахолм таинственный всадник. Доскакав доперекрестка дорог, она придержала коня иогляделась: вдали промелькнула фетровая шляпа Морлека, направлявшегося креке.
— Яведу себя несовсем пристойно, — доверчиво шепнула она своей лошади. — Яневыдержана, уменя нет гордости. Яохотно пожертвовалабыдвумя фунтами стерлингов, аведь эта сумма — вся моя наличность, чтобы поговорить сним сглазу наглаз. Нооправдаетлион мои надежды?
Идав шпоры коню, она поскакала подороге, направляясь кпарку своего отца. Там, где дорога вплотную примыкала кпарку, виднелся небольшой домик. Кнему инаправила коня Джоан.
Всаду хлопотала женщина навид немногим больше сорока лет. Несмотря наболее чем скромное платье, она производила очень хорошее впечатление. Заметив приближение Джоан, она приветливо ей кивнула.
— Сдобрым утром, леди Джоан! — сказала она девушке. — Яприбыла сюда лишь вчера. Очень любезно свашей стороны позаботиться обо всем домоего приезда.
— Не стоит обо мне говорить, — ответила, спрыгивая слошади, Джоан. — Какпоживает ваш пациент, миссис Корнфорд?
— Право незнаю, — ответила миссис Корнфорд. — Онбудет сегодня вечером. Надеюсь, вы невозражаете против его приезда?
— Чтовы! Конечно, нет. — Джоан покачала головой, — Не желаетелипоселиться здесь навсегда? Мой отец охотно разрешит. Акто приедет квам?
Миссис Корнфорд навопрос девушки ответила несразу.
— Один молодой человек, яочень дорожу им. Ноядолжна откровенно признаться вам — оналкоголик… Но, янадеюсь, вскоре избавится отсвоей пагубной привычки.
— Боже! — воскликнула Джоан.
— Япыталась излечить его отпорока инадеюсь, чтоон навсегда освободится отсвоих страданий. Онизочень достойной ипочтенной семьи. Это выше моих сил — наблюдать, какмолодые люди теряют рассудок, постепенно опускаются надно ибезвременно погибают. Яработаю вобществе трезвенников имне приходится наблюдать немало страшного. Новы насамом деле невозражаете, чтобы оностался?
— Разумеется, нет, — поспешила заверить Джоан.
Миссис Корнфорд внимательно поглядела надевушку.
— Вамазонке вы прелестны.
— Ямогу себе позволить такую роскошь, — спокойно ответила Джоан, — мне все клицу. Итут ничего неподелаешь. Нодовольно окостюме… яостанусь ипозавтракаю свами. Собственно, меня ожидают дома, — добавила она, накладывая пастилу наломтик хлеба, вернее, наш гость ожидает меня. Отецже ожидает лишь одного: случится чудо, иему снеба упадет миллион. Ичудо немножко исполнилось.
Миссис Корнфорд изумленно подняла глаза.
— Мынебогаты, — пояснила Джоан, — принадлежим кразорившемуся дворянству. Будь ямужчиной, ябы эмигрировала вАмерику, жениласьбытам набогатой исталабыожидать развода. Ноя — девушка, ипоэтому мне приходится поджидать дома, пока наменя непольстится кто-нибудь изнаших местных миллионеров. Нотакого мне ненайти, дая ине желаю вовсе…
— Новедь всамом деле… — начала миссис Корнфорд.
— Наше имение, замок, лондонский дом — все имущество заложено. Беднее нашей семьи вэтих краях ненайти.
— Мне очень жаль, — любезно заметила собеседница, — это, должно быть, тяжело длявас.
— Напротив, незаботит нисколько. Вконце-концов все семьи, проживающие здесь, втаком положении, каки мы. Заисключением только мистера Морлека, которого все считают миллионером. Но, должно быть, слава оего богатстве зиждется на, том, чтоон больше помалкивает освоих делах. Амывсе только иделаем, чтоговорим освоих долгах изакладных. Стоит нам встретиться скем-нибудь изсоседей, какмы начинаем разговор опроцентах, ценах напшеницу илио том, пострадаетлинарод отразорения местного дворянства икак будет наруку городским выскочкам.
Миссис Корнфорд молчала ипечально смотрела надевушку. Знакомы онибыли лишь год. Познакомились совершенно случайно: миссис Корнфорд поместила объявление вгазете отом, чтопринимает заказы нашвейную работу, иДжоан навестила ее вее загородной квартире, где она жила со своей дочуркой, зарабатывая шитьем нажизнь.
— Беднякам живется нелегко, — спокойно сказала она.
Джоан взглянула нанее.
— Ивы раньше были богаты, — продолжала она, кивнув головой. — Язнаю обэтом. Вы мне расскажете наднях вашу печальную историю. Нонет, яне стану вас утруждать этим, — вдруг произнесла Джоан совершенно непоследовательно, — яне хочу ворошить ваше прошлое ипечалить вас воспоминанием отом, чтоутрачено навсегда. Бедность ужасна, ноеще ужаснее, когда вы богаты лишь накакое-товремя. Вы знакомы смистером Морлеком?
Миссис Корнфорд улыбнулась.
— Явижу, чтоон — главная достопримечательность этих краев. Похоже, головы живущих здесь людей заняты мыслями только онем. Онем мне говорила даже девушка, которую вы прислали, чтобы привести впорядок этот домик. Онваш друг?
— Оннедружит нис кем. Анапротив, держится обособленно инастолько сдержан поотношению ксоседям, чтоостается предположить лишь одно — очень богат. Якак-тодумала, онвполне подходит нароль моего рыцаря. — ИДжоан печально вздохнула.
— Янезнаю, всамомлиделе ваше положение так безнадежно, — улыбнулась миссис Корнфорд. — Может быть, вы шутите?
Лицо Джоан стало серьезным.
— Явижу, вы неверите мне. Амежду тем вмоем прошлом достаточно печальных событий. Ведь яуже нетак молода. Мне скоро двадцать три года.
— Ябыникогда неподумала… Вы выглядите гораздо моложе своих лет.
— Быть может, надо мной тяготеет страшная тайна?
Миссис Корнфорд недоверчиво покачала головой.
Джоан тяжело вздохнула.
— Атеперь явернусь ксвоим заботам, — сказала она инаправилась ксебе.
— Яочень рад вашему возвращению, — приветствовал ее мистер Гамон, разгуливавший впарке. — Все это время яочень скучал безвас.
Джоан Карстон мысленно пожалела отом, чтоне осталась погостить умиссис Корнфорд еще пару часов.
Фердинанд Карстон, лорд Крейз, гордый ирассудительный человек, страстно желал одного — чтобы его никто нетревожил. Всю свою жизнь онстарался избегать неприятностей, иэто желание уклониться отзабот стоило ему немало денег. Оннелюбил хлопот, связанных спосещениями адвокатов иего агентов, ипотому почти незнал людей, скоторыми ему приходилось вести дела. Время отвремени онощущал прилив новых сил, энергии итогда испытывал непреодолимое желание водночасье освободиться отдолгов, ноэто желание вовлекало его вновые иновые спекуляции. Лорд проявлял лишь поверхностный интерес кделам, поэтому вконце-концов оказывалось, чтоновые спекуляции нетолько непоправляли его дела илиобогащали, аеще больше разоряли, заставляя обращаться запомощью кростовщикам.
Неожиданно длявсех вкругу его знакомых объявился очень предприимчивый коммерсант ифинансист, любезный настолько, что, спозволения лорда, вел его дела ирасчеты скредиторами ибанками. Обрадованный, лорд Крейз уступил напористому господину право владеть имением Крейзов, асамже нетолько уплатил посчетам иосвободился откредиторов, ноуже располагал наличными деньгами.
Вминуту, когда разворачиваются события этого повествования, лорд Крейз сидит всвоей библиотеке иперелистывает каталог аукционной фирмы. Кнему довольно бесцеремонно вошел его гость.
— Здравствуйте, Гамон, — приветствовал его лорд безособой радости. — Вы уже завтракали?
— Джоан небыло дома, — ответил Гамон.
— Она незавтракала дома? — встревоженно переспросил лорд, взглянув нагостя.
Гамон взял стул иуселся напротив.
— Вы никогда незадумывались отом, чтоможет произойти вслучае вашей смерти? — спросил он.
— Нет, недумал. Нет, нет, — поспешил ответить лорд. — Явсегда аккуратно посещаю церковь, хоть ивсегда был уверен — сбор церковной десятины весьма обременителен итягостен длянаших хозяйств. Новсеже яне думаю, чтоврата рая дляменя окажутся запертыми.
— Ах, дая необ этом говорю. Вы неподумали опродолжении рода Крейзов?
— Титул, конечно, унаследует Джоан. Позакону семьи титул может перейти ик женщине, — пояснил лорд. — Ночего ради вы меня все расспрашиваете, голубчик? ЕслибыДжоан хотела сохранить засобой замок иимение, тоей следовалобывыйти замуж завас. Яничего неимелбыпротив вашего брака, ибо случалось иранее, чтов нашу семью попадали довольно своеобразные типы. Иядумаю, почемубытакому неслучиться еще раз?
Мистер Ральф Гамон сделал вид, будто нерасслышал оскорбительного длянего замечания. Менее всего онбыл склонен пускаться врассуждения одостоинствах, присущих крейзовским предкам.
— Если уДжоан инет намерения выйти заменя замуж, товы имеете неочень большое влияние, — заметил он. — Кто знает? Со временем все, возможно, изменится.
Лорд Крейз снял очки.
— Вы полагаете, япользуюсь большим влиянием надочь? Втаком случае вы глубоко заблуждаетесь, голубчик. Она несчитается смоими советами иболее того — склонна поступать наперекор моим указаниям. Ядолжен признаться втом, чтоя очень плохой советчик. Пусть она поступает так, какей угодно. Этогоже правила всегда придерживалась иее покойная мать.
— Янемогу предположить даже намгновение, чтоДжоан откажет мне; вы должны переговорить сней, — настойчиво продолжал Гамон, мрачно выплюнув кончик сигары.
Лорд откинулся наспинку кресла. Разговор был ему крайне неприятен.
— Хорошо, япереговорю сней, — раздраженно воскликнул он. — Ноясовсем забыл вам сказать, чтовы неможете получить имение. Яознакомился сдокументами ивыяснил: имение заложено вМитлендском банке. Месяц назад истекал срок платежа, ибанк продал имение одному весьма примечательному человеку поимени Джемс Лейсингтон Морлек. Ачтоон предпримет, мне…
— Морлек!
Крейз удивленно вскинул глаза насобеседника. Ибезтого неприветливое лицо Гамона стало угрюмым.
— Морлек? Неужели Джемс Лейсингтон Морлек? Разве онживет вэтих краях? Неужели это иесть американец, окотором вы мне рассказывали наднях?
Гамон бормотал быстро инесвязно. Бесконечный поток вопросов утомил лорда, ион закрыл глаза.
— Янезнаю, кто он… Ятолько слышал, какупомянули его имя. Ночтос вами?
— Ничего, — резко оборвал его Гамон, но, спохватившись, добавил более вежливо: — Япопрошу вас переговорить сДжоан.
Ионпокинул библиотеку.
Джоан находилась всвоей комнате, когда ее позвал отец. Она прошла кнему вбиблиотеку изастала его пообыкновению зарывшимся ваукционные каталоги.
— Джоан, ябы желал переговорить стобой, — начал он. — Будь, пожалуйста, более любезна кмистеру Гамону.
— Разве онжаловался наменя?
— Великий Боже, нет! Ноонхочет жениться натебе! Чтоты обэтом думаешь?
— Ты ивправду желаешь узнать мое мнение? — спросила она.
Нолорд Крейз решительно покачал головой.
— Нет, нет, пожалуйста, бездлинных утомительных рассказов, — Ты все знаешь, тебе известно, чтоя продал ему все, чтонам принадлежит… Наш замок, имение, дом вЛондоне…
— Ивсе ты продал мистеру Гамону?
Вместо ответа онкивнул.
— Все. Если ты невыйдешь занего замуж, тов наследство отменя получишь лишь жалкие гроши. Прости мне мою откровенность.
— Так яи предполагала.
— Вовсяком случае, когда тебе исполнится двадцать четыре — ты унаследуешь также состояние своей бабушки. Ксчастью, яне имел возможности распорядиться им, хотя несколько раз находился довольно встесненном положении. Нотариусы иадвокаты оказались слишком упрямыми инеуступчивыми.
Намгновение онзадумался.
— Так чтоты скажешь?
Она улыбнулась.
— Япредполагал, чтоон тебе неочень симпатичен, — продолжал старый лорд. — Вот ивсе, очем яжелал поговорить стобой… Скажи, ты знаешь Морлека?
Еслибыон взглянул нанее вэто мгновение, то, несомненно, заметилбы, какдевушка вспыхнула изарделась румянцем. Ностарый лорд был слишком заинтересован своим каталогом, чтобы обратить внимание натакую мелочь.
— Чтоты сказал, отец?
— Когда яупомянул онем вприсутствии Гамона, тот очень смутился. Кто такой Морлек?
— Мужчина, — коротко ответила девушка.
— Какинтересно! — заметил лорд иснова углубился всвой каталог.
Джемс Морлек сидел втени раскидистого исполинского кедра наполпути отдома креке. Уног его вытянулся фокстерьер. Наколенях уМорлека лежала газета, ноон нечитал ее. Взгляд его покоился нареке. Онзаметил, какпо реке пробежала рябь, словно какая-тобольшая рыба замутила течение, пытаясь выпрыгнуть изводы. Неожиданно вблизи раздался шорох. Морлек обернулся: надороге стоял мужчина ине сводил сего глаз.
Не удостоив его даже взглядом, Морлек перевел взгляд нареку.
Гамон медленно направился кнему.
— Давно мыне виделись, — сказал он, приблизившись кМорлеку. — Яине знал, чтовы объявились вэтих краях.
Джемс Морлек зевнул.
— Мне следовало послать вам карточку, — заметил он. — Еслибыя предполагал, чтовы окажете мне честь иявитесь сегодня, товывесилбыпару флагов ивстретил вас смузыкой.
Мистер Гамон уселся рядом сДжемсом.
— Яжелалбыкупить увас дом, Морлек…
— Мистер Морлек, — поправил его Джемс. — Не следует забываться.
— Так вот: яхочу купить увас дом. Авы вполне можете уехать заокеан. Яготов забыть оваших деяниях излых замыслах, направленных против меня… Вы ведь понимаете, чтоименно яимею ввиду, нос одним условием: вы покинете эту страну неболее чем черезнеделю.
Морлек усмехнулся, иГамон, впервые увидев улыбку навсегда серьезном лице, удивился нена шутку.
— Право, вы меня забавляете, — начал Джемс. — Вы, видно, свалились снеба, ибо начали проявлять интерес кмоей жизни, заботясь омоем самочувствии ипокое. Действительно, вы располнели запоследнее время, Гамон; мешки подглазами нисколько неукрашают вас. Вам следует непременно обратиться кврачу.
Гамон наклонился кнему.
— Ачтоесли ярасскажу вашим соседям отом, кто вы? — медленно спросил он. — Илиесли ясообщилбыполиции омистере Морлеке — известном американском взломщике?
— Ваши угрозы нетак страшны, каквы полагаете, — проворчал Морлек ииронически поглядел наГамона.
— Илиеслибыя вздумал сообщить полиции, какя вас застал наместе преступления, опустошающим сейфы Проскотского банка?
Морлек неспускал глаз со своего собеседника.
— Запоследнее время снова произошел ряд взломов, — продолжал Гамон, — ивсе преступления совершены одним итемже вором, именуемым Черным Человеком. Вы никогда неслышали онем?
Морлек улыбнулся.
— Яникогда нечитаю газет. Вних слишком много сообщений, окоторых родовитому помещику непристойно ичитать.
— Родовитый помещик?
Теперь посмеяться настал черед Гамона. Онвытащил изкармана бумажник, вынул объемистую пачку банкнот.
— Вот вам надорогу, — сказал он. — Азавтра мыобсудим мое предложение относительно вашего имения. Ваша цена…
— Моя цена — сто тысяч фунтов, аэту ничтожную сумму, предложенную вами, яготов принять вкачестве задатка. Надеюсь, вы непереписали заранее номера банкнот инет поблизости сыщика, который только иждет, чтобы яопустил эти деньги вкарман? Моя цена — сто тысяч фунтов, Гамон. Уплатите эту сумму, ия оставлю вас впокое… целый месяц.
Ионшвырнул протянутую пачку денег наземлю.
— Один месяц… Чтовы хотите этим сказать?
Иснова взгляды их встретились.
— Таков вАнглии срок, отделяющий час осуждения обвиняемого отчаса исполнения приговора.
Ральф Гамон, словно ужаленный, вскочил со стула. Его лицо подергивалось, ион вбешенстве кусал губы.
— Вы лгун, вы проклятый американский мошенник! Меня повесят? Явам отплачу! Яслишком много знаю овас!
Морлек отстранил его.
— Не пытайтесь напугать меня. Мои нервы нетак крепки, какраньше. Ибудьте рассудительны. Лучше расскажите мне отом, чем вы занимались вовремя моего отсутствия? Яслышал, наделе сбриллиантами Варони вы заработали полмиллиона, ипри этом самым честным образом. Пожалуй, последнее — самое удивительное вовсей истории. Знаетеливы отом, каким способом вАфрике туземцы ловят обезьян? Ониопускают вполую тыкву сливу илифиник, обезьяна засовывает втыкву руку ихватает лакомство. Ноона неможет вытащить руки, ибо настолько жадна, чтоникогда несогласится разжать кулак. Вот ивас япоймал такимже образом. Вы ведете себя также, какобезьяна, Гамон.
Гамон овладел собой, новсеже оставался бледным.
— Янепонимаю вас. Вы хитрец, илюбите поговорить. Явыслушал вашу историю. Быть может, вам исуждено сыграть роль той тыквы, которую обезьяна должна разбить, чтобы освободиться.
— Возможно, чтотак, — кивнул Джемс. — Новожидании возмездия ябуду по-прежнему жить вСтаром Доме, удивляя милых соседей своим отшельничеством янелюдимостью.
— Япоспешу раскрыть окружающую вас тайну! — воскликнул Гамон. — Даю вам неделю: вы должны убраться отсюда.
Морлек нетолько неответил Гамону, нодаже невзглянул. Тому ничего больше неоставалось, каксесть вмашину, оставленную надороге, ипоехать домой. Носудьба распорядилась иначе — встреча, выпавшая вэтот день наего долю, была непоследней. Машина мчалась пошоссе, пока наконец непоказалась проселочная дорога вимение лорда Крейза. «Отныне имение — моя собственность», — радостно думал он. Он, иникто другой, хозяин благодатных угодий, скромных фермерских домиков, видневшихся тотут, тотам пообочинам дороги. Эта мысль мало утешала его: более всего онжелал обладать неземлями, астройной прекрасной девушкой, чью неприязнь чувствовал постоянно ичье презрение подхлестывало его, подобно ударам хлыста.
Ониспытывал непреодолимое желание сломить ее, наказать завысокомерие, даже унизить. Власть надней удовлетворилабыего вбольшей степени, чем все остальное. Иснова его мысли перенеслись наДжемса Морлека.
Кактолько автомобиль свернул сдороги, онзаметил скромный, чисто выбеленный домик, красовавшийся задеревянной изгородью, иостановил машину — здесь снедавних пор жила подруга Джоан.
Ральф Гамон решил завоевать Джоан исчитал своим долгом использовать все шансы, ибо если подруга Джоан, нуждавшаяся вденьгах, станет его подругой — значительно упростится его задача, онобретет расположение девушки.
Онвылез измашины инаправился ккалитке. Кдомуже вела выложенная гравием дорожка, которую сдвух сторон украшали цветущие далии. Оноглянулся, хозяйки всаду неувидел. Направившись кдому, постучал — дверь отворила высокая стройная женщина. Взгляды их встретились, ноникто непроронил нислова. Изумленно глядел нанее Ральф, словно увидел пришельца стого света.
Онсобрал все свои силы имужество ипопытался заговорить, нос губ его слетел лишь нечленораздельный стон. Онстремительно бросился надорогу. Холодный пот проступил унего налбу — ибо мисс Корнфорд знала онем нечто такое, чего досих пор хозяину Старого Дома было неизвестно.
— Мне показалось, яуслышал раскат грома, — заметил, позевывая, лорд Крейз.
Джоан скучала — казалось, обед тянется бесконечно.
— Мне тоже послышалось, — заметил Гамон, словно очнувшись.
Втечение всего обеда все трое почти неразговаривали друг сдругом. Лишь лорд Крейз обронил, чтожизнь всельской местности довольно скучна ичто человек стаким положением, какРальф Гамон, вгороде смогбыдоставить себе множество удовольствий. НоРальф иухом неповел.
— Должно быть, приближается гроза, — заметил лорд. — Воктябре грозы довольно редки. Помнится, когда ябыл мальчиком…
Ионсделал слабую попытку заинтересовать собеседников своей историей, но, незаметив особенного интереса, замолчал. Потом онвновь заговорил, и, вопреки его ожиданиям, чрезвычайно заинтересовал Джоан иГамона.
— Яузнал отаинственном Морлеке уСтефанса. Правоже, онзамечательный человек: онем никто ничего незнает. Объявился внаших краях года три назад, купил Старый Дом ипоселился внем. Оннепринимает участия вохоте, невыезжает набалы, никого непринимает усебя, отклоняет все приглашения иизбегает заводить знакомства. Намой взгляд, довольно странный образ жизни.
— Со своей стороны могу это подтвердить, — заметил Гамон и, довольный, раскатисто расхохотался.
— Авы разве знаете его?
Мистер Гамон закурил:
— Да, язнаю его, это самый обыкновенный американский преступник.
— Чтовы говорите?
Джоан тщетно пыталась скрыть охватившее ее волнение.
— Так оно иесть, — продолжал Гамон, довольный впечатлением, которое произвели его слова. Он — преступник. Каково его настоящее имя, мне неизвестно. Ноонвеличайший взломщик вмире ибольшой шантажист.
— Нокуда смотрит полиция? Илиона неосведомлена обэтом? — удивился лорд.
— Возможно, чтои осведомлена, нопри богатстве Морлека ему ничего нестоит заткнуть кому следует рты.
Джоан молча внимала тому, чтоговорил Гамон. Затем, снова овладев собой, она спросила:
— Откуда вам все это известно?
Гамон пожал плечами.
— Несколько лет назад явстречался сним. Онпредполагал, чтоимеет власть надо мной… Онпопытался выманить уменя деньги, ноему неудалось. Ему повезло: онускользнул отменя, нов следующий раз уже неуйдет. Вследующий раз… — Ионзакончил фразу движением руки, словно сжал горло невидимого врага. — Иэто случится гораздо раньше, чем онпредполагает. Онвмоих руках.
Джоан оцепенела, услышав слова Гамона. Она немогла понять, чтоименно заставляет ее волноваться. Она ненавидела Ральфа всей душой илишь ценой большого напряжения ей удалось взять себя вруки иподавить волнение.
— Яуже сказал вам, чтомне неизвестно, какего зовут насамом деле. Полиция уже много лет неустанно следит заним, однако собрать достаточно улик против него ей неудавалось никогда.
— Нояничего подобного неслышал, — перебил его лорд Крейз, — насколько мне известно, местная полиция онем самого лучшего мнения.
— Упомянув ополиции, яимел ввиду неместную полицию, алондонскую, — внес поправку Гамон, — авы сами понимаете, чтоона нестанет посвящать посторонних всвои планы.
— Это невероятно, — продолжала удивляться Джоан. — Однако, возможно, мистер Гамон начитался приключенческих романов итеперь развлекает нас.
Гамон улыбнулся.
— Признаю, звучит это совершенно невероятно, однако, уверяю вас, это всамом деле так. Иболее всего оннедоволен, чтоя узнал его, всячески заклинал меня нерассказывать онем никому.
— Это неправда! Этого быть неможет! — гневно воскликнула Джоан. Лицо Гамона стало багровым. — Мистер Морлек несталбыпросить обэтом. Яневерю вам, онне может быть вором!
— Онваш друг? — удивился Гамон.
— Яникогда невстречалась сним, нонесколько раз видела его издали.
Наступило неловкое молчание. НоРальф Гамон — изпороды толстокожих. Ему влицо брошено обвинение волжи, ноон нетолько нечувствовал себя задетым илиоскорбленным, нобыл непрочь возобновить беседу опрошлом Морлека.
После того каклорд Крейз удалился ксебе вкабинет, Джоан вышла всад, наблюдая вспышки зарниц намрачном небе. Ей хотелось побыть одной — присутствие Гамона стало ей невыносимым. Однако онпоследовал заней.
— Кажется, ночью будет гроза, — заметил он, пытаясь завязать разговор.
Она согласилась, и, желая избавиться отнего, тотчас направилась вдом, ноон удержал ее.
— Скажите мне, где вы познакомились сдамой, которая поселилась вмаленьком домике? — спросил он.
Джоан удивленно подняла брови. Менее всего ожидала она вопросов Гамона обэтом.
— Вы говорите омиссис Корнфорд? Быть может, по-вашему, иона преступница? — спросила девушка.
Гамон пропустил ее замечание мимо ушей.
— Мне кажется, чтои она знает меня — несколько лет назад явстречался сней. Она вам ничего неговорила обо мне?
— Она никогда невспоминала овас. Очевидно, потому чтои яникогда незаговаривала овас, — ответила удивленная девушка, которую начало разбирать любопытство.
— Насколько япомню, она около года находилась впсихиатрической больнице, — продолжал Гамон.
Джоан громко расхохоталась.
— Мистер Гамон, — иронически заметила она, — подозреваю, чтовы пытаетесь запугать меня. Если кто измоих знакомых неоказывается преступником, вы причисляете его ксумасшедшим!
— Янезнал, чтоон ваш друг, — заметил он, и, пользуясь наступившей темнотой, еще больше приблизился кней.
— Явам уже сказала, мистер Морлек мне вовсе недруг. Оннаш сосед, апо старому обычаю каждый сосед — пока неубедимся впротивном — друг. Атеперь, извините, мне пора…
— Еще одно мгновение…
Онвзял ее руку, ноона отстранила его.
— Это совершенно лишнее. Чтовам угодно сказать мне, мистер Гамон?
— Ваш отец говорил свами?
— Мой отец часто разговаривает со мной. Быть может, вас интересует, неговориллион овас?
Гамон кивнул.
— Отом, чтовы хотите жениться намне?
— Да, — хрипло ответил он.
— Онио вашем предложении говорил со мной, — спокойно ответила Джоан. — Нояему объяснила, чтозамужество невходит вмои намерения. Приэтом отлично понимаю, какую честь вы мне оказываете вашим предложением.
— Аваш отец сообщил вам отом, чтоя — владелец ваших поместий?
— Да, онсказал мне, владения Крейзов вваших руках, — мрачно подтвердила девушка.
— Яполагаю, вам нехочется расставаться свашим родовым замком, ибо втечение ряда столетий внем жили ваши предки.
— Разумеется, яочень свыклась сним, — подтвердила девушка. — Однако насвете есть нечто более ужасное, чем лишиться своего родового замка. Оночень дорог мне, ноне настолько, чтобы ему вжертву принести счастье всей своей жизни.
Затянувшийся разговор наскучил Джоан, иона направилась вдом, нопылкий поклонник снова удержал ее.
— Еще мгновение, — прошептал он. — Джоан, яна двадцать лет старше вас, новы единственная женщина, которая так дорога мне. Ради вас яготов навсе. Ядолжен обладать вами.
Ипрежде чем она смогла опомниться, онзаключил ее всвои объятия. Она попыталась сопротивляться, ноон был намного сильнее.
— Отпустите меня, каквы смеете!
— Спокойнее! — прохрипел Гамон. — Ялюблю вас, Джоан, ялюблю вас. Новаше высокомерие глубоко задело меня… Ялюблю вас, ваши глаза, ваше стройное тело…
Она пыталась убежать, уклониться отего поцелуя. Ивтоже мгновение раздался голос лорда Крейза:
— Джоан, Джоан, где ты?
Объятия Гамона мгновенно разжались, и, наконец, онвыпустил свою жертву. Дрожа отнегодования истраха, она отпрянула отнего.
— Правда, мне очень жаль, — чуть слышно прошептал он.
Она немогла произнести нислова. Онтотчас удалился. Черезсекунду, опомнившись, Джоан была дома. Лорд Крейз оглядел ее близорукими глазами:
— Случилось что-нибудь?
— Нет, отец.
Оноглянулся. Гамон исчез.
— Какой невоспитанный человек! — прошептал он. — Если тебе угодно, онуберется прочь изнашего дома!
НоДжоан отрицательно покачала головой.
— Это излишне, отец. Если онзавтра неуедет вЛондон, тоне уехатьлитуда нам?
— Вовсяком случае япринял решение поехать вЛондон, — поспешил подтвердить лорд. — Думаю, мне необходимо поговорить сним оего поведении.
— Нет, ненужно, — заявила Джоан, илорд Крейз, облегченно вздохнув, направился всвой кабинет. Не склонный кподобного рода историям, онменее всего желал беседовать сГамоном.
Джоан, придя всвою комнату, разыскала вящике письменного стола ключ отдвери изаперлась. Раньше она никогда этого неделала. Нотеперь нехотела видеть человека, оскорбившего ее. Она опустилась вкресло передзеркалом, ив памяти всплыли все мелочи минувшего дня: встреча вцветнике, разоблачения Гамона. Возмущенная, она нехотела вних верить. Ивсеже Гамон немог обвинять безпричин.
Она медленно встала, отворила дверь ивышла набалкон. Вспышки молнии прорезали затянувшееся тучами небо. Издали доносились раскаты грома, ноони непривлекали внимание Джоан. Она глядела вдаль нажелтоватый слабый огонек: тобыл Старый Дом. Аесли Гамон говорил правду? Догадывалсялиодинокий странный человек обопасности, нависшей надним? Аесли предупредить его? Инебезумиелис ее стороны вспоминать так часто человека, которого она лишь несколько раз видела вбинокль? Вполне вероятно, чтопри первойже встрече сним все ее иллюзии рассеются, рухнут, обратятся вничто.
Гамон несомненно что-тозамышлял.
Джоан поспешила вернуться вкомнату. Она достала изшкафа дождевой плащ ималенькую шапочку. Вскоре весь дом Крейзов погрузился всон — вполовине одиннадцатого она услышала, какСтефанс запер входную дверь. Послышался голос Гамона — дворецкий пожелал ему спокойной ночи. Прошло еще четверть часа, ив доме стало тихо-тихо.
Джоан снова вышла набалкон. Старый Дом по-прежнему был освещен. Уже черезсекунду, нераздумывая, она быстро накинула плащ иосторожно, стараясь нешуметь, спустилась полестнице. Сняла со стены ключ и, тихо отперев дверь, проскользнула наулицу.
Безособого труда нашла она дорогу, часто вспыхивавшие молнии озаряли окрестность иосвещали путь. Прячась задеревья, взарослях кустарника, она выбралась нашоссе.
Она была наивной исентиментальной дурочкой. Она вела себя какромантически настроенный подросток. Разум подсказывал ей: вернись… вернись домой… нонечто более сильное, чем разум, толкало ее вперед.
Нашоссе ее обогнал автомобиль, виспуге она отпрянула всторону. «Чтосказалибысоседи, встретив меня встоль поздний час надороге?» — сужасом подумала она. Никто изних неповерилбы, чтоледи Джоан вышла ночью издому предупредить преступника-американца обугрожающей ему опасности. Она нетолько неговорила сним, нодаже невидела вблизи. Раздумывая оМорлеке небез иронии, она добралась доСтарого Дома ине безтруда отыскала ворота. Огонь, освещавший дом, погас, идом погрузился втемноту. Мужество покинуло ее, иДжоан забилась поддерево.
Черезнекоторое время девушка, наконец, решилась направиться кдому. Неожиданно дверь отворилась, хлынул свет, иона увидела вдверях широкий силуэт мужчины. Стремительно бросилась Джоан прочь. Укрывшись втемноте, из-задеревьев она заметила, чторядом снезнакомцем вдверях появился Джемс Морлек. Вдруг она услышала его голос. Очень симпатичный иприятный.
Нокто этот второй человек? Амежду тем ион казался ей знакомым.
— Каквы себя чувствуете, теперь лучше? — спросил Морлек.
— Да, благодарю вас, — невнятно прозвучало вответ.
— Яполагаю, вы благополучно доберетесь додома. Онусамой дороги. Яничего неслышал омиссис Корнфорд, но, насколько мне известно, вэтом доме действительно живет какая-тодама.
— Простите, чтопобеспокоил вас… ноэта ужасная гроза напугала меня… Ктомуже я, кажется, пьян…
— Пожалуй, вы правы, — согласился Морлек.
Так вот кто это был — пациент миссис Корнфорд — алкоголик. Мужчины осторожно спустились полестнице. Морлек поддерживал нетвердо державшегося наногах юношу.
— Право, явам очень благодарен… меня зовут Фаррингтон, Фэрри Фаррингтон…
Вдруг вспыхнула молния, ипри ее свете Джоан разглядела бледное худое лицо. Струдом удержалась она отвозгласа иотпрянула вглубину кустов. Снова стало темно, имужчины, отдаляясь, исчезли извиду. Когда Джемс вернулся, она замерла, скрываясь втемноте.
Джемс быстро прошел вдом изапер засобой дверь. Первые крупные капли дождя упали наземлю. Все чаще ичаще вспыхивали молнии, раскаты грома слышались все сильнее. Надвигалась гроза.
Напуганная досмерти появлением пьяного юноши, Джоан забыла освоем намерении. Не предупредив Джемса, она изпоследних сил бросилась бежать прочь.
Тщетно пыталась она отворить железные ворота — увы, все ее попытки оказались напрасными: по-видимому, Морлек, расставшись сюношей, запер ворота. Чтооставалось ей?
Она пыталась пройти черезгазон, нопуть ей преградила река. Жаль, нет лестницы, она перелезлабычерез изгородь.
Неожиданно дверь дома снова отворилась, идевушка поспешила спрятаться. Морлек направился кворотам, иона услышала: ворота захлопнулись. Испуганно подбежала она кним и, ксвоей радости, убедилась, чтоони остались незапертыми. Облегченно вздыхая, она очутилась насвободе. «Гдеже Морлек?» — раздумывала Джоан. — «Вероятно, — решила она, — оннаправился всторону деревни — убедиться, чтоФаррингтон благополучно добрался додомика».
Дождь лил какиз ведра, иуже черезнесколько минут Джоан промокла донитки. Грозные раскаты грома оглушали ее, вспышки молний слепили глаза. Вужасе бросилась она бежать, Вдали показался дом Крейзов; опустив руку вкарман, она облегченно вздохнула: ключ отвходных дверей был вее руках.
Быстро пробежав аллею внескольких шагах отдома, она увидела силуэт облаченного вчерное мужчины. Он, озаряемый вспышками молний, неподвижно стоял надороге, преграждая ей путь.
— Кто вы такой? — спросила она дрожащим голосом.
Вопрежде чем Джоан услышала ответ, все вновь озарилось светом. Сильный удар грома оглушил их, словно чья-торука низвергла вбездну огромные скалы. Сильный удар отбросил Джоан наземлю, иона лишилась чувств.
Мужчина вчерном, остолбенев отнеожиданности, свозгласом бросился напомощь иотнес девушку всторону отвспыхнувшего дерева, укрывшись отпосторонних глаз подкустом рододендрона.
«Очевидно, это служанка, задержавшаяся вдеревне, игроза настигла ее вдороге». Впрочем, его мало интересовало, кто такая Джоан.
Испуганные сильными раскатами грома изаревом надгорящим деревом, просыпались обитатели Крейза, — водном изокон дома показался свет.
По-видимому, хозяева дома считали излишним тушить вспыхнувшее дерево. Дослуха незнакомца донесся голос дворецкого:
— Не вызватьлипожарную команду?
— Поступайте какзнаете, ине беспокойте меня, — раздалось вответ.
Вэто мгновение Джоан пришла всебя: раскрыв глаза, тщетно пыталась она вспомнить, чтос ней произошло; взгляд ее упал нанезнакомца, положившего ее голову ксебе наколени; лицо ее было мокро отдождя. Лишь надголовой, покачиваясь, шуршали ветви деревьев.
— Ядумаю, вам скоро станет легче, — донесся додевушки голос незнакомца: она узнала внем Джемса Морлека.
— Чтослучилось? — спросила она. И, увидев искореженное молнией, обуглившееся дерево, задрожала.
Молния ударила совсем рядом, какоеже чудо спасло ее?
— Благодарю вас, — пробормотала она. Ивтоже мгновение вспышка молнии осветила лицо незнакомца, скрытое досамых глаз черной шелковой маской.
— Так значит, это правда, — прошептала Джоан.
Морлек взглянул нанее.
— Чтоправда? — спросил он. — Ноочень прошу вас, говорите потише.
— Вы — преступник, — еле выдавила изсебя Джоан.
— Ах, вот оно что! Вас смутила моя маска? Номаска непревращает человека впреступника, также, какодна ласточка неделает весны. Кроме того, втакую скверную погоду необходимо защищать лицо отдождя. Иначе каксохранить хороший цвет лица?
— Прекратите ваши глупые шутки!
Итутже незаметно попыталась привести себя впорядок, ибо возмущение очень неудачно сочеталось сбеспомощным положением ивнешностью: лицо было сплошь перепачкано глиной.
— Будьте столь любезны, помогите мне подняться наноги!
Оннагнулся кней ипомог встать.
— Вы живете вэтом доме? — спросил онвежливо.
— Да. Яздесь живу. Авы… вы собирались ограбить нас?
Оннегромко расхохотался.
— Боюсь, вы неповерите мне, если яскажу вам, чтоя невзломщик.
— Втаком случае… — вы вор?
Ивее голосе зазвучали нотки неприязни.
— Право, это становится занимательным, — продолжал Джемс.
— Так вы всамом деле вор?
— Да, я — вор.
Джоан выглядела довольной. Она могла примириться смыслью, чтоМорлек — известный преступник, но, услышав иной ответ, никогдабыне простила ему лжи.
— Унас вы ничего ненайдете, чем можно былобыпоживиться, мистер… — изапнулась наполуслове. Зналлион, чтоей известно онем все?
— Мистер? — подхватил они выжидающе взглянул надевушку. — Вы сказали «так значит это правда?» — по-видимому, вы подразумевали, чтоя — взломщик. Вы ожидали сегодня меня?
— Да, — ответила она, ничуть несмущаясь. — Мистер Гамон предупредил, чтонас могут ограбить.
Она ине подозревала, чтослова, придуманные наспех, произведут нанезнакомца такое сильное впечатление.
— Ах, вы гостите вэтом доме… Прошу извинить меня, ая предположил, чтовы здесь… Прошу вас, взгляните надом.
— Зачем?
— Прошу вас?
Она послушно отвернулась. Издому вышел какой-точеловек сфонарем вруках инаправился кобгоревшему отудара молнии дереву.
— Это Стефанс — сказала она иповернулась ксобеседнику.
Ноонисчез.
Притаившись, она безособого труда избежала встречи со Стефансом, нов доме, какни старалась прокрасться ксебе вкомнату незамеченной, столкнулась сотцом:
— Великий Боже, Джоан, где ты пропадала? Ты меня насмерть напугала.
— Явышла ненадолго, хотела взглянуть надерево… — стакой легкостью девушка произнесла эту ложь, чтоудивилась сама.
— Ночтоза необходимость выходить издому втакой ливень? — продолжал ворчать старый лорд. — Посмотри насебя, твое лицо измазано глиной…
Она поспешила ксебе вкомнату и, захлопнув дверь, услышала голос Гамона:
— Что, молния ударила недалеко, куда-нибудь пососедству? — спросил он.
Лорд Крейз повернулся кГамону.
— Совершенно верно, молния ударила водно издеревьев. Ксчастью, это дерево принадлежало вам, ане мне, — и, довольный собой, лорд Крейз тотчас удалился.
Спальня Джоан — единственная комната взамке срасположенной рядом ванной. Она поспешила сбросить ссебя насквозь промокшую одежду и, почувствовав прикосновение теплой воды, забыла обо всем насвете.
Лишь позже, впостели, она вспомнила овыпавшем наее долю приключении, овстрече сДжемсом Морлеком. Она выглянула вокно: дерево, освещаемое время отвремени вспышками зарниц, продолжало дымиться, аоколо него — караул издвоих мужчин впожарных касках, членов добровольной пожарной дружины. Ониносили туже форму, чтои их коллеги, лондонские пожарные.
Узналлиее Морлек? Врядли, ибо она никогда невстречалась сним сглазу наглаз. Значит, она — гостья вэтом доме? Аможет быть, всего лишь служанка? Жаль, нокто проживает взамке Крейзов — ему все равно.
«Теперь, наконец, твои иллюзии рассеются, — сказала она себе. — Твой волшебный принц — взломщик… осудьбе взломщика ты врядлибудешь рассуждать. Это былобынеслыханно. Пора тебе, Джоан, вконце концов, образумиться».
И, сказав себе все это, она решительно поднялась спостели и… направилась кокну.
Вдали виднелся Старый Дом. Одно изокон его было освещено: мистер Морлек вернулся.
Девушка облегченно вздохнула иопустилась впостель. Прошло немного времени, иона погрузилась вглубокий сон. Втоже самое время Джемс Морлек, осторожно раздвинув кусты рододендрона, крадучись, приблизился кдому иловко просунул подставню, прикрывавшую одно изокон, железный ломик.
Наследующее утро Джоан проснулась рано. Ей так нехотелось встречаться сРальфом Гамоном, чтоона поспешила сзавтраком. Идействительно, она оказалась зазавтраком водиночестве.
Однако встреча, которой она избегала, всеже произошла. Не успела она подняться из-застола, какв столовую вбежал взволнованный Гамон: вносках, брюках, скоторых свисали подтяжки, иполосатом пиджаке отпижамы. Онбыл небрит, илицо его исказили злость инедовольство.
— Где Стефанс? — завопил онна весь дом. Однако довольно быстро сообразив, чтоего облик иманера говорить явно несоответствуют правилам хорошего тона, более вежливо заметил: — Прошу прощения, ноя так взволнован… Этой ночью меня обокрали.
Девушка вскочила ишироко открытыми отудивления глазами уставилась нанего.
— Уж неукралилиу вас ботинок исюртук? — спросила она насмешливо.
Гамон побагровел.
— Яобнаружил пропажу только что. Кто-топроник вмою спальню ипохитил уменя бумажник стремя тысячами фунтов. Это дело рук Морлека! Эта свинья неуйдет отменя…
— Какжаль, чтовзломщик непохитил источник, где вы черпаете выражения длявашего богатого словаря, — холодно заметила девушка.
Всамомже деле она была глубоко взволнована происшедшим. Значит, Морлек всеже вернулся! Онобманул ее! Тщетно пыталась она разобраться впроисшедшем. Между тем изрыгающий проклятья Гамон удалился, оставив Джоан наедине сее мыслями.
Таким образом, неизвестный грабитель проник вдом черезокно иуспел побывать вдвух комнатах замка. Так, онпобывал вспальне Гамона ивытащил упоследнего из-подподушки бумажник стремя тысячами фунтов, ана прощанье позволил себе шутку — разрядил револьвер Гамона, лежавший наночном столике. Патроны отэтого револьвера были позднее обнаружены наковре.
— Проще всего, голубчик, — обратился кизрядно утомившему всех рассказами окраже Гамону лорд Крейз, — будет, если вы обратитесь вполицию. Благо, полицейские находятся здесь, всаду. Оничто-топытаются выяснить ибезжалостно топчут мои клумбы. Яполагаю, чтоони проявят больше интереса квашему рассказу, чем я.
— Нет, нежелательно, — нехотя возразил Гамон. — Уменя нет прямых доказательств виновности Морлека.
— Новы сами вчера утверждали, чтоон давно подподозрением уполиции, — вмешалась вбеседу Джоан.
— Яимел ввиду нечто иное, — возразил Гамон. — Ясказал, чтосыщики давно охотятся заним, ноэто еще незначит, чтоо его грабежах известно местной полиции. Марборн, мой знакомый, давно уже неспускает снего глаз. Боюсь, вмешательство местной полиции только испортит все дело. Ктомуже Морлек слишком умен, чтобы хранить похищенное всвоем собственном доме. Япотом пойду кнему ипопробую поговорить сним.
Иуслышав, чтоДжоан расхохоталась, онзлобно взглянул нанее.
— Прошу прощения, но, право, это звучит презабавно: пострадавший объясняется свором. Это случается только вроманах. Неужели вы всамом деле пойдете кнему иоткрыто скажете, чтоподозреваете его впроисшедшем этой ночью?
— Боюсь, догадки ососедях — плод вашего пылкого воображения, — заметил лорд. — Однако все гораздо проще. Если онв самом деле вор — обратитесь квластям, иего арестуют. Если онне вор, аобыкновенный помещик, навас ложится ответственность заваши слова. Свашей стороны, вовсяком случае, было нелепо носить ссобой такую сумму. Три тысячи фунтов — деньги, место которым вбанке, ане вбумажнике. — Илорд нетерпеливо взглянул начасы. — Черезполчаса яуезжаю вгород. Вмоей машине удобно разместятся лишь двое, поэтому, ксожалению, ялишен возможности пригласить вас. Ктомуже Джоан желает прихватить ссобой багаж. Быть может, тебе, дорогая, наэтот раз следует ограничиться лишь полудюжиной чемоданов ишляпных коробок?
— Ах, вы уезжаете вгород? — разочарованно протянул Гамон. — Ядумал, вы останетесь здесь доконца недели.
— Аразве яне говорил вам обэтом? — подхватил лорд, — уТоттерсола завтра состоится большой аукцион, накотором яжелалбыприсутствовать, аДжоан должна посетить своего зубного врача… Если вам угодно, то, прошу вас, останьтесь здесь, янисколько нехочу нарушать ваших планов.
— Когда вы вернетесь? — спросил Гамон.
— Вероятно, черезмесяц, неранее.
Ральф Гамон решил, чтопоездка вгород ему просто необходима. Однако, несмотря наего предложение довезти всех всвоей машине, нанего никто необратил внимания.
— Гамон — личность весьма примечательная, нокак онмне действует нанервы, — заметил, облегченно вздохнув, лорд Крейз, когда его автомобиль выехал надорогу.
— Так вот, значит, дом нашего загадочного соседа? — заметил он, поравнявшись со Старым Домом, ипоглядел вмонокль. — Как, собственно говоря, онвыглядит?
— Внем нет ничего, чторадовалобыглаз.
Вэто мгновение шофер резко затормозил — изворот Старого Дома неожиданно выехал большой черный автомобиль мистера Джемса Морлека. Заметив автомобиль лорда Крейза, он, круто повернув руль, оказался уобочины, имашина чутьлине зависла надканавой.
— Ещебычуть-чуть — ине миновать беды, — заметил лорд, успокаиваясь. — Так вот каков загадочный Джемс Морлек! Но, по-моему, твое описание совершенно несоответствует действительности. Онпроизводит очень неприятное впечатление. Не удивлюсь, если окажется, чтоу него насовести чья-тожизнь.
— Янеоценивала его какводителя, — возразила Джоан.
Их беседу прервал резкий сигнал шикарного черного автомобиля: Морлек обогнал их, неудостоив даже взглядом. Джоан распознала ее марку: это итальянский автомобиль, один изсамых дорогих вЕвропе. По-видимому, Джемс Морлек неотказывал себе нив чем.
Полицейский инспектор Марборн покинул кабинет своего начальника, и, насвистывая, неторопливо спускался полестнице. Сержант тайной полиции Слоон, сослуживец, его неразлучный друг иприятель уже много лет, весьма озадаченный поведением Марборна, догнал его наулице.
— Все впорядке? — спросил он.
— Нет, далеко невсе. Подумываю даже, непоралиподать вотставку. Устарика имеются доказательства, чтоя взял взятку отБольона, владельца игорного притона. Более того, онназвал номера банкнот, полученные мной отБитт-Беннета запредупреждение его брата опредстоящем аресте. Нас, несомненно, отправят напенсию припервомже удобном случае. Старику известно также, чтово всей этой истории замешаны ивы.
Сержанта Барни Слоона новость необрадовала; вотличие отпенсионеров-коллег онпривык жить наширокую ногу.
— Унас есть только один выход — мыдолжны вочтобыто нистало провернуть это дело, — продолжал Марборн. — Ихоть очень неприятно, нобез жуликов Либера иКолли нам необойтись. Сегодня вечером их обоих приведете комне.
— Чтовы задумали?
— Поправде говоря — посадить Черного зарешетку, — ответил инспектор, иего помощник изумленно уставился нанего.
— Вы хотите его арестовать? Интересно, каким образом? — недоверчиво осведомился он.
НоМарборн отдальнейших объяснений уклонился.
— Мне удалось установить его личность, — или, вернее, япредполагаю, чтомне это удалось. Иесли дело увенчается успехом, считайте, чтонам удалось совершить величайший подвиг своей жизни.
Напротяжении последних пяти лет Черный Человек, известный всему миру взломщик, держал встрахе все лондонские банки. Его интересовали восновном сейфы, онбез труда справлялся слюбыми замками изапорами. Ихотя работал онв одиночку, полиции причинял немало хлопот. Черный взламывал сейфы весьма почтенных исостоятельных граждан, носуммы похищенного неудавалось установить никогда. Случалось так, чтосодержимое сейфов могло скомпрометировать их владельцев. Случалось, ониотказывались отпроцентов, нодержали состояние втайне отокружающих. Разумеется, такие люди старались нетолько избежать огласки опостигшем их ударе, нозачастую отрицали сам факт пропажи денег. Таким образом, Черный Человек слыл нетолько каквзломщик-профессионал, нои кактонкий психолог. Его подозревали вограблении двадцати трех банков, ноиз-заотсутствия улик предъявить ему обвинение полиции непредставлялось возможным: онвыходил сухим изводы.
Впять часов пополудни тогоже дня мистер Марборн направился наГросвенор-сквер, , где проживал Ральф Гамон. Мистер Марборн был изтех полицейских, которые, ксчастью, стали редкостью всовременных больших городах. Онипроцветают, вступая вконтакт спреступным миром излоупотребляя служебным положением. Онинеотказываются отвзяток.
Гамон, занятый своей корреспонденцией, принял полицейского всвоем кабинете.
— Прошу вас, садитесь, Марборн, надеюсь вы получили мое письмо?
— Разумеется, сегодня утром. — Марборн снял шляпу иположил ее настул. — Вы потеряли три тысячи фунтов? Надеюсь, увас записаны номера банкнот?
— Разумеется. Новам ведь известно отом, каклегко сбыть краденые деньги. Нечего надеяться, нам неудастся их вернуть. Черный, какизвестно, ловкий парень.
Появление слуги прервало их беседу. Последний подал напитки, иГамон простер свою любезность настолько, чтораспорядился подать вино любимой марки Марборна.
— Вы уверены, чтовзлом совершил именно Черный? — осведомился Марборн после того, какслуга удалился.
— Это несомненно.
— Втаком случае, почему вы несообщили местной полиции? — полюбопытствовал Марборн. — Проще всего получить ордер наобыск.
Гамон отрицательно покачал головой.
— Подобным образом мыничего недостигнем, ибо уменя нет прямых доказательств его вины, адома он, разумеется, нестанет держать украденные деньги. Япредпочту осуществить план, который обсуждал свами месяц назад.
Марборн зажмурил глаза.
— Да, сфабриковать против него обвинение будет нелегко. Даистоить это будет недешево. Яобдумал этот план ипришел квыводу…
— Это неважно. Важно, чтобы вам удалось упрятать зарешетку Черного. Внастоящее время он, какизвестно, находится вЛондоне.
Марборн утвердительно кивнул.
— Мои люди следят заним. Мой приятель сержант Слоон неспускает снего глаз. Однако мыне имеем права следить закем-либо, пока унас нет разрешения. Однако всвободное отслужбы время Слоон неоткажется нам помочь.
— Яхорошо вам заплачу, — перебил его Гамон. — Вчем состоит ваш план?
— ВБлекгете проживает отставной чиновник изколонии. Онживет со своей женой, дочерью итремя слугами вособняке иобладает очень ценной коллекцией драгоценных камней. Мой помощник сможет проникнуть вдом ивзломать все ящики втечение пяти минут. Не так-толегко будет добраться додрагоценностей, ибо онихранятся внесгораемом шкафу. Нонеэто главное. Необходимо заманить Черного вдом ираздобыть ряд улик, наосновании которых можно будет упрятать его зарешетку. Однако какой смысл арестовывать его пообвинению вовзломе, учиненном вБлекгете, если мыне предугадаем ине уничтожим его алиби ион докажет, чтово время взлома находился вклубе.
— Авы уверены, чтовам удастся его заманить вБлекгет?
Сыщик кивнул.
— Янадеюсь, хотя стоить это будет немало денег. Морлек живет наБонд-стрит иимеет двух слуг: арабчонка Ахмета иотставного сержанта Бинджера. Бинджер, однако, живет неу него, ав Блекчет-род. Явыследил его ивыяснил, чтокаждый вечер онвозвращается домой одним изночных автобусов. Сержант Слоон подружился сним, и, разумеется, Бинджер незнает, чтоон служит вполиции. Однако, какни пытался Слоон выяснить что-либо уБинджера охозяине, ему невезло. Бинджер нем, какрыба.
— Втаком случае чем онможет быть вам полезен?
— Сейчас поймете. Морлек очень благоволит кнему, икогда Бинджер несколько лет назад захворал, тохозяин ежедневно навещал его ипривозил вино, фрукты идаже позаботился, чтобы заним наблюдал врач. Авас япопрошу раздобыть мне какую-нибудь мелочь, принадлежащую Морлеку, — например, носовой платок илизаписную книжку.
Гамон покачал головой.
— Ксожалению, сделать это невозможно.
— Жаль. Новкрайнем случае мыобойдемся. Япозабочусь, иего монограмму выгравируют наперочинном ножичке. Вообще вовремя следствия гораздо легче доказать, чтовещь принадлежит вам, чем уверять впротивном. Ноэто будет стоить больших денег.
Мистер Гамон вынул бумажник ивручил собеседнику пачку банкнот. Марборн тщетно пытался скрыть свою радость: реальность превзошла самые смелые его ожидания.
Наулице Марборна поджидал Слоон. УМарборна были все основания дляхорошего настроения: приудаче онне только поживится засчет Гамона, ноодним махом покроет все свои прегрешения вполиции. Поимка Черного возвысит его вглазах окружающих изаставит признать его образцовым сыщиком.
— Ну, удалось тебе вытрясти изнего деньги? — поинтересовался Слоон.
Инспектор Марборн нахмурил брови.
— Прошу выражаться поделикатнее! — заметил онсерьезно. — Мой друг ивпрямь снабдил меня небольшой суммой денег, ноэто недает вам права воображать, чтоон — Банк Англии. Инавашу долю уменя имеется примерно около ста фунтов. Однако вы получите их дома. Вы пригласили Колли явиться комне?
— Онтерпеливо дожидается вас собеда. Либер еще неявился, онмедлителен, каквсякий голландец. Носкажитеже мне, наконец, вчем заключается ваш план?
— Всвое время все узнаете, — таинственно ответил Марборн.
Колли — невысокий приземистый человечек, преступные наклонности которого так ясно написаны налице, чтолишь заэто осудить его могли доначала судебного разбирательства.
Марборн застал его возле своей квартиры ипригласил следовать засобой. Расположившись поудобнее вкресле, Колли закурил, ина лице его заиграла удовлетворенная улыбка.
— Сержант сказал, вы хотели меня видеть, мистер Марборн, — заговорил он. — Должен признаться, вначале яструсил, ибо предположил, чтовы меня вызвали поделу Миль-Лилля. Однако, поверьте, провались яна этом самом месте, яневиновен.
— Прекратите болтовню! Мне доподлинно известно, чтоэто ваших рук дело. Носейчас речь необ этом. Уменя имеется длявас дело, Колли.
Лицо Колли удивленно вытянулось.
— Слушайте внимательно, чтоя вам скажу. Один мой приятель собирается подшутить надсвоим другом.
Ионизложил Колли свой план. Сначала преступник отнесся ксловам полицейского недоверчиво, подозревая, чтов этом кроется какой-нибудь подвох, нозатем поверил ему.
— Так значит, вы хотите, чтобы якак можно скорее проник вдом итакже скоро убрался оттуда?
— Особенно неспешите. Вы должны создать впечатление, словно вдоме побывал грабитель.
Колли нахмурился.
— Аесли владелец дома пристрелит меня? Онслужил вколониях и, конечно, имеет оружие. Возможно, это ивеселая шутка, ноя предпочелбыроль зрителя. Поглядеть комедии Чаплина гораздо приятнее, чем самому разыгрывать их.
Втечение часа Марборн уговаривал Колли и, наконец, уломал его, убедив: задание довольно безопасно. Вознаграждение щедро оплатит все его страхи — после этой проделки онможет втечение целого года ничего неделать. После того какпереговоры сКолли увенчались успехом, Марборн занялся Либером, опоздавшим нацелый час.
— Очень возможно, чтовы мне непонадобитесь, новсеже япопрошу вас находиться здесь поблизости. Вы знаете Морлека? Его невозможно спутать скем-нибудь другим, нона всякий случай явам покажу его.
— Онпреступник? — прохрипел Либер.
— Да, ия нуждаюсь вкаком-нибудь предмете, покоторому можно установить его личность, например, вбумажнике, носовом платке илив чем-тов этом роде. Вам придется подождать его науглу.
И, оставив Либера дожидаться наулице, Марборн направился кдому Морлека. Посетителя впустил Бинджер. Несмотря нато, чтоБинджер видел Марборна впервые, военная выправка посетителя привлекла его внимание, ион заподозрил внем сыщика.
— Янезнаю, домалимистер Морлек, — сказал онему. — Но, если вам угодно, ясправлюсь.
И, захлопнув передносом Марборна дверь, верный слуга отправился доложить овизите незнакомца хозяину.
— Онназвался Колли, — доложил онМорлеку. — Возможно, чтотак его изовут, авозможно, чтоэто выдумка.
— Чтоему угодно? — спросил Морлек иотложил всторону книгу, которую читал.
— Онговорит, чтовстречался свами ранее вМарокко ичто ему лишь теперь удалось выяснить, где вы живете.
— Впустите его! — приказал, чуть призадумавшись, Морлек.
Слуга провел Марборна вкабинет Морлека.
— Прошу вас, присядьте, мистер Колли. Стульев, ксожалению, уменя нет, ибо яникогда непринимаю гостей. Прошу, присядьте надиван.
Сыщик, изумленно оглядывая комнату, последовал приглашению Морлека.
— Давненько явас невстречал, — заговорил он, несколько принужденно улыбаясь. — Вы, быть может, помните, как-тов Танжере вы пригласили меня кобеду? Это было десять лет назад вСесиль-отеле.
— Что-тосмутно припоминаю, — заметил Морлек ибезразлично глянул нагостя.
— Яприезжал вМарокко поделам фирмы поизготовлению посуды, — продолжал Марборн. Взгляд его блуждал покомнате, пытаясь найти какую-нибудь мелочь, принадлежащую Морлеку, незаметно стащить ииспользовать позже какулику.
— Теперь явспомнил вас, — заметил Морлек, — хоть вы иизменились несколько заэти годы.
Мистер Марборн возвел глаза кпотолку.
— Какая чудесная работа, — заметил он. — Право, увас замечательная, со вкусом обставленная квартира. Никогдабыне подумал, чтоувижу наБонд-стрит такое прекрасное, выдержанное вмавританском стиле помещение.
Неожиданно онзаметил рядом спресс-папье небольшую коробочку, украшенную монограммой Морлека, предназначенную, вероятно, дляхранения почтовых марок; однако, подойдя кстолу поближе, Марборн разглядел, чтоэто коробочка дляспичек.
Положив руку настол, онпродолжал:
— Право, яне хотел вам мешать, алишь, воспользовавшись пребыванием вЛондоне, увидеть вас.
Инезаметным движением руки онзажал между пальцами крохотную коробочку дляспичек.
— Право, яочень рад встрече со старым знакомым, особенно если ониз Марокко. Быть может, вам угодно выпить, мистер Колли?
— Благодарю вас, нет, — отказался Марборн, — несмею более задерживать вас. Яслышал, вы бываете вЛондоне очень редко иобычно живете всвоем имении вСусексе?
— Совершенно верно.
Вэто мгновение Марборн сунул коробочку дляспичек вкарман.
— Если вы когда-нибудь приедете вЛиверпуль, тоя буду вам очень рад. Прошу запомнить: Джон Л. Колли, — продолжал Марборн, вынимая руку изкармана. — Адрес мой вы найдете втелефонной книжке. Буду очень рад встретиться свами.
Джемс протянул ему руку ивзглядом проводил его додвери.
— Кстати, — небрежно бросил Морлек вто мгновение, когда Марборн собирался покинуть комнату, — прошу вас положить наместо мою коробочку спичек. Возможно, она мне самому понадобится.
Сыщик сужасом уставился наМорлека.
— Вашу коробочку спичек? — пролепетал онв смущении.
— Да, мою коробочку спичек. Она находится ввашем кармане справа, — продолжал Джемс и, невзглянув нанего, какни вчем небывало снова углубился вкнигу.
— Но, право, уменя нет никаких спичек, — продолжал лепетать смущенный Марборн.
— Возможно, вы их уже использовали, инспектор, — продолжал Джемс. — Втаком случае верните мне хотябыкоробку. Не заставляйте меня повторять, нето вынудите обратиться квашему начальству исообщить ему окое-каких ваших проделках. Так, ямогу им рассказать онекоем скупщике краденого, который выплачивает вам десять процентов соборота. Яубежден: любезнейший начальник полиции ничего обэтом незнает.
Марборн вздрогнул, илицо его побелело какмел. Онхотел что-товозразить, но, раздумав, со злостью выхватил спичечницу изкармана ишвырнул ее напол.
— Благодарю вас, — вежливо ответил Джемс.
Холодное презрение Джемса вывело сыщика изсебя: лицо его побагровело. Онбросил Морлеку:
— Берегитесь, вам отменя нескрыться!
— Нокоробочку спичек вам всеже придется оставить, — невозмутимо продолжал Джемс.
Вдверях показался Бинджер.
— Проводите этого господина ипроследите, чтобы онне захватил поошибке мой зонтик.
После того какза взбешенным Марборном захлопнулась дверь, Бинджер поспешил вернуться вкабинет ксвоему хозяину.
— Это был сыщик, — шепнул онМорлеку.
— Язнаю, — ответил Морлек иподавил зевок. Онпытался украсть уменя коробочку спичек. Какое еще нужно доказательство тому, чтоон занимается этой почтенной деятельностью?
— Зачем онприходил сюда?
— Чтобы поразнюхать, чтоздесь творится. Затем онхотел украсть мои спички; ноне беспокойтесь, Бинджер.
— Эти парни чертовски хитры. Вы сегодня вечером выйдете издома? — спросил слуга, немного помолчав.
— Нет, новас яне задерживаю, можете идти домой. Сегодня ты мне непонадобишься. Ахмету скажите, чтобы онсварил крепкий кофе. Ясобираюсь сегодня подольше поработать.
После ухода Бинджера Морлек захлопнул книгу имедленно зашагал покомнате. Брови его нахмурились, руки онзаложил заспину, взгляд рассеянно блуждал посторонам. Донесся стук входной двери: это Бинджер покинул дом. Черезмгновение кнему вкабинет вошел Ахмет сподносом вруках. Онпринес кофе.
Выждав, пока маленький арабчонок, закончив приготовления иотвесив торжественный поклон, удалился, Джемс приподнял сиденье дивана. Подним оказалась большая металлическая шкатулка. Морлек отпер ее идостал большую пачку банкнот. Втечение получаса онсортировал их, затем тщательно пересчитал, завернул каждую пачку вотдельный пакет иподписал адреса, предварительно поглядев посвоей записной книжке. Закончив эту работу, онснова сложил все пачки вшкатулку и, тщательно заперев ее, опустил сиденье дивана напрежнее место.
Морлек взглянул начасы — половина второго, однако, несмотря напоздний час, онне чувствовал усталости. Ему нехотелось выходить издому и, сев записьменный стол, онпогрузился вразмышления. Зачем его посетил Марборн? Трудно предположить, чтоМарборн надеялся остаться неузнанным: Джемс знал всех сыщиков влицо.
Втаком случае, чем вызван его визит? Ичего ради онтак рисковал, похищая коробочку спичек? Тщетно пытался Джемс найти ответ; разгадать эту загадку ему неудалось.
Потом, словно очем-товспомнив, онпрошел всвою спальню иобул ботинки — всеже решил выйти. Направившись квходной двери, онобнаружил наполу письмо, очевидно, его просунули сквозь щель поддверью. Адрес наконверте был написан карандашом: «Мистеру Морлеку». Нададресом красовалась несколько раз подчеркнутая надпись «Срочно».
Быстрым движением онвскрыл конверт ипрочел несколько наспех набросанных налистке бумаги строк. Потом положил письмо обратно вконверт инахмурился:
— Ахмет, ты никого невидел возле дома? — позвав арабчонка, спросил он.
— Нет, господин, яникого невидел после ухода секретаря, — ответил слуга.
— Аэто письмо было уже здесь, когда уходил Бинджер?
— Нет, господин.
Письмо, очевидно, было доставлено вто время, какон вспальне переобувался.
Морлек спустился вниз ивышел наулицу. Напротивоположной стороне, спрятавшись втени ворот, стоял инспектор Марборн ивыжидал. Заметив Морлека, онхлопнул своего спутника поплечу исказал:
— Вот он.
Карманный воришка кивнул ипоследовал заМорлеком. Его высокий стройный силуэт медленно отдалялся всторону Пикадилли.
Науглу Морлек остановился, рассеянно оглядываясь посторонам. Вэто мгновение нанего налетел маленький полный человек, по-видимому, куда-тоспешивший.
— Спокойней, спокойней, приятель, — добродушно заметил Морлек.
— Прошу прощения, сударь, — вежливо ответил Либер ипоспешно удалился.
Маленький человечек позабавил Морлека, ион насмешливо поглядел ему вслед.
Науглу Эйр-стрит Либера ожидал инспектор Марборн, иони оба свернули впустынную улочку.
— Все впорядке? — осведомился Марборн.
— Кое-чтовсеже удалось, — ответил Либер иполез вкарман. — Это неносовой платок ине бумажник, аписьмо.
Нетерпеливым движением Марборн вырвал унего изрук конверт. Остановившись уфонаря, онбыстро прочел надпись нанем.
— Адресовано Морлеку. Теперь онв наших руках!
Пытаясь разобрать торопливо набросанные строки, онпрочел:
"Дорогой мистер Морлек!
Ральф Гамон поручил инспектору полиции Марборну заманить вас вловушку.
Джен Смит".
— Черт побери, кто это Джен Смит? — взволнованно произнес Марборн.
Впрочем, неон один думал обэтом. Тотже вопрос тщетно задавал себе вэто мгновение иМорлек.
Марборн мрачно поглядел насвоего спутника.
— Какойже вы вор, Либерн, — проронил он, — если несмогли унего вытащить ничего другого?
Лицо Либера вытянулось отудивления.
— Разве этого недостаточно, мистер Марборн? — печально спросил он. — Ведь вы велели мне выкрасть письмо, ия исполнил ваше приказание.
— Совершенно верно, — мрачно подтвердил Марборн.
И, засунув письмо вкарман, онпокинул Либера, изумленно глядевшего ему вслед.
Известие отом, чтонекая Джен Смит посвящена вих сРальфом Гамоном намерения, обеспокоило Марборна. Ктомуже теперь отступать небыло никакой возможности — ондолжен довести свое дело доконца. Однако кое-какие меры предосторожности следовало предпринять. Оностановил такси ипоехал наГросвенор-сквер. Швейцар доложил ему, чтомистера Ральфа Гамона дома нет.
— Быть может, вам угодно переговорить смисс Гамон? — спросил швейцар.
— Мисс Гамон? Яине знал осестре мистера Гамона, — удивился Марборн.
Прижелании швейцар мог сообщить ему отом, чтомисс Гамон довольно редко осчастливливала Лондон своим присутствием. Однако, наего взгляд, еслибыэто случалось реже, никтобыничего непотерял. Лидия Гамон небыла исключением изтех особ, которые, познав впрошлом бедность, вечно недовольны иопасаются, чток ним относятся недостаточно почтительно.
— Ода, умистера Гамона есть сестра, иобычно она живет вПариже, — швейцар ограничился только этими сведениями.
Мисс Лидия Гамон жила вПариже; ее квартирка была расположена недалеко отБулонского леса, вее распоряжении был изысканный автомобиль ишофер-японец, одетый обычно вогненно-красную ливрею. Она интересовалась искусством, свободно говорила по-французски иограничивала круг своих знакомых роялистскими семьями.
Она была стройной, высокой девушкой; ее рыжие волосы были коротко острижены изачесаны пофранцузской моде, наруках она носила множество браслетов, отливающих приярком свете разноцветными огоньками. Окинув взглядом вошедшего полицейского, она непотрудилась даже поздороваться сМарборном, прикрыв глаза рукой. Полицейский, увидев ее вроскошном вечернем платье иззеленого шелка, маленьких золотых туфельках ичулках подцвет обуви, почувствовал, чтосражен ее красотой.
— Вы желали повидать моего брата? — томно спросила она.
— Совершенно верно, сударыня, яжелалбыпереговорить сним. Это очень важно.
Лидия опустила глаза наукрашенные браслетами руки.
— Надеюсь, онскоро вернется. Ксожалению, яне вкурсе его дел ипоэтому немогу вам помочь. Нопрошу вас, присядьте, мистер Марлоу.
— Марборн, — поправил ее сыщик, осторожно опустившись накраешек стула. — Яине знал, чтоу мистера Гамона такая сестра.
— Обычно яживу вПариже, — ответила она. — Жизнь вПариже гораздо приятнее, чем вЛондоне. Лондон слишком деловой город идействует мне нанервы.
Марборн неумел вести светских разговоров, иприход Гамона выручил его иизбавил отнеобходимости поддерживать светский разговор. Онуже чуть было несказал, чтополиция вЛондоне стоит навысоте, поэтому лондонцам неприходится чего-либо опасаться.
— Здравствуйте, Марборн. Что-нибудь стряслось? — заговорил Ральф. — Вы познакомились смоей сестрой? Лидия, позволь тебе представить мистера Марборна изполицейского управления. Онмой большой приятель.
— Ах, вот как, — разочарованно протянула Лидия.
— Мыпройдем комне, — поспешил заявить Ральф иувел Марборна, прежде чем тот успел проститься сего сестрой.
Оставшись наедине сРальфом, Марборн выложил ему, чтослучилось.
— Покажите письмо, — потребовал Гамон.
Прочтя письмо, оннахмурился инедоуменно спросил:
— Джен Смит? Ктобыэто мог быть?
— Вы никому неговорили онаших замыслах?
— Никому, кроме моей сестры, — заверил Гамон.
— Вы напрасно рассказали ей, — упрекнул его Марборн.
— Ялишь сказал ей, чтособираюсь свести счеты сМорлеком, итолько, — возразил Гамон. — Ноготов поклясться: письмо написано немоей сестрой, она вглаза невидела Морлека. Это все, чтовам удалось раздобыть?
— Этого вполне достаточно, — ответил Марборн. — Длявыполнения плана мне ненужно ничего изего вещей.
Марборн неупомянул освоем визите кМорлеку. Зачем подрывать вглазах Ральфа свой авторитет.
— Акогда мыосуществим ваш план?
Марборн пожал плечами.
— Янадеюсь, наэтой неделе. Вам нечего опасаться, уменя будет достаточно улик, чтобы надежно упрятать его зарешетку. Тогда безособого труда мыобыщем его городскую квартиру идом вСуссексе. Очень жаль, чтосельская полиция еще раньше незанялась им. Ипочему вы необратились кней?
— Довольно болтать, — нетерпеливо перебил его Ральф. — Лучше скажите, вы собираетесь его арестовать? Навсякий случай ярасположусь где-нибудь поблизости, и, вслучае опасности, можете наменя рассчитывать.
После ухода сыщика Ральф поспешил ксестре.
— Кто это такой? — поинтересовалась Лидия исладко зевнула. — Ты принимаешь весьма странных людей.
Ральф молча глядел нанее.
— Знаешь, яобещала леди Дэрью провести сней субботу ивоскресенье. Унее очаровательный мальчик — онвоспитывается иИтоне…
— Лидия, — перебил ее Гамон, — послушай меня внимательно. Какты жила раньше? Янапомню тебе. Ты служила вбаре изарабатывала столько, сколько тебе хватало нажизнь. Янебыл тогда богатым, однако исейчас мои средства небезграничны. Атвои расходы все растут… Прошу тебя: выбрось изголовы всех приятельниц, достаточно богатых длятого, чтобы посылать своих сыновей вИтон.
Она возмущенно взглянула нанего.
— Вероятно, тебе снова придется работать.
— Чтовсе это значит? — Ее светскость, какветром сдуло, вголосе зазвучали откровенная злоба иудивление. — Ты хочешь сказать, мне придется снова работать вбаре? Ипритом, чтоты будешь зарабатывать десятки тысяч фунтов? Не забудь, Ральф, всвое время япомогла тебе. Илиты забыл оДжонни Корнфорде?
Гамон побледнел.
— Можешь невспоминать, — резко оборвал онсестру. — Яитеперь нуждаюсь втвоей помощи. Марборн разработал подробный план, чтобы обезвредить Морлека. Если дело провалится, придется тебе позаботиться отом, какизбавиться отнего иным способом.
— Ах, вот оно что! Ичтоя заэто буду иметь? Наверное, каки заисторию сКорнфордом — ничего?
— Даведь яи сам тогда ничего неполучил!
— Ложь! Нобольше ты меня необманешь.
— Право, натом деле ядействительно ничего незаработал, — продолжал Ральф. — Ятогда сильно разочаровался ивыжил только благодаря чистой случайности. Никценту изтех денег яне прикоснулся.
Наступило короткое молчание.
— Чтоотменя требуется? — спросила наконец Лидия. — Куда ядолжна заманить мистера Морлека? Неужели онтак богат?
— Денег унего — куры неклюют, ноне вденьгах дело.
Лидия изумленно взглянула набрата.
— Чтотакое?
— Сейчас невремя говорить обэтом. Возможно, план Марборна удастся.
— Акакон выглядит, этот Морлек?
Ральф пошел вкабинет ивернулся сфотографией Джемса.
Лидия вгляделась вснимок.
— Аонхорош собой… Нокто он?
— Янепожалею никаких денег ивыясню это, только неторопи меня ине задавай глупых вопросов. Нравится онтебе? Ты готова им заняться? Разумеется, наэтом деле ты заработаешь.
Лидия перевела взгляд набрата.
— Втаком случае неважно, чтоон собой представляет.
Впятницу вечером Лондон окутал туман.
Джемс Морлек поужинал и, какобычно, рассеянно просматривал вечерние газеты. Бинджер ушел домой пораньше, получив разрешение хозяина втечение трех дней непоявляться наслужбе, ибо тот собирался уехать ксебе вимение.
Впередней стояли упакованные чемоданы, уподъезда — машина, однако Джемс задерживался из-затумана. Изокна Морлек выглянул наулицу.
— Явсеже поеду, — сказал он, обращаясь кАхмету.
Неожиданно раздался телефонный звонок. Джемс подошел каппарату иуслышал незнакомый взволнованный голос:
— Мистер Морлек?.. Яговорю изБлекгета… Бинджера сбил автобус… Его перенесли вдом номер 12… Быть может, вы навестите его?
— Что, онсерьезно ранен? — поспешно спросил Морлек.
— Сожалею, ноне думаю, чтоон выживет… Это говорит доктор Гронджер.
Джемс повесил трубку итотчас выехал вБлекгет.
Вюжной части Лондона туман оказался еще плотнее, иМорлек струдом различал дорогу. Однако едва ондобрался доНью-Кросс, туман рассеялся, небо прояснилось, так чтоудавалось разглядеть даже звезды.
Либер, продолжавший неустанно следить заквартирой Морлека, увидел, какего машина отъехала отдома, исыщик тотчас бросился звонить Марборну.
— Онуехал, — крикнул онв трубку, — впять минут одиннадцатого!
— Один?
— Да! Онедет всвоей машине внаправлении Блекгета. Мне показалось, чтоон очень спешит.
Марборн, вот уже втечение часа ожидавший известий отЛибера, тотчас покинул ресторанчик вГринвиче. Наулице его поджидали Слоон иКолли.
— Нельзя терять ниминуты! Колли, вам пора.
— Но, право, неподождатьлинам еще немного? Ведь хозяева еще нелегли спать, — протестовал Колли.
— Даонилегли спать еще вдевять часов, — нетерпеливо ответил Марборн. — Неужели вы воображаете, чтоя невыяснил, чем онизаняты вданную минуту?
Выйдя изавтомобиля, доставившего их вБлекгет, Колли вкоторый раз выслушал наставления Марборна.
— Черезкладовую вам придется спуститься напервый этаж. Разбейте одну извитрин — там хранятся драгоценности. Отвечать вам заэто непридется. Выполнив свою задачу, немедлите ипоспешите скрыться. Обитатели дома кэтому времени будут уже наногах.
Колли направился кдому номер 12 иисчез вомраке.
— Мне кажется, ваш план слишком прост, — обратился Слоон ксвоему начальнику. — АМорлек слишком хитер, чтобы попасться взападню. Скорее всего онпоехал домой кБинджеру инайдет его там живым иневредимым.
— Аявам говорю, чтоон сломя голову примчится сюда. Яслышал поего голосу, чтоон очень взволнован. Вот видите — показался автомобиль, — иМарборн, увлекая засобой своего спутника, скрылся вподъезде.
— Наша ловушка слишком примитивна, — опять проворчал Слоон. — Иничего хорошего изэтого невыйдет.
— Заткните глотку! — прикрикнул нанего Марборн.
Автомобиль Джемса Морлека остановился учетвертого дома отугла, поддвенадцатым номером, едва различимым из-засумерек. Джемс выпрыгнул измашины иподошел кпалисаднику. Внезапно усамого дома оностановился.
«Гдеже красный фонарь, указывающий, чтоздесь живет врач?»
Морлек возвратился наулицу иеще раз проверил номер дома.
Убедившись, чтоне ошибся, онрешительно направился кподъезду. Нонеуспел преодолеть несколько ступенек, какраздался выстрел, затем послышались чьи-тоторопливые шаги.
Почувствовав опасность, Джемс бросился вниз полестнице, нонеожиданный удар поголове, уже вдверях, сразил его — ион рухнул безчувств.
Придя всебя, Морлек обнаружил, чтолежит надеревянной койке. Кто-топеревязывал ему рану наголове.
Онпопытался подняться.
— Лежите смирно, — сурово потребовал врач.
Пришлось повиноваться.
Джемс находился вкамере. Каконпопал сюда? Смутно припомнилось, какему нанесли удар. Голова болела. Ируками нельзя было пошевельнуть. Взглянув наних, Морлек увидел наручники.
— Какяздесь очутился? — спросил он.
— Полицейский инспектор вам все разъяснит, — ответил врач, заканчивая перевязку.
— Ах, вот оно что! — мрачно прошептал Морлек. — Посмотрим! Акакпоживает Бинджер? — И, пытаясь улыбнуться, добавил: — Ловко подстроено! Аинспектора, вероятно, зовут Марборн? Не такли?
— Обэтом спросите его самого, — уклончиво заметил врач иудалился, заперев дверь камеры.
«Чтоже произошло?» — Джемс приподнялся со своего ложа.
Карманы были пусты — очевидно, его уже успели обыскать?
Звяканье замка прервало размышления Морлека. Напороге показался Марборн. Онторжествующе улыбался.
— Ну-с, Морлек? Все-таки мне удалось вас задержать?
— Явижу, мне следовало подарить вам коробочку со спичками, — холодно заметил Джемс. — Еслибыя догадался овашем желании подстеречь иограбить меня, то, поверьте, избавилбывас отлишних хлопот.
— Мне удалось взять вас споличным! Болтаете окакой-тотам коробочке!.. — возмутился Марборн ипродолжал: — Я, инспектор Марборн, обвиняю вас впопытке ограбления со взломом вБлекгете, наКренфильд-Гарденс, Кроме того, яобвиняю вас вношении огнестрельного оружия иинструмента длявзлома. Вдовершение всего вы обвиняетесь вограблении Депозитивного банка, вограблении вночь надвенадцатое августа Коунти-банка.
Онзамолчал.
— Янесчитаю нужным перебивать вас, — заметил Джемс. — Продолжайте ваш монолог.
Сыщик удивленно посмотрел нанего.
— Ваш интерес, по-видимому, возрастет, когда вы услышите мое следующее сообщение. Мне удалось арестовать ивашу сообщницу — Джен Смит.
Джемс громко расхохотался.
— Это превосходно! Ябуду очень рад познакомиться сней! Анашего общего друга Гамона вы неарестовали?
— Вам хорошо известно — уменя нет никаких оснований арестовывать мистера Гамона, — ответил Марборн. — Илиувас имеется обвинение против него?
Джемс, немного помолчав, сказал:
— Яобвиняю его вумышленном убийстве, авас — каксоучастника. Вы помогли ему скрыть преступление.
Инспектор Марборн несразу уловил его мысль.
— Чтовы хотите этим сказать? Умышленное убийство? — переспросил он.
— Мне пока еще доконца неясна ваша роль вэтом обмане, — спокойно продолжал Джемс, нов тот день, когда япоймаю Гамона, япотребую ответа иот вас.
— Вы поймаете Гамона? — удивился Марборн. — Разве вы собираетесь поступить вполицию?
— Это совершенно излишне. Янепаду так низко.
Полицейский рассвирепел ипотребовал:
— Атеперь ступайте иполюбуйтесь, чтонашли увас приаресте.
Онповел Морлека вканцелярию ипредъявил ему разложенные настоле револьвер, черную маску, связку отмычек ипрочие воровские инструменты.
— Ивсе это вы нашли примне? Уж неспряталлия все это вжилетном кармане? — иронически произнес Джемс.
— Кое-чтомы нашли увас вкармане пальто, аостальное подсиденьем вашей машины, — ответил сыщик. — Вы признаете, чтовсе это принадлежит вам?
— Ничего подобного. Единственно, чтоу меня было присебе — это золотые часы сцепочкой, ноздесь яих невижу. Яполагаю, вы их конфисковали длясебя лично? Агде мои деньги? Уменя ссобой было что-тооколо пятидесяти фунтов — ониисчезли. Должно быть, вы их также удержали всвою пользу?
— Деньги ичасы хранятся вдругом месте, — вмешался Слоон. — Напрасно вы вздумали обвинять инспектора…
— Почем знать? — И, указав наскованные руки, Джемс спросил: — Неужели это необходимо?
Сержант взял ключ иснял сего наручники.
Морлека отвели вкамеру.
Джоан Карстон сидела зазавтраком ипросматривала газету, когда ей доложили оприходе мистера Гамона. Тяжело вздохнув, она отложила газету ивопросительно взглянула наотца.
— Аядумал, чтомы наконец-тоизбавились отнего, — возбужденно воскликнул старый лорд.
— Придется принять его, — примирительно заметила Джоан.
Ральф Гамон был наредкость весел иприветлив — никогда еще обитатели дома невидели его втаком хорошем настроении.
— Уменя очень интересные новости, — начал он. — Мыего поймали.
— Кого? — осведомилась Джоан.
— Морлека! Этой ночью его арестовали споличным. Онпытался ограбить одного изжителей Блекгета.
Джоан вскочила сместа.
— Это неправда! — взволнованно воскликнула она. — Мистер Морлек… Нет, этого неможет быть!
— Нет, это правда, — продолжал Гамон. — Ксчастью, его выследили двое полицейских, искрыться ему неудалось.
Лорд Крейз надел очки иизумленно поглядел насвоего гостя.
— Вы говорите оДжемсе Морлеке, нашем соседе? — недоверчиво спросил он.
Гамон кивнул.
— Разумеется, онем, оЧерном Человеке, осамом ловком взломщике, известном впоследнее время.
Джоан откинулась наспинку кресла — ей казалось, чтовсе закружилось ипоплыло передней. Гамон нелгал. Его радостное настроение — лучшее доказательство тому, чтоон говорил правду.
— Разумеется, необошлось ибез вашей помощи? — медленно сказала она. — Вы сами только чтоупомянули обэтом.
— Должен признаться, чтоименно яснабдил полицию рядом весьма ценных сведений, хотя поймал его, конечно, нея. Нодовольно обэтом. Если вы позволите, моя сестра Лидия сегодня вас навестит.
— Ах так? — рассеянно заметила девушка. — Ясовсем позабыла овашей сестре… Номне, право, очень жаль — сегодня после обеда меня небудет дома.
— Яисам обэтом подумал, потому предложил ей зайти квам завтра, — заторопился Гамон. — Лидия вам понравится — очень милая девушка, унее чудесный характер.
— Когда будут судить мистера Морлека? — спросила Джоан.
— Сегодня утром началось предварительное следствие, ана следующей неделе онпредстанет передсудом. Вы очень интересуетесь им? Впрочем, впреступниках таится что-торомантическое, онипривлекают ксебе гораздо больше, чем те, кто уважает исоблюдает закон.
Джоан обрела обычное самообладание.
— Унего есть друзья? Есть кто-нибудь, кто готов поручиться занего?
— Опоручительстве неможет быть иречи. Полиция никогда несогласится выпустить его, ибо задержать его удалось сбольшими трудностями.
— Его ранили? — спросила Джоан.
— Всего лишь нанесли один илидва удара, — ответил Гамон, заметив, чтодевушка неспускает снего глаз.
— Явижу, вы очень подробно обо всем осведомлены.
— Мне известно лишь то, чтонапечатано вгазетах, — поспешил заверить ее Гамон.
— Вгазетах ничего нет опоимке грабителя. Его задержали поздно вечером. Слишком поздно длятого, чтобы информация появилась вутреннем выпуске.
И, непопрощавшись, она удалилась.
— Явижу, Джоан проявляет большой интерес кэтому парню, — проворчал Гамон.
— Апочемубыей непоинтересоваться его судьбой? — спросил лорд Крейз. — Скажите, где будет слушаться его дело?
— ВГринвиче.
— ВГринвиче? — задумчиво повторил лорд Крейз, словно немог себе представить, чтов этом городке может заседать суд.
* * *
Примерно вобеденное время ккамере Морлека подошел сторож и, окликнув его, предложил пройти взал суда.
Зал был доотказа набит публикой. Наскамье, предназначенной дляжурналистов, сегодня сидело шестеро вместо обычных трех. Кроме того, много репортеров разместилось наместах дляпублики.
После оглашения обвинения защитник Джемса предложил изменить меру пресечения изаговорил опоручительстве, ноего прервал судья:
— Опоручительстве неможет быть иречи.
Неожиданно разбирательство было прервано. Ксекретарю суда безприглашения направился какой-товысокий седой господин ипротянул ему свою визитную карточку.
— Этот человек, — сказал он, глядя поверх очков наДжемса, — мой сосед поимению. Япрошу суд предоставить ему возможность собрать материал длясвоей защиты.
— Право, мне очень жаль, милорд, — возразил секретарь суда, — нов тех случаях, когда полиция возражает против освобождения подпоручительство, мылишены возможности что-либо предпринять. Очень сожалею, ноничем немогу быть вам полезен, сэр Крейз.
Джемс возвратился вкамеру. Чего ради этот почтенный седовласый господин, вдом которого оннедавно проник иограбил, вздумал облегчить его участь ипроявил кнему столько внимания?
Менее всего оножидал сочувствия со стороны соседа поимению, занимающего вобществе влиятельное положение.
Джоан сбольшим удивлением прочла вгазете остранном выступлении своего отца взащиту Морлека всуде. Сгорая отнетерпения, она ждала его возвращения домой.
— Право, ты самый странный исамый лучший отец вмире! — воскликнула она привиде сэра Крейза, неторопливо входящего вгостиную. — Ты его видел?
— Да, — ответил старый лорд, смущенный вниманием дочери. — Оннеплохо выглядит, Джоан. — И, покачав головой, добавил: — однако приэтом полиция утверждает, чтоон — один изопаснейших преступников нашего времени. Никогдабыне подумал! Поправде говоря, — онпожал плечами, — наш общий друг Гамон гораздо больше похож напреступника.
Джоан надеялась, чтосестра Гамона небудет навязывать ей своего знакомства, — ведь она столь явно попыталась избежать встречи сней. Джоан обычно была непрочь познакомиться сновыми людьми. Вдругое время она заинтересоваласьбывстречей сдевушкой, нотеперь все ее мысли были сосредоточены надругом.
Задва часа доужина лорд Крейз, пообыкновению, прилег отдохнуть, аДжоан занялась своей корреспонденцией. Ноникак немогла заставить себя думать описьмах. Еще менее желала она уделять внимание гостям. Она тяжело вздохнула, когда вошел Стефанс идоложил ей омисс Лидии Гамон.
— Попросите ее пройти, — сказала она ему идала себе слово быть вежливой хозяйкой.
Лидия Гамон изумила ее. Она умела со вкусом одеваться итак непринужденно говорила сней, чтоДжоан усомнилась, всамомлиделе эта изящная икрасивая девушка — сестра грубоватого инепривлекательного Ральфа Гамона.
— Яочень сожалею, чтопомешала вам, — сказала Лидия, бросив взгляд написьменный стол.
Внадежде, чтогостья пощадит ее, поняв, чтоявилась невовремя, Джоан разложила настоле почтовую бумагу иконверты.
— Ральф говорил, чтовы будете ждать меня, ия приходила повидать вас еще утром, но, кнесчастью, незастала дома.
Джоан пробормотала извинения и, сгорая отнетерпения узнать, чтоименно заставило Лидию Гамон нанести ей визит встоль необычный час, предложила гостье сесть.
— Яприехала вЛондон нанесколько дней ихотелабыпоговорить свами, — продолжала та, словно прочитав мысли Джоан. — Восновном яживу вПариже. Вы когда-нибудь бывали вПариже?
— Яочень мало знаю этот город. Не могу сказать, чтоя отнего ввосторге, — ответила Джоан.
— Чтовы? — удивленно подняла брови Лидия. — Не понимаю людей, которым ненравится Париж. Чудесный город, словно созданный длятех, кто обладает изысканным вкусом.
— Втаком случае, мне приходится сознаться — яего лишена.
— Вы неверно истолковали мои слова, — поспешила оправдаться Лидия. Она нехотела произвести нахозяйку неприятное впечатление, атем более — обидеть ее. — Вы встречались там сгерцогом Мондидье? Оночень дружит снашей семьей.
Иона перечислила еще ряд громких имен. Они, несомненно, должны были внушить Джоан почтение ккругу ее знакомых.
— Ральф рассказал мне, чтоон выкупил ваше родовое имение вСуссексе, — продолжала Лидия, — Говорят, это райский уголок.
— Да, вы правы.
— Очень жаль. Не одно столетие оно принадлежало вашим предкам, атеперь пришлось продать его. Яговорила Ральфу — отнять увас это имение — непростительная жестокость сего стороны.
— Номистер Гамон этого несделал, даи немог сделать, — поспешила возразить Джоан, раскусив цель прихода Лидии. — Покрайней мере, пока жив мой отец.
— Да, да, язнаю, ноя главным образом имела ввиду вас. Ральф также думает овас игораздо больше, чем вы можете себе представить.
Лидия взглянула наДжоан — ее слова непроизвели надевушку никакого впечатления.
— Ральф очень отзывчивый человек, только многие этого непонимают, склонны считать его сухарем, лишенным иных интересов, кроме увеличения своего состояния. Ноэто нетак. Оночень нежный истрастный мужчина.
— Втаком случае его жене суждено быть очень счастливой, — решительно сказала Джоан.
Лидия неожидала такой откровенности инемного растерялась.
— Быть может, вы сочтете меня несколько излишне настойчивой инесколько бесцеремонной, ноя уверена: Ральф — достойная партия длясамой прекрасной девушки. Не спешите оттолкнуть его!
— Втом, чтовы говорите, нет ничего бесцеремонного, — холодно возразила Джоан, — ноя должна заявить, чтодля меня супружеская жизнь свашим братом непредставляет никакого интереса. Позвольте вам довериться, — вглазах Джоан загорелся лукавый огонек, — чтодаже прижелании яне моглабыосчастливить Ральфа ивыйти занего замуж.
— Почему? — воскликнула Лидия.
— Дапотому, чтоя уже помолвлена.
— Вы помолвлены?
ДляЛидии, возмущенной братом, который непредупредил ее опомолвке Джоан, это известие было подобно грому среди ясного неба.
— Да, япомолвлена.
— Новы неносите обручального кольца?..
— Когда два сердца бьются вунисон — это совершенно лишнее, — торжественно ответила Джоан.
— НоРальф ничего незнает овашей помолвке…
— Втаком случае незабудьте сообщить ему приятную новость.
Лидия смущенно поднялась.
— Желаю вам счастья, — сказала она. — Но, мне кажется, ввашем положении выйти замуж зачеловека безсостояния — непростительная ошибка. Яполагаю, еслибыу вашего жениха имелись хоть какие-нибудь средства, онне допустилбы, чтобы ваше родовое имение выкупил Ральф.
— Браки порасчету обычно редко бывают счастливыми, — вежливо возразила Джоан. — Ноянадеюсь, чтонаш брак — брак полюбви, будет очень счастливым, ниодной изсторон неприходили вголову никакие корыстные расчеты.
Лидия непыталась скрыть своего разочарования.
— Быть может, вы всеже подумаете отом, чтоя сказала, — заявила она Джоан напрощание. — Ральф — надежный друг исоюзник, нои неменее опасный враг. Некто вздумал помериться сним силами, атеперь сидит втюрьме, имея достаточно времени поразмыслить отом, чтопредставляет собой Ральф Гамон.
Гостья заметила, чтоДжоан покраснела, однако неверно истолковала ее смущение.
— Янедумаю, чтомистер Джемс Морлек особенно утруждает себя размышлениями овашем брате, — спокойно возразила Джоан.
— Ах, вы знаете Морлека?
ИДжоан ощутила насебе потемневший, враждебный взгляд Лидии.
— Разумеется, яего знаю, — медленно иотчетливо произнесла она. — Ведь он — мой жених…
Лорд Крейз проснулся ивышел кужину ввесьма беззаботном настроении. Джоан рассказала ему овизите Лидии иее намерениях.
— Великий Боже! — воскликнул онвне себя. — Ивзбреложе тебе вголову сказать такое!
— Яхотела лишь попугать ее, — ответила девушка.
— Разве этого нельзя было достичь иным способом? Ты моглабырассказать ей, чтов Крейзе скверное вино, чтооно попахивает пробкой, чтокрыша протекает, — все это соответствует истине. Ночего ради ты вздумала ей рассказывать, чтопомолвлена со взломщиком? Илиты насамом деле помолвлена сним? — недоверчиво осведомился ону дочери.
— Нет, нет, яс ним непомолвлена, — поспешила успокоить отца Джоан.
— Слава Богу, — пробормотал лорд, вытирая лоб. — Аподумалалиты, какой шум поднимут газеты? «Девушка извысшего общества выходит замуж загрозу всех банков» или «Дочь лорда выходит замуж заамериканского взломщика. Жених внастоящее время находится втюрьме». Кактебе такие заголовки?
— Обэтом яне подумала, — смущенно призналась Джоан.
Лорд Крейз удовлетворенно замолчал: наконец-то, ион оказался прав вспоре сдочерью.
— Возможно, иМорлек считалбысебя оскорбленным. Кто знает, может быть, эти взломщики гнушаются нами, провинциальными аристократами?
— Довольно шутить, — взмолилась Джоан.
После ужина лорда Крейза навестил Гамон.
— Меня нет дома, — поспешил заявить лорд, узнав оего появлении, иудалился. Джоан вышла кРальфу вгостиную.
— Чтовсе это значит? — резко начал Гамон.
Ральф ираньше производил отталкивающее впечатление наДжоан, носейчас привиде его она содрогнулась: глаза Гамона пылали злобой, нижняя челюсть нервно подергивалась…
— Так, значит, вы знаете Морлека? Вы иесть Джен Смит? — воскликнул они направился кдевушке.
Спокойствие Джоан лишь подлило масла вогонь.
— Джоан, ясказал вам, чтовы — единственная дляменя женщина насвете. Яхочу взять вас вжены! Яскорее убью вас, чем отдам кому-нибудь другому. Янеуспокоюсь, пока неузнаю, чтоего нет вживых.
Джоан ибровью неповела. По-прежнему бесстрастно взирала она набушевавшего Ральфа, иво взгляде ее сквозило лишь презрение.
— Все то, чтоя рассказала вашей сестре, — лишь безобидная шутка, — сказала девушка. — Возможно, мне ине следовало говорить ей опомолвке, однако она совершенно нестерпима со своими разговорами обаристократических знакомствах воФранции. Яубеждена: ионабынабросилась наменя также, кактолько чтонабросились вы.
Изатем, позвав Стефанса, распорядилась:
— Проводите мистера Гамона додвери. Ивпредь нас нет длянего дома — нив городе, нив нашем имении.
Стефанс низко поклонился своей госпоже ирешительно указал Ральфу надверь. Это была самая счастливая минута вжизни старого дворецкого.
Полковник Картер изуголовной полиции отложил сигару всторону игромко расхохотался:
— Дорогой Уэллинг, вы слишком романтичны. Разве можно предположить, чтоваши действия увенчаются успехом. Ивсеже, несмотря нина что, вы один изсамых удачливых сыщиков. Романтика внашей работе ничего незначит, впреступниках ипреступлениях нет никапли романтики. Например, некто «А» — вор свесьма своеобразными методами работы, «Б» — несколько менее одаренный полицейский, необладающий фантазией, которому это дело передается длярасследования. Приэтом ему удается выяснить, чтопреступление совершено кем-то, применяющим методы работы «А», — скажем, у «А» имеется привычка проникать вдом черезокно вкладовую, илион имеет обыкновение после удачной работы тутже, наместе, закусывать! Таким образом, отличительные свойства работы «А» установлены. Наосновании этих данных «Б» поспешит арестовать «А», ив большинстве случаев будет прав. Выже, наосновании того, чтоон тутже, наместе, подкрепился, сделаете вывод, чтопреступление было совершено голодным человеком ибудете его разыскивать поэтой примете.
Юлиус Уэллинг, начальник восьмого отделения Скотленд-Ярда, тяжело вздохнул. Это был пожилой седой человек сгрустным лицом; вминуты волнения онозабоченно потирал кончик носа.
— Итем неменее все ваши начинания всегда удавались, — продолжал начальник. — Должно быть, вам очень везет.
— Вы забываете, чтов этом, быть может, сказалось нетолько ине столько мое везение, сколько мои способности, — скромно заметил Уэллинг.
ВСкотленд-Ярде, где онпрослужил тридцать пять лет, его прозвали «вежливым Уэллингом». Онбыл вчине капитана, ноочень редко показывался вмундире — обычно ходил вштатском. Ряд отличий заудачно раскрытые дела украшал его грудь.
Джексон Картер иЮлиус Уэллинг поступили наслужбу одновременно. Картер обладал талантом организатора ибыл отличным чиновником, тогда какУэллинг все свои способности направил наизучение психологии человека.
— Какяуже заметил, вы — романтик, — продолжал Картер, любивший иногда подразнить друга. Это было его единственным развлечением. — Ноядолжен признать, чтоваши доводы, граничащие порой сфантастикой, неожиданно приводили кневероятным результатам.
Юлиус Уэллинг улыбнулся:
— Акчему приведут мои теперешние комбинации?
— Боюсь, чтона этот раз вы потерпите поражение, — серьезно ответил полковник. — Нетникаких сомнений: нам, наконец-то, удалось поймать Черного. Ксожалению, добился этого Марборн, ему, ане кому-нибудь другому, выпала эта удача. Ихотя это помешало мне выкинуть его вон изполиции, унас имеются все необходимые улики: преступник захвачен наместе преступления, принем оказались орудия преступления. Помимо того мыобнаружили приобыске вего квартире похищенный пакет банкнот спечатями ограбленного банка. Вего саду оказался зарыт сундук сденьгами…
— Чего ради онэто сделал? — перебил Уэллинг. — Это похоже налюбительскую работу…
— Втаком случае объясните мне, какмогли попасть деньги кнему вдом? — спросил полковник.
Уэллинг озабоченно потер кончик носа.
— Деньги могли быть подброшены кнему вдом специально длятого, чтобы скомпрометировать его, ибо всвое время Марборн такимже способом поймал фальшивомонетчиков.
Картер удивленно посмотрел надруга.
— Неужели вы подозреваете, чтовся эта история подстроена, чтобы поймать его?
Уэллинг кивнул.
— Да. Преступление, вовремя которого его схватили, явно было подстроено. Шелльман, всвое время арестованный Марборном, был фальшивомонетчиком, нонастолько хитрым, чтоникак неудавалось арестовать его. Ився эта история была подстроена Марборном: мошенника удалось упрятать зарешетку надесять лет.
— Это дляменя новость, — сказал Картер инахмурился.
— Чтокасается дела Морлека, — осторожно продолжал Уэллинг, — тооно представляется мне весьма странным. Онутверждает, чтосо слугой случилось несчастье. Насколько мне известно, его слуга живет вБлекгете. Морлек подъезжает кдому, вкотором должен находиться его раненый слуга, ивнезапно нанего нападают. Неужели вы допускаете, чтопри других условиях его удалосьбытак просто схватить? Аесли принять вовнимание револьвер вкармане… Морлек собирается ограбить дом — иоставляет свой автомобиль уподъезда, непотрудившись даже выключить фары. Амежду прочим, рядом — глухая улочка, отличное место, чтобы спрятать машину. Предполагают, онсобирался проникнуть вдом счерного хода, амежду тем задомом имеется сад, отгороженный отсоседнего участка всего лишь низенькой стенкой. Не прощелибыло перепрыгнуть черезэту стену, чем выйти черезворота наулицу? Оноборонялся? Нокак? Почему онне вытащил револьвер? Итем неменее Марборн оглушил его.
Картер покачал головой.
— Однако вся история свызовом потелефону — сплошная ложь!
— Ничего подобного! — возразил Уэллинг. — Служащие телефонной станции Нью-Кросс посчастливой случайности, припроверке, слышали этот разговор иустановили — его аппарат необходимо ремонтировать.
Отудивления глаза полковника полезли налоб.
— Явижу, вы всерьез занялись этим делом. Вы охотитесь заЧерным?
Уэллинг отрицательно покачал головой.
— Нет, яследил заМарборном, — вежливо ответил он. — Начальник Скотленд-Ярда поручил мне заняться им. Онневысокого мнения оМарборне, каки вы. Между прочим, позвонил Морлеку исообщил ему онесчастье со слугой некто иной, каквсе тотже Марборн. Ияне успокоюсь, пока этот тип невыйдет вотставку.
— Ачтос Морлеком? — осведомился Картер.
Уэллинг равнодушно пожал плечами.
— Чтобыни случилось насуде, могу вас заверить, чтоДжемс Лейсингтон Морлек иЧерный Человек — одно итоже лицо, самый хитрый исамый удачливый банковский взломщик. Уменя есть достаточно доказательств его вины. Десять лет назад, — продолжал онсерьезно, — полиция нашла наПортсмутской дороге умирающего матроса…
— Очем вы говорите? — удивился Картер.
— Яговорю оЧерном Человеке, — невозмутимо продолжал Уэллинг. — Иотом, чтозаставило его стать преступником. Так вот, надороге нашли умирающего матроса, и, какни старались, установить его личность неудалось. Несчастный покоится намаленьком кладбище вХинбеде, ина надгробной плите невысечено его имя. Каквы полагаете, этого достаточно, чтобы стать преступником?
— Вы всегда любили все таинственное, — пожал плечами Картер.
Уэллинг направился квыходу.
— Да, все таинственное всегда меня привлекало, — вежливо подтвердил он.
Навторой день процесса зал суда был доотказа набит людьми. Джемс Лейсингтон Морлек поднялся полестнице, ведущей взал. Алые мантии судей, шелковый пояс шерифа ирасшитое золотом одеяние судьи нафоне белого зала представляли собой красочную ияркую картину.
Судья опустился вкресло инаклонил голову, увенчанную седым париком. Взглянув наобвиняемого, онвслушивался впоказания полицейских, время отвремени прерывая их вопросами.
Авобщем, онпроизводил впечатление человека скучающего. Джемс даже заметил, какон пытался подавить зевок, прикрыв рот каким-тодокументом.
После допроса последнего свидетеля прокурор поднялся со своего места.
— Вам, стало быть, угодно вызвать свидетелей, мистер Морлек? — обратился кДжемсу судья.
Тот отказался отадвоката исам допрашивал свидетелей.
— Нет, милорд. Яневызвал свидетельницу — телефонистку со станции Нью-Кросс, ибо это излишне: полиция признала, чтоменя вызвали потелефону. Более того, установлено время вызова ичас моего ареста. Самый опытный преступник нев силах встоль непродолжительное время проникнуть вдом, атем более — ограбить его. Кроме того, кто докажет, чтонайденные уменя огнестрельное оружие иворовские инструменты принадлежат мне, атакже сможет указать, когда игде яих приобрел? Полиция утверждает также, чтоя — опытный банковский взломщик, насовести которого множество ограблений.
— Полиция лишь утверждает, чтовас подозревают вовзломе. Ваш голос узнал ночной сторож изДепозитного банка — вот ивсе, чтоупоминалось овашей прежней преступной деятельности, — перебил его судья.
— Господа, — продолжал Морлек, — допустим, я — гроза всех банков. Втаком случае, некажетсяливам довольно странным, чтоя польстился нахранящиеся вдоме драгоценности весьма незначительные постоимости, апредставляющие лишь историческое значение? Неужели вам небросается вглаза несуразность моего поведения припопытке ограбления? Ичего ради пошелбыя надело, если всего неделю назад похитил избанка очень крупную сумму денег? Если предположить, чтобанк ограбил я, ане кто-тоиной.
Зал оживился.
Молодая женщина, сидевшая среди прочей публики наверху, несводила глаз ссудьи ивнимательно следила заходом процесса. Стиснув вруке носовой платок, она тщетно пыталась заглушить биение своего сердца.
— Предупреждаю вас: все сказанное вами необлегчит вашу участь, — проговорил судья.
— Ничто изтого, чтоя сказал илискажу, неможет также иотягчить моей участи, — спокойно продолжал Морлек. — Ятолько прошу суд допустить намгновение, будто яопытный взломщик, ирешить — виновен яили нет. Полиция подозревает меня, учитывая мое сомнительное прошлое, ая хочу оправдать себя. Допустим, я — Черный. Разве онработает так непрофессионально, какдействовал яв Блекгете? Каковы мотивы длятого, чтобы забраться вдом? Ясообщил отелефонном разговоре — разве мои показания неподтвердились? Таким образом, яутверждаю: мой арест организовал, проявив чрезмерное рвение, инспектор Марборн.
После речи Морлека слово взял прокурор, азатем — судья, ислова его привели присяжных вбольшое смятение:
— Янесомневаюсь: уДжемса Морлека достаточно темное прошлое. Не сомневаюсь ив том, чтоон иесть неуловимый взломщик — Черный Человек. Ноянисколько несомневаюсь также, чток делу обограблении вБлекгете онне имеет никакого отношения. Асомневаюсь яв правдивости показаний основных свидетелей — Марборна иСлоона. Онипредъявили нам ряд улик, ноулики эти представляются мне недостаточно вескими. Япредполагаю, чтоналет надом вБлекгете подстроен, чтобы заманить вловушку известного преступника. Поэтому, господа присяжные заседатели, необходимо оправдать обвиняемого. Нояпредупреждаю вас, — добавил он, обращаясь кДжемсу, — чтов следующий раз, когда Джемс Лейсингтон Морлек предстанет передо мной пообвинению вовзломе, яприговорю его кпожизненному тюремному заключению.
Джоан показалось, чтоДжемс вздрогнул, услышав угрозу судьи, нотутже сдостоинством выпрямился вожидании приговора присяжных.
— Не виновен! — торжественно объявил старшина присяжных.
Морлек покинул скамью подсудимых инаправился кдвери. Публика слюбопытством разглядывала его, свободного гражданина Англии, апочтенный седовласый господин вежливо обратился кнему:
— Яочень рад. Все так благополучно закончилось длявас.
Джемс улыбнулся.
— Благодарю вас, мистер Уэллинг, яне сомневаюсь вискренности ваших слов. Все было подстроено.
— Имое мнение таково, — поспешил заверить Уэллинг иобратился кМарборну, мрачно поглядывавшему исподлобья: — Вы слышали, Марборн, чтосказал судья? Это несулит вам ничего хорошего.
— Онсам непонимал, чтоговорил, — заявил сыщик оскорбленным тоном.
— Вы отстранены отдолжности, — сказал Уэллинг, — также, каки ваш приятель Слоон. Всреду зайдите вполицейское управление исдайте обмундирование.
Джемс краешком уха уловил слова Уэллинга: ондогадался, чем вызвано это распоряжение.
— Простите, мистер Морлек… — донеслось донего.
Онобернулся иувидел передсобой изящно одетую девушку. Она протянула ему дрожащую руку:
— Ятак рада, мистер Морлек, так рада…
Онпожал ее руку иулыбнулся:
— Явас видел взале наверху вовремя судебного процесса. Яочень рад, чтовсе позади…
Джемс незнал, очем говорить сэтой любезной девушкой, ноее внимание иучастие тронули его. Любуясь ее красотой, ондобавил:
— Янадеюсь, вы недумаете обо мне слишком хорошо. Возможно, чтобыть преступником очень интересно, ноих жизнь мало похожа нажитие святых.
— Героем явас вовсе ине воображала, — спокойно ответила девушка.
Джемс хотел еще что-тосказать, новнимательный взгляд полицейского заставил его прервать разговор; онбоялся навлечь подозрение насвою собеседницу.
— Полагаю, нам пора расстаться, — заметил он.
Девушка собрала все свое мужество.
— Вы неоткажетесь посидеть со мной зачашкой чаю? — спросила, наконец, она. — Здесь неподалеку, наНьюгет-стрит, есть ресторанчик… Мысможем там отдохнуть.
Морлек колебался.
— Благодарю вас, — ответил он, немного помолчав.
— Вы знаете, чтодолжны быть мне признательны? — спросила девушка, когда онивышли наулицу.
— Ядолжен быть вам благодарен? — изумленно переспросил Джемс.
— Да. Однажды япослала вам очень важное письмо.
Онудивленно посмотрел нанее.
— Послали мне письмо? Акаквас зовут?
— ЯДжен Смит.
— Джен Смит? — снова переспросил Джемс. — Так значит, это вы послали мне письмо спредупреждением отом, чтоРальф Гамон что-тозамышляет против меня?
Она кивнула.
— Вы знаете Гамона? Онваш друг?
— Нет, — решительно возразила девушка, — номне приходилось встречаться сним. Ончасто приходит кнам вдеревню, вКрейз, — поспешила добавить она.
— Ах, вы живете вКрейзе? Ноячто-товас неприпомню.
— Мне кажется, вы вообще никого незамечаете, — сухо заметила девушка. — Вы нелюдимый человек, ана нас, простых людей, вообще необращаете внимания.
Вэто время ресторан, какобычно, пустовал. Джоан, аэто конечно, была она, выбрала столик водной изниш ивелела подать чай. Джемс искренне удивился, какумело его новая знакомая обошлась сприслугой. Тщетно ломал онсебе голову, кто эта привлекательная девушка, икак могло случиться, чтоон ее досих пор незамечал.
— Вы давно живете вКрейзе? — спросил он.
— Ятам родилась, — прозвучало вответ.
— Откуда вам стало известно, чтоГамон что-тозамышлял против меня?
— Яслышала обэтом отмоей приятельницы, живущей взамке.
— Яочень благодарен лорду Крейзу завнимание, — вполголоса произнес Морлек. — Но, вздумай япоблагодарить его лично, явившись взамок свизитом, врядлистарый лорд обрадуется. Унего, кажется, есть дочь?
Джен Смит утвердительно кивнула головой.
— Ягде-тослышал оней. Говорят, она очень красива иумна, свозвышенной иромантической душой.
Джен скривила губы.
— Не слышала ничего подобного, — ответила она. — Насколько мне известно, это вполне рассудительная исерьезная девушка.
Наконец, лакей подал горячий ароматный чай, иДжен налила Джемсу чашечку. Морлек внимательно следил заее движениями.
Неожиданно ее тон изменился, иона сказала:
— Мистер Морлек, яполагаю, события последних дней — достаточно поучительный урок длявас.
— Вы говорите осуде?
— Да.
— Вы правы. Это дляменя предупредительный сигнал. Янедооценивал Гамона ив тоже время переоценил способности Марборна. Его попытка поймать меня продумана неслишком тонко. Икакя купился нателефонный звонок?
Девушка пристально взглянула нанего.
— Впредь будетеливы дружны сзаконом? — спросила она. — Насколько мне известно, ваша жизнь протекала бурно идовольно удачно — вы сколотили себе целое состояние. Необходимолипродолжать заниматься столь опасным ремеслом?
Джемс несразу ответил ей. Ее голос, движения показались ему знакомыми. Где онвстречал эту девушку? Где онслышал ее голос?
— Яузнал вас! — неожиданно воскликнул он. — Вы та самая девушка, пострадавшая отмолнии вовремя грозы?
Она смутилась.
— Совершенно верно, — призналась Джен. — Новы ведь неразглядели тогда моего лица?
— Да, новаш голос мне запомнился. Певучий имягкий, его невозможно забыть.
Щеки девушки залились румянцем.
— Нотогда вы мне сказали, чтогостите взамке, — продолжал Джемс, — асегодня пытаетесь меня уверить, чтоживете вдеревне.
— Ясолгала вам, — холодно заявила Джоан. — Если вы настаиваете, чтобы ясказала вам правду, тоизвольте: яслужу прислугой взамке.
— Вы — прислуга? — недоверчиво переспросил Джемс.
— Разумеется. Ягорничная и, уверяю вас, нахорошем счету.
— Вэтом яне сомневаюсь, — поспешил заверить Морлек. Онперевел взгляд наее руки, иДжоан мысленно порадовалась, чтоее пальчики скрывали перчатки.
— Так вот откуда вам все известно! Новлюбом случае явам очень благодарен. Скажите, авы по-прежнему служите взамке?
— Нет, меня уволили, — продолжала лгать девушка. — Зато, чтоя так поздно вернулась вту памятную грозовую ночь. — Ирешив, чтотема становится несколько щекотливой, она поспешила перевести разговор надругое: — Новы больше небудете совершать преступлений?
Кее удивлению, онрасхохотался.
— Разумеется, после предупреждения судьи вы оставите банки впокое? Неужели вы так безрассудны, чтовозьметесь запрежнее ремесло?
Морлек продолжал хохотать.
— Явижу, милая барышня, вы недооцениваете радости иудовольствия, которые оно мне доставляет. Иначе непотребовалибыот меня стаким легким сердцем отказаться отвзломов. Судья строг исправедлив, носледуетлипридавать большое значение его словам. Кроме того, вОлд-Бейли уголовные дела ведут шесть судей. Поэтому, присуществующей вАнглии системе, врядлия попаду ксудье, уже предупреждавшему меня однажды.
Нодевушка неразделяла его безудержного веселья.
— Неужели никто насвете, — заговорила она, — неможет убедить вас покончить спреступным прошлым? Например, кто-нибудь изродственников, иликакая-нибудь девушка…
— Уменя нет насвете ниродственников, нидрузей. Быть может, это звучит несколько напыщенно, нотак оно иесть, и, признаюсь вам откровенно, нисколько меня непечалит. Свашей стороны, мисс Смит, проявлять участие ксудьбе преступника — очень мило, — голос его чуть дрогнул, — яотдаю должное вашему благородному порыву, ноу меня своя дорога ия буду идти поней, пока недостигну того, чего тщетно добиваюсь вот уже несколько лет. Атеперь простите, новы находитесь вобществе вора гораздо дольше, чем допускают приличия. Вам пора домой. Вы сейчас живете вЛондоне?
— Да… Ягощу удрузей, — смущенно ответила она.
— Вот иотлично.
Морлек расплатился, иони покинули ресторан. Нонепрошли идвух шагов, какдевушка неожиданно решила вернуться. Джемс последовал заней.
— Там, напротив, стоит мужчина. Янехочу сним встречаться, — сказала она.
Джемс выглянул вокно иувидел напротивоположной стороне улицы Ральфа Гамона. Тот направился кодному издомов напротив ресторана искрылся вподъезде. Морлек успел заметить: Гамон чем-тосильно расстроен ИДжемс догадывался — чем.
Ральфа Гамона интересовала работа промышленных предприятий. Наздании, куда онвошел, красовалось множество вывесок — это был так называемый «Марокканский дом», иГамон вошел туда неслучайно — его главным образом интересовала именно эта страна.
Здесь находились «Рифф-концессия», «Марокканские свинцовые рудники», «Общество марокканских изысканий» иеще целый ряд обществ, занесенных всписки промышленных предприятий Лондона.
Лицо Гамона потемнело иисказилось отзлости. Оннамеренно непошел всуд. Какему там показаться? Дожидаясь исхода дела усебя вклубе, онуслышал ненавистные ему слова: «Не виновен».
Это невероятно! Марборн предупреждал его, чтона процессе его врага возможны любые сюрпризы. Таким образом, появилось сообщение отом, чтоМорлека всамом деле вызвали вБлекгет. Гамон слабо разбирался впроцессуальных тонкостях. Обрадованный вестью обаресте своего недруга, онрешил: если его противник вруках полиции, сним покончено. Уверенный вобвинительном приговоре, Ральф имысли недопускал, чтотого выпустят насвободу.
Ивсеже Джемс Морлек был свободен. Борьба старых знакомых возобновилась.
Кабинет Ральфа Гамона больше походил набудуар. Пол был устлан коврами. Убранство комнаты дополняла мягкая мебель. Ввоздухе стоял пряный аромат: духи были слабостью хозяина.
Онотодвинул всторону пачку писем, предупредительно принесенных секретарем, ис проклятием предложил ему убраться.
— Получены три телеграммы отСади, — доложил ему, остановившись вдверях, секретарь.
— Принесите их мне, — проворчал Гамон.
Прибегнув кпомощи записной книжки, онрасшифровал телеграммы. Настроение его неулучшилось: по-видимому, всообщениях было мало отрадного. Долго просидел оннеподвижно вкресле, азатем, крайне озабоченный, позвонил ксебе нагородскую квартиру.
— Попросите ктелефону мисс Лидию, — приказал он.
Черезнесколько мгновений втрубке послышался голос сестры.
— Переведи телефон вмой кабинет, — велел Ральф. — Мне надо кое очем поговорить стобой. Плохие вести! Морлек оправдан.
— Всамом деле? — равнодушно заметила Лидия.
— Оставь свое вечное «всамом деле»! — прикрикнул он. — Ипереставь поскорее телефон.
Ваппарате послышалось короткое щелканье.
— Чтослучилось, Ральф? — удивилась Лидия. — Неужели ты неможешь пережить, чтоего оправдали?
— Радоваться нечему! Теперь ты должна заняться Морлеком, Лидия. Придется отказаться отпоездки вКарлсбад, вероятно, ты поедешь со мной вТанжер.
— Никогда! — воскликнула молодая женщина. — Ральф, яготова сделать длятебя все, чтоты только пожелаешь. Но, ради Бога, незаставляй меня ехать вТанжер!
— Подожди меня, ябуду черезполчаса, — вместо ответа сказал он.
Повесив трубку, Ральф наспех просмотрел почту, время отвремени делая пометки. Несколько бумаг онспрятал вкарман. Когда его рука уже потянулась кзвонку, чтобы вызвать секретаря, тот показался напороге комнаты идоложил оприходе посетителя.
— Яникого непринимаю, — досадливо заметил Гамон.
— Ноонговорит…
— Мне безразлично, чтоон говорит. Дакто там?
— Капитан Юлиус Уэллинг изСкотленд-Ярда, — доложил секретарь.
Ральф Гамон закусил губу. Оннераз слышал обУэллинге, иМарборн как-тосказал, чтоон ему несимпатичен. Значит, Уэллинг неподкупен ипреуспевает послужбе. Чего ради онвздумал навещать его?
— Попросите войти, — бросил онсекретарю.
Увидев капитана, Ральф искренне поразился, какмало этот благородный седой мужчина смягкими чертами лица походил наполицейского. Войдя вкабинет, Уэллинг вежливо поздоровался сРальфом.
— Прошу вас, присядьте, — предложил тот. — Чем могу служить?
— Случайно проходя мимо вашего дома, ярешил повидать вас, — вежливо заметил Уэллинг. — Яочень часто прохожу мимо вашего дома, онрасположен ввесьма удобном месте, всего лишь внескольких шагах отдома, где живет Марборн.
Ральф беспокойно заерзал вкресле. Многозначительное замечание капитана онпостарался пропустить мимо ушей.
— Яполагаю, вас небыло напроцессе Морлека? — продолжал Уэллинг.
— Морлек неинтересует меня.
— Ах, вот как! Амне почему-токазалось, чтоименно сМорлеком вас связывают дела давно минувших дней.
Ионпристально взглянул наРальфа. Подвзглядом приветливого полицейского тому стало непо себе.
— Да, вы правы. Несколько лет назад явстречался сэтим джентльменом иблагодаря этому сообщил полиции кое-какие ценные сведения.
— Не полиции, аинспектору Марборну, который, кстати сказать, напервый взгляд, может вполне сойти заполицейского. Вы ненаходите, чтомистер Морлек — весьма замечательная личность?
— Все преступники втой илииной степени замечательные личности.
Уэллинг озабоченно кивнул.
— Вы правы, каждый преступник всвоем роде замечательная личность. Нонекоторые изних более выдающиеся, чем прочие. А, кстати, среди честных людей тоже встречаются весьма замечательные личности. Умистера Морлека есть слуга-арабчонок, его зовут Ахмет. Морлек очень хорошо владеет арабским языком. Вы тоже говорите по-арабски?
— Да, — коротко ответил Ральф.
— Ну разве нестранное совпадение? — продолжал Уэллинг. — Вы оба как-тосвязаны сМарокко, основали множество обществ, связанных сэтой страной — ведь так, мистер Гамон? Вы основатель общества «Мароккаш», занявшегося поиском нефти впустыне, нобесполезно, нефти там неоказалось, иобщество лопнуло.
— Нефть была, ноиссякла, — мрачно возразил Ральф.
— Скажите, Морлека тоже интересуют марокканские предприятия? Ведь онпрожил вэтой стране несколько лет. Вы встречали его там?
— Яникогда невстречался сним. Впрочем, однажды яего видел, — ответил Ральф. — Ведь вТанжер съезжаются все подонки Европы.
Уэллинг закивал.
— Да, да, вы правы. Помните историю салмазным синдикатом? Вы его основали двенадцать лет назад, ион тоже лопнул.
— Ксожалению.
— Жалеть приходится нестолько синдикат, сколько несчастных акционеров.
— Оних небеспокойтесь. Ябыл единственным владельцем, — возразил Гамон. — Ноесли вы пришли сюда, капитан Уэллинг, чтобы навести справки омоих предприятиях, тоя буду очень благодарен, если вы открыто скажете мне, чтовас конкретно интересует ичего вы отменя хотите?
— Яничего нехочу, — ответил Уэллинг. — Янастолько стар, чтоиногда чувствую потребность просто поболтать скем-нибудь. Время летит быстро… Когда явспоминаю овеликолепных проспектах вашего алмазного синдиката исообщениях отом, чтов сорока пяти километрах отТанжера найдены изумительные повеличине иценности алмазы, мне кажется, чтоэто происходило только вчера… Скажите, много людей купилось наваши проспекты?
Тон Уэллинга был настолько нейтральным, чтоРальф несразу уловил скрытый смысл сказанного.
— Чтовы имеете ввиду? — спросил он. — Явам уже сообщил: все акции находились уменя, ини одна изних непопала вчужие руки. Если вы сомневаетесь вискренности иправдивости моих слов, тоубедитесь сами, ознакомившись сзаписями вкнигах. Водной изгазетенок появилась статья, ставившая подсомнение честность основателя синдиката, итогда язабрал все акции себе.
— Так вы утверждаете, чтони одна акция непоступила впродажу? — переспросил капитан.
— Ниодна, — упрямо подтвердил Гамон.
Мистер Уэллинг взял шляпу изонт иподнялся.
— Втаком случае, — мягко продолжал он, — все это остается неразрешимой загадкой. Если ниодна акция непоступила впродажу, точего ради Джемс Морлек преследует вас втечение десяти лет? Чего ради грабил онбанки ичего ради стал преступником?
Уэллинг направился кдвери и, остановившись напороге, спросил:
— Вы никогда невстречали матроса наПортсмутской дороге?
Гамон вздрогнул.
— Внаше время ониуже непопадаются напроезжих дорогах — предпочитают ездить поездом, — продолжал сыщик. — Даоно испокойнее: впоезде нетак-толегко убить человека, какна дороге. Поразмыслите обэтом надосуге.
Чтобыло известно Уэллингу? Чторассказал ему Морлек?..
Гамон вспомнил осолнечном дне вМарокко ио том, какдвое мужчин неслись намулах попустыне. Один изних — Гамон, другой — неизвестный, его гость. Навстречу им проскакал какой-томолодой человек; онна мгновение задержал своего коня, пристально взглянул наповстречавшихся ему всадников ипоскакал дальше. Тобыла первая встреча Ральфа Гамона сДжемсом Лейсингтоном Морлеком.
Онпомнил отом непреодолимом желании, чтоохватило его втуже минуту: пристрелить его. Такие необузданные чувства неподдаются объяснению ипорой просыпаются вцивилизованных людях, напоминая им одиких предках. Случайный свидетель представлял серьезную опасность дляРальфа Гамона, ион невольно потянулся заревольвером. Но, опомнившись, взял себя вруки.
Освободившись отнаваждения, Гамон покинул кабинет.
Удверей его поджидал секретарь.
— Приходите завтра комне домой, — бросил ему Ральф, — изахватите почту.
Онсовсем позабыл оподжидавшей его дома Лидии.
— Ведь ты мне обещал, чтосейчасже пойдешь домой, — яростно набросилась она навернувшегося, наконец, брата. Терпение никогда непринадлежало кчислу ее достоинств.
— Яужинаю сегодня вобществе леди Клерборо иуделю тебе неболее пяти минут, — бросила она. Одета она была вэлегантный вечерний туалет, изящно облегавший ее стройную фигурку.
НонаРальфа великолепие сестры непроизвело впечатления.
— Утебя только пять минут времени? — равнодушно спросил он. — Этого вполне достаточно. Мыбудем говорить оМорлеке.
— ОМорлеке? — переспросила Лидия. — Разве мыне покончили сним?
— Сейчас вопрос стоит несколько иначе. Не покончиллион снами? — мрачно ответил Гамон.
Идрожащей рукой онпровел поголове, пригладив жидковатые волосы.
— Вэтом весь вопрос. Оставит онменя впокое илинет? Вочтобы тони стало познакомься сним. Имне кажется, ты поможешь мне вэтом лучше других… Быть может, его покорит твоя красота?
Лидия вздохнула:
— Чего ты хочешь? Чтобы онвлюбился вменя? Иличтобы явышла занего замуж?
— Мне совершенно безразлично, как, нозаставь его отказаться отнамерения отомстите мне.
— Аразве закон незащитит тебя? — многозначительно спросила молодая женщина. — Мне нехотелосьбытерять стаким трудом завоеванное положение вобществе. Австречаться спреступником, хотябыи оправданным судом, ты сам понимаешь, несовсем пристойно.
Ральф невесело взглянул нанее.
— Теперь ступай ксвоей знакомой. Ядумал, ты раз инавсегда выбросила изголовы эти глупости.
Она неупустилабыслучая возразить ему, но, заметив его гневный взгляд, замолчала.
Ральф Гамон слыл богатым, носкупым человеком. Онсобирал ибережно хранил всякий хлам внадежде, чтоон ему когда-нибудь пригодится. Шкаф его был набит допредела изношенными костюмами. Клочок бумаги итот представлял длянего ценность. Вцелях экономии онне стыдился отрывать чистые, неисписанные страницы отполученных им писем ииспользовать их длязаметок.
Джемс Морлек очень удачно сравнил Гамона собезьяной. Она низа чтоне разожмет кулак невыпустит сливы, хотя такая жадность ибудет стоить ей жизни. Разум подсказывал Гамону уничтожить илисжечь документ, ибо онкак улика явится источником непоправимой беды. Ивсеже нерешался этого сделать — точно также, какобезьяна нерешалась разжать кулак слакомой сливой.
Библиотека, где обычно работал Гамон, размещалась навтором этаже. Изокна открывался безрадостный вид насерый двор икрыши расположенных неподалеку гаражей. Три стены комнаты Гамона сплошь занимали книжные полки, накоторых красовалось множество книг. Однако спервогоже взгляда было ясно: владелец нелюбит читать книги иредко прикасается кним. Наполках стояли романы Вальтера Скотта, неизбежные энциклопедические словари, ряд нечитаемых изданий вроскошных переплетах.
Ивсеже одна изкниг была его настольной. Вмаленьком шкафчике, обычно запертом наключ, среди других изданий находилась заветная «Книга этюдов Эмерсона».
Гамон запер дверь, опустил шторы изатем, отперев шкаф, достал роскошно переплетенную книгу. По-видимому, она была гораздо тяжелее других, ибо держать ее приходилось обеими руками. Впрочем, внешне книга мало чем отличалась отостальных.
Гамон достал связку ключей ивставил один изних взамочную скважину. Книга распахнулась: подпереплетом находилась массивная стальная шкатулка, доверху наполненная документами.
Онвынул изнее один изних, положил его написьменный стол истал жадно читать, вот уж вкоторый раз, перечень всех своих темных деяний. Одного взгляда нанего было достаточно, чтобы отправить Гамона нависелицу. Дрожащей рукой зажег онспичку исобрался поднести ее кбумаге. Ноколебался и, так ине осмелившись, снова положил документ вкнигу-шкатулку.
Раздался стук вдверь. Гамон поспешно поставил книгу наместо вшкаф.
— Кто там?
— Не угоднолипринять мистера Марборна? — приглушенным голосом осведомился слуга.
— Да. Попросите его пройти наверх.
Онотпер дверь иприготовился, квстрече сбывшим сыщиком.
— Вы провалили все дело, — досадливо заметил ему Гамон.
— Авы поставили крест намоей карьере, — ответил сыщик. — Мне приходится уходить со службы. Ясожалею, чтосвязался спроклятым Морлеком.
— Ближе кделу, — нетерпеливо перебил его Гамон.
Сэтими словами ондостал бутылку виски исифон ссодовой ипоставил передсыщиком.
— Уэллинг сообщил мне, чтоя уволен. Ноитак это был единственный выход, мне все равно пришлосьбывыйти вотставку, — сказал Марборн. — Вы должны найти мне подходящую должность.
— Вот как! — неприветливо заметил Гамон. — Яполагал, чтовы будете скромнее всвоих требованиях.
— Янезнаю, кому следует быть скромнее, — мне иливам, — вспылил Марборн.
— Не стоит ссориться, — миролюбиво заметил Гамон иналил сыщику стакан виски. — Япостараюсь пристроить вас. Мне какраз нужен человек вТанжере. Нояне виновен вваших бедах. Обвиняйте Морлека.
— Проклятый Морлек! — воскликнул Марборн изалпом осушил стакан.
Потом онподсел кстолу идостал изкармана лист бумаги.
— Вот счет. Явсе подытожил.
Гамон взглянул насписок и, ознакомившись ситоговой суммой, глубоко вздохнул:
— Янеуполномочивал вас натакие расходы.
— Вы говорили мне нестесняться врасходах.
— Ноздесь около тысячи фунтов! Вы меня разорите!
— Мне это безразлично. Вы должны оплатить счет. Кроме того, Слоон должен также получить свою долю.
— Вы забываете, чтоя вам уже дал уйму денег, — начал было Гамон, ноего прервали.
Вошел дворецкий ичто-топрошептал ему наухо.
— Онздесь? — взволнованно спросил Гамон.
— Да, онздесь.
Гамон обернулся кМарборну.
— Онздесь, — сказал Ральф.
— Кто? — удивился Марборн. — Неужели Морлек?
Гамон кивнул.
— Будет лучше, если вы останетесь наверху. Аяпереговорить сним спущусь вниз. Оставьте дверь открытой и, если услышите шум иликрик, топоспешите напомощь.
Джемс Морлек ожидал Гамона вприемной. Ральф поздоровался со своим неожиданным гостем со всей вежливостью, накоторую был способен.
— Прошу вас, входите, милый Морлек, вы ипредставить себе неможете, какя рад видеть вас насвободе, — обратился онк посетителю.
— Ярешил отказаться отсвоего опасного ремесла, — коротко возразил ему Джемс.
— Давно пора. Может, ямогу быть чем-нибудь полезен? — спросил Гамон.
— Да. Отдайте мне документ, подписанный человеком, скоторым явас встретил двенадцать лет назад вМарокко.
— Предположим, интересующий вас документ находится уменя, — сказал Гамон, — неужели вы допускаете, чтоя действительно отдам его?
— Ядаю вам достаточно времени — убирайтесь изАнглии прочь! Более того, яобещаю вам молчать. Авы хорошо знаете: безмоих показаний возбуждать обвинение против вас никто небудет.
Гамон расхохотался.
— Янесобираюсь уезжать. Тем более, чтов ближайшем будущем намереваюсь вступить вбрак; яженюсь наледи Джоан Карстон.
— Это очень симпатичная девушка. Не дочьлиона старого лорда Крейза?
— Совершенно верно.
— Иона согласна выйти завас замуж, зная оваших поступках?
— Она знает ровно столько, сколько ей следует знать.
— Втаком случае, придется постараться мне. Ей станет известно гораздо больше. Однако ваши семейные дела меня нисколько некасаются. Япришел помочь вам избавиться отмногих неприятностей. Отдайте мне документ, Гамон.
Тот снова расхохотался.
— Вы впогоне запризраком. Документа вовсе несуществует. Кто-топодшутил надвами, ивы, привашем легковерии, попались наудочку. Атеперь хватит обэтом. Неужели мыне моглибыдоговориться? Неужели мыне можем поступить какджентльмены?
— Я-томогу поступить какджентльмен, ибо рожден джентльменом, новы — мошенник иплут, разбогатевший путем разорения других. Явпоследний раз предоставляю вам возможность спастись. Отдайте мне ваш документ, ия перестану преследовать вас.
— Скорей ясоглашусь отправиться вад, — злобно сказал Гамон. — Ктомуже уменя его инет…
Джемс задумчиво покачал головой.
— Явижу, рука обезьяны предпочитает остаться вловушке. Вы слишком жадны, чтобы разжать ее. Это было последнее предупреждение.
Исэтими словами Морлек удалился.
Гамон закрыл заним дверь инаправился наверх вбиблиотеку. Кего удивлению, Марборна там неоказалось.
— Вы невидели, куда делся Марборн? — спросил онслугу.
— Да, сударь. Онтолько чтоушел. Мне показалось, оночень спешил.
— Странно, — прошептал Гамон.
Написьменном столе онобнаружил лист бумаги, накотором рукой Марборна было написано:
«Если вы откажетесь заплатить помоему счету, товам вдальнейшем придется платить еще большие суммы».
Гамон задумчиво потер подбородок. Чтоозначало это загадочное послание? Должно быть, Марборна разозлили его возражения, ион предпочел удалиться. Пожав плечами, Гамон перестал думать осыщике — тратить попусту время онне любил.
Оглядевшись посторонам, онвдруг заметил: дверцы книжного шкафа распахнуты настежь. Аведь онтщательно запер его. Заподозрив неладное, спроклятиями бросился Гамон кшкафу.
Заветная книга стояла насвоем месте, нокто-тоявно вынимал ее: она стояла перевернутая. Онсхватил ее сполки и, оцепенев отужаса, обнаружил, чтозабыл запереть замок.
Лихорадочно просматривал онбумаги — нодокумента, откоторого зависела его судьба, среди них неоказалось!
Потеряв голову, онсбежал полестнице икрикнул дворецкому:
— Вкакую сторону направился Марборн?
— Онпошел понаправлению кГросвенор-скверу, — ответил слуга.
— Скорей… Автомобиль… — простонал Гамон.
Онвернулся вбиблиотеку, впопыхах запер ящик составшимися документами ивыбежал наулицу. Вскочив вавтомобиль, наполной скорости поехал кМарборну.
Там ему сообщили, чтохозяин еще невернулся. Несколько минут назад онпредупредил потелефону, чтосегодня вообще непридет домой.
Гамон быстро оценил обстановку. Ему неоставалось ничего другого, какнемедленно направиться вСкотленд-Ярд. Марборн, подолгу службы, рано илипоздно должен явиться вполицейское управление. ВСкотленд-Ярде онстолкнулся сУэллингом. Пожилой сыщик, казалось, неудивился встрече сним.
— Вы хотите поговорить сМарборном? — спросил он. — Боюсь, чтоон больше непокажется здесь. Увас кнему важное дело?
— Разве онне вернется сюда? — спросил Гамон.
— Только завтра. Унего утром важный разговор сначальникам.
— Унего нет друзей? Где живет Слоон?
Уэллинг поправил очки ипристально поглядел наГамона.
— Вы очень озабочены исгораете отнетерпения поговорить сним. Что-нибудь случилось?
— Да… тоесть нет… Ничего серьезного… Так… Дело…
— Так?.. — протянул Уэллинг.
Направившись кстолу, онзаписал наклочке бумаги адрес Слоона.
— Явам очень благодарен, капитан Уэллинг, — поблагодарил Гамон. — Янеожидал столько внимания кмоей просьбе.
— Мыстараемся делать дляпосетителей все, чтов наших силах, — вежливо ответил Уэллинг.
Тотчас после его ухода капитан подошел ктелефону ивызвал дежурного полицейского.
— Уменя только чтобыл некий Гамон; поручите сержанту Левингтону следить заним ине упускать извиду. Яхочу знать, куда оннаправился.
И, повесив трубку, потирая руки, рассеянно уставился впотолок.
— По-моему, сним что-топроизошло, ивесьма важное, — заключил он.
казино с бесплатным фрибетом Игровой автомат Won Won Rich играть бесплатно ᐈ Игровой Автомат Big Panda Играть Онлайн Бесплатно Amatic™ играть онлайн бесплатно 3 лет Игровой автомат Yamato играть бесплатно рекламе казино vulkan игровые автоматы бесплатно игры онлайн казино на деньги Treasure Island игровой автомат Quickspin казино калигула гта са фото вабанк казино отзывы казино фрэнк синатра slottica казино бездепозитный бонус отзывы мопс казино большое казино монтекарло вкладка с реклама казино вулкан в хроме биткоин казино 999 вулкан россия казино гаминатор игровые автоматы бесплатно лицензионное казино как проверить подлинность CandyLicious игровой автомат Gameplay Interactive Безкоштовний ігровий автомат Just Jewels Deluxe как использовать на 888 poker ставку на казино почему закрывают онлайн казино Игровой автомат Prohibition играть бесплатно