В Польше Азартный Игрок Запер В Машине Ребенка И Ушел В Казино

Часть 1: почему не существует богатых трейдеров

Кто и почему рекламирует трейдинг

Гид, показывающий приезжему финансовый район Нью-Йорка, обращает его внимание на несколько красивых судов на якоре у берега.
— Посмотрите, – говорит гид, – это яхты брокеров и банкиров.
— А где же яхты их клиентов? — спрашивает наивный гость

Незавидная судьба трейдеров

Доверие денег профессионалам

Эффективный рынок

Часть 2: пассивные инвестиции

Доходность и риск

Классы активов

• Акции — stocks — вы покупаете частичку компании. Доход получается от дивидендов и увеличения цены самой акции. Например, акция А стоила $ Через год она стала стоить $27 и принесла $1 дивидендов. Ваш доход — $3. Акции — высокодоходные, но и рискованные активы. Через год акция может стоить не $27, а $ А может быть такое, что компания обанкротится и цена акции станет равна $0.
• Облигации — bonds — вы покупаете долговое обязательство компании или государства с определенной датой погашения по определенной цене. Доход получается от изменения цены облигации, зависящей от ставки центробанка и близости даты погашения, и от купонных ежегодных выплат. В отличие от акций, облигации гораздо менее волатильны, но и менее доходны. Потому что даже в случае банкротства компании в первую очередь долги погашаются перед кредиторами, а потом все остальное. Государственные облигации Соединенных Штатов Америки сверхнадежны и считаются почти безрисковым активом.
• Золото — основной ценный металл. Стоимость золота имеет почти нулевую корреляцию со стоимостью акций и облигаций.

• Акции — стоимости разных акций довольно хорошо коррелируют друг с другом. Когда экономика растет — все компании хорошо зарабатывают. Когда экономика падает — все компании терпят убытки
• Корпоративные облигации — стоимость корпоративных облигаций имеет слабую корреляцию со стоимостью акций. Когда экономика падает — риск дефолтов немного повышается и корпоративные облигации дешевеют и наоборот. Эта корреляция очень слабая, но все же существует
• Государственные облигации — стоимость государственных облигаций имеют отрицательную корреляцию со стоимостью акций. То есть когда когда акции дешевеют, государственные облигации дорожают, и наоборот
• Золото — стоимость золота имеет околонулевую корреляцию со стоимостью акций

Индексы, индексные фонды и ETF

Диверсификация

Портфельная теория Гарри Марковица

Ребалансировка портфеля

Реинвестирование дивидендов и сложный процент

Как программисту стать долларовым миллионером

Заключение

О книге и ее авторе

Проблема преступления и наказания стара как мир, однако продолжает привлекать внимание. На суд читателя было представлено немало произведений об этом: «Записки следователя», «Записки прокурора», кино- и видеофильмы, спектакли по материалам следствия и судопроизводства. Они не просто интересны по сюжетам, но и в значительной степени познавательны. В общем-то, любители детективного жанра в большой мере знают, как расследуются преступления, как ведутся допросы потерпевших и подозреваемых, как задерживают преступника. Здесь в центре сюжета преступление как таковое.

Но вот преступник пойман. А что же дальше? О перипетиях правосудия и психологических проблемах повествует книга А. Мирека «Тюремный реквием», существенно отличаясь от развлекательного детектива. Преступление в них только фон, и главное не в разгадке «кто убил», а в исходе единоборства преступника - зачастую по сути жертвы и Закона, и обстоятельств, и морально-психологического состояния.

Книга раскрывает огромное количество нюансов в «совершении преступлений» (от х до х годов) и в политическом, и в уголовном ракурсе.

Принципиальное отличие сюжетов от множества других в том, что повествование ведется как бы «изнутри» - не только из кабинетов следствия и прокуратуры, а главное - из тюремных камер «Лубянки», «Бутырок», «Крестов» и лагпунктов лагерей. Причем основное место отведено рассказам самих заключенных, а потому подлинная «непридуманность» событий, свидетелем которых был сам автор, не вызывает сомнения. Автор ставил своей целью не только поведать о людских судьбах, а главное - раскрыть внутренний мир человека, волею обстоятельств вынужденного провести значительную часть своей жизни в изоляции от общества. Каков психологический настрой заключенного, как подвергаются испытаниям идеалы, как меняется отношение к совершенному преступлению - все это в книге А. Мирека подается многогранно, увлеченно, непосредственно от первого лица.

«Записки заключенного» - бесценный материал для человека, способного размышлять и анализировать, не важно - профессиональный ли это психолог, юрист, педагог или рядовой читатель.

Сегодня, когда преступность и коррупция в России выходят за все мыслимые и немыслимые рамки, книга особо актуальна и может служить предостережением для тех, кто, начиная с малых сделок с совестью, не заметно для себя приходит к безрассудному вызову обществу - к грубому нарушению закона. Переосмысливать содеянное приходится уже за толстыми стенами, решетками и колючей проволокой. И главное, в наше время, в условиях бесчеловечных, приводящих к тяжелым заболеваниям и даже к смерти.

Не оставлено без внимания и то, что обычно остается «за кадром»: работа правоохранительных органов, нередко порочные методы следствия и прокуратуры, режим и невыносимые условия в следственных изоляторах. Еще недавно подобные откровения были «запретной зоной», а герой-заключенный - «персоной нон-грата».

Но времена меняются. Сегодня ни для кого не секрет, что проблемы, ранее считавшиеся «язвами капитализма», вполне комфортно прижились в первой в мире коммунистической стране социализма. И главный пафос книги - привлечь внимание к наисложнейшей задаче - укреплению российской законности и правопорядка.

Несмотря на столь серьезные проблемы, подчас строгую документальность, в чем непреходящая ценность повествования на многие годы, книга читается легко, на одном дыхании, как будто слушаешь интересного собеседника с отличным чувством юмора.

Альфред Мартинович Мирек - доктор искусствоведения, профессор, специалист в области баяна и аккордеона, коллекционер музыкальных инструментов. Он автор 12 книг историко-конструкторского и методико-педагогического плана, а также более статей, изданных в нашей стране и за рубежом. Им написаны две диссертации - кандидатская и докторская. Он занимал и административные должности - директора Всероссийских курсов повышения квалификации работников культуры и искусств, а затем был директором Московского областного музыкального училища.

Более четверти века А. Мирек проводит выездные лекции по городам Центральной России, Сибири, Урала, Средней Азии, Поволжья, в ближнем и дальнем зарубежье.

Деятельность профессора А. М. Мирека в области культуры и искусства часто отражается в периодической печати нашей страны и за рубежом (во Франции, Дании, Польше, США, Нидерландах, Чехии, Финляндии). Богатый опыт, знания, новые научные изыскания и открытия профессора Мирека представляют большой вклад не только в отечественную, но и мировую науку. Он выступает с научными докладами на Международных симпозиумах и семинарах. Он систематически дает отзывы и заключения на новые научные труды, выступает официальным оппонентом на защитах диссертаций.

Но, пожалуй, главное - это то, что профессор Мирек продолжает и сегодня вести научно-исследовательскую работу. Он полон энергии и планов. В году им создана «Схема возникновения и классификации основных моделей гармоник в мире. » (издана в г.). Затем издаются «Основы постановки аккордеониста». В году выходит из печати энциклопедия «Гармоника. Прошлое и настоящее», в м - «Курс эстрадной игры на аккордеоне». В этом же году он был награжден государственной наградой - почетным званием Заслуженный деятель искусств России.

А. Мирек - член культурной ассоциации Российско-Польской дружбы «Дом польский», член совета доверенных лиц Американского общества бывших советских политзаключенных (Нью-Йорк, США), член Совета Старейшин Российской Ассоциации жертв политических репрессий (Москва), член Российской Ассоциации музыкальных мастеров, главный эксперт.

А. Мирек обладает огромной волей, целеустремленностью, уникальной памятью и работоспособностью. Все эти качества в сочетании с неиссякаемым чувством юмора позволили написать ему эту литературного склада книгу «Записки заключенного», в которой захватывающий литературный сюжет сочетается с предельной фактологической точностью.

Редактор Г. Е. Логвинова

ВСТУПЛЕНИЕ

(Краткие сведения о возникновении «островов» уголовно-процессуального происхождения)

Чтобы писать записки очевидца о местах заключения, естественно, в них нужно побывать. Фортуна дала мне такую возможность и отнеслась, в этом отношении, ко мне благосклонно, предоставив различные варианты для этой цели не только в одних из лучших и популярных мест в душных городских условиях, но, как говорят художники, и на пленэре. Чтобы не ошарашивать читателя сразу и не приучать его к грубым и тяжелым названиям этих мрачных мест, назовем их условно «островами», а их обитателей, естественно, «островитянами» - так удобнее, корректнее и нежнее для слуха. Но следует предупредить, что книга от этих условностей не стала продолжением романтических историй о таинственном острове, острове сокровищ, Робинзоне Крузо, пиратах, нападениях, кораблекрушениях и кладах.

Впрочем, здесь есть все перечисленное: и робинзоны, и пираты (в избытке), и сокровища (и таинственность их приобретения), и крушение судеб (без кораблей), и нападения (оптом и в розницу). Но несмотря на такую удивительную преемственность, все описанное, как ни странно, рассчитано не на детей, а на тех, кто уже вышел из этого наивного возраста.

Острова, где бы они ни находились - в бурных водах Тихого океана или на ровной глади Царицинского пруда в Москве, - объединяет одно: они отделены от основной части материка водой. Наши же острова особые, расположены в центральной части большого города, но вместо воды их окружают надежные кирпичные стены, которые значительно труднее преодолеть, чем сотни километров водной стихии. Они не наделены ни экзотикой островов Корсики и Борнео, ни редкими представителями животного мира (хотя на последнее, как посмотреть), ни разнообразной флорой, и нет там ни миражей пустыни, ни северного сияния. Это острова пороков, скорби и страдания, и называются они в обиходе коротко - тюрьма.

Тюрьма - загадочное место. Ну, не для всех, конечно: есть и такие, для которых она дом родной. Но подавляющее большинство знают о ней примерно столько же, сколько и о Гавайских островах, Рио-де-Жанейро, Веллингтоне, Кейптауне, Котласе или Магадане. Все представляют, где это находится, могут показать на карте, но далеко не все там бывали (если говорить о последних двух местах, можно добавить, к счастью, далеко не все).

В отличие от перечисленных мест, чтобы попасть в тюрьму, не надо плыть на корабле, лететь в самолете или коротать часы в поезде. Тюрьма, как правило, есть в каждом уважающем себя городе, и к этому заведению городские власти уже давно относятся со вниманием.

В период развития тюремного строительства тюрьма являлась гордостью и украшением городского пейзажа. Отметил это в тот замечательный период и Лермонтов, описывая Тамбов:

Там зданье лучшее острог

Короче,славный городок.

Многие выдающиеся писатели - и русские, и зарубежные -уделяли этому учреждению должное внимание, загоняя своих героев в тюрьму и описывая эпизоды их жизни за решеткой. Страшно подумать, как обеднилась бы жизнь и поблек образ графа Монте-Кристо, мистера Пиквика, Павла Ивановича Чичикова или Катюши Масловой, если бы им не довелось побывать в тюремных камерах. В каждом случае тюрьма для этих героев являлась страницей, оттеняющей все стороны их характера и превратности судьбы.

Цель была достигнута - интерес возрастал. В прошлом веке тюрьма была еще новинкой и, как все новое, она привлекала особое внимание и будоражила сердца людей. Такая реакция - и вполне естественная - была разве что при появлении железной дороги и самолетов, небоскребов и подводных лодок.

Но это все в прошлом. Впрочем, прошлое всегда нужно знать хотя бы в основных чертах, чтобы правильно понимать и воспринимать настоящее.

Желание кого-то поймать и заточить у человека извечно. Чаще всего охотились за своими личными врагами. Конечно, их ловили и связывали, но не трудно догадаться, что связанного человека долго в таком положении не продержишь, - спокойнее его куда-нибудь посадить и запереть. Это удобнее и для того, кто поймал, и для того, кого поймали. Наиболее способные и изобретательные (как это многократно было отражено в литературе и кино) находили способ убежать и скрыться, с тем, чтобы, в свою очередь, поменяться местами со своим противником - и так далее, с переменным успехом.

Такая быстрая смена положений начала утомлять действующих лиц. А поэтому для закрепления достигнутой цели стали сажать не впопыхах и не куда попало, а в специально отведенные для этого места. Так появился обычай иметь при замках и монастырях темницы, а в крепостях - казематы. Когда же поимка разбойников, убийц и воров приняла государственный масштаб и уже не являлась личным делом того или иного князя, вассала, гетмана или монастырской общины, то возникла необходимость в создании для этой цели специальных организаций.

Маленькая, но передовая страна, проявившая себя во многих областях человеческой культуры, - Голландия вырвалась вперед и в этой области развития цивилизации. Первая тюрьма как место устрашения и изоляции преступников появилась именно там (Цухтхауз, ), правда, только для мужчин, но пугать ею стали с младенчества людей обоего пола.

К каждому устрашению человек в конце концов адаптируется, а потому возникла новая идея (конец XVIII века, по почину Франклина): использовать тюрьмы с целью не только наказания преступников, но и их исправления. В конце XIX и в начале XX века система исправления и перевоспитания получила распространение и совершенствовалась повсеместно. Так как никто толком не знал, какие системы лучше и какие хуже, а следовательно, что и как совершенствовать, то дело взяли в свои руки ученые. Появились тюрьмоведы и тюрьмоведение. Теперь вопрос был окончательно запутан, но все были при деле.

Совершенствуя систему, начали, естественно, с элементарной классификации - стали отделять мужчин от женщин, взрослых от несовершеннолетних, отдельно содержать с учетом совершенных преступлений и сроков наказания.

В нашей стране тюрьмы, как правило, служат для содержания подследственных, а поэтому называются часто следственными изоляторами.

Но на заре создания такой системы возник еще и вопрос о строительстве для этой цели специальных зданий. Это движение в урбанизме началось в основном с конца XVIII - начала XIX века. Сперва переоборудовали имевшиеся здания крепостей и монастырей, потерявшие в результате свое первоначальное значение. Так стало делаться во всех европейских странах, в России - несколько позже. Примером может служить Таганская тюрьма, построенная на территории бывшего монастыря и даже с использованием фундамента его главного зданияТаганская тюрьма, построенная в году за городом, оказалась со временем в центре нового жилого массива и в середине х годов была разобрана. На месте Бутырской тюрьмы (названной от Бутырской заставы) в XVII веке существовал острог. В конце XVIII века построен Губернский тюремный замок (по проекту М. Ф. Казакова); в году тюрьма была перестроена, а в начале XX века расширена., или Бутырская тюрьма, значащаяся в книгах и архивах как Московский тюремный замок, переоборудованная из бывшего примитивного острога.

Но главный вопрос - не здания, а содержание, условия, правила, довольствие, охранительный и дисциплинарный режим и многие другие административные элементы. Известно, например, что в начале организации казенного содержания арестантов, находящихся в подвалах зданий Московского Кремля, не кормили, т.е. они не были на государственном довольствии. А потому время от времени их выводили на Воскресенскую и Красную площадь, с тем чтобы они могли собирать подаяния. Страшную картину представляли собой группы грязных, чумазых, ослабленных, полуголых (независимо от погоды и времени года) людей, еле волочащих ноги, закованных в кандалы. Пройдя сквозь ряды торга - большого базара, каким в то время являлась Красная площадь, и собрав подаяния в навешанные на шеи мешки-сумки, арестанты направлялись через Никольские ворота обратно в темницы.

Подвалы темниц отапливались лишь дыханием находящихся в них людей, зарывшихся в солому. Первое время мужчины и женщины низшего сословия содержались вместе, отдельно лишь знатные особы. В общем, это была темная и страшная сфера развития человеческого общества.

А потому в архивах соответствующих департаментов и управлений мы имеем такое огромное разнообразие циркуляров, положений, распоряжений, инструкций, уставов, бюджетных и бухгалтерских смет и прочих документов, посвященных вопросам организации и совершенствования этого положения. Конечно, нельзя обойти молчанием вклад в создание тюремных комплексов архитекторов и строителей: их талант и трудолюбие нашли должное признание и в этой области градостроительства.

Так или иначе, но к концу XIX - началу XX века в этой сфере человеческой культуры было достигнуто многое: тюрьмы (и прежде всего главная из них, столичная, петербургская - «Кресты») получили свое определенное лицо, - стабилизировался весь комплекс требований и условий, а также материально-архитектурная база.

Правда, справедливости ради нужно подчеркнуть, что от этого прогресса и совершенствования тюрьма не превратилась в санаторий или дом отдыха. Просто она стала идти в ногу с общим развитием человеческого общества, по-своему реагируя на его положительные и отрицательные стороны. Теперь возник новый девиз: главная задача - помогать обществу бороться со всеми отрицательными явлениями и совершенствовать свою деятельность, приспособляя в своих специфических условиях все положительное и новое, включая и новые достижения в строительстве, технике, культуре и искусстве. Вот на таких принципах, пожалуй, сфера тюремного быта и развивается в нашем XX веке.

Раз что-то существует и развивается - значит, естественно, оно нужно для общества, так сказать, имеет спрос. Ну а раз вещь нужная - значит, о ней должен быть максимум информации - непреложный закон диалектики.

Вообще-то какая-то информация есть: время от времени на экранах телевизоров или кинозалов промелькнет несколько кадров с эпизодом, происходящим за решеткой (не говоря уж о грандиозной популярности серии «Следствие ведут знатоки», а в Питере - « секунд», в Москве - «Петровка, 38»). Судя по тому, что это имеет место в равной мере и в нашей кинематографии, и в зарубежной, тюрьма прочно и повсеместно вошла в обиход человеческого восприятия, как, скажем, автомашина, электричество, плееры и сауна.

Так что же мы знаем о тюрьме? Что в окнах - решетки, а вокруг - стена? Но такая куцая и примитивная информация не производит никакого впечатления.

Решетки на окнах сами по себе никого не удивляют: ими обзавелись банки и сберкассы, многие предприятия и учреждения и даже частные лица, живущие на первых этажах, таким образом улучшающие свое самочувствие и укрепляющие расшатанную нервную систему. А какие великолепные внушительные решетки редкой прочности на здании «Аэрофлота» на Невском проспекте! Еще большее восхищение специалистов в этой области металлоизделий вызывают окна на мрачном здании с романтическим названием «Интурист» на Исаакиевской площади (бывшее Германское посольство). По сравнению с ними решетки на окнах тюрьмы кажутся просто кокетливым украшением.

То же можно сказать и о каменных высоких стенах, воздвигаемых то тут, то там, вокруг завода и фабрики, научно-исследовательского экспериментального предприятия, а также вокруг больниц, санаториев и спортивно-оздоровительных комплексов. Нет, разумеется, стены эти ставятся не зря. Принято полагать, что на государственный счет зря ничего не делается.

Всем понятна необходимость такой стены, например, вокруг типографии «Госзнак» или ликеро-водочного завода. В других случаях можно предположить, что вокруг промышленных и научных предприятий они ставятся, в основном, чтобы не мешать конструктору сосредоточиться на зыбких контурах новой идеи, а производственнику - на выполнении сменного задания. А вокруг санаториев и больниц, очевидно, для того, чтобы здоровье и силы накапливались исключительно в находящихся внутри и не распылялись на тех, кто оказывается по другую сторону мощной ограды.

На первый взгляд, может показаться, что связь между этими стенами и решетками чисто визуальная, на самом деле существует и тайная принципиальная разница, - в первом случае они создаются для того, чтобы туда не залезли, а во втором, чтобы оттуда не убежали. Эта подробность служит еще одним доказательством исключительности рассматриваемого заведения. А все исключительное и редкое, естественно, вызывает пристальное внимание и должно быть доступно для изучения.

Увеселительные места, о которых человек хорошо осведомлен, особо притягивают его. Можно привести много примеров, а некоторые знают из собственного опыта, когда настойчивость и изобретательность, находчивость и упорство помогали наиболее предприимчивым людям попасть куда они хотят.

Логично было бы считать, что точно такие же страсти и упорство должны возникать у людей и, в первую очередь, у особо находчивых, изобретательных и предприимчивых, чтобы не попадать в тюрьму, изолятор, КПЗ и другие более мелкие заведения милицейских ведомств. Ничего веселого и увлекательного Они не обещают.

Однако, как показывает хроника бытия, люди все же попадают и в эти милицейские заведения. И думается, во многом это происходит, в первую очередь, от крайней неосведомленности о той сфере и условиях существования, о составе и идеалах той компании, с которой им придется жить бок о бок в буквальном смысле этого слова. А ведь в этих условиях и в этом обществе оказаться не так сложно при излишней, прямо скажем, исключительной, находчивости, изобретательности, предприимчивости, сочетающейся с особо страстным желанием при минимальных усилиях иметь максимально денежных знаков. Если бы они точно, ясно и наглядно знали, к чему приведет их лихая реализация своих фантастических, идущих вразрез с устоями общества планов, они наверняка пересилили бы себя, взглянули бы на окружающий мир, людей, сопоставили свои действия с действиями других и направили бы все свои выдающиеся природные и благоприобретенные (под влиянием «лучших» друзей и подруг) качества в противоположном направлении.

Не подлежит сомнению, что отсутствие подобной информации о жизни в тюрьме значительно снижает ее воспитательное и профилактическое значение. И наоборот, по возможности полная и объективная осведомленность об этой сфере наверняка может снизить контингент в ней. Отчасти, конечно, - наивно полагать, что тюрьмы смогут вообще пустовать и работающие в них, в конечном счете, от скуки и уныния начнут охранять друг друга.

Эту книгу можно считать документальной, хотя написана она не по дневниковым записямКстати, никакие дневники вести в тюрьме не разрешается, так как администрации неизвестно, для чего в дальнейшем заключенный собирается использовать свои записки - может, для сведения счетов со своими подельниками или для организации в будущем новых преступлений., не хроникально, не на материалах служебных отчетов, это лишь зарисовки того, что осталось в памяти, причем значительное место отведено рассказам заключенных. Цель их - не столько поведать о том или ином происшествии (содержание их в некоторых случаях довольно банально), а показать через рассказ жизнь, поступки, отношение к ним, к себе, к окружающим, - словом, внутренний мир определенной категории нашего общества. По этим рассказам легко себе представить рассказчика, его профессию, увлечения, стремления, идеалы, отношение к совершенному преступлению, мотивы, приведшие к формированию его взглядов, оценку всего с ним происходившего и происходящего. Определенная ценность этих изложений еще и в том, что они исходят от самих действующих лиц в доверительной беседе в камере, а не в особой обстановке кабинета следователя или в суде.

Все зарисовки и эпизоды, естественно, не могут полностью отразить ту общую картину и ту обстановку.

Нужно заметить, что и сами рассказы в большей мере рафинированно скомпонованы и обработаны автором, так как в этих специфических условиях широко употребляется специфический лексикон. А потому многие слова и выражения приходилось упускать или переводить на литературный язык. Безусловно, ценность изложенного возросла бы, если бы можно было ничего не изменять. Ведь в переводе все значительно слабее, чем в оригинале.

Есть и еще одно соображение, которое заставило отказаться от подлинного текста, - это то, что даже при поверхностном подсчете на десять литературных слов приходилось в среднем дополнительно пятнадцать специфических. Естественно, рука не поднялась на такое резкое увеличение объема книги при дороговизне бумаги в нашей стране.

Кроме того, трудно предположить, чтобы наши читатели с интересом читали и старались выучить все надписи, встречающиеся в укромных общественных местах. Но если бы было и так, все равно столь поверхностного освоения этой области, как вы догадываетесь, недостаточно, чтобы свободно ориентироваться в том многообразии жаргона и лексикона, а также оригинальных оборотов, которые употребляют заключенные. И дело не только в широком специфическом словарном запасе, но и в использовании хорошо знакомых всем слов в другом смысле, иногда весьма неожиданном. Например, естественно звучащее на собачьих выставках слово «сука» в тюремных условиях можно услышать не только как ругательство, но и по отношению к нежно любимой женщине, жене, дочери и даже матери.

Несколько мозаичное расположение материала, не всегда четко связанного друг с другом, дано не случайно, оно в какой-то мере отражает то состояние непредсказуемой смены событий, настроений, действующих лиц, в котором находится каждый островитянин. Хотелось бы надеяться, что эта специфическая атмосфера передастся и читателю.

Заметна и разница в преподнесении и характере материала в начале, середине и конце книги. Это связано с тем, что и само нахождение на острове обычно распадается на три периода, которые существенно отличаются один от другого.

В первый период (II раздел), попадая в камеру, стараются показать свою невиновность. Если верить новичкам, то можно подумать, что следственные органы только и делают, что бегают с сачками по улицам и ловят невинных бабочек.

Но после каждого вызова в следственный отдел «бабочки» начинают постепенно рассказывать о деле и о себе. О себе обычно говорят, что отец (или дядя) - крупный врач (инженер, военный, писатель и т. д.), что у него сумасшедшие связи и он все может. Это популярные приемы, чтобы завоевать авторитет в камере. После признания на следствии рассказывают и в камере о совершенном. В первый период кроме своего дела ничем не интересуются и ни о чем не говорят.

В следующий период (III раздел), знакомясь, вводят в курс своего дела и начинаются всякие истории, которые хотя к делу непосредственно не относятся, но и характеризуют рассказчика как личность и окружение, в котором он находится, таким образом становится ясна социальная среда, ее уровень, интересы, увлечения, идеалы, психологический настрой - в общем, вся гамма нравственных категорий людей, попадающих на остров.

И последний период (VII,VIII разделы) - в основном поездки на суд и ожидание повторных расследований. Здесь новые настроения, вплоть до воспоминаний прошлых лет и даже детства, отношение к совершенному преступлению и планы на будущее, перспективы, в которых чувствуется осуждение своей деятельности или укрепление в ней.

Конечно, по тем камерам, в которых пришлось побывать, трудно судить обо всем контингенте, находящемся на острове. Разумеется, на нем были, в основном, преступники: домушники, гопники, грабители и расхитители народного и частного добра. Но следует отметить, что даже в этом ограниченном контингенте были люди, просто-напросто пострадавшие от беззакония «блюстителей» закона, а не по закону. И вот на эти-то явления хотелось бы обратить особое внимание, так как они начисто перечеркивают ту обыденную трудную и важную работу по наведению порядка, для которой и создан этот большой и нужный государственный аппарат.

Кроме всего перечисленного, в этой работе пришлось невольно уделить внимание стараниям и потугам тех, кто своей активной деятельностью «плаща и кинжала» добросовестно, не щадя сил и фантазии, помогли написанию этой книги. И потому, придерживаясь принятого в предисловии этикета, автор приносит глубокую «благодарность» анонимщикам, подлецам и клеветникам за их тайные и явные пакости. В наше время, как и во все века, они побуждали к развитию литературного творчества.

Ну а что касается тех, кто прилагал свои слабые (физические) и мощные (служебные) силы в поддержку вышеуказанных «доброжелателей» в государственных учреждениях, - им вынесут оценки, надо полагать, по заслугам, общественное мнение и руководители вышестоящих организаций; мне выносить им благодарность и поощрения как-то не с руки - я там не служу.

Что же представляет собой эта работа по литературному жанру? Часто бывает: хотят написать роман - получается повесть, а когда хотят повесть - получаются очерки. В данном случае по форме задуманы очерки (это удобно, особенно когда нет начала и конца), а получился «роман». Какой же это роман? Есть ли в нем прекрасная героиня, любовь, страсть и поклонники, наветы, коварство и измена?

Все есть. Героиня здесь одна, и самая очаровательная - свобода. И любовь, и страсть огромная, и у всех поклонников одна - к свободе. А насчет остального - здесь хватает, как и везде.

Существуют разные ведомственные и территориальные романы: городской роман, народный, служебный и даже военно-полевой. Естественно, если к этому потоку прибавится еще и тюремно-лагерный роман. Есть здесь начало - с момента попадания на остров - и конец, по-разному счастливый для каждого, - возвращение на материк. Но если говорить серьезно, то, пожалуй, это просто записки. Записки заключенного, прошедшего долгий и, увы, не радостный путь. Записки, открывающие завесу бывшей «зоны молчания» - работы прокуратуры и следствия. Записки, показывающие несомненный прогресс в развитии нашего общества и его демократизацию. Записки, предостерегающие от близкого знакомства с таким малоромантичным местом, как тюрьма.

Глава I. ШАЛЬНАЯ ЭКСПЕДИЦИЯ НА “ОСТРОВ”

В январе года я вернулся в Москву из Вильнюса, где читал лекции. Но только разделся и стал освобождать чемодан, как раздался звонок из Питера. Ученый секретарь института, в котором я работал, взволнованным голосом спрашивала:

- Вы уже знаете?

- А что случилось?

- Вы разве не читали статью В. Цекова в «Советской России» от 19 января?

- Нет, я был в Литве. А что интересного?

- Там есть несколько слов о вашей коллекции, но каких!

Действительно, в этой газете автор, фамилию которого я никогда раньше (как, впрочем, и позже) не встречал, безответственно и бездоказательно, как бы вскользь, «обмолвился» о том, что Ленинградским институтом театра, музыки и кинематографии (ЛГИТМиК - ныне Петербургский Университет искусств) приобретена коллекция в основном детских и губных гармоник за 25 тысяч рублей. Автор, правда, оговаривался, что к музыке никогда не имел отношения.

Эта статья, подкрепленная анонимками, была воспринята работниками районной прокуратуры и УБХСС как сигнал к действию.

Вскоре, 15 марта года, меня вызвали как свидетеля в город на Неве, в дом на улице Желябова, где располагалось УБХСС.

Входя в любой храм, человек обычно всегда испытывает душевные волнения, чувства и восприятие обостряются. Пусть простит читатель за грубое сравнение, - мрачный «храм» УБХСС вызывает не меньше эмоций, только иного свойства. И в данном случае не только вера, что находишься под защитой закона, но и сознание, что среди жрецов этого «храма» всегда могут оказаться и такие, которые не преминут в обрядовой суете урвать личную выгоду, положив на амвон (алтарь) чью-то судьбу. Подобным служителям правосудия приятно осознавать, что у Фемиды глаза завязаны, вот и распознай, кто служит закону, а кто своему тщеславию.

Ко мне, ожидавшему у входа, наконец, подошел сотрудник, и мы, пройдя через милицейскую вахту, стали подниматься по этажам. От лестничной площадки коридор располагался по обе стороны - мы свернули направо. Подошли к двери. Провожатый возился с замком долго и неумело, как у чужой квартиры начинающий грабитель, - оказалось, что это не его кабинет. В это время мимо по коридору прошмыгнуло двое в штатском с сосредоточенно-непроницаемыми лицами и какими-то бумагами в руках: очевидно, это были их отчеты, докладные и закладные, версии и гипотезы.

Комната оказалась небольшой, узкой, с одним окном, а потому плохо освещенной, но стойко пропитанной, прокуренной местным ладаном. Сперва мы находились в ней вдвоем, через какое-то время появился опрятный молодой человек - не спеша разделся, достал расческу и долго и тщательно наводил лоск и порядок в своей прическе, подул дважды на расческу и сел за стол. Им оказался следователь прокуратуры Октябрьского района АнисимовС. В. Анисимов в то время был следователем-стажёром прокуратуры Октябрьского района г. Ленинграда. Г. Г. Петров - сотрудник УБХСС., другой, который составил мне ранее компанию в кабинете, - сотрудник УБХСС Петров.

Допрос вели оба, начиная с 10 утра и до 10 вечера.

Один уселся напротив меня, другой сбоку. Вопросы, задаваемые мне, были неожиданными, с оскорбительными шуточками, нелепыми сравнениями, произносились с ухмылкой, пренебрежительным тоном.

- Расскажите, как кутили в ресторанах и с кем.

- Мне по состоянию здоровья нельзя ни пить, ни курить, и я не бывал в ресторанах Ленинграда.

- А вы знаете, что о вас говорят члены закупочной комиссии?

- Вы, что ж, вызвали меня из Москвы для того, чтобы поделиться сплетнями? Так мне это не интересно.

- Расскажите о сговоре с целью хищения крупных государственных сумм. С кем и как вы договаривались? Кто и какие суммы должен был получить? Если не расскажете - отсюда не выйдете!

- У меня дома больная мать, она ждет меня. Разрешите позвонить ей.

- Никаких звонков. Если хотите увидеть мать живой - садитесь и пишите, пока не поздно, о сговоре и хищении. А заодно, где и на каких помойках собирали эту рухлядь.

Здесь они переглянулись и заулыбались, считая, что в чувстве юмора им не откажешь. Я же напрасно пытался уловить в их тоне нотки серьезного, делового разговора. Зря старался!

А тем временем в моей московской квартире происходило нечто страшное по своей безнравственности: подняв с кровати больную мать, сотрудники милиции с санкции прокурора всю ночь делали обыск и вывозили вещи. Сильное потрясение в результате обыска сказалось на старом больном человеке самым трагическим образом - вскоре моя мать умерла.

Как все это напоминало подобные сцены недавнего прошлого, каких-нибудь лет назад!

Вернувшись из Питера, я не узнал свой дом - меня встретил разгром, пустые стеллажи, а также другие выразительные следы непрошеных гостей. Уборка квартиры заняла целую неделю. Поднимая с пола вещи, книги, папки, не сразу мог сообразить, где их место и куда нужно положить.

Наведя маломальский порядок, я стал писать протесты и заявления во многие инстанции: от районного прокурора до Президиума Верховного Совета РСФСР. Встретив реальное сочувствие в Министерстве культуры, отправил туда объемистое письмо. Из Питера, из прокуратуры и следственного управления, а также из Москвы получал ответы, что «все правильно, все законно, никаких нарушений нет». Как потом .выяснилось, многие действия органов. дознания, в частности обыск и вывоз вещей, являлись грубым нарушением закона. Но это - «потом».

К бесплодной переписке, которая уносила много времени и здоровья, прибавились вызовы: в райком, в ученый совет и другие организации, куда стали поступать анонимки самого фантастического содержания. Каждая обсуждалась и на каждую требовалось объяснение. Эпистолярный жанр поглощал у меня все время, отпущенное человеку на его земное существование. Стержни в ручках и лента в пишущей машинке менялись чаще, чем белье у новорожденного. А сам я к тому же кругом обрастал слухами. И все они, по мнению обывателей, казались не без основания. Так, когда вечером ко мне в квартиру нагрянули с обыском и вывозили вещи, соседи по этажу позвонили в милицию и сообщили, что грабят мою квартиру. Тут же к стоящим у подъезда милицейским машинам прибавилась еще одна, потом мотоцикл, затем еще машина. С синими и красными полосами, со световыми и звуковыми эффектами, они представляли собой зловещую картину, потрясшую наш тихий квартал. В соседних корпусах и корпусах напротив жители поспешно оторвались от телевизоров - фантазия маленького голубого экрана не смогла конкурировать с впечатляющей правдой жизни.

В следующие дни квартал наполнился слухами о событиях этой ночи. Одни говорили, что захватили главаря шайки валютчиков, другие, что накрыли директора промтоварного склада. Женщина из третьего корпуса, врожденный талант которой «знать обо всех все», доверительно сообщила, что это неправда и она знает точно, из верных источников, что обнаружили крупнейшего мафиози, который перепродавал наркотики из Пакистана через Афганистан в Финляндию, а оттуда в Англию и Канаду. И она видела сама, как пакеты с гашишем таскали всю ночь и складывали в машину, усиленно охраняемую

Когда со временем мне все это рассказали, я проникся глубокой симпатией к своим соседям по двору, высоко оценив в них нетленный дух Жюля Верна и Майна Рида. Фантасты и сказочники живут и в конце XX века.

Но в редакцию, которая приняла мою рукопись, звонили из великой северной столицы отнюдь не сказочники и на полном серьезе сообщали, что я замешан в крупных хищениях государственных средств. Руководство издательства, на всякий случай, сразу же исключило из плана мою работу, даже не потребовав из прокуратуры каких-либо официальных бумаг: слишком сильны были рефлексы слепого «реагирования», выработанные десятилетиями. И поползли слухи и догадки по коридорам и этажам То же и в институте, где я работал. А так как фантазия людей, особенно высокоинтеллектуальных, безгранична, то и слухи разрастались и совершенствовались изо дня в день. И вот на меня уже повсюду смотрели как на чумного: при моем появлении все затихали, отворачивались и расходились. Но если честно говорить - не все. Произошел «естественный отбор», и я теперь узнал, кто есть кто.

Тем временем продолжала активизироваться деятельность прокуратуры Октябрьского района Ленинграда, уже не ограничивающаяся звонками и отписками. Опытные следователи действовали уверенно, по правилу: «замахнулся - бей, ударил - добивай».

Меня снова вызвали на берег Невы, опять как свидетеля, но на этот раз в районную прокуратуру на улице Садовой. По телефону незнакомый женский голос сказал утешительно: «Тут нужно кое-что уточнить». И я поехал.

Кабинет прокурора, куда мы прошли вместе со следователем, был просторный, светлый. Направо - диван, налево - окна, а прямо посредине письменный стол, за ним - сам прокурор. В письменный стол упирался узкий столик со стульями по обе стороны - для посетителей. Солидный и респектабельный, со значком депутата Верховного Совета РСФСР, прокурор внушал мне доверие и производил впечатление человека не глупого и воспитанного. В нем было что-то от старого петербуржца. И не потому, что он любил, как рассказал мне, старинную мебель, оружие на коврах, признавал ушедший, к сожалению, из многих домов уют прошлого, а и по тому, как двигался, по осанке, манере говорить. Все это импонировало мне, я почувствовал, что настал момент коренного поворота в моем положении - наконец появилась возможность во всем разобраться, и именно этот человек, в силу профессиональных и личных качеств, поможет это сделать.

Следователь - женщина лет за сорок - выглядела тихой, деликатной, несколько замкнутой. Чувствовалось, что это опытный работник, хорошо усвоивший стиль, требования, а главное, особую специфику данного учреждения. Мне представилось, что она исполнительна и добросовестна. Именно поэтому ей поручили вести дело Постоянной выставки музыкальных инструментов. Я подумал: эти не могут превратно понимать свой служебный и нравственный долг.

Прокурор, отдав какие-то бумаги машинистке и подождав, пока она вышла, начал разговор со мной. После вопросов общего характера, носящих оттенок милой светской беседы, он вдруг изменился в лице и сказал мне казенным холодным тоном: «Виновность ваша доказана и отпираться не имеет смысла. Вы обвиняетесь в хищении крупных государственных сумм по статье Вот здесь написано, - он взял Уголовный кодекс с бумажными закладками, -«от десяти до пятнадцати лет или расстрел». Ну до этого, думаю, не дойдет», - повернулся и небрежным жестом бросил на столик Кодекс. Уставился на меня с ухмылкой.

- Ну почему не дойдет, - сказал я, - раз написано. Ухмылка сошла с его лица. Он ничего не ответил, потом бросил в сторону следователя, показывая взглядом на меня: «Идите». Я встал вместе со следователем и вышел.

В одном из маленьких кабинетов мы сели со следователем в традиционной позе: по разные стороны стола. Она достала бланк протокола допроса и стала заполнять, затем приготовилась, как обычно, писать мой рассказ.

- Ну, рассказывайте.

На этот раз я решил несколько изменить взаимоотношения в нашем дуэте, заявив, что не собираюсь ничего рассказывать, так как я не чтец-декламатор, а здесь не филармония.

- Вам нужно, чтобы я отвечал на ваши вопросы? Пожалуйста, пишите их, а я готов писать ответы.

Следователь пожала плечами и повела меня к прокурору. К этому времени я имел достаточно оснований считать, что на следствии записи ведутся необъективно.

Прокурор выслушал меня и сказал: «У нас принято, чтобы ответы писал следователь».

- Не будем следовать английской традиции поступать по аналогии или как принято, а точнее, как предусмотрено в наших законах. Мое право писать собственноручно, и я хочу этим воспользоваться.

- Но следователь сумеет ответы записать полнее.

- Уверяю вас, и вы в этом убедитесь, что мои ответы будут исчерпывающими.

На том и порешили. И на протяжении всего следствия ни разу не отступали от этого принципа.

Тем не менее, сидя напротив меня, следователь Бобровская упорно навязывала мне тот же сговор и те же неведомые преступления, которых я никогда не совершал. Допрос длился весь день. Тупой, бессмысленный, дотошный, с одной навязчивой целью во что бы то ни стало доказать, что я в чем-то виноват. Казалось, следователю моя виновность нужна была, как воздух.

Наконец день подошел к концу. Бобровская, закрыв папку, сказала: «на сегодня все». Взяла повестку и заполнила на завтра.

- Еще придете завтра к 10 часам, но это ненадолго, и сможете уехать обратно в Москву.

- Значит, я могу сегодня взять билет на завтра?

- Да, конечно. Завтра дел на час-полтора. Быстро отсюда уйдете.

Назавтра, это было 13 декабря года, я явился к 10 часам. Тот же прокурор Лунин спросил, нет ли у меня претензий к следователю в смысле ее обращения со мной. Я сказал, что нет. Он записал и дал мне расписаться. Бобровская также задала мне несколько вопросов, затем показала ордер на мой арест и тоже предложила расписаться. Я написал, что считаю этот акт необоснованным, но расписался. Делали они это с неподдельным удовольствием и чувством превосходства, а главное - с видом и ловкостью карточного шулера, обыгрывающего вас, но делающего это столь ловко, точно и элегантно, что сам он от своих действий и обмана получает удовольствие.

Прокурору Лунину я высказал свои претензии и закончил словами:

- Вы зря погорячились. Если вы сейчас не отмените решение, то будете очень сожалеть о своей поспешности.

- Ну, решение принято и его нельзя отменить.

- Лучше, наверное, отменить решение, если есть сомнения в его правильности, чем подгонять потом факты и развитие событий для оправдания неправильного и поспешного вывода.

Прокурор был непреклонен. Когда я вышел из кабинета, в приемной увидел двух милиционеров - это оказался конвой, вызванный следователем. В их сопровождении я спустился вниз, где нас ожидала машина..

По лицу Бобровской, по ее ухмылке я понял, что то был тот случай, когда для работников прокуратура арест солидных специалистов является исключительно острым спектаклем, при котором они получают особое удовольствие. Следователь была разочарована, что все произошло без крика, мольбы, сердечного приступа. (Впрочем, отменно срежиссированный спектакль обеспечил мне стенокардию, а со временем и обширный тяжелый инфаркт.)

Проехав два квартала, машина остановилась у отделения милиции, и меня препроводили в дежурную часть, поместив в так называемый аквариум - тесное маленькое помещение со стеклянной перегородкой и стеклянной же дверью. Там были два пьяных и какой-то небритый тип, лежавший на лавке босой и храпевший что есть силы. Храп его до безобразия нарушал идиллию предполагаемой водной стихии.

Через четверть часа вошли работники УБХСС, которых вызвал прокурор, когда я был еще в прокуратуре. С ними я опять направился в машину, но другую, именуемую в народе «козлом». Один из прибывших за мной - с тонкой шеей и неестественно торчащими вперед ушами - был тот самый сотрудник УБХСС, идеей которого воспользовалась Бобровская, поспешно создавая «уголовное дело». Остальные казались вполне нормальными ребятами, удачно копирующими положительные персонажи из наших детективных фильмов. У них были точно такие же фигуры, рост,, осанка, неприступно-боевой вид и обращение, какие мы привыкли видеть на экранах. И надо сказать, что это действовало успокаивающе: я воспринимал их как старых знакомых» почти родственников.

Дальнейшее развитие событий также копировало кадры из массовой кинопродукции этого жанра. Мы вышли как обычно, как обычно справа и слева от меня сели товарищи спортивного склада с непроницаемыми лицами.

Машина поехала по Садовой, Невскому, Литейному, миновала мост и оказалась на Арсенальной набережной. Вот и левый поворот к знаменитой тюрьме «Кресты». Увидев нашу машину, дежурный перекрыл движение по набережной красным светом. Глухие ворота с лязгом и скрипом, медленно и торжественно раскрылись. Мы въехали во двор и встали перед вторыми воротами, сваренными автогеном в крупную примитивную клетку из изящно скрученных в спираль прутьев.

Но во дворе оказалась какая-то большая машина, которая собиралась уже выезжать. После короткой оперативной перебранки пришли к выводу, что большая машина не может переехать через нас, а наша тем более - перепрыгнуть через большую. И мы медленно, задом начали вываливаться через въездные ворота обратно на набережную. Я про себя с усмешкой подумал: возвращаться -пути не будет. Куда пути? В тюрьму? В данном случае неприятная примета была хорошим признаком. Итак, наш водитель дал задний ход, и мы, несколько необычным путем, опять оказались на набережной. Из ворот выехала большая машина, после чего наша, проехав ворота, въехала в тюремный двор.

Меня повели в подвальный этаж здания. Подвал вообще-то не респектабельный этаж любого строения, а уж тюрьмы особенно. Низкие своды, слабый свет и темно-серые стены производили гнетущее впечатление. И еще «аромат». Специфический тюремный запах, устоявшийся десятилетиями на основе кислых щей, едких супов и каш с неведомой приправой, вперемежку с терпкими запахами санитарных узлов.

В подвале сопровождавшие передали меня в отдел оформления и молча ушли.

Оставшись один, я подумал: вот и захлопнулись все ворота и все двери, и я за несколько минут попал на мрачный таинственный «остров», далекий от моих родных, друзей, интересной и важной работы, любимого города. Все это стало недосягаемым более, чем Чукотка, Новая Земля или самый глухой кишлак в Узбекистане. Туда можно доехать, если очень захотеть, а вот рядом, на Арсенальную набережную или Литейный мост, попасть невозможно даже при самом большом желании.

Итак, для меня началась новая жизнь - жизнь островитянина.

Как в каждой стране, здесь свои особенности, критерии, обстановка, интерьер, растительный и животный мир - в общем, своя неповторимая экзотика.

Сперва оформление. Написали все, что полагалось знать обо мне, в том числе, есть ли у меня взрослые дети (для того, чтобы точно знать, кому нужно будет сообщить в случае моей смерти). И я здесь отчетливо ощутил хрупкость человеческого бытия, реальность перехода в лучший мир.

Дали расписаться в том, что если я неосмотрительно полезу через кирпичную стену, ограждающую этот «райский» уголок, то меня непременно убьет током. «И пожалуйста, этому не удивляйтесь, так как вдоль стен протянуты соответствующие провода», - сказала девица в форме.

Расписываясь, я понял: меня призывают оценить новые прогрессивные электротехнические методы охраны, а в случае забывчивости ограждают себя от жалоб и упреков с того света в вышестоящие организации.

Изъяли дипломат, бумажник, деньги, ключи, часы, кольцо, удостоверения и прочее - в общем, полностью развязали мне руки и освободили карманы. Впервые в жизни исчезло опасение что-либо потерять и появилось чувство беспечности, казалось бы давно забытое в золотом детстве. В помещении напротив меня освободили от галстука, брючного ремня, шнурков, а заодно вынули из ботинок супинаторы. Отсутствие этих предметов значительно изменило привычные движения и особенно походку. Затем меня посадили в узкий шкаф, к задней стенке которого была прибита доска-полочка. Это называется «стакан». В него помещают временно, так сказать «на минутку», при переводе из одного помещения в другое, чтобы вас никто не видел и вы не привязывались к кому-нибудь со своими дурацкими вопросами. «Минутка» затянулась - я сидел на полочке в этом шкафу уже около часа, но никто мной не интересовался.

Не имея должного навыка сидения в шкафах, я решил, что наиболее доступным в этом положении являются воспоминания. К тому же это полезно для ума, памяти и нервной системы в целом.

В этом шкафу особенно остро чувствовались горечь, досада и возмущение, вызванные моим внезапным арестом. Время шло медленно, и я начал вспоминать свои экспедиции с целью поиска и приобретения ценнейших для отечественной истории экспонатов.

Поездок было много, и каждая из них по-своему неповторимая. Это калейдоскоп встреч, разнообразных бесед, оригинальных ситуаций, безмерная радость редчайших находок и вместе с тем вереницы неудач, разочарований, впустую потраченное время и силы. Мне пришел в голову еще один и, может быть, главный парадокс сидения в этом тюремном шкафу: в книжный шкаф автор ставит на полки свои рукописи и книги - в шкаф тюремный сажают самого автора - очевидно, как раз для того, чтобы дать ему возможность спокойно, без мирской суеты погрузиться в разного рода воспоминания.

Искал я редкие гармоники по следам старых гармонистов. В одной из поездок в Тулу, примерно в году, встретилась мне женщина, которая сказала: «Нюру вам надо найти. Она всех гармонистов знала. Эх, какая девка была - плясунья и певунья. Больше нее никто частушек не знал. А уж этого задора в ней было на всех хватало. Мужики-то, мужики-гармонисты - эти так и липли, окаянные».

Понял я, что напал на след. Мне повезло, и дня через два я ее нашел. Баба Нюра, как ее здесь называли, оказалась старушкой, по виду и по манере разговора точно из пьес Островского. Подвижная, говорливая, эмоциональная, с живыми, хотя и запавшими глазами.

- Я вот старинные гармоники ищу. Мне сказали, что вы всех гармонистов округи хорошо знаете, - начал я без обиняков. Она живо подхватила разговор.

- Да как же, батюшка ты мой. не знать-то, народ ведь особый веселый, разухабистый, уважительный. А уж комплиментов-то знали да прибауток. И как они все с этаким галантерейным подходом делали, - защебетала она очень быстро с особым выговором.

- А уж какие они соколики-то были И сапожки скрипучие, и картузик с цветочком, и рубашечка шелковая с пояском. А фигурка - загляденье, не то, что сейчас - все животом вперед ходят

Выслушав ее, я спросил:

- А вот кого вы конкретно могли бы из них назвать?

- Ой, Господи, да взять бы хотя Николу Кудрявого, Кузьму, Федю или Никанора Ивановича, все они красавцы отменные, а как играли-то, светики мои, - она качнула головой и добавила, - много кого назвать могу.

- Ну, а все те, кого вы называете, где они? Как их искать-то?

- Как где они, батюшка ты мой, - вскинула брови кверху и развела руками, - известно где померли они давно. Я ведь гулять-то с ними начала, как водится, мне и пятнадцати не было, а они все старше были.

Я вздохнул и положил ручку и тетрадь в портфель.

- Ты погоди, касатик, уходить-то, я ведь много чего рассказать могу.

- Вы знали такую Екатерину, вроде бы близкую подругу Михаила Хегстрема?

- Катьку-то? Господи, да как же не знать-то. Я ее еще девчонкой помню. Ох и веселая девка была, заводная. Ее все знали. И сестра моя Пелагея, и староста церковный, царство ему небесное

- Ну хорошо, так знала она Хегстрема-то, была его подругой?

- Как же не знать-то его, батюшка. Мишку-то гармониста. Уж так знала, что и ребятишек ему народила Он за ней все ухаживал и поженились они, батюшка

Несмотря на сумбурность нашей беседы и ее, казалось бы, бесполезность, с помощью бабы Нюры удалось найти редчайший образец русянки, хотя и не в Туле, в самой же Туле - семиклапанку.

Нашел я и Екатерину Петровну Хегстрем. Будучи его женой, она хорошо знала не только всю его семью, но и его окружение -любителей-музыкантов. Выяснилось, что ее сын Владимир, подполковник авиации, увлекся игрой на баяне, а его сын (ее внук) недавно окончил музыкальную школу по классу аккордеона. Вот так передалась привязанность к этому инструменту потомкам знаменитого Владимира Петровича Хегстрема, основателя первого оркестра баянистов в Туле, ученика и сподвижника Белобородова. Екатерина Петровна передала мне редкую фотографию оркестра Михаила Хегстрема, рассказала, как найти Машьянова-сына (Машьянов-отец играл в оркестре Белобородова и Хегстрема). К счастью, он оказался дома.

- Был бас, на нем отец действительно играл в начале века, но я его давно не видел. Когда-то им дети забавлялись, но это было десять лет назад.

- А я знаю, где он, - сказал мальчик, его сын, - в сарае, за дровами.

Так был найден уникальный образец первого баяна-баса, изготовленного в году мастером В. В. Горбуновым для оркестра Хегстрема-отца.

Мои воспоминания время от времени прерывались звуками шагов, которые то приближались к шкафу, то удалялись. Шаги были разные: более или менее быстрые, тяжелые - в сапогах, полегче - в обыкновенных ботинках, чуть слышные - в тапочках (потом я узнал, что в тапочках ходит местная обслуга из заключенных).

К сожалению, эти шаги не имели ко мне никакого отношения -просто кто-то проходил мимо.

Постепенно я стал привыкать к этим звукам. Конечно, в нормальных условиях надо было бы стучать в дверь, протестовать. Но здесь сразу понимаешь, что любые протесты будут выглядеть просто глупо. Это тот случай, когда нет смысла требовать директора, жалобную книгу или патетически восклицать: «Как вам не стыдно!», «И учтите - если вы сейчас же не откроете и не выпустите меня отсюда, то ноги моей здесь больше не будет!». Я это прекрасно понимал, а потому воспоминания мне были нужны, как воздух, и я продолжал погружаться в них с особым усердием, считая, что это единственный способ отвлечься от действительности, чтобы не начать бросаться на дверь.

Вот так привез я бас из оркестра Хегстрема. Но прежде чем он смог стать экспонатом, понадобилось более года кропотливой реставрационной работы. Когда первый раз я его раскрыл дома, из него выползло много разных пауков и жуков - обитателей сараев, и только месяцы спустя он засверкал полировкой и даже зазвучал.

Ездил я много по деревням и селам на попутных машинах, исколесил ни один район, ни одну область. Крепкий черный клеенчатый плащ, купленный в Таллине в е годы, портфель, а в портфеле еда: печенье, конфеты и сухари (кипяток всегда можно найти) -вот моя неизменная экипировка в те годы.

Однажды я был во Владимире и области. Неделя кончалась, по адресам, которые у меня были, я ничего не нашел. Но узнал, что в Суздале у одного мастера есть неведомая гармоника, перешедшая к нему от деда.

В Суздаль я поехал через месяц с экскурсией, организованной нашим месткомом. Все выскочили из автобуса и организованно начали осматривать достопримечательности, а я - искать нужный адрес. Нашел. Хозяин достал с лежанки и показал мне свою гармонику. Да, действительно, я такой в руках не держал и не видел. Это был митрофон - редкая и оригинальная конструкция. Они выпускались в Бологом в начале нашего века. Предназначались для учителей пения в школах и для регентов.

Хозяин понял, что меня заинтересовала его гармоника, и заломил цену. «Вы возьмите и поиграйте, послушайте, какой звук, так за душу и берет, даже мурашки по спине пробегают», - восторженно говорил хозяин.

Я заиграл. Звук действительно был хороший и инструмент сохранился на редкость. Но когда я начал играть, из-под основания клавиши вылез клоп - я его разбудил, за ним другой. Я с нарочитым спокойствием поставил митрофон на стол и сказал: «Да, звук замечательный». А про себя подумал: «Тут не только мурашки и не только по спине побегут, а и по всему телу кросс устроят».

Хозяин немного сбавил, а я набавил за живность. В общем, он завернул мне в старые обои покупку, и я побежал искать свой автобус.

А в коридоре, за дверью моего шкафа, жизнь шла своим чередом. К звуку шагов прибавился визг колес тележки. Судя по распевному визгу и лязгу, все усиливающемуся, тележка была железная, колеса тоже. По мере ее приближения стало ясно, что раздавали обед. Как только она останавливалась, слышен был шум мисок и стук поварешек о стенки бачков. Тележка подъехала совсем близко, и ко мне в шкаф проник запах супа и каши. Что это за суп и каша, определить было трудно, такого запаха в домашней кухне не встречалось. Это были как раз те блюда, запах которых заставил обратить на себя внимание при входе в подвал этого заведения. Но все же это был запах пищи, а я давно уже чувствовал голод.

Но поварешка постучала около моей двери, потом другой - совсем рядом, и тележка, развернувшись, проехала еще раз мимо моего шкафа и укатила. Стало опять тихо.

Так, значит, прошел обед. Ну, если обо мне не вспомнили во время раздачи обеда, то теперь уже не скоро вспомнят. Оставалось вернуться в воспоминаниях опять в Суздаль, к митрофону.

Приехал я из Суздаля домой поздно, а к утру обитатели митрофона любопытства ради покинули его. Вообще-то мне «удавалось» три-четыре раза разводить в квартире такого рода поклонников игры на гармониках. И это было, надо сказать, для большого помещения, наполненного множеством книг, нот, альбомов, папок, настоящим бедствием. Только в таких отчаянных ситуациях человек понимает, что самые великие люди на свете - химики. Правда, человеческому гению не долго удавалось торжествовать над представителями энтомологии - через два-три года после моей очередной поездки в квартиру прибывали новые постояльцы, и все начиналось сначала.

Митрофон я подробно описал и включил в Справочник по гармоникам, вышедший в году.

На следующий год я ездил к известному мастеру Алексею Николаевичу Вараксину в Казань. К моему приезду он кое-что присмотрел, и я вернулся из этой поездки с тремя гармониками, в том числе с очень редким образцом: на правой и левой стороне кнопочная клавиатура фортепьянной системы (предложенная мастером Румянцевым еще в начале века).

Это было зимой, а в летний отпуск отправился я в города Богородицк и Белев. В Богородицке жил внук организатора первого оркестра гармонистов Н. И. Белобородова, в Белеве - активнейший участник оркестра и член общества, организованного В. П. Хегстремом, Владимир Алексеевич Канищев.

В Богородицке гармоник не нашлось, оказалась только ценная для научной работы фотография. Вся надежда была на Белев - старинный, когда-то очень известный русский город. Как сейчас, представляю его на высоком берегу Оки. Канищева я нашел в доме для престарелых, ему было 84 года. Общительный, доброжелательный, он поведал мне много интересного и ценного для работы, да и архивы у него были поразительные.

Бухгалтер дома престарелых, сердечная, любезная, предложила мне пообедать в их столовой, хотя обед давно прошел. Это оказалось очень кстати, так как в следующий раз поесть мне удалось только через сутки у себя дома. В надежде на ее сердечность я договорился с ней, что, если Канищева не станет, она в посылке вышлет мне его архивы, которые, по обыкновению, отправляют в котельную. Для верности заручился еще и обещанием директора и оставил им деньги на посылки (правда, через год случайно узнал, что Канищева вот уже несколько месяцев нет на свете и всю его историческую документацию сожгли, - бухгалтер перешла в другое учреждение, а директору было не до этого).

Солнце шло к закату, но еще светило ярко, когда я подошел к остановке автобуса и стал ждать. Какая-то женщина, опытным взглядом установив, что я не местный, спросила:

- Автобуса ждете? Так его уже сегодня не будет - шофер уехал в соседнее село на свадьбу.

- Да, действительно, - подумал я, - только приезжий может быть не в курсе столь важных событий, а потому и выглядит дураком, ожидающим автобус.

- И что же теперь делать? - спросил я.

- А вот идите прямо по этой улице. Все время прямо, прямо и выйдете к шоссе, где машины ходят да и автобусы междугородные до Тулы. Тут недалеко, километра полтора.

Я пошел прямо. Минут через пять улица приобрела более опрятный вид - появился тротуар. На всякий случай осведомился у прохожего, правильно ли я иду. Он ответил, что правильно. «Идите все время прямо, прямо, - махнул рукой, - не собьетесь, тут недалеко - километра полтора». Прошел еще минут двадцать; улица изменилась: асфальт на проезжей части, на тротуаре крупная плитка, посредине улицы скверик с цветами, стало ясно - это центр города. В каменных двухэтажных и одноэтажных домах магазины, учреждения, почта, сберкасса. У сберкассы стоял милиционер. Поза и благодушное выражение его лица не соответствовали охранно-боевому его предназначению. Вот кто мне все объяснит. Ведь прошел я, наверное, более трех километров, а никакого шоссе и машин Что за шутки?

Я обратился к стражу порядка с тем же вопросом. Не меняя позы, он ответил уверенно: «Правильно идете. Все время прямо, здесь недалеко - километра полтора». Повернувшись, он пошел в сберкассу, а то бы видел, каким взглядом я его проводил.

Центр давно кончился. Прошел я еще с полчаса, скорость была уже не та, портфель казался неподъемным, а вечер - душным. Наконец не выдержал и снова обратился к встречной женщине. Она так же подтвердила: «Да, это туда, все время прямо, уже недалеко - километра полтора».

Через десять-пятнадцать минут передо мной оказался очень глубокий овраг - вроде каньона. На дне каньона большая лужа, в ней и вокруг нее гуси. Я стал спускаться по извилистой длинной тропинке. Солнце достигло горизонта, и в овраге сгущались вечерние сумерки. Перейдя на другую сторону оврага, я по тропинке же стал карабкаться наверх. И если та показалась длинной, то эта просто бесконечной. Последние десять метров я шел, тяжело дыша, цепляясь одной рукой за траву.

Наконец выбрался, отдышался и увидел рядом рабочих, штукатуривших какой-то дом. Обратился к ним все с тем же вопросом. Они сказали: «Вот сюда, прямо идите, здесь недалеко». Я машинально добавил: «Километра полтора». - «Да нет, вот рыночную площадь перейдете, а там и шоссе».

На шоссе в темноте стояли две грузовые машины, но они в Тулу не собирались ехать. Еще через час подошел большой грузовик, который направлялся в Тулу, однако свободного места в кабине не было и я с трудом уговорил шофера посадить меня в кузов. В Тулу приехали ночью и время до отправления поезда я провел на вокзале, проспав три часа, сидя на скамейке, в которой причудливо сочетался стиль «модерн» с крестьянским «ретро». И надо сказать, что на ней так же трудно заснуть, как на скамье подсудимых.

Таких поездок было много, и все они вспоминались, одна за другой, а между тем в шкафу я находился уже более двух часов.

Внезапно в конце коридора послышались четкие шаги, кто-то гаркнул:

-Лейтенант!! Дежурный!! Дежурного не встречал?

- Нет, не видел.

- Куда он делся? Не могу найти. Если увидишь, скажи, чтобы срочно явился к начальству.

- Понял.

Опять послышались те же шаги, но уходящие в глубину коридора. Где-то хлопнула дверь. Стало тихо, только вдали ощущались шорохи, иногда вдруг опять хлопала дверь - металлическая со звоном, а деревянная, обитая железом, как та, что перед моим носом, - тяжелым хлопком. Прислушиваться надоело, да и не к чему. Я изменил положение, уткнувшись плечом в угол, и вернулся к своим мыслям.

Разные были поездки: длинные (на неделю-две) - летом, в отпуск, короткие (на два-три дня) - зимой. Одно время довольно регулярными стали поездки на берега Невы на выходные дни.

В пятницу, после работы, я садился в поезд и уезжал в Питер. В субботу утром шел в кафе на Невском, потом в библиотеку им. Салтыкова-Щедрина или Академии наук или в архивы. Перед этим иногда объезжал комиссионные магазины. Но скоро убедился, что там ничего для меня интересного и полезного нет. Только раз или два я приобрел в них нужные для моих исследований инструменты. В поисках гармоник и баянов мне очень помог старый баянист, инвалид войны Петр Петрович. Он прожил в Питере всю свою жизнь, учился еще у Орланского и хорошо знал баянистов и аккордеонистов, а следовательно, и всех известных мастеров двадцатых годов. С его помощью мне удалось приобрести две петербургские гармоники, очень редко встречающиеся в наше время, и, главное, не просто петербургские гармоники, а чудом сохранившиеся их первые модели конца XIX века.

А три-четыре года до того в пригороде города на Неве мне удалось найти первый пятирядный баян, сделанный в России! А было это так:

- Там, кажется, есть что-то для вас интересное, - сказал мне при очередной встрече Петр Петрович, протягивая адрес, - это на электричке, недалеко.

И я поехал. Выходившие из электрички на той же станции люди указали мне сразу, в какую сторону идти. Шел дождь, и дорога казалась долгой. Ноги промокли раньше, чем я вышел к полю, на другом конце которого виднелась деревня. На первый взгляд, до нее было близко, но идти пришлось более получаса. Почти у самой деревни встретилась женщина с накинутой на плечи клеенкой и полиэтиленовым пакетом на голове, в грубых резиновых сапогах. Она показала мне на ярко-синий дом, выделявшийся среди других.

Калитка оказалась запертой. Я ее осторожно подергал, потом еще раз, затем сильнее. Реакции в доме никакой. Я собрался подергать еще раз, но тут калитка сама открылась: старая запорка, не рассчитанная на столь энергичную вибронагрузку, отвалилась. Сразу идти через двор было неосторожно: могла быть собака, а я уже имел достаточный опыт таких встреч. Зная, что лучше всего собаки реагируют на голос, я крикнул: «Хозяин! Э-э-э!» Но со стороны дома был сильный ветер в мою сторону.

Пройдя почти весь двор до входа на веранду, увидел за кустом будку, из которой виднелась цепь, а сверху оказалась проволока с кольцом. Или пес крепко спал, или я слишком тихо стучал по деревянному настилу, но теперь уже в моих интересах было его не будить: брюки, хотя и не новые, но все равно жалко, не говоря уж о том, что было внутри. Последние метры до двери я шел, имитируя разведчика на важном задании. Дверь оказалась запертой. Однако стучать, кричать, шуметь было недопустимо. Помахал бесшумно перед окном рукой, потом все-таки рискнул постучать по стеклу. Хозяин и собака среагировали почти одновременно. Собака оказалась черная, сравнительно небольшая, но злющая, как и полагается цепной. Я предложил ей для начала портфель; пока она его терзала, хозяин спустился с крыльца и загнал ее в будку.

Войдя в дом и увидев заспанное лицо старого мастера, я понял, что разбудил его. Естественно, сон в такую мерзкую погоду - самое удачное времяпровождение. Он немало удивился моему приходу, да еще по такому пустяковому поводу - посмотреть баян.

То, что он показал мне, было довольно крепким инструментом начала тридцатых годов, кустарного производства, ни по конструкторской мысли, ни по выполнению отдельных узлов не отражавшим какого-либо этапа в истории предмета.

- Может, еще что-то есть? - спросил я с надеждой.

- А что, хороший баян, на нем еще играть можно.

- Да мне не играть, у меня дома есть на чем играть.

- А для чего же? Ученикам, что ли?

Я объяснил, что и для какой цели ищу. Он нагнулся и достал из-под кровати мешок, вынул из него другой баян и поставил передо мной, не ожидая ничего хорошего.

- Вот посмотрите этот. Но его трудно будет сделать. Мне и не нужно было с ним ничего делать. Я смотрел на него, как зачарованный. Пересчитал дважды клавиши на правой и левой стороне, посмотрел правую и левую механику, довольно искусно сделанную. Нашел наверху выбитую старинным шрифтом дату и фамилию известного петербургского мастера: «Май П. Е. Стерлигов».

Сказочная поисково-исследовательская удача! Этот баян - не просто редкая находка, но буквально открытие: он опровергал утверждения некоторых специалистов в том, что русский баян был всегда лишь трехрядным, а пятирядные пришли к нам с Запада в послевоенное время. Из воссозданной мною по архивом истории получалось как раз наоборот. Оставалось найти сам образец - пятирядный! И вот он передо мною. Образец этот и его описание, помещенные в моей первой книге по истории инструментов, произвели сенсацию.

Ездил я и в Поволжье. Михаил Дмитриевич Карелин (племянник Н. Г. Карелина) славился «набивкой» планок (наклепка стальных язычков над проемами планок - главная деталь в инструменте). Показал он мне имевшиеся у него в работе гармоники. Продемонстрировал, как набиваются планки, в чем секреты и как приходит успех в работе. Рассказы такие для науки бесценны.

Он был главным организатором в году первой артели гармонных инструментов «Музыка». Известен как энтузиаст проводимого в то время объединения кустарей в артели. Правда, ко времени нашей встречи артель развалилась, но главное, кустарное производство, как тогда считали, «несовместимое с социалистическим строем», - ликвидировалось.

В артели у него произошел такой случай. В тот год на главном кладбище города «Воскресенском» (или, как еще называли, «Пичугинском», по имени богатого купца Пичугина, подарившего под кладбище свои земли) работала группа ЧК, извлекая гробы из могил и склепов богатых купцов, а таких там было много. После изъятия золотых и бриллиантовых драгоценностей прах ссыпали в могилы, а гробы (попадались и серебряные) складывались штабелями: нужен был металл. Медные толстые доски с выбитыми надписями и датами отправляли в артель «Музыка».

«В этот раз нам привезли медную пластину, точно по толщине отвечающую ширине планок. Напилили ее на трехмиллиметровые полосы - планки, пробили проемы. Все отходы смели веником и выкинули в общую кучу опилок и стружек во дворе. Металл был отличный, в работе мягкий и податливый. Баян, собранный на этих планках, звучал поразительно, но оказался тяжелее обычного кг. «Ну и звук - золотые планки!» Этот возглас натолкнул кого-то на мысль проверить металл на кислоту. А планки-то и впрямь оказались золотыми, да еще и высшей пробы.

И пропал баян бесследно. Как ни искали и в Саратове, и в Энгельсе, и в Самаре, и кругом - никаких следов.

А кладовщик Вася Рыжий с этого дня все в куче мусора во дворе копался, и деньги у него завелись, прямо сказать, бешеные. Пить стал беспробудно и через год умер от белой горячки. Вот какой баян довелось мне в жизни сделать - так и чувствую, как планочки блестят в руках», - закончил свой рассказ известный саратовский мастер.

В эту же поездку мне посчастливилось приобрести и саратовскую гармонику. С ней капитан Александр Михайлович Епифанов прошел фронтовыми дорогами от Волги до Эльбы: потрепала ее война. Правая сетка потерялась в одном из боев, и новая сделана из фронтового котелка. Эта ветеран-гармоника также вошла в систематизированную мною коллекцию, из-за которой я сейчас сижу в шкафу третий час.

Здесь я прислушался к тому, что делается за дверью моего шкафа. В коридоре двигали ведром и слышались всплески воды -очевидно, шла уборка. Но возились со шваброй и ведром далеко от меня, и я вновь углубился в свои воспоминания.

История баяна, яркая и красочная, складывалась из многих необычных фактов, не только забавных, но и трагических. Иметь хороший баян в е годы была мечта «голубая», сказочная. Что это предмет особой ценности - понимали многие. А потому стать обладателем такого баяна было небезопасно.

Прекрасного баяниста, ученика дипломированного педагога А. Л. Клейнарда, двадцатилетнего Анатолия Моисеева позвал к себе в праздник после демонстрации в гости шофер Василий Алексеев. Посидели, выпили. Хозяин убил Толю топором, положил в сундук, отвез на ручной тележке на Московский вокзал и сдал в багаж. На другой день из сундука стала сочиться кровь. Обнаружилось преступление. Алексеев играть не умел, но слышал, как чарующе звучал баян в руках у Толи. И он продал инструмент за хорошие деньги на Предтеченском рынке. Подруга Толи однажды увидела баян у одного прохожего на Невском. Позвала милицию. Тут все и выяснилось. Нашли Алексеева и комиссионный магазин, где убийца купил заранее большой зеленый сундук для своей жертвы Мне этот баян разыскать не удалось, однако в моих работах представлены фотографии А. Моисеева с баяном, характеристики его высокохудожественной игры и биография.

Или еще история, закончившаяся не менее трагично. Выдающийся петроградский мастер В. С. Самсонов изготовил уникальный баян, девятирядная левая клавиатура которого состояла из кнопок (выборного и готового аккомпанемента) и пятирядная правая - из 90 кнопок. Такой грандиозный баян заказал для себя популярный столичный баянист Михаил Зеленко. Из-за этого баяна тридцатисемилетний музыкант был убит в его собственном доме. Зеленко в то время жил замкнуто, мало с кем общался, перестал выступать. Так на него повлиял внезапный необоснованный арест органами НКВД жены-немки, пропавшей затем бесследно.

Совсем отгородившись от людей, музыкант не отказал в доверии своему бывшему ученику Лидинкину, донесшему, кстати, на его жену. Не зная этого, Зеленко впустил гостя. Чуткость, предупредительность Лидинкина тронула хозяина: расположить к себе человека в несчастье легко. Лидинкин остался ночевать и ночью убил своего учителя утюгом, забрал баян и часы. Лидинкина, как и Алексеева, судили за убийство. Рассказали мне подробно и о следствии, и о суде. Как видите, в многолетней научно-поисковой работе приходилось беседовать не только с родственниками, близкими и знакомыми, но и с работниками милиции, знавшими судьбы музыкантов.

С баяном этим - шедевром мастера Самсонова - и описанием музыкального дарования Зеленко, можно ознакомиться в моих книгах.

Конечно, бывали и случаи другие - на редкость счастливые и даже спасавшие баянистов от смерти. На Дону в одной из поездок показали мне баян музыканта Саши, сопровождавшего спектакли передвижного колхозно-совхозного театра. Во время одного из переездов он, оказавшись в степи ночью, был окружен стаей волков и в минуты крайнего отчаяния стал играть им на баяне. Баянист играл с ожесточением, играл все, что знал: вальсы, песни, романсы Чувствовалось, что спокойные, задушевные мелодии воспринимались аудиторией положительно, завораживали ее.

Слушатели не аплодировали. Но если в музыке наступала пауза, они приподнимались и, передвигая лапы, подползали все ближе. Теперь их легко было различить. Некоторые «подпевали» вполголоса, поднимая морды кверху. Солист играл без перерыва, но его слушали с неослабевающим вниманием и любопытством. Такой сосредоточенной и внимательной аудитории могла бы позавидовать любая знаменитость.

Но вот начало светать и слушатели стали расходиться. Вскоре вдали появились четыре всадника с ружьями - казаки искали заблудившуюся повозку.

- Ишь сколько следов. Это же волчьи! - воскликнул пожилой всадник с бородой. - Почему же они тебя не съели?

- А я им концерт давал. Заслушались, будь они прокляты! - незаслуженно обругал музыкант почитателей своего таланта.

Ах, если бы в наше время баянисты знали твердо, что плохая игра им может стоить жизни! Баян этот также попал в мое собрание!

Узнав по переписке, что в одном из сел Воронежской области есть редкий старинный ценный образец гармоники, я отправился туда. Но с владельцем встретиться не довелось: незадолго до моего приезда он умер, и его похоронили вместе с гармоникой. «Всю жизнь держал в руках и в горести, и в радости, две войны прошел с ней, потому и положили их рядом», - объяснили его родные (ордена и медали положили в гроб тоже).

Поехал по совету местных старожилов в Елецкий район, и там повезло - встретил старинную, не реставрированную елецкую рояльную гармонику. Привез, почистил, привел в порядок, и она заняла одно из почетных мест в научном собрании.

На следующий год оказался в этих же местах, где гармоник было много, среди них попадались и редкие, старинные местных моделей. У сельсовета спрыгнул с кузова машины, мне сказали, что рядом, в трех километрах, в деревне у одного гармониста есть старинная однорядная елецкая роялка. Как его фамилия, мало кто знает, спрашивайте, где живет «Сундучок», и вам каждый покажет. В жару, по пыли прошел три километра с гаком, действительно легко нашел владельца и сумел уговорить его продать эту редкую однорядную елецкую гармонику.

На колхозной полуторке проехал в глубину еще километров пятнадцать по проселку и остановился в деревне, где и решил заночевать. Чистая изба старушки наполнена была деревенскими ароматами: хлеба, молока, сухого смоляного дерева. Коровы уже вернулись. Старушка поставила на стол пол-литровую банку молока и сказала: «Пейте, пока теплое, а под салфеточкой хлеб» Разомлело все и в животе, и в душе.

Вышел на крыльцо. Сказочное видение. От избы направо косогор к реке. Речка то скрывалась в кустах, то переливалась в последних лучах солнца. Над речкой и полем кое-где появился туман. В конце поля виднелись силуэты села с полуразрушенной церковью, на провалившейся замшелой крыше которой выросла березка вместо креста. Ни радио, ни телевидения деревенька еще не знала, электричество только собирались проводить. А потому в этой первозданной тишине отчетливо стрекотало, порхало, благоухало

Вероятно, в подобной романтической обстановке писал стихи Есенин, и не он один - Никитин, Тютчев, Фет Чувствовалось, что где-то совсем рядом витают ангелы.

Впечатления усилили зазвеневшие вдалеке звуки гармоники, сперва какие-то ирреальные, они становились, все отчетливее. На их фоне зазвучали и девичьи поистине ангельские голоса. Увидеть, услышать и почувствовать эту деревенскую сказку - какая удача для меня как исследователя народной гармоники.

Исполнялись частушки под гармонику. Следует напомнить, что в XIX и начале XX века приоритет в самовыражении в частушках принадлежал мужчинам; женщинам и тем более девушкам, петь их вообще считалось крайне неприличным. Но в е годы коренных перемен женщины начали наверстывать упущенное. И это хорошо, а уж в такой сказочный вечер девичьи голоса особенно импонировали мне.

После небольшого затишья процессия, выйдя из-за поворота главной и единственной улицы, оказалась совсем рядом. Заиграла гармоника, зазвучали голоса. Дородные девицы-красавицы шли сомкнутой шеренгой уверенно, напористо, как морская пехота в трудные минуты наступления. В руках у каждой вместо автомата -семечки. За ними более развязной походкой двигались парни. У двоих были гармоники. Один играл бойко однообразный мотив, другой - подхватывал в унисон проигрыш и продолжал что-то вроде вариаций. Теперь слова частушек были отчетливо слышны. И тут я обомлел и растерялся - то оказался сплошной мат. Хлестко. разухабисто варьированный, хорошо рифмованный, лаконично выражавший мысль, он далеко позади оставлял самые крепкие строительно-портовые образцы.

Боясь выглядеть нескромным слушателем и стараясь не смущать исполнительниц, я тихо встал и в каком-то трансе резко шагнул в проем двери. Сильно ударившись о косяк, остановился в сенях, держась за голову, пока не рассыпались искры из глаз, потом, наклонив голову, охая, вошел в избу. Ну что, изба - как изба: низкая, темная, сырая и пахнет в ней, черт знает, чем

За дверью моего шкафа вдалеке внезапно началось какое-то движение, но оно так же внезапно затихло.

Вспомнил, как начал свои регулярные поездки в Тулу с розыска там старых мастеров. Однако никто меня тогда не знал, к тому же хождение по Чулковой слободе и дотошное расспрашивание о том, где и какие живут мастеровые по гармоникам, чуть не кончилось трагично. Распространились слухи, что какой-то тип приезжает, ходит тут повсюду, все вынюхивает и высматривает. Объединив все домыслы, пришли к выводу, что я послан из Москвы не иначе как для обнаружения кустарей-надомников, с тем чтобы их обложить налогами, описать имущество и, в конце концов, сослать. А потому, чтобы этому помешать, начали строить планы, как меня убить, а более гуманные и сердобольные советовали просто избить до полусмерти.

Помешала этому Л. А. Горбунова, дочь мастера, работавшего еще до революции у Киселевых. Она хорошо знала всех мастеров, была своим человеком в этой среде и первой правильно поняла и оценила мои труды и их смысл для самих же мастеров. Все это она мне рассказала через несколько лет (я поддерживал с ней знакомство до самой ее смерти).

Со временем отношение ко мне резко изменилось: меня тепло встречали, старались чем-то помочь. Но понимали мою деятельность каждый по-своему. Когда я был у старого мастера Александра Васильевича Моторина, на улице Кирова, 36, произошел такой случай. В дом вошел мужчина, принесший старый баян.

- Вот, старый, то, что надо, - сказал он с довольной улыбкой. - Возьму недорого - 30 рублей.

Разглядев баян со всех сторон, я понял, что он серийного фабричного производства, сделан после войны, не более пятнадцати лет назад. В общем-то, он и не старый, но потрепанный до ужаса.

Я объяснил ему, что этот баян мне никак не подходит.

- Ну ладно, отдам за

И дальше, сбавляя цену, он дошел до шести рублей. Я объяснил все еще раз и добавил, что если мне инструмент не интересен, то я его не возьму ни за какую цену.

- Так что не обижайтесь, даже если вы этот баян отдадите бесплатно, то, выходя, я его поставлю на снег за крыльцом, чтобы не обременять себя ненужной вещью.

Баянист обиделся, положил инструмент в футляр с сорванными петлями и замками и, перевязывая его веревочками, бормотал: «То старое им подавай, то старое не нужно. Сами не знают, чего ищут». Ни он один, к сожалению, не понимал, почему от одного старого я отказываюсь, а от другого прихожу в неописуемый восторг. Разыскивались ведь не какие-нибудь «старые» гармоники, а точно известные мне по архивам редкие, уникальные по своей конструкции и модели, которые в комплексе и должны были составить систематизированную коллекцию - бесценный материал для научно-исследовательской работы - национальное достояние нашего народа.

Но не стоит делать поспешные выводы о том, что теперь меня встречали везде с распростертыми объятиями, как родного. Вспомнилось посещение родственников владельцев знаменитой и самой большой в дореволюционной России фабрики «Бр. Киселевых». То была единственная фабрика, представлявшая с успехом на международных выставках эту отрасль музыкальной промышленности. Та же Горбунова мне как-то сказала, что жива еще Раиса Александровна, жена Порфирия Николаевича Киселева, которая ведала канцелярией фабрики Киселевых, через ее руки проходила вся документация (поступление сырья, сбыт продукции, зарплата мастерам - в общем, все отделы управления фабрикой в одном лице). Рассказать, объяснить и ответить на вопросы она сможет как никто другой. Живет она с близкими родственниками Николая Сергеевича Киселева на Пролетарской, в доме У них, вполне возможно, сохранился образец гармоники этой фабрики.

Было часов вечера, но уже очень темно, как бывает обычно в это время в январе. Дом оказался большой, деревянный, одноэтажный, но ничем не примечательный.

Калитку открыла мне старая высокая, с властной осанкой женщина, и я сразу понял, что это Раиса Александровна. Прошли по двору вдоль дома и, войдя в боковую дверь, оказались сразу на кухне. Вдоль стены налево стоял длинный строганный стол, около него - такая же длинная скамейка, а с другой стороны несколько табуреток и стул. «Раздевайтесь и присаживайтесь», - сказала она мне и вышла в соседнюю комнату.

За столом на скамейке спиной к стене сидели двое мужчин в майках, подчеркивающих их мощные фигуры. Один из них, Игорь Парфирьевич, выглядел лет за пятьдесят, другой - на двадцать пять. Они, как оказалось, отец и сын, оба водители грузовых машин. На столе две бутылки водки: одна пустая, в другой еще было немного. Около каждого по «хрустальному» граненому стакану, наполненному до половины, одна большая сковородка с чем-то жаренным и две тарелки: с соленой капустой и с солеными же огурцами и помидорами. Все это вызывало редкий аппетит.

Несмотря на изящную, прямо скажем, легкую одежду, они были разгоряченные, потные, с красным, полным здоровья румянцем, разливающимся не только по щекам, но и по шее и груди.

- Ну, раздевайтесь, садитесь, выпейте с нами и рассказывайте, откуда вы и зачем пожаловали, - сказал старший и откуда-то достал и поставил еще пол-литра.

Войдя с трескучего мороза и попав в столь теплую обстановку, я почувствовал себя на минуту, как у персидского шаха. Не знаю, как там в гостях у шаха, но погреться и стряхнуть усталость мне удалось сполна.

Сталкиваясь с самым разным отношением к себе в подобных ситуациях, я предусмотрительно решил сперва поговорить, а уж потом, если все будет ладно, раздеться; в кухне действительно было очень тепло. А для начала, сняв шапку, присел на табуретку, на всякий случай поближе к двери (предусмотрительность оказалась не лишней), и заговорил с видом и тоном человека, решившего приятно удивить и обрадовать своих собеседников.

Услышав, что меня интересуют мастера, а впоследствии организаторы крупнейшей русской фабрики Николай и Василий Киселевы и что я хочу написать о них, сидящие богатыри, к моему удивлению, не пришли в восторг, не растаяли в добродушии и умилении. Напротив, лица их сосредоточились и помрачнели. А старший, нагнув голову, медленно начал:

- Так вспомнили, значит Киселевых вспомнили, сучьи дети. А где же вы все были раньше, когда Николая Сергеевича-то, старика, в девятнадцатом схватили за бороду, избили и он вскоре умер от кровоизлияния? Семьи-то ихние на улицу выгнали!.. Василий-то потом в чулане жил, планки давил с сыном Валерием, чем и кормился. Так и сюда к нему пришли в двадцать девятом, весь инструмент до молотка отобрали и описали все до носильных старых вещей

Тут он допил то, что было в стакане, сын его сделал то же, лица их посерели, смотрели они на меня на мигая. Я подумал, как хорошо, что сижу у самой двери, - прежде чем они соберутся вышвырнуть меня на улицу в сугроб (а к этому идет), я успею выскочить. А в одной майке в такой мороз вряд ли они за мной далеко побегут, хотя с таким здоровьем, подкрепленным градусами, все может быть

У старшего лицо перекосилось злобой, в голосе появилась хрипота, он продолжал:

- Василий-то Сергеевич последние семь лет сторожем-вахтером работал на фабрике и умер в чулане под лестницей. Один умирал, без покаяния, без близких А когда за дочерью Валентиной послали, он уже мертвый был.

В тридцатые годы с могил-то Киселевых решетки сорвали Кровопийцами называли, лишенцами, врагами народа и Родины! А как война началась, Валерий-то на фронт ушел, воевал за народ, за Родину не хуже других и голову сложил на поле боя. А те, кто их травили, целехоньки по Туле ходят, в почете и славе Так где же вы были тогда и все это время?

Он разлил остаток из бутылки, выпил, положил рукой в рот капусту, откусил половину огурца. Воспользовавшись паузой, я, по возможности доброжелательно улыбаясь, с участием в голосе сказал:

- Видите ли, ведь меня в девятнадцатом и на свете-то не было, а в тридцатые годы я в школу ходил. Во всем этом участвовать не мог Я Вас хорошо понимаю. Безобразий, конечно, было предостаточно

- Говоришь, безобразия были, - рявкнул старший Киселев, вставая. - Безобразия - это когда шоссе не убирают и песком не посыпают. А это не безобразие!.. Значится, никто в нем не участвовал, а теперь все понимают Да что ты можешь понимать, тварь ты столичная? Вот я тебя сейчас тряхну для наглядности, тогда, может, еще начнешь что-то понимать.

С этими словами, находясь в резком эмоциональном порыве, он быстро стал вылезать из-за стола. Но вылезти он мог, к счастью, только в противоположную от меня сторону. Тут. я понял, что самое время, как говорится, «покинуть помещение», и бросился к двери, как сторож с горящей нефтебазы.

Опровергая бытующее мнение, что при подвижных играх необходима легкая спортивная одежда, мне удалось в зимнем тяжелом пальто и грубых теплых ботинках одним прыжком соскользнуть с крыльца и, с завидным изяществом молодого оленя преодолев дорожку до калитки, оказаться на улице. Только здесь я надел шапку и «перешел на ходьбу». На крыльце, как на постаменте, в монументальной позе стояли две атлетические фигуры в римско-рязанском стиле. Свет через открытую дверь ярким прожектором освещал и выразительно подчеркивал красивые мышцы рук, грандиозные плечи и животы. Один из атлетов, который покрупнее, посылал мне вслед прощальные пожелания на сложном языке, распространенном на автобазах.

Идя по тротуару все спокойнее и медленнее, я начал погружаться в рассуждения. «А все-таки я был на высоте, - убеждал я себя, - как настоящий джентльмен, покинул дом гордо, молча и с достоинством». Эти мысли меня совсем успокоили. Огромное преимущество людей, занимающихся самовнушением, в трудную минуту умение думать и считать не так, как есть на самом деле, особенно в отношении себя и своих поступков. Вы скажете - самообман. Ну и пусть - зато приятно.

И все же в тот дом я пришел снова. Сперва Горбунова пошла на разведку, узнала, что шоферы уехали в рейс на три дня, а Раиса Александровна дома одна. Просидели мы с ней долго, рассказала она много, ответила на многочисленные мои вопросы, причем уверенно и обстоятельно, подарила мне фотографии братьев Николая и Василия Киселевых и даже альбом, лежавший когда-то на письменном столе Николая Сергеевича, дала адрес Валентины Васильевны (дочери) и других еще живых родственников.

А потом встретился я и с шоферами. Ребята оказались славные, но темпераментные. Старший - сын Раисы Александровны -прошел всю войну танкистом, был ранен, имеет боевые награды. А после войны - отличник-водитель, общественный инспектор. На работе уважаемый человек, правдивый и прямой. А его сын Юрий только что пришел из армии и, видно по всему, закалка и характер у него отцовские. Такие за чужие спины не прячутся и приспособленцами не становятся. С такими в разведку пойти можно. Эти не предадут и не убегут - привыкли, чтобы от них убегали.

А вот гармоники «киселевской» ни у кого из родных не оказалось. Но спустя три года я все-таки нашел ее в Туле.

Нашел и дом Труновых. Баянист П. И. Трунов - ученик В. П. Хегстрема - выполнял в его оркестре обязанности и библиотекаря, и архивариуса, и завхоза. Человек редкой аккуратности и добросовестности. Он хранил у себя ноты, партитуры, афиши, отзывы на концерты и весь реквизит оркестра. А потому я возлагал большие надежды на этот потомственный дом.

Во дворе найденного, наконец, дома работали строительные рабочие. Навстречу мне вышла женщина уже в годах и сказала:

- Да, у нас много было старого: и бумаги разные, и фото, и пюпитры, и штуки какие-то непонятные. И вот затеяли капитальный ремонт: подвели новые венцы, обновили фундамент и внутри все перестраиваем. Месяц назад все старье из шкафов, чулана, сеней, чердака вынесли во двор и сожгли. Полвека, считай с революции, никому не нужно было, никто не спрашивал: не интересовался. Решили, что все это мусор и хлам. Очистили дом. Так кто ж знал, что вы придете!

Прошло более четырех часов моего сидения в шкафу. Мне стало ясно, что я всеми позабыт-позаброшен, но тут открылась дверь и меня повели на врачебный осмотр.

Раздевшись догола, вошел к врачу, шлепая босыми ногами по холодному асфальтовому полу. Всю жизнь в таком виде я обычно ходил в бане с мочалкой и шайкой в руках. В данном случае обстановка была совсем другая. Однако женщина-врач не пыталась обострить восприятие местного колорита - она оказалась обыкновенным нормальным врачом, каких много на воле, и это несколько снизило накал впечатлений. Задав обычные вопросы: «Чем болел, были ли переломы, операции и т. д.», она записала ответы в медицинскую карточку, спросила, кем работал и что привело меня сюда. Подумав, сказала: «Я уверена, что у вас все обойдется и во всем со временем разберутся, но от вас потребуется много терпения, воли и здоровья. Постарайтесь быть мужественным». Совет, достойный профессионального медика! Я с благодарностью вспоминал эти слова целый год и старался следовать данному мне совету.

После врачебного осмотра меня поместили в «собачник» - камеру для временного нахождения, но уже роскошную - с унитазом и маленьким окошком. Комфортом являлось еще и то, что я в ней был один.

О Боже, сколько тут металла! Кругом замки и решетки. Если бы весь этот металл переплавить, то классической, всемирно известной оградой можно было бы обнести Летний сад не только со стороны Невы, но и со всех четырех сторон.

Когда я решил, что обо мне опять забыли, дверь открылась и мне дали кашу. Съел я ее быстро, и тут же офицер - молодой, энергичный, с прекрасной выправкой и симпатичным русским лицом, украшенным большими черными усами, - вывел меня из камеры.

Мы прошли по большому двору вдоль многих служебных зданий: кухни, складов и прочего - и попали в другой корпус, построенный также крестообразно. Свежий зимний морозный ветер с Невы освежил меня, заставил разговориться. Здесь нужно пояснить, что название «Кресты» не носит в себе ничего кладбищенского. Все гораздо, проще - комплекс состоит из двух основных зданий, отделения-отсеки которых спроектированы крестообразно с круглым высоким холлом на месте их перекрещивания. Такая крестообразная форма, как показала практика, для зданий этого назначения оказалась самой целесообразной. Как видите, в названии «Кресты» нет ничего мрачного и безысходного, хотя надо заметить, что люди воспринимают его без восторга.

Мы вошли в центральный круглый холл, который по высоте и производимому эффекту мог бы конкурировать с центральной частью Исаакиевского собора. Я, задрав голову, оглядывал столь внушительное сооружение: высота не менее 15 метров, купол, построенный по принципу готических сводчатых перекрытий, а не двойных форменных конструкций, как в Исаакиевском соборе, вверху ряд окон. И еще оригинальная деталь, которая бросается в глаза: на каждом этаже по окружности расположены ажурные балконы с изящными перилами, украшенные через каждый метр розочкой. Все балконы через вынесенные площадки соединены легкими красивыми лестницами. Естественно, все это выполнено из металла: балконы и лестницы - чугунное литье, собранное на болтах, а перила - клепанные, кузнечной работы. Мои, на профессиональном уровне, беглые замечания расположили и сопровождавшего офицера к разговору. Он оказался большим патриотом учреждения, в котором работает, а о здании говорил с особой гордостью - и весьма справедливо. Рассказал мне, что начали его строить по проекту, созданному французским архитектором по принципу и с использованием опыта строительства аналогичного здания, ранее возведенного в ПарижеВнутреннюю планировку этого здания можно увидеть в конце французского фильма «Откройте, полиция!», а также в новом документальном фильме «Маршал Рокоссовский» режиссёра Б. Головни, где сняты внутренний вид корпусов и камер «Крестов»..

Но в данном случае комплекс был расширен, лучше продуман и усовершенствован в архитектурно-строительном и эксплуатационно-охранительном отношениях.

Строительство началось в году и было закончено в м. Торжественное открытие одного из грандиознейших зданий города и даже страны состоялось в году. «В году готовимся справить летний юбилей», - закончил офицер свой рассказ. Я невольно подумал, что такие юбилеи несколько устрашают, однако полагаю, они возможны и, прямо скажем, полезны для подведения итогов работы и совершенствования ее в будущем, для улучшения деятельности подобных учреждений.

Из холла мы прошли в «обезьянник» - помещение, в котором одна сторона - сплошная решетка из толстых прутьев от потолка до пола. Она выходит в широкий коридор и потому находящиеся за ней, особенно издали, действительно сильно напоминают младших братьев рода человеческого, обитающих в зоопарках. Здесь мне выдали матрац, одеяло, алюминиевую миску, кружку, ложку. Все это я завернул в матрац и взял под мышку, и сопровождающий офицер повел меня дальше.

Вернувшись обратно по холлу, мы вошли в противоположное отделение этого крестообразного корпуса и стали подниматься по чугунной лестнице. Справа и слева вдоль стен видны двери с номерами камер. Каждое отделение замыкается передней поперечной стеной, имеющей большие красивые - в готическом стиле - окна, дающие много дневного света.

Бросается в глаза, что лестницы с этажа на этаж расположены по одной прямой, а не так, как принято повсеместно. По правилам каждый марш, дойдя до площадки, должен иметь перед собой преграду (стену, перила и т. д.), а следующий - проходить рядом по параллельной линии или встречной. Такое расположение лестниц гарантирует, что оступившийся или упавший человек (или любой тяжелый предмет) на первой же площадке будет иметь возможность остановиться, а не лететь все марши до самого низа.

Здесь это правило, являющееся азбучным для любого строителя, нарушено. Архитектор отошел от него, учитывая особое назначение сооружения. Дело в том, что в XIX - начале XX века все надзиратели (сейчас их называют контролерами) были вооружены огнестрельным оружием. Тогда конструкция и расположение лестничных маршей, площадок и балконов проектировались с расчетом не только создания предельного и четкого поля обозрения, но и с учетом того, что убегающий по балкону или по лестнице находился все время под прицелом. В наше время, уже более полувека, оружие в тюрьме категорически запрещено.

Так, за приятной беседой, не лишенной пафоса, умных слов, высоких и оригинальных мыслей и темперамента, мы поднялись до четвертого этажа, прошли по балкону и остановились возле двери камеры с медной овальной дощечкой, на которой еще старым шрифтом были выгравированы цифры

Распахнулась дверь, и нас обдало тяжелым, прокуренным воздухом. Разительный перепад между огромным сооружением, по которому мы шли вдвоем, и тесной камерой, наполненной людьми, произвел тягостное впечатление. Оно усиливалось еще и тем, что вместо умного и интересного собеседника, который воспринимался мною уже как старый знакомый, появилось сразу много незнакомых, неведомых «островитян».

Я вошел в камеру. Вот и началось мое долгое путешествие по «таинственному острову», первое знакомство с которым тянулось с утра до позднего вечера этого, казалось, бесконечного дня.

Глава II. ПЕРВЫЕ ЗНАКОМСТВА И ПОЗНАНИЕ МЕСТНОЙ ЦИВИЛИЗАЦИИ

Дверь с лязгом захлопнулась. Она была толстая, обитая с двух сторон железом, с большим накладным замком.

- Здравствуйте, - сказал я, по возможности бодро, осторожно оглядывая уставившихся на меня людей, одновременно прикидывая, куда бы положить свернутый матрац. Камера представляла собой комнатушку в кв. м, высотой 2,5 м. Прямо передо мной под потолком чернело маленькое окошко. Справа и слева по стенкам располагались трехъярусные нары. Повернул голову, увидел, что, к счастью, справа от меня находится унитаз. На него с облегчением и положил я вконец разъехавшийся матрац. Все места на нарах были заняты. Попутно следует сказать, что нары - для уважающего себя уголовника - название пренебрежительное, недостойное. А потому их здесь принято называть шконками.

Новичку, впервые переступившему порог камеры, невозможно сразу сориентироваться и воспринять эту новую жизнь. Представьте на минуту, что оказались в стане неведомого племени дикарей. Полумрак, небритые, обозленные лица, выражение глаз, не передающееся описанию, или отсутствие всякого выражения, грязные матрацы, серое подобие простыни и одеяла. Все это в комплексе производило ошеломляюще-подавляющее впечатление.

Лица людей и их взгляды не предвещали ничего хорошего: все настороженно и испытующе смотрели на меня. В этот момент произошло нечто совершенно непредвиденное: с левой нижней шконки молча поднялся седой высокий человек, свернул свой матрац и, сделав два шага навстречу, бросил его у двери. «Проходите, располагайтесь», - произнес он с заметным акцентом и чуть нараспев. Чем-то я ему понравился.

Нижние шконки слева и справа считаются самыми лучшими местами в камерах. Такой жест незнакомого человека взволновал меня, я почувствовал себя в зале парижского Версаля или, по крайней мере, в гостиной венского Бельведера. Надо же! Но от волнения сильно вздохнул синеватый воздух, насыщенный результатами внешнего и внутреннего сгорания, и тут же вернулся к окружающей меня действительности.

Я раскатал свой матрац на толстые железные полосы, сваренные между собой автогеном. Прочность поразительная! Усевшись, почувствовал такую же жесткость и неудобство. Ну что ж, чтобы иметь преимущество в одном, нужно мириться с издержками в другом. Извечный закон диалектики о наличии борьбы противоположностей. Величием законов науки я себя и успокоил и еще тем, что такая «кроватка» никогда не сломается и не провалится, на ней можно спать спокойно, а, как известно, спокойствие - во сне - самое главное.

Разместившись мало-мальски удобно, стал знакомиться со своим новым «тесным семейным кругом». Первый, с кем я познакомился, был сосед напротив. Он назвался Володей, потом застенчиво улыбнулся и добавил, что он майор. Своей обаятельной улыбкой, симпатичным лицом, добрым кокетливым взглядом он произвел приятное впечатление - в общем, такие очень нравятся женщинам.

В камере находилось восемь человек. В этот поздний вечер дело ограничилось лишь именами, запомнить которые я, естественно, не смог. Кроме моего имени всех интересовало, буду ли я получать передачи и есть ли у меня деньги на квитанции, по которым раз в месяц можно будет делать выписку продуктов (коротко это называется - ларек). После моих утвердительных ответов интерес ко мне возрос, а когда через четыре дня мне принесли передачу, уважительное отношение утвердилось окончательно. Основано оно было на том, что я получаю передачи и имею выписку - ларек. Следовательно, я не «иждивенец», а «кормилец», и это важно, так как поступающую провизию принято делить на всех.

Объявили отбой. Занудливый голос на одной ноте произнес через репродуктор: «Внимание, внимание! Граждане заключенные, в следственном изоляторе объявлен отбой. Категорически запрещается играть в настольные и другие игры, переговариваться, ходить по камере, закрывать свет бумагой. Администрация предупреждает, что нарушители будут строго наказаны». В отличие от остальных, я внимательно вслушивался в текст, преследовавший потом меня в течение года. Даже вернувшись домой, я механически повторял его, как колыбельную, не представляя, как раньше мог засыпать без него.

В этой камере в основном новенькие, поэтому все быстро улеглись. Накрывшись байковым одеялом и своим зимним пальто, я заснул сразу и проспал до утра. На следующий день спал после завтрака и после обеда, несмотря на тесноту, шум и на то, что из окна сильно дуло. Странное дело, но все попадающие в эту обстановку впадают в медвежью спячку, продолжающуюся десять-пятнадцать дней, и так как она не зависит от умственных и физических качеств, очевидно, лишь специалисты-психиатры могут дать этому объяснение. После такого периода у человека обычно смещается время суток - днем он спит, а ночью мучается от бессонницы.

Вообще-то во многом положение островитянина и его взаимоотношения с другими, находящимися в тесной компании, настолько специфически и необычны, что трудно сразу их воспринять и освоить. Конечно, в каждой сфере свои трудности и неудобства, и это как-то успокаивает. Помню в одном из своих интервью журналистам известная французская кинозвезда кокетливо заметила: «Когда я стала раздеваться перед доктором, мне вдруг стало неловко, но я тут же подумала, что ведь доктор такой же мужчина, как и все». Если бы не эта ясная и простая мысль, она не смогла бы сосредоточиться на главном при посещении врача. Трудно сосредоточиться на главном и новичку в малоподходящей обстановке, когда ему необходимо в тесной, наполненной людьми комнате выполнить самую обычную потребность, преследующую его с рождения. Большинство, смущаясь, начинают нервничать и волноваться. Для поддержания духа и уверенности в выполнении задуманного новенькому обычно говорят:

Как горный орел

На вершине Кавказа,

Сидишь ты теперь

На краю унитаза.

И, знаете ли - помогает. Человек, чувствуя патетическую аналогию с величием природы, отвлекается и быстрее привыкает к новой обстановке. Это физически - морально происходит сложнее. В камере атмосфера, взаимоотношения и напряжение такие же, как в переполненном автобусе. Но все осложняется тем, что выйти из него, даже на короткое время, невозможно.

На десятый день моего пребывания в камере случилась первая неприятность, связанная с акклиматизацией в здешних условиях. Вследствие переохлаждения начали болеть суставы большого пальца правой ноги. Боль растекалась и усиливалась. Ходить становилось все труднее. Я написал заявление о медпомощи и отдал дежурному. На прогулку помогали ходить сокамерники. Самостоятельно добирался лишь до раковины и унитаза, очень «удачно» расположенных в полуметре от подушки на моей шконке. Только когда болят ноги, человек может понять и оценить, какое это счастье, когда все рядом.

Как и положено, к врачу меня вызвали, но через шестнадцать дней после подачи заявления. Нога, закутанная в два шерстяных носка, к тому времени перестала болеть, и я довольно бодро, почти не хромая, вошел в кабинет. Принимал сам начальник санчасти (очевидно, был день его дежурства). Видимо, по его представлению, заключенный, обратившийся по поводу болезни ног, должен был вползти. А потому нормальное состояние моих ног его сильно раздражало. Его легко можно было понять и оправдать: ведь каждому неприятно, когда ждешь одно, а получаешь совсем другое. Я извинился за выздоровление и пообещал, что это не повторится. Он сменил гнев на милость, и в камеру я вернулся с легким сердцем, прощенный медициной.

К тому времени, как период моей спячки закончился, мне были уже известны не только имя, специальность и место работы (как пишется в анкетах) каждого, но и та дополнительная деятельность или страсть, которые стали предметом пристального внимания известных органов, так любящих задавать кучу разных лишних дотошных вопросов: почему и зачем, как да откуда, от кого и кому, сколько и за сколько и прочие, и прочие. Очевидно, им неизвестно, что излишнее любопытство всегда относилось к числу больших пороков и заметному изъяну в воспитании. Вот в силу этих «пороков и изъянов», столь легкомысленно приобретенных в юридических институтах их выпускниками, некоторым особо предприимчивым и изобретательным приходится коротать время в столь неуютных и, прямо скажем, диких условиях. Так что, как говорится, основной контингент, к счастью, оказывался на своем месте.

Майора Володю, с симпатичным пухлым лицом, доброго и услужливого человека, находящегося напротив и потому уже давно рассказавшего о себе многое, погубила страсть к представительницам прекрасного пола, которые, в свою очередь, имели страсть к роскошной жизни за чужой счет. Не вдаваясь в глубокий анализ их душ, морали и интеллекта, он их любил и очень. Любовь, как утверждают специалисты, явление трудно управляемое и к тому же приходит неожиданно, как, например, плохая погода или зубная боль. От нее так просто не отмахнешься, и начинаются сердечные и прочие страдания и беспокойства, и в первую очередь, от недостатка денег.

И вот эта несогласованность — когда есть любовь, но нет денег - заставила Володю найти способ уладить такое ненормальное, природой не предусмотренное положение. Он работал в финчасти и держал в руках достаточные суммы денег. Поразмыслив на досуге, он решил, что, если не делать различия между своими деньгами и «казенными», все пойдет как нельзя лучше. А поскольку одному было не управиться со всей документацией, у Володи появился сообщник Иван.

Но безоблачное небо не может быть вечным, как не может вечно цвести даже самый замечательный цветок. В разгар цветения нагрянула ревизия.

Не хватало семи тысяч. Три Володе-майору удалось быстро вложить в кассу. Он надеялся, что и его друг Иван (кстати, тоже майор) столь же оперативно вложит остальное, но тот замешкался и была зафиксирована недостача в четыре тысячи рублей. Ивана убеждать долго не пришлось: он рассказал все, о чем его спрашивали, и еще быстрее то, о чем не успели спросить. Он даже написал список всех своих «любовий», а также кому, когда и за сколько покупал подарки (в том числе золотые кольца, сережки и прочую мелочь). Таким образом, получился начет по триста-четыреста рублей на каждую красотку. Вы скажете: «Не по-джентльменски!». Но поймите, свидание со следователем существенно отличается от любовного, даже если следователь - женщина. Не таков был Володя: он остался «джентльменом» и от души возмущался мелкой душонкой своего друга, который его порядком заложил.

Сколько хороших слов, мыслей и самых светлых чувств он мне излил - наверняка больше, чем на самых страстных любовных встречах. Он даже вспомнил о своей жене и детях, чего ему никак не приходило в голову сделать раньше. Безусловно, в том есть вина и самих жен.

Надо мной, на второй шконке, Сережа, инженер, очень энергичный и, видимо, способный. Его специальность - электронные машины. Толково рассказывает об устройстве самых различных конструкций и моделей. По его словам, он мог отремонтировать и наладить любую. Таких в народе называют «золотые руки».

Эти руки в камере быстро и умело делали деревянные ручки к ложкам (ложки давались с отрубленными ручками, чтобы не утруждать «островитян» их отламывать, изготовляя ножи для резки хлеба), полочки из картона, доски для игры в шашки и сами шашки. А уж в чем он был совершенно непревзойден - так это в изготовлении карт. Делал их с другим Сергеем, студентом, прямо-таки классически быстро, четко и аккуратно.

Технология изготовления карт довольно сложна: нужно заготовить клей из хлеба, найти подходящую бумагу, склеить ее, нарезать осколком стекла, нанести обозначения, заделать края, чтобы карты входили в колоду. Все это делал он с легкостью хорошо отработанной машины. Игра в карты запрещена. Если дежурный в глазок увидит, то он - не оценив вложенного труда - отберет карты и, чтобы избавить сидящих в камере от повторной работы, пригрозит еще карцером. Конечно, играющие чутко прислушиваются, не подошел ли кто-нибудь к двери, но азарт и переменный успех притупляют бдительность, и сквозь окошко в двери вдруг на самом интересном месте звучит голос: «А ну, карты сюда». Учитывая такие издержки, Сережа изготовлял две-три колоды сразу и еще одну, плохо сделанную, из упаковок от сигарет. Плохая лежит около него с противоположной стороны от двери: когда «бестактностью» дежурного нарушается игра, Сережа быстро собирает хорошие карты, прячет возле себя, а плохие отдает. Все делается с ловкостью профессионального фокусника.

Безусловно, человек он умный и изобретательный, это проявлялось во всем. Так, он соорудил сиденье для унитаза с тайником, в который прятали нож для резки продуктов (нож был сделан им же из супинатора). Тайник вполне оправдывал свое название, ибо ни при каком обыске его не могли обнаружить.

Можно легко себе представить, каких высоких показателей он достигал в своей дополнительной деятельности на «материке»!

Дополнительная совмещалась с основной. На фабрике фотобумаги отличной наладкой машин он не только способствовал увеличению выпуска высококачественной продукции, но и заботился о ее дополнительном сбыте. Сбывать плохое трудно, и он старался. Хорошо налаженные связи были разрушены нерасторопностью грузчиков, которые однажды не смогли выполнить элементарного поручения - перебросить через забор рулон фотобумаги. Не исключено, что рулон на этот раз попался не в подъем, важно другое - их долгая возня у забора привлекла внимание вахтера. Конечно, будь он интеллигентным человеком, помог бы беднягам, надрывающимся из последних сил, но вахтер оказался человеком грубым и к тому же считавшим устав и свои обязанности выше этикета и правил хорошего тона. А потому он тут же потянулся к кнопке сигнализации, и операция сорвалась. Грузчики завалили Сергея, он - фотографов, покупавших высококачественную продукцию за бесценок Участников набралось не меньше, чем в конторе фотофабрики с ее отделами, занимающимися повышением качества и количества выпускаемой продукции и ее реализацией.

Сидит Сережа давно. И сидеть ему до суда еще долго, так как дело его продолжает обрастать все большим и большим числом действующих лиц. С режимом он вполне сжился. Играет в шашки, нарды, шахматы, карты - и небезуспешно. Удивляет, да еще при такой кипучей и сложной деятельности, как он умудрился держать себя в хорошей спортивной форме по столь разнообразной программе. Подводит Сергея только лицо, высохшее, испитое, с серым оттенком из-за беспрерывного курения.

Порой он вспоминает молодую жену и говорит о своих детях: дочери скоро исполнится два года, а другой ребенок вот-вот родится. Он понимает, что суд может высоко оценить его редкие способности и их всестороннее применение, а потому часто занимается подсчетом, сколько будет детям, когда их познакомят с отцом, вернувшимся из долгих странствий.

Над Сергеем-инженером расположился его тезка. У Сергея - студента, назовем его так, хотя последнее время в институте он уже не учился, дело, пожалуй, самое сложное: он активно действовал в Москве, еще активнее в Питере, и потому следователь обещал ему поездку в Москву и обратно. Дело как-то связано с радиоаппаратурой, телевизорами, мастерскими и комиссионными магазинами. Что-то чинили, переделывали, покупали и перепродавали. Здесь целый клуб «активных, веселых и находчивых». Поле деятельности большое, да и число членов клуба немалое, а состав его, судя по рассказам Сергея, молодежно-спортивный.

Сереже двадцать шесть лет, он среднего роста, коренастый, мускулистый. Энергичное лицо с глубоко посаженными умными глазами. Острый проницательный взгляд, быстрые и четкие движения. Вырос он в интеллигентной семье, дядя, в частности, хорошо известный в Питере режиссер. С детства у Сергея были большие возможности для всестороннего гармоничного развития, что называется - в полную меру. Но на определенном этапе эта самая мера, очевидно, вышла из-под контроля родителей; будучи с рождения одаренным, сполна набравшимся генов от своих прародителей вкупе с познаниями из остросюжетных кинофильмов и книг. Он быстро сориентировался, как можно легко и с успехом получать большую материальную выгоду за счет моральных уступок. Вот эти уступки и привели его в «Кресты».

Попутно хотелось бы сказать и о подругах, чаще всего остающихся за кадром, однако играющих не последнюю роль в судьбах таких ребят. Эти девчонки, как правило, эффектные и хорошо одетые, также из порядочных семей. «Широта» их взглядов почерпнута из тех же иностранных фильмов, книг, журналов, а воспитание неглубоко и схоластично (в основном манеры, одежда, прически), мораль зыбкая и довольно примитивная.

Их друзья, «деловые люди» из того же круга, являют собой для них живой кумир, идеал, в какой-то мере сложившийся еще в школьные годы. И вот «кумиры» действуют, а подружки так или иначе оправдывают их и вдохновляют.

У Сережи на руках и на ногах красные пятна, сестра дает ему какую-то мазь. Это на нервной почве. Здесь мне довелось увидеть такое впервые, хотя впоследствии убедился, что многие подобным образом реагируют на стрессы. Особенно люди экспансивные, раздражительные, эмоциональные и, как говорится, нежного воспитания.

Ловкость и сообразительность сблизили двух Сергеев, они часто играли в шахматы и другие игры и были достойными противниками. Но в ловкости, пожалуй, Сергей-младший был впереди. Однажды в присутствии работника библиотеки и дежурного он стянул книгу из стопки, приготовленной для раздачи заключенным под расписку. Войдя в камеру, он, подняв джемпер, достал добычу из-за ремня и бросил на шконку со словами: «Вот вам дополнительная литература - просвещайтесь!». «Ну и ловкий, шельмец!» - подумал я.

На второй шконке напротив лежал молодой грузин Зураб. Занавесившись со всех сторон, он днем спал, а ночью ворочался и вздыхал.

Привезли его с Дальнего Востока, где он служил в стройбате, в Питер как участника большого дела по даче взятки в институт, в котором он учился перед армией. По его словам, декану и каким-то профессорам насчитали около ста пятидесяти тысяч рублей взяток, которые им давали за поступление, а потом и за экзамены и зачеты. Из его отрывочных рассказов складывалась картина хорошо налаженной системы устойчивого дохода «сеятелей разумного, доброго, вечного». Несколько десятков таких студентов пополнили население нашего острова.

Зураб не получал ни передач, ни выписки-ларька, хотя мать его и приезжала с большим, по-матерински собранным мешком. Передачу не разрешили, и все пришлось увезти обратно. Свободолюбивый и гордый человек - это ярко прослеживалось во всех его действиях и в отношениях с окружающими - он презирал всякое насилие и домогательства, отказываясь давать показания по делу. Нет, он не боялся ответственности, просто чувство протеста перед нажимом и притеснениями было в нем сильно развито, а другого подхода к нему найти не пытались. И допросы из-за ограниченности их ведущего превращались во взаимную демонстрацию темперамента и пустую нервотрепку.

Зураб - красивый высокий парень с черной кудрявой шевелюрой и еще более черными усами. На первый взгляд, он казался несколько вялым от спячки, длящейся несколько месяцев, но когда к двери подходила медсестра, его как ветром сдувало со шконки, и он первым оказывался у открытой кормушки (откидывающегося внутрь окошка двери). И не только потому, что к сестре, молодой блондинке, он невольно испытывал нежные чувства, но и для того, чтобы суметь, ошарашив комплиментами, выпросить у нее побольше снотворного. Однако медицинская блондинка умела поразительно экономить не только на своих чарующих взглядах, но и на медикаментах. Он получал, в лучшем случае, две-три таблетки, отходил от двери и просил других взять для него еще.

Зураб восхищал меня тем, что в ночное время, бросая ботинок сверху, попадал в бегущую мышь. После этого Леня, лежащий сбоку у двери, вставал, брал жертву за хвост, бросал в унитаз и спускал воду. Так наскоро, без ритуалов происходили похороны.

Леня - тот самый джентльмен, который уступил мне место, когда я вошел в камеру. Человек замкнутый, неразговорчивый. Он ничего не рассказывал 6 своем деле. Все знали только, что у него я статья (умышленное убийство при отягчающих обстоятельствах). Номер статьи называют вслух, когда вызывают кого-либо из камеры (так же, как имя, отчество и год рождения), и поэтому ее скрыть невозможно.

Он считал себя эстонцем (по матери), хотя отец у него финн. Леня худой и жилистый. Черты лица типичны для северных народов. Специальность его определить было невозможно. Так же трудно понять, чему, где и когда он учился. Но знал и умел он многое и в жизни повидал достаточно.

Вырос Леня на своей ферме (впоследствии изъятой). С детства помогал отцу во всей крестьянской работе и на заготовке дров в лесу. Учился в школе, затем поехал в город продолжать учебу. Он служил на флоте, много раз бывал в Англии и во Франции. Знал английский и французский настолько, что зарабатывал, делая переводы и контрольные для студентов. Мог читать французскую и английскую литературу в оригинале. И вместе с тем подрабатывал, нанимаясь по хуторам на покосы, уборку урожая и на другие работы. На одном из таких хуторов была убита женщина. Кто-то указал на него. Конечно, когда речь идет о женщине, трудно что-либо предполагать. Тут отношения могут завязаться самые сложные, такие, что «ни в сказке сказать, ни пером описать». Например, убить из ревности способен даже порядочный человек.

Леня казался уравновешенным, аккуратным, трудолюбивым. А трудолюбие, как правило, плохо сочетается с уголовными делами.

Жил он один и последнее время очень хорошо, в большом достатке, что вызывало у определенного сорта людей прямо-таки патологическую зависть. Чем больше я наблюдал его, тем больше понимал, что он стал чьей-то жертвой.

Леня сидит давно, без передач и выписки, срок следствия продлевался дважды. И то, что все никак не могут найти доказательства его виновности, поддерживает убеждение в правильности моих предположений.

Он лучше всех и чище всех убирал в камере в свои дежурства, часами мог точить супинатор о цементное основание унитаза и добивался прекрасных результатов, партии в шашки и шахматы выигрывал у всех, и даже у обоих Сергеев, с ним интересно было говорить.

Настало время и мне рассказать о своем деле. Слушали островитяне с особым вниманием, так как мое дело было совершенно исключительным. Разговор оказался долгим, и это хорошо - в тюрьме никто не спешит, здесь, наконец, никто никуда не опаздывает.

Представился я еще в первые дни, сказав, что преподаю музыку в Московском педагогическом институте, а раньше работал здесь, в Институте театра, музыки и кинематографии старшим научным сотрудником. Приехал из Москвы по направлению Министерства культуры РСФСР, чтобы работать над докторской диссертацией.

В июне года докторский совет Института искусствоведения единогласно принял решение ходатайствовать перед ВАКом о присуждении мне степени доктора наук. Вот тут сразу же посыпались анонимки во все инстанции. Сперва о науке: что докторская -не докторская вовсе, а переписанная кандидатская со сменой заголовка; что в ней все то же самое, ничего нового и вообще это не работа. «Куда смотрит докторский совет?! Что творится у него под боком!»

Создали комиссию из докторов наук, крупных специалистов, чтобы посмотреть, «что же под боком». Все проверили. Оказалось, и тема другая, и ни одной похожей страницы нет из предыдущей диссертации (хотя по закону можно использовать 25% предыдущего текста), и работа соответствует всем требованиям.

Тогда стали писать про личное: всю войну, мол, до самого ее конца я, «здоровяк», где-то скрывался по деревням, чтобы не попасть на фронт. Проверили, оказалось - не так. Тогда - о том, что у меня «темное политическое прошлое», советовали в доказательство обратить внимание на имя и фамилию. Тут ясность получалась сомнительная и потому продолжали писать о моих личных делах, вплоть до того, что я не на той собираюсь жениться - она слишком молода для меня.

К великому стыду райкома, там клюнули на эту «романтическую» приманку. Анонимка помогла внезапно обнаружить «врага», непонятно откуда «свалившегося» в ряды партии. В течение двух часов на парткомиссии задавались бессмысленные, оскорбительные вопросы, все ставилось под сомнение, перетряхнули все, что можно было вспомнить за всю мою долгую жизнь и каждый эпизод ставя с ног на голову - тенденциозно, несправедливо. Наконец, я не выдержал:

- Неужели непонятно, как глупо все это выглядит? А если завтра война и мы с вами окажемся в одном партизанском отряде, ведь мы же перестреляем друг друга! В действие вступят не жалкие ничтожные анонимки ничтожных людей, а провокации - четкие, сделанные высокопрофессионально, документально обоснованные (фальшивые документы и раньше, и сейчас умеют делать, и еще как!). Или мы знаем и доверяем друг другу, или верим всем тем, кто хочет стравить нас и убрать со своего пути неугодных людей.

Вскоре вызвали на бюро райкома. Там повторилось то же самое, но больше нажимали на мое желание «жениться на молодой», говорили, что это аморально. Когда это ханжество достигло апогея, я заметил, что каждый, женившийся на молодой, пожалуй, как раз резко повышает свой моральный уровень, так как перестает поглядывать по сторонам и не заводит шашней. «Да он просто издевается над нами», - сказал районный прокурор, сидевший за длинным столом слева от меня. Моя реплика подлила масла в огонь. Каждый почему-то воспринял ее на свой счет. Погалдели, пошумели и объявили мне строгий выговор. По правде, очень хотелось спросить, за что именно, что собрался или же собирался и не успел жениться? Но решил больше «не возникать», а то еще добавят - «с занесением». (Заявление в ЗАГС со своей «молодой» мы успели подать. Это ведь она сейчас так добросовестно и в срок носит передачи.)

Выговор этот в силу его уникальности и оригинальности горком не утвердил. Моим славным бойцам-клеветникам опять нужно было писать анонимки. И они сменили звонкоголосые переборы своих баянов на нудный скрип пера и дробный, аритмичный стук портативной пишущей машинки.

- А вы что, знаете, кто писал?

- Есть у нас в Москве «трио баянистов», прославившееся тем, что держат «хороший» ансамбль - «злобно-зловонный». Так слаженно вроде бы у них получилось с райкомом: объявлен выговор, после которого ВАК не мог рассматривать мою диссертацию. А горком «спортил», как говорят в Одессе, все дело, не утвердил этот выговор.

Тогда они решили выступить в роли обличителей - «раскрыть глаза» прокуратуре - и ленинградской, и республиканской - на то, что коллекция из гармоник, баянов и аккордеонов, которую приобрел у меня музей за 25 тысяч рублей, ничего не стоит: и инструменты в ней старые, есть такие, что и не играют, и вообще это не коллекция. «Куда смотрит прокуратура?! Что творится у нее под боком!» Ну все как про диссертацию, по той же схеме. Как видно, ум и фантазию задавила кляузная опухоль, да и рука уже набита на одной пасквильной формуле.

Написанные смачно, с подковырками, бумаги имели очень простой расчет, и. как часто бывает в жизни, самые примитивные действия производят самый надежный эффект. Прокуратура заглотила наживку - ухватилась за дело в надежде «раскрыть крупное преступление».

Претендуя на универсальность своих знаний, они решили показать себя знатоками в области инструментоведения, науки довольно сложной и труднодоступной. «Претенденты на открытие» начали с доказательств своей абсурдной теории в отношении музейных экспонатов: «Инструмент музейный должен иметь прекрасный экспозиционный и товарный вид, быть в рабочем состоянии, и к нему должна прилагаться заверенная справка: где, когда и кем изготовлен и кому принадлежал». Объясняю им:

- Никогда никто в археологических и поисковых экспедициях не находил старинные предметы в идеальном состоянии, никто не собирался из них есть суп или пить чай, не обнаруживал рядом с предметами быта или оружием заверенных печатями справок. В том-то и заключается сложная, кропотливая работа ученых, чтобы определить: что это, где, когда и кем изготовлено и кому могло принадлежать.

Напрасный труд - очевидные факты воспринимались сотрудниками УБХСС и прокуратуры с ухмылкой и пренебрежением.

- Ну как же так можно?! - вставил кто-то с возмущением.

- Как видишь, можно, - продолжал я. - Если бы не было можно, не пришлось бы мне осваивать здесь трудный процесс мытья мисок холодной водой, а занимался бы я в институте «легкой» - педагогическо-воспитательной работой. Но не стоит упрощать. В том-то и дело, что в прокуратуре и в следственных отделах дураков нет, а то все было бы иначе. Это ж не какие-нибудь министерства или научно-исследовательские институты. Там можно сделать глупость - исправить, что не так, - сделать все наоборот. В министерстве такое называется нововведением, в институтах - экспериментом. Ответственности никакой, важно, чтобы все чем-нибудь занимались.

Здесь, в прокуратуре, другое дело: сделал что не так, не останавливайся, жми дальше, за тобой сила и все права, а на кого жмешь, он ведь что..? Так, небылица - человек скомпрометированный, подсудимый. Да и вообще, какой он человек - одним словом, подследственный - арестант. Вместе с тем, в пылу своих высокомерных амбиций и чувств непогрешимости следствие зашло настолько далеко, что стадо уже не до объективности и исполнения закона. Уже начали теребить вышестоящие инстанции, не очень уверенные в правомерности затеянного процесса. От меня отмахиваться было легко; от вышестоящих, оказалось, тоже возможно.

Создали экспертную комиссию. Вы знаете, как это делалось в подобных случаях: подобрали людей сговорчивых, алчных до славы, а то и попросту желающих, выслужиться перед всемогущественной организацией. Никто из них никогда в экспертизах не участвовал, а главное - не занимался ни одного дня исследованиями не только в области гармоник, баянов, аккордеонов, но и инструментоведением вообще. Однако следователей и работников УБХСС это не смущало, а наоборот, сулило оптимальный выход из создавшегося положения, который устраивал и следствие, и «экспертов»; следователь диктовал (я сам слышал), что ему нужно записать для «дела», - «эксперты» подписывали.

Так сообща, в мире и согласии, были созданы «экспертные заключения», в которых уникальные бесценные инструменты, сохранившиеся в единственном экземпляре в нашей стране (а следовательно, и во всем мире), добытые в труднейших поисках на протяжении десятков лет, получили оценки 40, 20, 10 и даже 5 рублей! А некоторые из редких инструментов были оценены музыкально-следственным сообществом в О рублей! То есть ниже чем стакан газированной воды или сигаретка.

Следствию удалось «доказать», что проданная музею коллекция стоит в четыре раза дешевле, чем мне за нее заплатили.

А раз так, делается еще один головокружительный трюк в этом «деле» - значит, я совершил «хищение государственных средств в особо крупных размерах», а за это, как сказал мне районный прокурор в первую минуту нашей «милой» встречи, полагается расстрел или, если крупно повезет, могут «отвалить» всего пятнадцать лет.

Как видите, хорошо рассчитали, что в моем возрасте такое везение особенно заманчиво. Все это должно было не только сломить меня (когда человек согласен с чем угодно и на что угодно), но и полностью раздавить и морально, и физически. А чтобы получилось наверняка, они упрятали меня на остров. Вот так я и оказался с вами, друзья мои. Работа у меня была интересная - и педагогическая, и научная, и творческая. Да вот все отвлекают! - закончил я патетически, поведя рукой вдоль шконки.

Все засмеялись, я - тоже.

- Надо же, чушь какая, какой произвол, - сказал кто-то сверху.

- Тут дело не в произволе - произволом у нас никого не удивишь. И не чушь это все вовсе, а нормальное явление в работе нашей прокуратуры, - начал говорить с усмешкой, в рассудительной манере довольно интеллигентный человек, прибывший в камеру дня два-три назад и еще не успевший стать островитянином. (Потом выяснилось, что он сам работник МВД - начальник из «Металлстроя», большого лагерного объединения.) Все что вы рассказали, конечно, интересно и необычно. Но главного вы не поняли. Ведь теребило вышестоящее руководство не потому, что «было не уверено в правомерности процесса». В его неправомерности были уверены все. А потому, что следователи и прокуратура не смогли сразу и круто вас сломать Спектакль затянулся!

Именно это и вызвало неудовольствие. Гармоники ваши и баяны тут ни при чем. Замели вас «по установке» - так называемое «телефонное право». За что - неважно. Посадили, осудят, дадут срок. Избавиться от вас надо. Это ж ясно!

Вроде не молодой и сидели уже, а так и не поняли - где вы живете. У нас политических статей теперь нет - судят по уголовным. И баянисты эти ваши - обыкновенные гниды, всего лишь стукачи-прислужники перед партбюро и прокуратурой, таких можно найти повсюду, и сегодня еще на них держится наш строй. (Потом много раз я этого начальника из «Металлстроя» вспоминал. Он оказался прозорливее всех нас.)

В камере каждый делал свои замечания и давал советы соответственно своим взглядам, опыту и мировоззрению. Они сводились к тому, что во всем должны разобраться вышестоящие органы, надо писать, писать и писать.

И я писал. В который раз наивно полагаясь на закон и справедливость. Когда в камере было относительное затишье, брал подушку на колени (вместо стола) и писал полные темперамента и драматизма объяснения, заявления, жалобы, в которых старался показать нелепость всего, что со мной происходит. Однако мои письма (в отличие от писем «Без адреса» Г. В. Плеханова, которые хоть и были «без адреса», но дошли до миллионов адресатов), имея точные адреса, до получателя не доходили, а в единичных случаях, независимо от адреса, попадали к следователю Бобровской. И все же, несмотря на бессмысленность этих письменных упражнений, я писал.

После моего рассказа начальник из «Металлстроя» и еще кто-то сказали: «Ваша история уникальная, и если я останусь жив, обязательно разыщу вас. Очень бы хотелось с вами встретиться, чтобы узнать, чем все кончится». Эти слова я потом слышал и в других камерах. Так что у меня вырисовывалась заманчивая перспектива расширения круга знакомых, - конечно, если они останутся живы и по приятному совпадению - я тоже.

Вообще-то в камере мой рассказ не был предметом каких-либо долгих дискуссий или обсуждений. Здесь любой рассказ вызывает интерес, только пока он длится, как средство убить время. Через несколько минут каждый углубился в свои мысли, а игра в карты и шашки окончательно стабилизировала настроение и ритм.

Я ни в какие сидячие игры не любил играть и не играл никогда - с меня всегда хватало сидячей работы. Естественно, что и в этих условиях участвовать в них не было охоты, и я углубился в размышления по поводу того, как могло получиться, что правоохранительные органы пошли по столь аферистическому пути, забыв о главных принципах своей работы, своего положения в обществе. Может, длительное общение с уголовным миром приводит незаметно некоторых работников низших звеньев прокуратуры (например, районной) к преемственности их мышления и применению их недобросовестных приемов? И нужно заметить, что некоторые из них, переходя со временем в «вышестоящие», могут пронизывать своими оригинальными взглядами и опытом всю систему.

Размышления мои прервал резкий скрежет поворачиваемого ключа. Распахнулась дверь - вернулся от следователя директор станции техобслуживания. Он появился в камере недавно, после меня, сменив работника из леспромхоза, присвоившего механическую пилу и еще что-то. Директор оказался типичным представителем своей должности: видный, большой, с начальственной манерой обращения, которую хотя и старался не выпячивать в этой обстановке, но ему это плохо удавалось. Лицо его было крупное, с тяжелым подбородком, - «не лицо, а кошелка», как говорят в народе. Погорел он на оформлении установки нового мотора и других крупных узлов, и еще обнаружили у него много талонов на бензин, комбинации с которыми были противозаконны.

Придя в камеру, он возмущался незаконным арестом, так сказать, по недоразумению (обычная манера новеньких). А спустя некоторое время после очередного вызова к следователю вздыхая говорил: «Вот ведь, всех я знаю и все меня знают, все начальство. Кому я только не делал машины, кому не помогал, и все без очереди и задарма. И вот сейчас ни один не заступится, доброго слова не скажет - все отвернулись».

Видать, прислуживал он зря. Не оценили кто надо ни его подхалимаж, ни угодничество, но зато нашлись другие, не оставившие без внимания его дополнительную деятельность, которой он занимался все смелее, напористее и объемнее. У него, естественно, была своя машина. Сам он от такой напряженной и нервной работы здорово подызносился - машина же была, как новенькая. Ей было легче - в ней, как-никак, находились лошадиные силы, у него же только свои. И с нервами у нее все было в порядке: она не озиралась, не оглядывалась, не вздрагивала и не глохла во время езды, у нее не отказывал бензонасос или зажигание при виде людей в милицейской форме. Вернувшись как-то из следственной части, он сказал, что докопались еще до чего-то и теперь не выпутаться, из партии его уже исключили и что ему теперь вообще все равно. С этой поры он стал регулярно играть в карты с большим увлечением и азартом.

Остался без внимания только еще один - начальник снабжения «Металлстроя», большого закрытого, но довольно известного предприятия под Ленинградом, - кучерявый, тихий, умный интеллигентный человек пятидесяти трех лет. У него больное сердце, и это отражается на его лице. Пришел он недавно, о нем мало известно, пока только то, что сделана им какая-то поблажка одному из работающих на предприятии. Этим воспользовались его враги, раздули целое «дело» о нарушении режима, с подозрением на взятку. И пошло, и пошло И вот он здесь. Спит на полу между шконками, так как другого места не осталось.

Через эту маленькую камеру, ставшую сегодня моим пристанищем, одну из тысячи подобных, прошли многие люди. У каждого своя судьба и свой характер. Каждый представляет определенную социальную группу. Какие же они все разные! А вот действия их, способы, область применения зачастую неординарных способностей и результаты деятельности довольно шаблонны, и потому, к сожалению, племя островитян так неистребимо. Исключением, в какой-то мере, можно считать дело Лени и мое, хотя нужно признать, что поклепы и наветы живучи и берут начало от истоков формирования человеческого общества. Это как раз то, что требует довольно тщательного и всестороннего расследования. Необоснованных «умозаключений» или допроса «с пристрастием» достаточно только для того, чтобы «слепить» дело. Естественно, авторитет следственных органов и доверие к ним это не укрепляет -скорее обратная реакция.

Дежурный постучал ключом о кормушку - прогулка. На прогулку водили почти ежедневно (кроме дней, когда была баня или ремонтные работы во дворе). Прогулка длилась минут, а иногда и больше, если плохая погода и некоторые камеры отказывались выходить. Выходившие же имели счастье промокнуть до нитки.

У нашей камеры прогулка все время получалась потемну: во-первых, была зима, а в Питере зимой очень короткие дни, во-вторых, по очередности она приходилась на раннее утро. Так что на прогулке не удавалось видеть дневного света.

Внизу залаяла собака - овчарка. Ее лай пробудил приятные воспоминания: в нашем доме всегда была собака и долгое время -овчарка.

Овчарку, лай которой мы услышали, привели с улицы погреться, заодно пришел погреться и проводник, во всем разделявший радости и неудобства собачьей жизни.

Присутствие на прогулке собаки для несведущего человека кажется бессмысленным: никто не мог и не собирался убегать; следовательно, и догонять было некого. Они, очевидно, существовали для разнообразия животного мира на острове, с одной стороны, и чтобы находящиеся на нем люди не чувствовали себя одинокими -с другой.

Собаки должны охранять остров ночью, а чтобы они не деквалифицировались, одиноко бегая в ночи, их использовали как дополнительный моральный эффект.

Хорошо натренированная опытным и умелым инструктором собака внимательна, сообразительна, довольно спокойна, но высокооперативна - в любую секунду готова выполнить приказ собаковода. В общем, по характеру она под стать человеку, с которым общается и под началом которого находится. Но ведь характеры у людей разные, и у инструкторов тоже. Там был один с испитым худым лицом и черными большими усами, занимавшийся бессмысленной травлей собакой заключенных, и без того находящихся в напряженном, затравленном общей обстановкой положении. Он подергивал поводок, и собака бросалась уже рефлекторно, ни о чем не думая и, в конце концов, даже не глядя. Будучи вместе с корпусным дежурным на балконе центрального круглого зала в ожидании врача, я невольно стал свидетелем такой картины: собака бессмысленно и машинально кидалась на каждого, в том числе и на проходящих сотрудников в форме. И надо же ей было тяпнуть проходящего офицера за папку (к счастью, не за штаны), находящуюся у него в руках. Тот разразился громкими ругательствами высокого армейского накала, разумеется, не в адрес собаки, а ее воспитателя - инструктор собаку увел. Сделал он это с видом человека обиженного и непонятого, получившего за старания вместо медали плевок на грудь.

Были, разумеется, и другие, проходя мимо которых видишь внимательный, строгий, сосредоточенный взгляд. Собака молчит и наблюдает.

Я люблю собак, и овчарок особенно. Смотрел на них с добрыми чувствами - мне даже хотелось их погладить. Но меня предупредили: оказываясь рядом с собакой, крепко держите руки за спиной; если руку хоть на секунду опустить вниз или отвести в сторону, собака схватит за кисть руки - так она обучена - можно стать инвалидом. Во всяком случае, вам, музыканту, это совсем ни к чему и, кроме того, попадете в карцер за нарушение режима.

Прогулка на этот раз закончилась быстро, и вот мы снова в своей камере.

Моральная и психологическая атмосфера в камерах новичков особенная. Человек, впервые попавший в тюрьму, мучительно привыкает к режиму, пище, среде, к другому воздуху, ограниченному пространству и ограничению движений. Ему непременно хочется рассказать о себе, посоветоваться, открыть сердце, излить душу, найти сочувствие. В камерах, обычно, есть люди, которые пользуются чужой словоохотливостью, стараясь выслужиться перед следствием.

Слабовольные, попавшиеся с поличным и знающие, что их вина очевидна и доказана, они готовы на все. И когда следователь говорит: «Если поможешь следствию и органам дознания, тебе это зачтется и будет указано в характеристике», - он дрожащими руками хватается за лист бумаги, пишет заявление о явке с повинной, закладывает всех своих «коллег» и знакомых заодно. Сокамерников щадить он тоже не намерен: слушает внимательно каждого, выуживая нужную информацию, особенно вновь поступившего. А тот рассказывает все, что было, а иногда сгоряча больше, чем было.

Например, в камеру пришел Володя-грузчик. Он сразу же рассказал:

- Пришел я на работу на склад. Выяснилось, что ни у одного из троих грузчиков нет ни рубля на выпивку. Я насыпал под подкладку телогрейки килограмма два-три кофе, товарищи тоже взяли, и пошли мы по улице к знакомой буфетчице все это сдать. Мимо едет милицейская машина, ну, очевидно, обратили на нас внимание. Тормозит и едет к нам задним ходом. Из нее выбегают «менты». Хоп нас всех троих. А у меня с собой еще и нож был. Но я успел его бросить в решетку стока, когда садились в машину. Привезли, обыскали, забрали кофе.

- Где взял?

- Известно где - на работе, в складе.

- А куда нес?

- К буфетчице Нине, она за это давала десять рублей.

- Что же ты буфетчицу Нину закладываешь?

- А я всех заложу. У нас все воруют и все сдают кто кому. Если уж за это сажать, то надо всех сажать, весь комбинат.

В этот момент и в этом состоянии человек хочет рассказать все и своим рассказом доказать, что его зря посадили, а уж коль посадили его, то надо всех, они-то чем лучше!

Володе сказали: «Пиши явку с повинной». И он стал следователю что-то писать. Но разве можно назвать «явкой с повинной», когда человек сидит в тюрьме и никуда уже ни выйти, ни явиться не может.

Одно дело, когда человек, продумав и прочувствовав свои проступки, не будучи под подозрением, идет и признается в совершенном. Это - явка с повинной. И другое - когда он изобличен или ясно осознает, что будет наверняка изобличен, и вот тут-то из страха в панике пытается любым путем спасти свою шкуру.

В этом случае он готов оговорить многих в расчете произвести впечатление, какой он честный и как он раскаивается, с одной стороны, и какие все непорядочные и преступные в его окружении - с другой, чтобы самому на этом фоне выглядеть не таким уж подонком.

Подобные признания вряд ли могут считаться чистосердечными. Кстати, практика показывает, что в большинстве случаев следствием и судом такие трусливые выходки оцениваются не в пользу обвиняемого.

В середине дня в камере идет обычная жизнь. Одни что-то делают, другие дремлют или спят. Вдруг открылась кормушка и голос контролера-надзирателя произнес мою фамилию. Как полагается в таких случаях, я назвал имя, отчество, год рождения, после чего услышал короткое - «с вещами».

Стал собираться. Мне помогали: один подал ложку, кружку, миску, другой сложил постель, третий завернул хлеб и кусочек сала; все это скрутили в матрац. Надел пальто и шапку, попрощался. Дверь отворилась, и пошел я с матрацем под мышкой вдоль длинных железных балконов в сопровождении уже другого дежурного в новую камеру.

Глава III. АБОРИГЕНЫ ТРЕХ ПОКОЛЕНИЙ

Новая камера ничем не отличалась от той, из которой я только что вышел, ни шириной, ни длиной, ни размером окон - все одинаково, или, как говорят, тютелька в тютельку. И снаружи все окна и фасад каждой стороны корпуса одинаковые: одно отделение невозможно отличить от другого, первый корпус от второго. Уж не тюремное ли строительство еще в XIX веке дало толчок к стандартизации архитектуры, породило ту самую «тютельку», так бурно расцветшую в наши дни, когда не только один дом от другого отличить невозможно, но и район от района, да и сами районы-близнецы есть в каждом крупном городе?

Вместе с тем, войдя в новую камеру, я почувствовал другую атмосферу. Камеры, в которые попадают, в основном, новички, люди с «материка», непохожи на те, в которых находятся после окончания следствия. В последних настроение спокойнее, люди уравновешеннее: все, что не удалось скрыть, известно, зафиксировано, а что удалось - о том больше не спрашивают и никому уже до этого нет дела. В этой камере находились люди другого ранга. Здесь не оказалось ни докторов, ни майоров, ни инженеров. Правда, «профессора» встречались, но уголовных дел.

Вот Валя, ему 20 лет, крепкого спортивного склада, был вратарем с шестого класса в юношеских командах. Специальности нет и работы тоже, таких наивные люди называют человеком без определенных занятий, но ведь без определенных занятий бывает только медведь зимой в берлоге. Да, он не числится в штате какого-либо завода или учреждения, не платит подоходный налог и налог за бездетность и даже профсоюзные взносы. Но если бы он не был так активно деятелен, вряд ли состоялись бы столь долгие и насыщенные беседы со следователем, скука и разочарование ожидали бы последнего. Занятия у Вали были, и совершенно определенные - он занимался ограблениями ларьков и киосков, в основном аптекарских. Такая узкая специализация потребовала от негодовольно обширных знаний лекарственных средств. И он был на высоте, знал не только названия, способ применения и назначения лекарств, но и их цену - и государственную, и спекулятивную. И главное, какие из них и в каких дозах и сочетаниях можно использовать как наркотики. Ну, разве не профессор!

Здесь, в камере , после карантина по желтухе, осталось четыре человека. Встретили меня вяло - ни мой вид, ни возраст не соответствовали компании. Войдя, я сел на одну из нижних шконок рядом с ее хозяином, снял пальто, шапку и ботинки и надел тапочки. В этот момент открылась кормушка, меня вызвала дежурная. Я назвал себя как полагается, она произнесла: «К врачу». Надо заметить, что женщины под флагом эмансипации, принявшей катастрофический характер в последние десятилетия, доказали, что способны штурмовать любые учреждения и организации и даже эту. В составе кадровых сотрудников их более половины.

Тогда в «Крестах» проходили не только фотографирование и дактилоскопию, но и флюорографию и анализы крови на венерические болезни. А потому каждый имел возможность уточнить состояние здоровья своих знакомых. Раньше, до войны, на «Лубянке» и в «Бутырках» здоровьем заключенных не интересовались.

Мы направились к круглому центральному залу, где уже ожидали несколько человек. Оказалось, что идем на флюорографию. Кабинет находился в другом корпусе, идти пришлось долго, а в тапочках это было не очень удобно. Перед кабинетом постояли в обезьяннике, потом по одному пошли к врачу. Быстро пройдя эту процедуру, мы вернулись.

Как только я вошел и присел, хозяин шконки спросил:

- Это как вы назвали-то себя? Я повторил имя и фамилию.

- Хм, странно. Уж не по вашему ли Самоучителю я учился?

- Да, видимо, по моему.

- Вот это здорово! Сколько лет мечтал встретиться с автором - своим учителем, но не в тюремной камере, конечно. Да Если буду рассказывать, ни за что не поверят. Гена, - назвал он себя и протянул руку.

Парень напротив сказал, что он тоже знает мой Самоучитель. «Сестра училась в детстве и я немного, - сложил свои вещи и добавил, - вот здесь размещайтесь». Потом растолкал какого-то парня, лежащего выше, и сказал ему: «А ну, Валька, перебирайся на третью, а я на твое место». Стало ясно - командует здесь он. Звали его Олегом.

Так один из моих учебников - Самоучитель игры на аккордеоне, переиздававшийся к тому времени почти четверть века и разошедшийся более чем в двух миллионах экземпляров, помог мне занять одно из лучших мест на шконке - нижнее. Встретить здесь, в такой обстановке своих заочных учеников было для меня неожиданностью.

Гена работал механиком на корабле. Плавал более десяти лет, ходил в загранку, был даже в Новой Зеландии. На корабле руководил самодеятельным ансамблем, хорошо играет на аккордеоне, знает другие инструменты и определяет их на слух безошибочно. В этом можно было не раз убедиться, когда он называл каждый из солирующих инструментов оркестра, звучащего по радио. Делал сам оркестровки. Ему около тридцати семи. Прекрасная фигура, симпатичное лицо с приятным, уверенным взглядом. Повидал он на своем веку много океанских и морских островов, а задержался на этом, сухопутном, в результате сильной драки с применением не только кулаков. Не поделили деньги, и обидчик тяжко пострадал. По натуре самолюбивый и темпераментный, - чувствовалось, что драться Гена умел и относился к этому искусству так же страстно, как и к музыкальному. Даже в условиях камеры старался сохранять форму, делал многократные различные упражнения, отталкиваясь кулаками внаклонку от стены у окна или у двери. Передачи ему носила мать - очевидно, он не был женат.

У некоторых в тюремных карточках встречалась отметка -полоса. У кого она была, тех возят с наручниками. Гена один из них. И сейчас он растирает кисти рук, бормоча ругательства на флотском фольклоре. Процедура долгая - красные вздувшиеся полосы пока исчезать не собираются.

О Вальке уже говорилось, он был самым молодым в камере, а потому постоянно дежурил.

И еще Виктор. Этот тоже имеет отношение к святому искусству. Когда-то шесть лет служил на флоте, а последние десять лет работал на кладбище. Он художник и гравер, довольно талантливый, учился три года в знаменитом училище имени Мухиной, он был исключен за пьянство и ужасающую недисциплинированность, значительно превосходящую его способности.

- Выпивать я начал с восьми лет, - рассказывает Виктор. -Мать с отцом ушли в гости, а я залез в шкаф, налил себе вина полстакана и выпил, потом еще. И хотя был довольно крепким ребенком - потерял сознание. Когда родители вернулись, не сразу поняли, в чем дело, а потом догадались и стали убирать спиртное. С десяти лет я научился доставать деньги из телефонов-автоматов. Там всунешь ленту пластмассовую или металлическую, а потом опять приходишь, выдернешь - а деньги посыпались. К двенадцати годам я уже имел целую серию «подопечных» автоматов. Идешь в школу, заклинишь их, а из школы - собираешь выручку. И тут же с ребятами за вином. А уж к шестнадцати промышлял не только автоматами - научили старшие ребята «деньги делать», да и пьянка пошла крутая.

Эта самая «крутая» пьянка, а проще сказать - беспробудная, продолжалась и во время службы на флоте. Плавал он мало - служил в береговых соединениях, а пил много.

- Однажды возвращаемся мы с товарищем, на ногах еле держимся. Подошли к своей части, товарищ пошел в проходную, а я решил, как лучше, по-тихому - через забор. Не удержался и упал с забора в жидкую грязь. Весна была, земля оттаяла и вода кругом. Встал, вышел на плац, а там уже все построились. Увидели меня, да как захохочут. А командир обозлился, но сам еле сдерживает смех - уж больно у меня вид живописный. Повернулся ко мне и закричал: «Идите, приведите себя в порядок - и в строй». Пока я мылся да чистился - все разошлись.

Много Виктор разных пьяных историй вспоминал. Все ему сходило с рук. Назначали и наряды, и карцер, но тут же освобождали от них: художник он был отличный, здорово делал доски почета, праздничные и юбилейные стенды, стенгазеты, плакаты, транспаранты, лозунги, альбомы, фотовыставки.

Всякая специализация, в том числе и уголовная, не лишена элементов преемственности и потомственности. Взаимоотношения с нравственностью и законностью формируются часто не в одном поколении. Правда, бывает, что какой-то потомок вырывается из этой цепи, зато иной становится крепкой опорой для следующих звеньев. Дети, дети! Бесценные цветы любви и супружества. Здесь начинаешь понимать и убеждаться на многократных примерах, что камеры - тоже клумбы, причем с довольно оригинальными и редкими цветами, взлелеянными старшим поколением. Этакие выразительные «натюрморты», с которыми будем сталкиваться не раз: и с отцветшими, и распускающимися, и набиравшими силу представителями здешней флоры.

Виктор - один из тех примеров, когда отчетливо видно, что натура властвует над талантом. Ему была чужда не только лирика и благородство, но и элементарные человеческие отношения, всегда считавшиеся естественными. То, что он был плохим мужем, здесь этим никого не удивишь, образцового отца здесь тоже не встретишь, но он был на редкость плохим отцом. Когда его первая жена, встретившись с ним однажды на углу у магазина, сказала: «Приведу тебе я дочку, ей уже четырнадцать - совсем большая стала. Ведь ты ее никогда не видел, и она тебя не знает. Отец все-таки, познакомься, поговори с ней. Отцовское тепло и совет - большое дело». Он согласился. На другой день на этом же углу они встретились. Мать подвела к нему дочь и оставила их.

Он стоял и смотрел на дочь, не представляя, о чем и как с ней говорить. Она, в свою очередь, разглядывала его. На ней было новое платье, видно, они с матерью к этой встрече готовились. Пауза затянулась. Наконец, слова пришли сами собой: «Зайдем в магазин, возьмем бутылку и в сквере поговорим». Девочка даже не сразу поняла, о чем речь, а поняв, как бы очнулась, сделала шаг назад и убежала. Больше они не встречались.

В это время жил он с другой женщиной. Первая - медсестра -прожила пять лет и больше не выдержала. От второй жены была девочка двух лет.

- Какая-то странная, почти не говорила. Смотрю дома по телевизору хоккей, а дочка мне мешает - сидит на кровати, плачет и бьется затылком о стену.

Жена на кухне кричит: «Уйми ребенка, плачет, аж охрипла и голову разобьет». Голову, думаю, она действительно разбить может. Взял горшок ночной и на голову ей надел, вроде шлема. Она как заорет что есть сил. Жена вбежала, закричала ругательства разные, про меня нехорошо выражаться стала. Схватила ребенка и понесла мыть в ванну - в горшке что-то было. Я ей и говорю: «Вот ведь, сразу нашла время забрать ребенка. А то мне игра толком в голову не лезла от этого шума».

Немного помолчал, а затем со вздохом сказал: «Сижу здесь, а она, сука, и передачи толком принести не может. И мать, сука, тоже совсем забыла. За что их любить-то?» Потом, повернувшись к Гене и оскалив рот, в котором зубы торчали через один, проговорил ласково: «Хороший ты парень. Гена, я бы тебе, как другу и хорошему человеку, поставил лучше всех памятник на могиле. И уж поверь - памятник был бы загляденье, сам понимаешь, лежать под таким памятником - наслаждение. Вот где кайф-то на века. Ты, вот что, мне сейчас давай аванс, а там все дело за тобой, как копыта отбросишь - за мной не пропадет».

В камере была обычная обстановка. Виктор обыграл Бориса из Гостиного двора и продолжал теперь играть в «шишбыл» с Геной. Прямо пропорционально накалу страстей усиливался мат и стоял крепкий, плотный, как тропический лес, вместо лиан его обвивали длинные пассажи непристойных ругательств в адрес друг друга и игры в целом.

Вдруг раздался страшный крик. Кричала женщина, по голосу молодая. Все насторожились и оцепенели - такого еще не бывало. Через минуту крик повторился с еще большей силой. Он уплотнялся и усиливался великолепным резонансом сводчатого конусного потолка круглого зала. Ревербирация усиливала звук, и он приобретал зловещий характер. Так кричать можно, разве что когда живьем снимают шкуру или режут на мелкие кусочки. Крик опять повторился. Чувствовалось, что женщина при этом билась и вырывалась, с ней делали что-то непостижимое, страшное. Этот крик и сейчас стоит в ушах. Не помню такого даже при драматических эпизодах войны. Ни одному режиссеру при озвучивании самых зверских пыток не удавалось добиться у актеров такого эффекта.

Женщина продолжала кричать, а затем звук стал приглушенным: видно, он доносился уже из-за закрытой двери какого-то помещения.

- Что же это с ней там делают? - наконец спросил кто-то.

- Мышь, наверное, увидела, - попытался сострить Олег, делая вид, что его это не тронуло: не такое слыхал и видел.

- Нет, уж это не мышь, - сказал кто-то.

- Вот тебя бы так, дуралея долговязого, - добавил в сторону Олега новенький, преподаватель ПТУ.

Что произошло, мы не знали, а догадаться было трудно. Каждый про себя продолжал строить догадки, а через несколько минут о крике забыли.

В камерах, как и в лагерях, распространена татуировка. Делается это на разном художественном уровне, да и сами сюжеты различны: от примитивного накалывания корявыми буквами незамысловатых текстов - «Коля», «Галя», «Нет в жизни счастья», «Не забуду мать родную» - до «высокохудожественных» рисунков. Занимался этим, естественно, и Виктор. Сперва он делал эскиз. Если рисунок нравился, переносил его на кожу.

Валя попросил сделать ему на руке возле плеча розу. Виктор рисовал на бумаге, но роза не получалась. Тогда я, сложив две руки с полукруглыми кистями навстречу друг другу, а затем откинув их, показал, как распускается роза. Не умея рисовать, мне пришлось показывать буквально на пальцах. Виктор все понял, и роза получилась замечательная. Перевел и стал накалывать на кожу. Процесс долгий и сложный, делается не в один прием. Сложностей много -нет туши, нет краски, ее надо изготовить, к тому же важно, чтобы не обнаружила охрана, - за это можно схлопотать карцер.

И вот в такой нервной и напряженной обстановке попробуйте сделать вдохновенный рисунок. Сложно? Еще как! Тут и вкус, и нервы, и мастерство должно быть на высоте. К тому же и заказчик от боли сопит и вздыхает, как больная корова.

Однажды Витя все утро что-то сосредоточенно рисовал.

- Давайте я вам на память, от всего сердца выколю на всю грудь вот такой красивый знак - знак «мокрушника», - сказал он мне и показал лист бумаги, на котором был изображен витиеватый рисунок, на фоне его многоугольная звезда, а в центре череп. Действительно, грандиозно и впечатляюще.

- Вот видите, это же здорово. Вы с таким знаком и с такой фигурой везде без очереди будете проходить. От вас все будут шарахаться и пропускать вперед - даже Герои Советского Союза.

- Это ты действительно хорошо придумал и выполнил отлично. Только такой «почет» без уважения ни к чему. А что это от души - за то спасибо. - В общем, мы не договорились.

Был у нас в камере еще один новый «пассажир» - мастер-преподаватель ПТУ, инженер, очень рукодельный (показывал бусы и четки своего тюремного изготовления, и мне удалось у него кое-что перенять). Казалось, он в эту компанию не вписывался, непонятно, по каким признакам его сюда поместили. Разве что по внешним: здоров он был - этакий громила и физиономия лучшего уголовного образца. Следствие его давно закончилось. Но по делу, связанному с большими приписками и хищениями, проходило еще человек, в том числе и бухгалтер. Ну, а если бухгалтер замешан - вся документация и отчетность будет в порядке. И получалось, что никаких недостач нет, а есть, наоборот, перевыполнение. Поэтому вся эта история тянулась очень долго.

На четвертый или пятый день один из соседей «по квартире» сказал ему что-то наглое и обидное. Парень был лет на десять моложе, но прожженная бестия. Мастер ответил на том же уровне (все-таки воспитатель - стиль и терминологию знал). Тогда зачинщик толкнул его и уставился на него подойдя вплотную. Вместо того, чтобы устранить конфликт, мастер понадеялся на свою силу, оттолкнул и врезал ему так, что тот летел от двери до окна и сильно ударился затылком. Еле поднявшись, с кривой улыбкой от боли, парень направился к раковине, бормоча разные ругательства, открыл кран и стал прикладывать мокрую ладонь к затылку. Очухавшись, он долго сидел не двигаясь, а к вечеру достал палочку, нашел гвоздик и давай его точить, приговаривая:

- Все равно ночью глаза выколю. Век свободы не видать - выколю. Я тебе устрою темную ночь до конца жизни. Ты меня каждый день вспоминать будешь.

Приладил гвоздик к палочке и стал ждать ночи. Мастер лег после отбоя и решил не спать, взял какие-то книжки, старые газеты и читал всю ночь. Через два дня его перевели в другую камеру. Очевидно, драка не прошла незамеченной по ту сторону двери.

На другой день, после обеда, когда время тянулось особенно медленно, я сидел на картонке, положенной на унитаз, и читал книгу (на моем месте на шконке играли в карты).

- Ну, хватит, - сказал новенький (ему все время не везло), собрал колоду и спрятал в матрац. Повернулся ко мне и неожиданно спросил с желанием сорвать настроение, загнав меня в «угол».

- А вы член партии?

- Да, - ответил я.

- Коммуняка, значит, - медленно протянул другой. - Всю жизнь искалечили, гады.

- Я твоей жизни не касался, - ответил я спокойно.

- Да все вы одинаковы! Все одно.

- Ну это ты зря. Нельзя делать вывод исходя только из собственного мнения о той или иной категории людей.

Сделал паузу и подумал, что говорю я плохо, непонятно, по их лицам видно. Стал продолжать тоном дружеской беседы:

- Меня отец учил с детства: не судить о человеке по его специальности и национальности, так как ни то, ни другое не характеризует его как личность. Среди людей любой специальности есть и хорошие, и плохие, так же как и среди любой национальности.

Партийность, к сожалению, не является критерием чисто человеческих качеств. Да что греха таить. Знаем мы все, что не один год в партию устремлялись люди, видящие в ней надежную фирму, за взносы страхующую карьеру, ставящую их в положение особых людей.

А вот вам два примера: один известный партийный деятель как-то шел пешком из Иванова в Москву, чтобы сэкономить партийные деньги, а я однажды был свидетелем того, как один генерал, конечно коммунист, скандалил у железнодорожной кассы -почему ему дали жесткий купейный билет, когда ему полагается мягкий. Кассир в который раз объяснял, что нет у него мягкого, а тот требовал И опять-таки надо добавить, что требовал он не потому, что генерал и член партии, а потому, что человек плохой. После паузы добавил: «Я отказываться и приспосабливаться не умею и считаю недостойным - вот как есть все, так и сказал», - закончил тем же спокойным тоном.

Посмотрел на всех и понял, что речь моя должного впечатления не произвела. То ли говорил я не так, то ли их убежденность в обратном была велика, а может, место, с которого я выступал, не позволило воспринять весь пафос моих слов. Но относиться ко мне они стали хуже.

Обычно здесь скрывают партийность. Если же по прежней своей должности это делать глупо, начинают хаять свое прошлое и, в первую очередь, партию, стараясь подыграть собеседникам. В предыдущей камере один из упоминавшихся товарищей тихо сказал мне на прогулке, что он член партии, но добавил: «Я не хочу, чтобы здесь об этом знали».

На другой день утром, раздевшись до пояса, я подошел к раковине, чтобы, как всегда, обтереться холодной водой (в этой камере никто так не делал). Один из новеньких, сидя в шапке, в телогрейке с ногами на шконке, вынул папиросу изо рта и процедил: «Сталинская закалка», - и сплюнул сквозь зубы в угол. Его замечание слышали все, но никто никак не реагировал - интереса ко мне никакого не было.

Появился новый «пассажир» - худощавый высокий блондин, крепкий, подвижный, жилистый, весь, как пружина, лет двадцати семи - двадцати восьми. В двадцать лет служил на флоте, сила и ловкость сохранились.

- Как попал? Статья? - традиционные вопросы.

- Да-а, по-глупому. Всегда говорил: «Работай один, без напарников». А тут нашел себе напарника, вроде, парень крепкий, ловкий, неглупый. Взяли мы квартиру. И чисто так взяли, без засыпки, без осечки, ну не придерешься.

Вывезли все тоже чисто. Ценные вещи были, а главное - большая библиотека каких-то старых книг. Все это, конечно, требует нервного напряжения, и немалого, а следовательно - разрядки. Мой напарник говорит: «Пока что дай мне пару книг, я загоню по-быстрому, выпить нужно, горит все внутри, помираю, так все горит».

Денег у нас ни копейки. Дал я ему какие-то три книжки небольшие. Пошел он с ними на Литейный, чтобы быстро по дешевке продать. Книги оказались редкими и дорогими. Дешевая цена насторожила. Тут его и забрали. Что да как, откуда такие книги, где взял Раскололся он, а так как к тому времени была уже заявлена квартирная кража, пришел владелец и опознал свои книги, а затем нашли и все вещи. И вот я здесь. Ну всегда говорил: «Работать нужно без напарника».

И Костя, так его звали, опустился на пол, сел на матрац. Кто-то дал ему сигаретку.

- Книги надо читать и знать, их для этого придумали. А то, вишь, с ними у тебя одна морока, - сказал Гена.

- Ничего, у него теперь будет время - поднатырится. На, держи, - Витя швырнул ему на матрац, - «Человек и закон» и «Юность», там, между прочим, есть для тебя захватывающая статья о том, как надо пользоваться библиотеками, - то, что нужно. Так что выйдешь начитанный, с повышением квалификации, уж не сунешь кому попало что-нибудь. Там у окна, за шконкой. еще «Дама с собачкой» валяется Ну, что уставился - не бойсь, не с овчаркой.

- Почитай, почитай, это он хорошо советует - «Дама с собачкой» тебя отвлечет от дяди с собакой, который ждет тебя за дверью, - поддержал я шутников.

Совсем сбитый с толку. Костя тяжело вздохнул, бросил книги в угол и растянулся отдохнуть и подремать.

Конечно, на нашем милом острове есть и такие, кому здесь спокойнее и на душе легче. Там, на материке, постоянная тревога и ожидание мрачной перспективы - когда посадят, здесь будущее самое радужное - когда выпустят. Их жизнь - смена перспектив и, понятно, лучшая из них - в тюрьме.

Залаяли собаки - началась прогулка.

- А что, на прогулке здесь собаки? - спросил Костя.

- Да ерунда, только проходишь мимо, - ответил кто-то. . - Не выношу я этих собак, органически не выношу, сразу все трясется внутри Будь она проклята!

- Что, прогулка?

- Нет, собака. И прогулка тоже. Я останусь.

- И я, - вставил новенький. - У меня эти собаки вот где сидят! Я их с детства не выношу, когда еще по садам лазил. Паразиты проклятые, чтоб они все сдохли!

- Собака - друг человека, надо бы знать.

- Так то ж человека, - вставил Виктор, - а его и собака за человека на считает.

По правилам, в камере могут остаться не менее трех, а идти на прогулку не менее двух человек. Нашелся и третий, и они остались. Все трое находились на острове не в первый раз, и голос овчарки, долгое время сопровождавший их от подъема до отбоя в лагерях, не вызывал ни у одного положительных эмоций.

Если же не удавалось остаться и приходилось идти всем, они проходили мимо, отворачиваясь и как бы внутренне сжимаясь. И собака, чувствуя это, лаяла именно на них.

Сегодня Гена уехал на суд и в нашу камеру уже не вернулся. Такие дела, как у него, обычно слушаются в районном суде в одном заседании. Когда его привезли обратно, он попал уже на «осужденку», то есть во второй корпус. Мне его очень не хватало. Собеседник он был интересный, знал и умел многое. Конечно, в искусстве оркестровки Гена уступал Олегу Лундстрему и Александру Варламову, своим кумирам. Но если подойти дифференцированно к объему знаний и навыков, то у последних был бы более растерянный вид при желании сориентироваться во всех механизмах машинного отделения корабля, чем у Гены при ознакомлении с партитурой и по мелодической горизонтали, и по гармонической вертикали. А коль вспомнить о других умениях и опыте - да не приведи Господь встретиться им с Геной нос к носу в темпераментном споре. Даже если он будет во всем неправ - можно не сомневаться, за кем останется победа.

Ездил на суд и Виктор, но вернулся: тут в одно заседание не уложились. На суд пришли два его брата еще более спортивно-зубодробильного склада, чем он, и привели своих дружков. Увидев такую «дружину», свидетели буквально онемели, стали с большим трудом вспоминать не только виденное и слышанное, но и свое имя, фамилию, не говоря уж об адресе. Виктора здорово все это потешало. Рассказывал он обо всем как об удачной премьере, хотя, надо признаться, в его жизни это уже третий «театральный сезон». Надо думать, что и не последний.

Первый раз он погорел на фальшивых справках освобождения от работы. Не потому, что обнаружили подделку - у него был большой опыт еще со времени службы на флоте, когда он «похоронил» всех своих родных, чтобы получать увольнительные, -справки он изготовлял высокопрофессионально. Просто случилось так, что Виктор подрался у пивного ларька, и с большим спортивным преимуществом, в то самое время, когда по справке должен был лежать при смерти. Нашлись любознательные, у которых не хватило чувства юмора воспринять такое раздвоение личности (очевидно, они редко ходили в цирк на представления иллюзионистов), подняли шум. Дело, однако, кончилось полюбовно - вычли из зарплаты выплаченное ранее по больничному листку.

Второй раз безукоризненная работа тоже не получила признания. На этот раз жена, которой по сценарию полагалось быть в отъезде, а Виктору сидеть с тяжелобольным ребенком, не подозревая о свалившихся на ее голову несчастьях, гуляла с дочкой в сквере. Такого легкомыслия жены не простили ему, и он опять оказался в зале. Нет, не в Греческом зале, как у Райкина, а в зале судебных заседаний.

На этот раз «накопали» много: справочка оказалась не одна, да и на кладбище, в этом приюте тишины и спокойствия, разыгралась буря - неприятные инциденты, не с мертвыми, конечно, а с живыми, даже очень живыми и ушлыми их родственниками, обладающими наиболее настырными и беспокойными характерами. И пришлось Вите куковать на острове, где он отдохнул от преследовавших его в последнее время неудач. Но вскоре Витина крепкая фигура снова замелькала среди памятников и крестов - изобретательность требовала выхода.

Однако к документам, особенно изготовленным собственноручно, он стал относиться серьезно и осмотрительно. На этот раз подвела квартирная кража. Как говорится, если уж не везет, так во всем. Смена специализации не принесла удачи, и вот он опять здесь, в «творческой командировке».

Именно так воспринимаются им отлучки на остров. Он много работает, честно и продуктивно. Стена над раковиной и унитазом не смогла вместить его рисунки - они приклеены на двери, над дверью и справа от нее. И все-таки у него под подушкой еще целая пачка удачных рисунков из книг, журналов, по памяти, и просто, как говорится, «фантазия художника». К последним относятся абстрактно-символические картинки в стиле Сальвадора Дали и тут же Анна Каренина, Фрунзе, Жуковский, Мосин (изобретатель трехлинейной винтовки), какая-то графиня, сталевар и ископаемое фантастическое животное. Выполнено все - ну просто здорово. Но, к сожалению, творческое наследие это осталось в «келье» его «монастырского» затворничества и вряд ли сохранилось. Хотя, надо сказать, дежурные, входившие в камеру для обыска, с интересом рассматривали эти картинки. Местные поклонники таланта не срывали его работы со стен, разве что рисунки обнаженных женщин над раковиной, хотя они были выполнены не хуже других.

Вместе с тем, вы ж понимаете, что Витя - не Шервуд и не Репин, хотя тоже как сказать - пожалуй, в «жанре» подделки документов им за Витей бы не угнаться. Никто не мог отличить, даже следователь, и только эксперты высокой квалификации определяли, где подлинник, а где «фантазия художника» в графическом стиле.

Витя творил самозабвенно все свободное время, которого было вдоволь. Однажды утром, идя умываться, я увидел у двери приклеенный довольно известный портрет А. П. Чехова, скопированный Витей. Здорово растушеванный тенями, в мелких деталях лицо, пенсне, выражение глаз. Похвалив, попытался снять со стены на память. Мне это не удалось: бумага оказалась очень плохого качества, а самодельный клей - отличного.

Вот и Витя уехал в суд и не вернулся в камеру, зато прибыли двое новых. Но эти оказались «бесталанными» личностями, которым не под силу не только нарисовать яркую картину или сделать оригинальную оркестровку, но даже самое примитивное - благополучно очистить квартиру и реализовать вещи или стремительно и элегантно убежать и скрыться в ночной мгле с шубой и другими заимствованными вещами.

У одного из них и его друзей были неприятности с чужой квартирой. Он, безусловно, считает себя «специалистом» своего дела. Вместе с тем второй раз на острове. И на этот раз, как и в предыдущий, залезли в одну из квартир и погорели.

Нет, не подумайте, что они сгоряча, выскакивая из квартиры, споткнулись и загремели по лестнице с узлами фарфора и хрусталя, подняв на ноги всех соседей В их практике такого не случалось. Все было иначе. И на этот раз они спокойно, тихо вышли из квартиры, аккуратно закрыли дверь, бесшумно, как привидения, спустились по лестнице и вышли на улицу. В общем, все было на уровне мировых стандартов!

Далее, мученически сгибаясь под тяжестью чемоданов и узлов, они стойко дошли до места, где все и спрятали. Операция прошла вроде бы солидно.

Подвела их ерунда, сущий пустяк, свободно помещающийся в кулаке. После столь блестяще проведенной акции требовалась заслуженная разрядка, короче - где-то в укромном уголке ресторана расслабиться и опохмелиться. Тут один из друзей вспомнил об одной мелочи - сережках, которые он прихватил уже уходя.

Подошли к бойкому месту возле ювелирного магазина. Предложили. Желая их скорее сбыть, они спросили не дорого, не представляя истинную цену этой безделушки. На маленьких сережках оказались еще более маленькие камушки, привлекшие большое внимание. Взглянув даже мимоходом, специалисты сразу определили: они стоят в пять-шесть раз дороже, чем за них спрашивают, а значит, без сомнения, краденные (между нами: думаю, подвел и антураж - с этакой-то фактурой только бриллиантами и размахивать).

Рассказывать, откуда у них эти сережки, пришлось уже в милиции. Хозяйка опознала свои вещи. И из-за такой мелочи пришлось расстаться со всеми крупными вещами, так хорошо упакованными в чемоданы и узлы, тяжесть которых еще помнили руки и плечи.

Сейчас «бриллиантовый» герой сидит на полусвернутом матраце на полу у двери, спиной опершись о стену, а правой рукой облокотившись на сиденье унитаза, как на подлокотник вольтеровского кресла, и рассказывает. У него поза сенатора, дающего интервью набежавшим корреспондентам после неудачных выборов. Достоинство и независимый вид соответствующие. А еще превосходство, роскошные манеры - красиво жить не запретишь.

Второй новенький специализировался в другой области. Он хорошо разбирался и в крупных, и в мелких вещах, с которыми имел дело. Подвела его спортивная неудача. Мастер он был тоже не средней руки и навыком, и опытом обладал немалым.

Зовут его Николай. Но со святым Николаем-Угодником, чье имя он носит, якобы связанным с ним таинствами потустороннего мира, он не имел ничего общего, скорее являлся его антиподом. Сразу стоит отметить, что чисто внешне «лики» Коли и Николая-Угодника имели резко противоположные черты. Белые облака и черный уголь не произвели бы такого контраста, как икона Николая-Угодника, положенная рядом с фотографиями Коли из его уголовного дела. Если говорить начистоту, надо признать, что Коля -редкий образина. И если существует выражение: «лицо - зеркало души», то данный пример является тому ярким доказательством.

Но дело, конечно, не только во внешнем расхождении, но и во внутренних качествах. Во-первых, как вы уже догадались, наш Коля был не святым. Его атеистические концепции возникали и утверждались не только потому, что ему никогда не довелось бывать в церкви - его не крестили, в часы утренней, да и вечерней службы он крепко спал, - но и в силу других специфических особенностей своего образа жизни. Он бодрствовал ночью - ночь была его стихией.

А потому уж если ему и был кто сродни из известных нам «деятелей» еще не познанного мира, так это Демон - дух изгнания. Но Демон по сравнению с ним был жалкой фигурой. Как утверждал Лермонтов, его интересы ограничивались только одной женщиной-Тамарой, которая заслонила для него силуэты всех остальных.

У Коли кругозор, душа и сердечные порывы были шире - знакомство с одной женщиной не мешало ему восхищаться в следующую ночь силуэтом другой. И не только восхищаться, но и сгорать от нетерпения подойти к ней, почувствовать теплоту и свежесть ее трепетного дыхания. А то, что дыхание было трепетное до предела, - можете не сомневаться. Здесь мы, наконец, подошли ко второй особенности.

Итак, во-вторых, Коля не был угодником. Он не терпел угодничества и заискивания перед красивым полом. Как известно, Дон-Жуан тем и прославился, что презирал женщин, отчего они все были у его ног. Коля превзошел и Дон-Жуана. Его сложное отношение к женщинам было столь эксцентрично и неожиданно, что они, находясь в шоковом состоянии, не успевали отдать ему ни свое сердце, ни свою душу. Но он на это и не претендовал. Вообще-то парень он был стеснительный и застенчивый. Если ему приходилось встретить ночью таинственную незнакомку, он не требовал от нее ни любви, ни страстей, а скромно просил лишь дубленку, шапочку, сумочку и всякую ерунду, обременявшую ее уши и пальцы.

Что уж греха таить, раздевать женщин обожают многие мужчины; Коля не был исключением. Такая порочная страсть зародилась в те доисторические времена, когда женщина обзавелась первой, отчасти символической, одеждой, мало-мальски скрывающей ее прелести. Может быть, первой законодательницей моды на земле стала наша прародительница Ева. А пострадал страстный Адам. Если верить поэтам и писателям, такому недугу были подвержены патриции и плебеи, знатные особы и лавочники. Эта бацилла, совершенствуясь и адаптируясь веками, умудряется поражать и в наши дни даже самых лучших из мужчин, у которых в характеристиках значится «морально устойчив и политически грамотен».

Так что, Коля в своих действиях не был оригинален. Однако находился выше примитивных желаний, удовлетворением которых мужчины так неосмотрительно подорвали свой авторитет в глазах общества.

В ту ночь Коля, как обычно, отправился на деловой променаж. Он вышел из-за поворота и увидел идущую навстречу совершенно очаровательную, прямо скажем, обворожительную шубку на двух изящных ножках и шапочку-блеск. Естественно, он энергично пошел ей навстречу, несколько наискосок. Быстрее завязать контакт и достичь взаимопонимания робкому молодому человеку помогла бритва, которой он взмахнул перед лицом своей избранницы.

Специалисты утверждают, что человек не спешит расставаться с предметами роскоши, если его побуждают к этому словесно. Другое дело, когда перед ним стальной блеск металла и бандитская морда (пардон угрюмое выражение лица) незнакомого собеседника. Это действует на душу и разум как допинг - все происходит быстро и четко, как бы само собой.

Женщина сняла шубу, шапочку и мелкие безделушки, обременяющие ее руки и шею, с видимым безразличием, хотя и не без внутреннего трепета. Тесный контакт с незнакомым мужчиной ночью и должен вызывать, естественно, гамму различных эмоций. Коля не доходил до пошлостей в своих раздеваниях, он не оскорблял женского достоинства и девичьей чести.

В самый неподходящий момент из переулка появился патруль. Увидя необычную «влюбленную пару», где он несколько перегружен теплыми вещами, а она дрожит от холода, патруль решил поинтересоваться причиной настолько неравномерного распределения одежды. Столь интимные отношения не терпят присутствия посторонних: Колино внутреннее равновесие было нарушено, и он поспешил удалиться. Второпях, но с элементом элегантности и достоинства успел бросить шубку и шапку к ногам незнакомки. Однако патруль, в силу ограниченности фантазии, не оценил этот жест как заботу о здоровье хрупкой женщины и устроил короткое импровизированное состязание по бегу - этакий блиц-кросс. То ли Коля мало внимания уделял физкультуре, а может, просто «пережрал» за ужином, но соперники его довольно легко добились значительного перевеса, а один из них в морской форме - видать, лидер - прибежал к углу квартала раньше всех и преградил нашему Коле дальнейший путь к свободе. Моряк вцепился в Колю, как в родного брата, которого не видел с детства. Тут подскочили и остальные.

Конечно, патруль действовал не спортивно - трое на одного, и Коля возмущался. Патруль предложил ему пройти вместе к начальству, чтобы оно могло разобраться в этой сложной во всех отношениях ситуации. Разбираться пришлось и следователю, а теперь Коле предстоит встреча с судьей, от которого он не ждет ничего хорошего. Это и понятно: разве сможет его правильно понять районный судья, пусть даже поддерживаемый с двух сторон народными заседателями; вот спортивный судья - другое дело, наверняка был бы на его стороне. Он бы доказал всем, сколько было нарушений в этой, навязанной впопыхах «спортивной» встрече. Так что парню просто не повезло с судьями. Но он не унывает - только пришел, а уже выиграл подряд три партии в шашки. Лишнее доказательство, что в спорте все решает фортуна: сегодня проиграл, а завтра чемпион.

Надо думать, Коля еще свое возьмет. Жаль лишь женщин: грусть и меланхолия ожидают их вместо обычного трепета и замирания сердца при встрече в ночное время - столь привычных и замечательных элементов романтики.

Внезапно открылась кормушка - впрочем, она всегда открывалась внезапно - прозвучало короткое слово: «Бритва!»

Примерно каждые три дня из кормушки просовывается дощечка со штепселями, за которой тянется провод удлинителя. Вслед за этим выдаются электробритвы «Харьков».

Вся обслуга - заключенные, совершившие несерьезные деяния и, следовательно, имевшие маленькие сроки. Среди них есть и специально ведающие бритвами - «брадобреи».

Дощечка кладется на раковину. Один бреется над раковиной, другой над унитазом. Бритвы, естественно, изношены сверх пределов, деформированы настолько, что уже давно разучились брить, а только кусают, как сибирские оводы, выдергивая волосы с корнем.

Борис бреется над унитазом. Затем снимает головку с вращающимися ножами, выбивает и выдувает волосы. Головка выскальзывает из рук и падает в отстойник унитаза.

- Как же ее теперь достать? - говорит он, заглядывая внутрь.

- Как достать? Засучи рукав, нащупай и достанешь, - отвечает сосед по бритью. Борис сует руку в отстойник и там шарит.

- Ну, нащупал?

- Да, но что-то мягкое.

- Так ты мягкое-то не щупай, это не то. А ищи головку, она ведь металлическая, жесткая.

- А нашел. Вот она.

- Ну вот, вытри ее и поставь на место. Дай другому бриться. Двое отпускают бороды - они не шевельнулись на шконках. Остальные бреются быстро, кое-как.

- А ну, давай сюда, - говорит «брадобрей», забирает свою «аппаратуру» через кормушку и захлопывает ее. После такого бритья на лице появляется сильное раздражение. Все стараются умыться холодной водой с мылом. Тщательнее и дольше других моется Борис. Борис в тюрьме давно - около года. Несмотря на это, плохо вписывается в лихой, мягко выражаясь, состав этой камеры и по воспитанию, и по характеру, и по моральным принципам, и по отношению к людям, к семье.

Он работал инженером в Гостином дворе. К торговле и товарам никакого отношения не имел - занимался моторами и вентиляторными установками. Но и те, кто привлек его к делу, и следователь, видимо, не представляли себе, как можно работать в крупной торговой точке и не быть жуликом. Борис придерживался противоположных взглядов на советскую торговлю, и ему трудно было идти вслед за работниками прокуратуры по тернистым и извилистым следственным тропам. Более всего раздражало следователя то, что Борис не знал, за что его посадили.

О суде он думал как о чем-то далеком. Так думают о смерти в молодости: понимают, что она когда-то наступит, но когда это может произойти, не представляют себе. Его жизнерадостность и жизнестойкость медленно угасали. Хотя организм все еще боролся, благо прежние спортивные достижения оставили память крепкими мышцами, да и воли ему было не занимать. Дело его тянулось вяло. Иногда его вызывал следователь, но все больше спрашивал о других.

- Ну, а как у тебя-то, Боря? - интересовались после его возвращения с допроса.

- Да как? Следователь копает, ищет, в чем бы я мог быть виноват, но никак не может воплотить элементы своей фантазии в сколько-нибудь реальные обвинения. Мне уже кажется, что теперь все больше нервничает и переживает он. Становится жаль беднягу. Фантазии его иссякают, истекает и срок, предусмотренный для ведения следствия, а преступления все не получается.

Боря часто вспоминает свою жену, нежно называя ее «зайчиком». Конечно, здесь это вызывает насмешки и издевки, но он не пасует перед ними.

Любовь ниспослана природой, а природа всегда требует обновления и обострения чувств. Очевидно, исходя из этих вечных истин, следователи и упрятали Бориса на остров. Чувства его обострились, любовь пылает, как металл в мартеновской печи, и правило: нет таких отрицательных действий, которые не имели бы положительных сторон, получило еще одно подтверждение.

Да, с любовью все было в порядке, хуже обстояло дело с преступлением. Предъявленное обвинение опять не подтвердилось. Но следователь не сдавался, фантазия его работала все напряженнее и рождала новое обвинение

На том, что люди по своей природе грешны, первым заострил внимание, как известно, Иисус Христос Назаретский. Защищая одну добрую женщину, высоко ценившую мужские ласки, не упускавшую при этом возможности понежиться в их подхалимских речах, он в критический момент обратился к толпе, воспринявшей примитивно до бесстыдства ее поступки, со словами: «Кто безгрешен, пусть первым бросит в нее камень». Как утверждали очевидцы, камень никто не бросил.

Однако это открытие порочности человеческой натуры в древности не дает покоя в наши дни некоторым прокурорам и следователям. Если каждый в чем-нибудь грешен, то уж тем более посаженный нами на остров - не святой. И делаются новые предположения, добываются новые «факты». А обвинительные заключения всегда можно еще раз переписать. И переписывают, переписывают по несколько раз

Посадили - значит, виноват. И виновность эту надо раскопать, склеить, реставрировать из пепла, как археологическую находку. И сделать это во что бы то ни стало, если хочешь легко и быстро продвигаться по службе. Не раскопаешь - попадешь в грешники сам, и вышестоящие товарищи бросят в тебя камни, и может быть, весьма увесистые.

Поэтому и сидит наш Боря почти год, размышляя и соображая, за какие очередные грехи ухватится следователь.

Прошел обед. В камере на этот раз стало необычно тихо. Двоих еще утром увезли в суд, двоих только что вызвали к следователям. Одного увели к врачу вырвать зуб. Это единственный здесь вид помощи стоматолога, другой не предусмотрен. Так как зубная боль, особенно в этих условиях, не радость, то желающих попасть к врачу много. К тому же, как признается всеми, встречавшимися с ним, он делает свое дело бесподобно, в силу своей конвейерной многолетней практики. Она - эта практика - заменяет здесь все сложные и разнообразные средства обезболивания. Так что сегодня из нашей камеры кому-то повезло

Итак, лежа на шконке после обеда в наполовину пустой камере под звуки легкого похрапывания соседей, я невольно погрузился в глубокие размышления и воспоминания

Глава IV. ЧЕСТЬ ТРУДУ

В одной из таких камер здесь же в «Крестах» находился и мой отец в знаменательный год.

Это время помнят многие, и забывать о нем нельзя, так как оно связано с гибелью - либо моральной, либо физической - огромного числа лучших людей страны. За годы репрессий наше общество потеряло значительно больше жизней, чем в Великой Отечественной войне. А моральные страдания - кто их измерит?

На войне люди погибали, защищая свой народ, свое Отечество. А вот за что они гибли в мирное время, да не просто гибли, а истреблялись систематически и организованно, «слоями» и не один год? Кому это было нужно, зачем? Почему все это могло присходить?

Наконец пришло время глубокого и объективного изучения великой трагедии нашего прошлого.

Я же музыкант, преподаватель, принадлежу к той людской массе, которая не может достоверно знать, отчего, почему и зачем, а сама ждет достойных, правдивых, глубоких и объективных ответов. Поэтому, естественно, меня поглотил в эти минуты не анализ-это были простые человеческие раздумья и воспоминания об отце и близких родственниках.

Отец оказался в Средней Азии после эвакуации из Варшавы в году, где он в то время работал. В Ташкенте существовала крупная организация Центропленбеж. В нее из Москвы на работу в году была направлена моя мать - Катилова Ольга Георгиевна, там она познакомилась с моим будущем отцом, и они поженились. В году родился я, а через три месяца мы переехали в Одессу, где поселились на Софийской улице, дом До тех пор я видел только небо, лежа в коляске. В Одессе впервые узнал о существовании земли и понял разницу между голубым небом и каменистой землей, особенно когда начинал учиться ходить. Потом узнал, что на свете есть еще песок и море, в которое меня окунули, ноты и пианино, на котором начали учить играть

Отец, инженер-строитель, получивший хорошее специальное образование в Германии и имевший опыт работы за рубежом, руководил в то время строительством первых элеваторов в новой Советской стране: на Кавказе - в Тифлисе, на Украине - в Веселом Куте, Большой Лепетихе (близ Каховки), строительством кирпичного завода и нового города Часов Яр. Строил он с применением передовых для того времени разнообразных железобетонных конструкций.

Далекие е годы. Непостижимая в наше время своеобразная романтика. Под Каховкой отец ездил на работу на красивой черно-лаковой бричке (в округе не было ни одной машины). Бричка, кучер Трифон и лошади находились в нашем же дворе, но на другой половине. В воскресенье Трифон запрягал поздно, медленно, торжественно. Мы всей семьей ехали в соседнюю небольшую деревню Каховку, вдоль обрыва над Днепром, или в реденький лес-кустарник погулять.

В Часов Яре появилась машина. Энтузиаст-механик где-то достал открытую легковушку, потрепанную и брошенную после гражданской, и сумел ее починить. По выходным он на ней катал руководство. Пару раз катались и мы. В машину садилось человек шесть. Шумно и весело было в ней. Вторая и задняя передачи не работали, к тому же она часто глохла. Оба раза мы возвращались пешком, а за машиной присылали лошадь.

В году отец получил из Костена близ Познани (в Силезии) документ, призывающий его на родине принять наследство - крестьянскую ферму (умер старший брат, остальные погибли в войну). Но отец предпочел остаться в Советской России. Здесь он нашел свое счастье: любимая жена, сын, дружная семья - и, что самое главное, - неограниченное применение своих сил и знаний, возможность целиком отдаться любимому делу. Тогда отцу и всем окружающим не могло прийти в голову, как будет выглядеть новый государственный строй.

Задумана была новая государственная машина, созданная основателем партии, руководителем революционного восстания. Кто знал, что его преемник, новый руководитель этой машины, сев за руль, станет раскатывать на ней по людным тротуарам вместо мостовой.

Хотя, как известно, разгул беззакония и произвола начался несколько раньше. Примеров тому множество. Уничтожались не только видные отечественные борцы за идей коммунизма, но и попавшие в нашу страну из других стран - в поисках сочувствия и поддержки. Кидаясь в объятия советских ангелов, они оказывались под мохнатыми крыльями сатаны - жизнь их обрывалась в темных подвалах коммунистических палачей.

В году наша семья переехала в Москву, родной город матери и бабушки. Отец в году отправился на очередную стройку - большого мельничного комбината возле Хабаровска (сейчас он в черте города). А в году его пригласили на работу в Главное строительное Управление НКВД СССР руководителем строительства и архитектурно-отделочных работ Химкинского речного вокзала, являвшегося одним из главных объектов большой стройки страны - канала Москва-Волга. На строительстве работали заключенные, а руководили, в основном, вольнонаемные.

Работа в этой системе предвещала отцу не только создание очередного интересного объекта в столице, но и созидание в новой сфере советского общества, в сфере деятельности людей наиболее высокого политического и морального уровня, обязанных выполнять свой служебный и общественно-политический долг на самом высоком уровне. Отец радовался - добросовестность и порядочность были у него в крови. Теперь он старался не отставать от других и в политическом самообразовании. Общий подъем, нарастающий к середине х годов, захлестнул и его. И он поначалу не понимал, откуда в годах появились крестьянки с малыми детьми (с грудными и держащимися с двух сторон за подол), просящие «кусочек хлеба», которым мать на моих глазах выносила по нескольку раз в день куски. Они не были похожи на нищих, выглядели достаточно чисто и хорошо одетыми. Просто, как они рассказывали, их лишили дома, хозяйства, личных вещей, средств к существованию. Назывались они тогда раскулаченными (тогда в это понятие входили не только так называемые «кулаки»). Начинался голод то в одном крае, то в другом, причем в самых цветущих и плодородных районах, даже на Украине. Этот разгром сельского хозяйства, о котором мать рассказывала по вечерам, отец видел и не понимал. Не понимал он и дел Бухарина, Рыкова, Каменева, Пятакова, Зиновьева4 февраля г. Пленум Верховного суда СССР отменил приговор Военной коллегии в отношении осуждённых Н. И. Бухарина, А. И. Рыкова и других и дело прекратил за отсутствием в их действиях состава преступления.