Doludizgin Konusu

ким источникам практически не представляется возможным; дес- г криптивист к тому же и не ставит перед собой такой задачи и нередко фиксирует как синхронные различия, принадлежащие по сути дела диахроническому аспекту.

Например, турецкий, аорист (форма на-ir), обозначая настоящее неактуальное, противопоставляется настоящему времени на -îyor. Однако этим значением аорист обладал еще go появления формы: на -îyor, и вряд ж здесь можно видеть лишь отрицательную (или нейтральную) функцию аориста в оппозиции -îyor : -гг. С другой стороны, фиксируемое у аориста в отдельных случаях "прегнантное" значение (то есть значение актуальности) есть возврат к очень давней ("регрессивной") ЯС, когда аорист регулярно выступал в этом значении. В свою очередь, форма на -iyor обнаруживает тенденцию к вытеснению настоящего-будущего аориста) из зоны настоящего времени (то есть нередко берет » - - » на себя функции настоящего неактуального), и это опять-таки инаяЯС, на этот рая не регрессивная, а прогрессивная (подробнее: III.AI.AI). Попутно отметим, что название "настоящее-будущее", безусловно, неточно. Правильнее называть форму на -1г настоящим и будущим временем. В нашей картотеке оказалось 53 примера на эту форму (в том числе 37 - на значение будущего времени), однако нив одном случае не фиксируется некое промежуточное, недискретное, "настояще-будущее" ее значение. И говорящий и слушающий всегда ясно представляют себе, о каком времени - настоящем или будущем - идет речь в данном конкретном случае. Приведем один пример: - Refik веу, siz Handani sev- - Рефик-бей, вы не любите miyor musunuz? - Sevdigimi mi Хан.ттдн? - Ты хочешь, чтобы я istiyorsim? - Eve t. - Niçin? любил ее? - Да. - Почему? - А - çiinlai Ъеп s eve rim de onun П0Т0ЩГ, ЧТО я люблю. Да и слу-için. Hem gorsen mutlak mutlak чись тебе /ее/ увидеть, ты не-s eve г s in. onu herkes sever. пременно полюбишь; ее все лю-(Ed. Hand. 5) fe

Игнорирование значений вообще (особенно у неотмеченных членов привативных оппозиций), а также многозначности и даже омонимии языковых единиц характерно, между прочим, не только для исследований, ведущихся в русле дескриптивной лингвистики. Например, в "Современном русском языке" указывается, что в качестве сказуемого побудительного предложения "может быть использован глагол в форме изъявительного наклонения (прошэд-шего и будущего времени), например:

Валгина и др. 1966, 307/. Словоформа "поговорим" является здесь, конечно, не"формой изъявительного наклонения", а омонимичной ей формой повелительного (или желательного) наклонения. Этот вывод может быть подтвержден разной дистрибуцией двух форм. Форма по- \ велительного наклонения не может сочетаться с местоимением "мы"; кроме того, соответствующий формант включает несколько агглютинативных вариантов, частично различающихся по значению (ср. "поговорим", "поговошм-те", "поговорим-ка", "поговорим-те-ка!0 /см.: Виноградов 1947, 594-95/, тогда как форма изъявительного наклонения известна лишь в одном варианте и свободно сочетается с указанным местоимением ("мы поговорим").

Возвращаясь к роли диахронического аспекта в синхроническом исследовании, приведем следующий пример. Известно, что финитные формы тюркских языков трактуются исследователями по-разному. Мы, например, видим в них морфологический класс финитных форм и ничто другое, тогда как большая часть тюркологов говорит о причастиях в финитной позиции либо о финитных формах, восходящих к причастиям (подробнее: 11.4). Следует признать, что доказательно обосновать правильность того или иного взгляда исключительно трудно и, видимо, пока не удалось никому (хотя субъективно многие авторы считают этот вопрос для себя "днвно решенным"). Представим себе, однако, что Языковеду-диахронисту удалось показать, что интересующие нас формы в своем первоначальном виде были действительно а) причастиями, или наоборот, б) финитными формами. Совершенно очевидно, что в первом случае станет сомнительной первая из предложенных выше квалификаций названных форм, а во втором ("б"), напротив, именно она окажется единственно возможной. К сожалению, сравнительно "неглубокое залегание" привлекаемых к анализу материалов (относящихся к УП-УШ вв. нашей эры) не позволяет решить вопрос в пользу той или иной точки зрения "в бесспорном порядке", однако возможность дополнительно аргументировать свои исходные положения все же сохраняется.

Эта аргументация могла бы быть усилена, если бы языковеды шире использовали для обоснования своих взглядов метод глот-тогоническихаксиом. Что здесь имеется в виду? В одной из своих статей Б.А.Серебренников продемонстрировал нам одну из таких аксиом, когда писал об одном очевидном свойстве мышления древнего человека - "оно было менее абстрактным по сравнению с мышлением современных людей"; отсюда исключалось, например, выражение в ту эпоху таких понятий, как "справедливость", "унижение", "неполнота" и т.п. /1970, 44/. Поскольку последнее утверждение непосредственно опирается на приведенную выше аксиому, оно, естественно, не нуждается ни в каком подтверждении языковыми фактами, оно самоочевидно.

Названная глоттогоническая аксиома не является, однако, единственной. Мы полагаем, что речь может идти по крайней мере о трех таких аксиомах, впрочем, тесно связанных одна с другой. Перечислим их: I) Язык всегда был коммуникативен; иначе говоря, каждое высказывание всегданеслокакую-то мысль /см. Шухардт 1950 , 79/; 2) Общее направление развития-языка - отнаиболее щзостого^к^более^сложному - таков, впрочем, общий закон развития - и, соответственно, от конкретного к абстрактному (Позднее - как вторичная - возникает и обратная тенденция: упрощение сложного); 3) При прочих равных условиях язык использовался в первую очередь для передачи наиболее значшлойинфотмадии (критерий социальной значимости высказывания).

Если первый из этих тезисов верен - а сомневаться в этом нет оснований то легко придти к выводу, что слова типа нога, щка (отдельные имена), рочз, скш-д (проекты отглагольного словообразования), (его) даревощбка, (мое) сказывайте (глагольные имена), хотя и обладают, каждое, каким-то значением, но не несут - и как таковые никогда не несли - никакой мысли, а следовательно, не могли составлять первоосновы высказывания в прошлом, как не составляют ее и ныне (см. Ев.26).

Метод глоттогонических аксиом мог бы быть полезен и при решении других вопросов. В.З.Панфилов в статье о происхождении склонения в нивхском языке пишет: "можно предполагать, что некогда нивхский язык был языком изолирующего типа, подобно современному китайскому языку" /1963, 78/ и приводит далее "свидетельства" в пользу этого вывода. Г.С.Кшчков приводит фактический материал, который "подводит к гипотезе, что древнейшую эпоху развития индоевропейских языков характеризует корнеизолирующий тип с последующим развитием флексии через агглютинацию" /1963, 4/. Н.Н.Коротков и В.З.Панфилов обнаруживают определенные "следы" того, что "современные агглютинативные языки в своем историческом развитии, видимо, пережили состояние близкое к изолирующему типу языков" /1965, 41/. В статье о происхождении местоименных слов К.Е.Майтинекая делает попытку "пролить свет на языкотворческий процесс, происходящий в эпоху, предшествующую времени существования самых древних исследованных языков-основ" и продолжает: "тем самым мы вторгаемся в область языкознания, которая многими лингвистами считается запретной, поскольку приблизиться к ней можно только при помощи гипотез и умозаключений. Вероятность же гипотез зависит от фактического материала, на котором построены аргументы, поддерживающие гипотезу" /1966, 16/.

Все это правильно, однако не следует забывать, что определенные выводы могут базироваться непосредственно на глоттогонических аксиомах, приведенных выше (причем их список, возможно, еще не исчерпан). Эти выводы не могут считаться "гипотезами"; они окончательны и не нуждаются в подтверждении. Так, приведенная выше аксиома Ш делает единственно возможным тот вывод, к которому "окольным путем" пришли В.З.Панфилов, Н.Н.Коротков, Г.С.Клычков и некоторые другие авторы .

В данной работе мы не станем, однако, "злоупотреблять" выводами, построенными на глоттогонических аксиомах, хотя бы таковые и могли быть сделаны /см.: Кузнецов 1970, 1980^/, и обратим основное внимание на те факты, касающиеся истории развития интересующих нас функциональных форм глагола, которые могут в определенной мере подтвердить обоснованность наших предположений.

2. Номинативная и вербальная теории о происхождении функци-г шальных свода глагола турецкого языка. Теория или, пожалуй, концепция, постулирующая именную (номинативную) природу тюркского предложения - а следовательно, и глагола или, конкретнее , его функциональных форм -, является в настоящее время исключительно популярной. Поскольку многие турецкие аффиксы функционального класса (-д.г, -асак) лежат в основе глагольного сказуемого и, в то же время, формируют причастия -что, конечно, не могло укрыться от взгляда наблюдательных грамматистов -, вполне естественно, что уже вскоре после издания первых европейских грамматик турецкого языка (что относится к началу ХУП столетия) в среде их авторов возникло мнение, согласно которому одной из примечательных особенностей этого языка является "спряжение причастий".

Родоначальником этой теории следует считать Ф.Менинского. Характеризуя форму настоящего и будущего времени в турецком языке, он в частности писал: "Впрочем, . sever есть собст^Нь венно активное причастие любящий (amairt) или который любит" /Meninski 1680, 72/. Предшественники Менинского, как об этом можно судить, например, по грамматике Ф.М.Мадаио /Maggio

1670, 62 и сл./ об именном (причастном) характере турецкого спряжения, по-видимому, ничего не говорили.

В начале двадцатых годов XIX века появляется работа М. Абель-Ремюза, в которой, насколько нам известно, автор впервые специально останавливается на структуре времен турецкого индикатива. Он пишет: "Если проанализировать времена, которые здесь имеют репутацию простых, станет ясно, что на самом деле они слагаются из времен глагола быть и причастия настоящего времени. Kilurum (я делаю) в действительности состоит из причастия kilur (делающий) и из im (я есмь)". И далее в сноске: "Наиболее уважаемые авторы грамматик турецкого языка образуют это время из ß-го лица настоящего времени индикатива, но они ни в коей мере не разъясняют этим структуры ни этого последнего, ни, впрочем, самого времени" /Abei-Remusat 1820, 275/. (Автор, однако, делает исключение для Ф.Менинского).

Существенные нюансы внес в теорию Менинского - Ремиза О.Н.Бетлингк, который, во-первых, ввел в научный обиход понятие "аффиксы сказуемости настоящего времени" (Pradikats-Affixe der Gegenwart), заменив им мифическое "настоящее время существительного глагола" (i-aek), и, во-вторых, указал, со ссылкой на неизвестную нам статью Рюккерта (Rücfeert; в : "Allgemeine Literatur-Zeitung", 1829,1, 579-80), что часть простых глагольных форм тюркских языков представляет собой "соединение . имени действия с аффилированным посессивом", то есть с аффиксами принадлежности /см.: Boehtlingk 1848, 349-50; 1851, 299-501, 514/.

Аналогичного взгляда придерживались многие известные специалисты по другим тюркским языкам, например, авторы "Грамматики алтайского языка" /1869, 54-56/, П.М.Мелиоранский /1894 , 54/, Н.Ф.Катан ов /1903, 671 и др./, В.В.Радлов /Radioff 1907 , 47 и сл./, а также алтаисты (Антон Боллер и другие, см.: Насилов Д. 1977, 90-91).

Легко заметить, что ни Менинский, ни Абель-Ремиза, ни даже Бетлингк не стремились как-то обосновать правильность своих взглядов; они их простопостулироваот. И, думается, не случаен тот факт, ято далеко не все туркологи стали адептами теории именной (номинативной) структуры глагольного предложения в турецком и других тюркских языках. Например, Дк.В. Редгауз указывает, что "3-е лицо единств, числа будущего времени. . образуется тем же способом, что и активное причастие будущего времени"/Redhouse 1846, 78/, но не утверждает, что оно является этим причастием. А.Вармунд отмечает, что причастие настоящего-будущего времени "имеет форму 3-го лица единств. числа аориста", а "активное причастие претерита имеет форму 3-го лица единств, числа неопределенного перфекта: gel-mii?. /Wahrmund 1898, 171-72/, тогда как сторонники именного происхождения глагола предпочли бы обратную формулировку. Не нашла отражения номинативная теория и в некоторых других грамматиках турецкого языка минувшего столетия /Ьм.: Besse 1829; Boyd 1842; Wells 1880; Youssouf 1892; jetb litschka 1895/. Особенно показательно, что эту теорию не приняли ни Недаиб, турок, написавший грамматику своего родного языка по-французски /см.: Nedjib 1870 , 45 , 77 и Др./, ни другие турецкие авторы турецких грамматик XIX - начала XX вв., из которых никто "и в мыслях не держал" называть основу того или иного грамматического времени причастием или именем действия /см.: Кононов /1939а/, 125, 140 и др./. Однако в теоретическую полешку названные авторы и их последователи не вступали. Постепенно сложилось впечатление, что позиция этого "молчаливого меньшинства" - если только она вообще была замечена - бесперспективна, коль скоро не может быть подкреплена хоть какой-нибудь аргументацией.

Издавна существовавшие стихийные сомнения в правильности номинативной теории, кажется, впервые нашли эксплицитное выражение в следующей цитате из нашей статьи 1956 года: "На наш взгляд, спряжение в тюркских языках не является именным. Однако этот вопрос требует особого рассмотрения" /Кузнецов 1956, 32/. Это "рассмотрение" имело место в написанной в 1952 г. статье "Происхождение прошедшего времени на -ды и имен действия в тюркских языках" /Кузнецов I960, 40 - 71/. ^ Нельзя сказать, что эта статья не была замечена, однако первый критический отклик на нее появился лишь пятнадцать лет спустя /см.: Щербак 1975 , 22/. А.М.Щербак писал: "У тюркологов спор о том, что раньше, имя или глагол, лишен той остроты, которую он приобрел в кругу индоевропеистов. На протяженшт нескольких десятилетий тюркологи неизменно подчеркивали господствующее положение имени и воспринимали как само собой разумеющееся довольно го зднее морфологическое выделение глагола. Однако в настоящее время и тюркологи не единодушны в предлагаемых решениях названной проблемы. С предельной отчетливостью мнение, идущее в разрез с традиционным, выражено П.И.Кузнецовым, не допускающим возможности образования собч ственно глагольных, или финитных, форм глагола из имен дей-ствия(resp• причастий) и придерживающимся той точки зрения, что финитные глагольные формы появились раньше причастий" /Щербак 1981, 11-12/.

Следует отметить, что, независимо от нашего выступления, близкие идеи развевают и некоторые турецкие лингвисты. Так, М.Эргин в своей "Грамматике турецкого языка"пишет: ".Глагольное спряжение в тюркском языке с самого начала носило глагольный характер (daima fiil hüviyeti iginde var ola gel-' mi^tir). Поэтому не следует забывать, что аффиксы наклонений и времен. всегда были аффиксами глагольного спряжения, никогда не выражали именного значения, не являлись причастными аффиксами" /Ergin 1967, § 447/.

Правда, Эргин не вполне последователен. Он допускает, что В необозримо далекую эпоху (Türksenin Mlinmeyen karanlik devirierinin iginde) тюркское спряжение, по-видимому, НОСИЛО именной характер /§ 447/. С другой стороны, высказывание М. Эргина показывает, что исторически обозримый период не дает достаточных оснований для вывода об именном характере тюркского спряжения. Зто же подтверждают по сути дела и утверждения сторонников номинативной теории. Вот некоторые из них.

Е.К.Дмитриев писал: "Неоднократно отмечалось, что спряжение в турецком языке именное. Личные формы изъявительногона-Ш10ненияп2ейставляют собою или форму сказуемости (настоящие и будущие времена) или форму принадлежности (прошедшие времена) от специфических основ времени, которые с морфологической точки зрения, очевидно, восходят к причастным^деепричастным образованиям" /Дмитриев 1939, 33/. Вводное слово "очевидно" говорит о том, что в основе излагаемого взгляда лежат не факты, а только предположения.

В.М.Жирмунский указывал: "Глагол как грамматическая категория происходит1 из имени в синтаксической функции сказуемого. Имя древнее глагола - это положение было выдвинуто Бунд-том и иллюстрировано им на материале языков первобытных народов. Ж.Я.Марр неоднократно высказывался в том же смысле." /1976, 199 (статья написана в 1945 г.)/.

Авторитет Бундта и Марра был высок в глазах Б.М.Жирмунского, однако многие смотрели на теорию Бундта иначе. Резко критиковал его концепцию Г.%хардг /см.: 1950, 104 и сл./. Г.Пауль в предисловии к четвертому изданию (1909) "Принципов истории языка" указывал, что с Вундтом его разделяла "абсолютно непреодолимая пропасть" /i960, 56-57/. Е.Еурилович утверждает, что вопрос, какое предложение - с глаголъннм или именным сказуемым - является первичной формой в индоевропейских (и других) языках, "нетрудно решить", пользуясь критерием максимального различия. Названный критерий позволяет придти к выводу, что "первичная и характерная форма предложения - предложение с глагольным сказуемым" /1962, 249/. Можно было бы добавить, что к тому же вывода нетрудно придан также, пользуясь глоттогонической аксиомой $ 3 (см. выше).

Б.А.Серебренников говорит: "В уральских, а возможно и в тюркских языках, в древности не было каких-либо резких различей между именем и глаголом ж глагольное действие фактически выражалось глагольным именем"; "Современной конструкция тина он^ерево^бет могла в то время: соответствовать конструкция дереворубка его" /1965, 25/.