Выиграл В Казино Купил Бмв Врезался В Мерс

Часть втораяРАЗЛУКА ТЫ, РАЗЛУКА…

Глава первая

В зале были полумрак и тишина.

— Ставки сделаны, господа, — в очередной раз произнес крупье, — ставок больше нет.

Шарик понесся по кругу, потом застучал и, прыгнув в какую-то ячейку, притих.

— Опять проиграли, — вздохнула Аня.

На самом деле ей было все равно, просто жалко было денег Константина Ивановича.

— Сразу выигрывать нельзя, — шепнул он, — уж больно подозрительно будет. Сейчас поставим на первую треть и на красный. По тысяче франков для начала.

Девушка еще раз осмотрела зал, но за полчаса, что они находились здесь, народу не прибавилось. Несколько освещенных рулеточных столов и для игры в карты, людей немного, правда девушка из сервисного бюро отеля предупредила, что казино наполнится игроками к полуночи. Но все равно слишком обыденно и скучно. Трудно поверить, что это княжество Монако.

Крупье подвинул Шарманщикову выигрыш.

— Повезло, — шепнула Аня.

— Какое везенье? — отозвался Константин Иванович. — Две тысячи франков поставили — пять выиграли. И до этого тысяч пятьдесят спустили. Надо отыгрываться.

Он взял горсть фишек, пересчитал их, буркнул себе под нос: «Ровно пятьдесят кусков» и поставил в центр поля.

— Вы на клеточку не попали, — подсказала ему шепотом девушка.

— Я на четыре числа поставил, — ответил он.

Снова крупье произнес скороговоркой надоевшую всем фразу. Застучал шарик, а потом перестал, колесо еще крутилось, а дядя Костя, смотревший все время куда-то в сторону, вздохнул.

— Ну вот, четыреста пятьдесят тысяч выиграли.

— Семнадцать черное, — провозгласил крупье.

Ане показалось, что его голос дрогнул. Лопаточкой он подвинул к Шарманщикову гору фишек, и тот засовывал их в карман.

— Ну что, Анечка, пойдем отведаем что-нибудь из французской кухни. На ужин мы сегодня заработали.

Он поднялся и направился к выходу, но, проходя мимо крупье, остановился на мгновенье, вынул из кармана пригоршню фишек, потом вторую, положил обе перед ним, сказав:

— Мерси, месье! Мерси пур ля компани.

И, поймав удивленный взгляд девушки, пояснил:

— Это все, что я знаю по-французски.

Возле кассы встретили Сашу, который едва сдерживал улыбку, обменяв свой выигрыш:

— Дядя Костя, я на «Блэк Джеке» катал — ставил по сто франков, как Вы велели — почти пять тысяч выиграл. А крупье лох: карты сдает, а в глаза мне не смотрит.

— Зато у меня на рулетке замечательный месье — пройдоха и жадный.

Аня не слушала их разговор, слова пролетали мимо ее сознания. Не хотелось никуда идти, есть тоже не хотелось — было одно желание: поскорее добраться до кровати и уснуть. Она слишком устала: недели не прошло, как ее везли в дребезжащем «уазике» навстречу неизвестности, она прощалась с городом, свободой и с жизнью, потом похороны мамы и предложение Константина Ивановича отправиться с ним в качестве переводчика. Она согласилась, да она и не могла отказаться, серьезно, впрочем, не восприняв его слова, думая, что если это и произойдет, то будет очень и очень нескоро, а точнее — никогда. Но потом приехал Саша, взял ее паспорт и фотографии, через день он вернул его, а рядом положил заграничный паспорт с Шенгенской визой на полгода. «Послезавтра вылетаем», — сказал молодой человек. Но и это казалось неправдой. В тот же день позвонил Шарманщиков и напомнил, что надо готовиться: вылет утром. Пришлось обращаться к Оленьке Судзиловской, занимать у нее деньги под будущую оплату синхронного перевода переговоров, которые наверняка будет вести Константин Иванович. Оленька, по простоте душевной, предложила свой красивый дорожный чемоданчик, а при расставании пустила слезу: «На Ривьере сейчас бархатный сезон. Там так чудесно!» Можно было подумать, что каждый год она отдыхает именно там.

В Милане капал дождик. Редкий и почти летний. У аэропорта взяли такси.

— Спросите его, какой отель у них приличный, — попросил Шарманщиков.

Но водитель догадался о сути вопроса.

— «Хилтон», синьор, — быстро заговорил он, — приличное, очень современное заведение. Не всем, конечно, по карману. Но и в такси люди не каждый день ездят. Мой тесть, например…

— Хватит! — прервала его Аня.

Таксист замолчал, а Саша удивился:

— Он что, по-русски понимает?

Аня удивленно посмотрела на него.

— Но ведь Вы сказали «баста», и он заткнулся.

Водитель потому и выбрал «Хилтон», что вез до отеля почти час. Зато таксист добровольно взял на себя обязанности гида.

— Налево, синьоры и синьора, Пинакотека Брера, вот монастырь Санта Мария делла Грациа, там есть нарисованная на стене картина художника Леонардо да Винчи «Тайная вечеря».

— Он что, нас за дураков держит? — удивился Саша.

— Деньги зарабатывает, — объяснила Аня, — но то, что он это знает, очень неплохо для местного жителя. Люди, обитающие рядом с историческими памятниками, зачастую не знают их.

— Это точно, — согласился Саша, — мне до Артиллерийского музея десять минут пешком, а я там ни разу не был.

Тогда Аня рассказала всем и таксисту тоже историю о том, как в девятнадцатом веке один грек решил провести раскопки в Афинах и обнаружил римские термы: хорошо сохранившиеся стены из белого мрамора, на одной была даже большая надпись, составленная из прикрепленных к мрамору бронзовых букв. Он сообщил об этом в Лондон, и оттуда пришел ответ: «Срочно вышлите нам текст этой надписи». Грек аккуратно снял со стены все буквы, кучей свалил их в мешок и отправил курьерской почтой в Лондон.

Таксист, услышав перевод Аниного рассказа, долго смеялся:

— Что вы хотите, синьоры, греки ведь! В прошлом году наш «Интер» у «Олимпиакоса» вообще пять — ноль выиграл. Лично я бы эти буквы пронумеровал.

Аня перевела, и тогда Саша без тени улыбки вздохнул:

— А я бы надпись переписал на бумажку, не надо было ее сдирать.

— А вот всемирно известный театр «Ла Скала», — объявил таксист.

Константин Иванович приказал остановиться. Вышел сам и махнул рукой девушке: «Прогуляемся немного!»

Билетов в кассе не было. Были, но на следующую неделю, а на этот вечер, как назло, отсутствовали. Наконец синьор, продающий билеты, смущенный от того, что его упрашивает натуральная блондинка, покраснел до корней волос.

— Билеты есть, синьорина, но они очень дорогие.

— А кто у него дешевых просил! — возмутился подошедший Саша.

Зато Шарманщиков понял все. Уже после того, как они разместились в трех номерах «Хилтона», он предложил Ане пройтись по магазинам. Но пешком ходить не хотелось, такси наняли лишь для того, чтобы добраться до ближайшего гаража.

— У вас есть «мерседесы» в аренду? — перевела Аня вопросы Саши.

— Все взяли, но есть «фиаты», «альфа-ромео» и даже один «мазерати», — ответил хозяин.

Услышав незнакомое слово, молодой человек обследовал итальянский лимузин и остался почти доволен, но спросил на всякий случай:

— А «роллс-ройсы»?

Хозяин изменился в лице, подумав, что над ним издеваются, но все-таки ответил спокойно:

— «Бентли» есть у моего приятеля на соседней улице. Я могу проводить вас туда.

И повез всю эту странную троицу на своей «ланче», проклиная себя за доверчивость.

«Бентли» оказался светло-бежевого цвета со сверкающей полировкой.

— О’кей! — заявил Саша.

— Но пятьсот долларов в сутки, синьоры, — покачал головой хозяин.

— Берем на месяц.

— На месяц скидка.

— А если на полгода? — перевела Сашин вопрос Анечка.

— Синьоры, тогда я сам буду вашим водителем, — обрадовался владелец гаража.

Но от его услуг отказались. Заплатили за месяц вперед. Хозяин дрожащими руками пересчитывал деньги.

— Вы откуда? — наконец спросил он.

— Из России, — ответила Аня, чем очень огорчила автомобилевладельца. «Надо было просить семьсот пятьдесят», — подумал он, и руки у него затряслись еще больше.

Два часа катались по Милану и ни одного «бентли» больше не встретили. Саша вел машину, Константин Иванович сидел рядом, а на заднем сиденье перед телевизором и автомобильным баром расположилась Аня. Все происходящее казалось цепью анекдотов из жизни новых русских. Оставалось только заехать в самый дорогой магазин и купить колготки за пятьсот долларов, чтобы заменить лопнувший ремень генератора в «бентли». И потому, когда автомобиль остановился возле бутика Труссарди, она рассмеялась. Сразу же взяла себя в руки, а затем Константин Иванович распахнул перед ней дверь магазина, она вошла, увидела выставленную напоказ роскошь и уже не смогла остановиться, успела лишь перевести менеджеру салона слова Шарманщикова:

— Все самое лучшее для этой веселой синьорины.

Перевела она, конечно, иначе, сказала «Покажите что-нибудь» и смутилась.

Ей выносили и показывали шикарные туалеты, туфельки, сумочки, ремешки, а она только рукой махала — не смешите, мол. Хохотала до слез. Они потекли, слезы хлынули, но это была не истерика. Аня рыдала, потому что вспомнила свою жизнь в тусклой квартире, которая была ее родиной, матерные перебранки соседей со своими гостями на коммунальной кухне, перекошенное ненавистью лицо Виолетты, тихого Сергея Сергеевича, который не мог забыть умерших более полувека назад жену и дочку, и маму, так и не узнавшую другой жизни.

Константин Иванович обнял плачущую девушку и повел к машине, а следом выскочили с пакетами продавщицы. Выскочили и замерли, пораженные, увидев сверкающий «Бентли». Им все стало ясно: бедная Золушка нашла принца, пусть престарелого — так даже лучше, но зато настоящего миллиардера, может быть, даже графа.

Они едва успели в «Ла Скала», чтобы посмотреть «Сельскую честь». Нашли свои места в центре седьмого ряда. Сцена была совсем рядом, но Саша взял с собой бинокль. По партеру и по ложам перекатывался блеск бриллиантов. Даже когда погасили свет, вокруг продолжали мерцать гаснущие звезды. Зазвучала увертюра, потом подняли занавес. Вскоре Саша, перегнувшись через девушку, прошептал Шарманщикову:

— Я того мужика знаю.

И показал пальцем на сцену.

— Это — Паваротти, — оттолкнула его Анечка.

Ночью она не могла заснуть. Все ее сны остались в России, в залитом дождями городе, в сумрачной пустой квартире, где шуршат по углам в поисках выхода брошенные кем-то воспоминания. Там хлещут черные ветки тополей по стенам старого дома, прячутся под козырьки крыш мокрые голуби и скрипят ржавые качели, на которых, устав от безысходности, примостилась чья-то неприкаянная душа.

Аня сидела на подоконнике гостиничного номера, смотря сквозь стекло на освещенный город, внизу проносились автомобили, но было так тихо, что слышно было, кондиционер под потолком выдыхает дистиллированный воздух.

Под утро она все-таки задремала и, когда услышала осторожный стук в дверь, крикнула:

— Заходи, мама! Почему ты стучишь?

Открыла глаза и не поняла сразу, где находится, спрыгнула с подоконника и рухнула на ковер, устилающий пол, не чувствуя затекших ног. Возле кровати аккуратно стояли украшенные фианитами туфельки — они были красивые, но чужие, как небо за окном, как этот прекрасный и незнакомый город. Как было бы здорово крепко зажмуриться, а потом открыть глаза и увидеть себя сидящей в странном автомобиле, который смастерил сосед дядя Андрюша со своим сыном; дорога несется навстречу, и дух замирает от неизведанной прежде скорости.

— Анечка, — прозвучал за дверью мужской голос, — Вы не против прокатиться в Монте-Карло? Это, оказывается, совсем рядом.

— С радостью, — ответила девушка.

Но именно радости у нее было меньше всего.

А через сутки уже в другом отеле, на сей раз уже в Монако, она бросилась на кровать, слыша в ушах нескончаемый перестук спешащего куда-то шарика рулетки. Бессмысленная судьба носится по кругу, выбирая, куда бы лучше упасть и отдохнуть, но механический пинок посылает тебя дальше, не давая успокоиться или выбрать для себя иную участь, спешить, не зная, что ждет впереди: черное или красное, чет или нечет, а может, кинуться к началу всего, к небытию — упасть на поле зеро, начать все с нуля, с единственной цифры, похожей на поцелуй горячего дыхания, отпечатанный на замороженном стекле окна в другой мир, за которым вечная весна и счастье. Но прекрасный мир нереален, и даже имени ему нет, не говоря уже о дороге туда.

Глава вторая

Солнце било в окна, и когда Аня раздвинула балконные двери, в комнату ворвался морской воздух и крик чаек. Внизу была неширокая гавань Монако, длинный пирс, разделяющий ее, с двух сторон которого сгрудились яхты. Улица, ведущая от отеля, сбегала к морю, где на набережной начиналась петля Гран При, чуть дальше район казино и непосредственно Монте-Карло. Аня рассматривала густо застроенный городок и удивлялась: она всегда считала, что Монако и Монте-Карло — это один и тот же город, а выяснилось, что нет: в княжестве кроме Монте-Карло есть еще город Фонвьей — это промышленный регион Монако, город Ла-Кондамин и город Ларвотт. Правда, местным жителям и самим неудобно считать их городами и потому называют эти местечки регионами или административными округами, хотя трудно понять, где кончается один и начинается другой — настолько все плотно застроено. Удивительно, сколько домов вокруг, есть уже высотные здания, а населения в княжестве меньше тридцати тысяч. И все же на протяжении трехмильной береговой полосы княжества столько автомобилей и яхт, переполненных молодыми и не очень людьми, столько праздношатающихся или загорающих на пляжах, что кажется — это густо населенный город, в котором можно заблудиться или потеряться в толпе!

На самом деле народу на пляже было не так много, а в море вообще никто не купался — температура воды была двадцать градусов, если верить табличке, выставленной для того, чтобы предостеречь отчаянных смельчаков. Аня присела на лежак под зонтиком, не рискуя лечь, стесняясь своего откровенного бикини, приобретенного в Милане. Огляделась по сторонам: никто вроде на нее не глазеет; успокоившись немного, достала из сумочки купленную на букинистическом развале книгу. Она взяла ее совершенно случайно и даже не думала покупать, но седой старик-продавец, очень похожий на Карла Маркса, воскликнул: «Какой у Вас вкус, мадемуазель! Я думал, что молодежь уже не читает Базена». Только тогда она посмотрела на обложку: Эрве Базен, «Счастливцы с острова «Отчаяния», отдала старику сто франков и поспешила перебежать дорогу, пока поблизости не было какого-нибудь «феррари» или «лотуса».

Солнце грело, но не жгло, лениво накатывалась волна, пережевывая мелкую гальку, с палуб недалеких яхт ветер доносил смех и отдельные слова; долетела даже целая фраза — веселый мужской голос произнес: «Позавчера море нас здорово потрепало». Аня даже голову подняла, чтобы увидеть счастливого человека, которого треплет не жизнь, а всего-навсего море, да и то он от этого испытывает удовольствие. Но яхт было много, и людей на них предостаточно — загорелые мужчины в шортах и в морских белых фуражках и их спутницы в шезлонгах, загорающие исключительно топлес.

Аня решилась прилечь на спину, положила под голову сумочку, чтобы удобнее было читать, подумала, что вряд ли она долго сможет так нежиться — скоро зазвонит в сумочке телефон, купленный Шарманщиковым для нее в Милане («Для того, деточка, чтобы нам не потерять друг друга»), пропиликает аппаратик электронную мелодию итальянской песенки, и голос Константина Ивановича опять призовет ее. Аня чувствовала себя неловко: во-первых, никакой работы, судя по всему, не намечается. Приехал старик в казино поиграть, а ее взял как… Впрочем, об этом лучше не думать. Старик воспитан и вежлив, ни он, ни его приятель Саша не позволяют себе ни слова, ни намека. Интересно, а этот Саша? Скорее всего, телохранитель Шарманщикова. А сам старик кто? Купил ей кучу дорогих тряпок, и это было ужасно с ее стороны принять их и даже спасибо сказать. Впрочем, она и спасибо толком не сказала, кивнула как дурочка. Она и была дурочкой зареванной — ни с того ни с сего вдруг истерику закатила: стыдно. Потом, когда ехали по итальянской Ривьере, уже проскочили Портофино и приближались к Сан-Ремо, она сказала:

— Константин Иванович, все то, что Вы купили, бешеных денег стоит, я не смогу Вам их отдать.

А он обернулся с переднего сиденья:

— Деточка, я еду бизнесом заниматься, а Вы — моя помощница, значит, в доле. Считайте, что все это итальянское барахло — ваш аванс. Кстати…

Тут он достал из кармана пластиковую карточку и протянул Ане:

— Это тоже Ваш аванс. Если вдруг потеряемся или Вы захотите домой вернуться.

Аня хотела отказаться, но все-таки промолчала и даже записала в карманную книжечку пин-код. Сколько на счету у нее денег, пока не узнавала, но, наверное, долларов четыреста, чтобы хватило на билет до Петербурга…

— Мадемуазель! — раздался голос так близко, что девушка вздрогнула.

Повернула голову и увидела подошедшего к ней мужчину, на котором из одежды были лишь спортивные плавки и черная сосулька эспаньолки на подбородке. Аня сняла широкополую шляпу и положила на грудь, чтобы прикрыть узкую полоску своего купальника.

— Меня зовут Андреу. Прекрасная сегодня погода, не правда ли, мадемуазель…

Девушка задумалась на мгновенье, но все-таки назвала себя.

— Мое имя Анна.

— Мадемуазель Анна, я вчера видел Вас в казино. Хотел подойти, но Вы были с отцом. Он у Вас строгий?

— Это мой босс.

— Да неужели? — притворно удивился назойливый мсье, — а вы так похожи! Не спорьте, — махнул рукой Андреу, — я хорошо разбираюсь в лицах. Я даже национальность легко могу определить по внешности. Вы и Ваш босс — итальянцы, но, скорее всего, из Швейцарии. Вы из Лугано? Угадал?

— Нет. Мы с боссом из России.

— Неужели, а Вы говорите по-французски с таким милым итальянским акцентом.

— А Вы — здесь живете? — спросила Аня.

— Да, — кивнул головой новый знакомый.

— Монегаск[3]?

— Упаси Боже! — возмутился Андреу, — жителям Монако запрещено под страхом уголовного наказания играть в азартные игры и посещать казино. Я лишь отдыхаю в этом прекрасном городе. А если Вас смутило мое имя, то скажу Вам по секрету: мои предки из Румынии. Полное мое имя Андреу Фердинанд Тепеш.

Он тряхнул эспаньолкой и гордо посмотрел на Аню. Потом приблизил к ней лицо:

— Граф Тепеш.

— Очень приятно познакомиться с Вами, господин граф.

— Вы не поняли или просто не знаете, что Влад Тепеш граф Дракула господарь Валахии — мой предок!

Андреу сдвинул брови и оскалил зубы.

— Ы-ы-ы!

— Очень страшно! — улыбнулась Аня.

— А теперь я — его потомок и продолжатель семейной вампирской традиции прибыл сюда, чтобы найти девушку и…

— Съесть, — подсказала Аня.

— А ну Вас! — обиделся праправнук Вампира, — у меня вполне мирные цели.

И тут же спросил:

— Что читаете?

Посмотрел на обложку:

— О-о-о! Базен! Мне он тоже очень нравится. Особенно эта книга…

Он пощелкал пальцами.

— …Роман. Ну как его. Ах, да, — «Немного солнца в холодной воде».

— Этот роман написала Франсуаза Саган, — рассмеялась девушка.

Но Андреу это не смутило.

— Какая противная эта Саган, — скривился он. — Впрочем, графу не обязательно разбираться в литературе. Его удел — гоняться за оленями и за девушками. Кстати, Вы будете сегодня в казино?

— Не знаю. Это босс играет. А я совсем не азартная.

— Вот это и хорошо, азартным игрокам никогда не повезет. Кстати, Ваш босс вчера приличную сумму выиграл. Почти два миллиона франков. Уже после того, как Вы его покинули.

— Неужели? — удивилась Аня.

— Клянусь. Я лично видел, как он их в кассе получал.

Андреу осекся, словно сболтнул лишнее. Потом отвернулся и посмотрел в сторону, на проходящую мимо мулатку.

— А ей-то зачем загорать? — удивился он.

Аня поднялась.

— Пойду искупаюсь.

— Самоубийца! — изумился граф Тепеш. — Одумайтесь, мадемуазель Анна, ведь Вы еще так молоды!

Потом вздохнул:

— Ах, да, Вы же из России: привыкли купаться зимой в Северном Ледовитом океане.

Аня шла к морю, зная, что назойливый потомок вампира внимательно разглядывает ее, и потому бросилась в воду сразу. Вода оказалась не такой уж холодной, и девушка поплыла не спеша, ловя каждую подхватывающую ее волну.

Андреу Тепеш или тот, кто называл себя так, подошел к соседнему лежаку, на котором дремал человек, прикрыв лицо бейсболкой.

— Я все слышал, — произнес человек, — она всего-навсего секретарша, но босс ее — человек, судя по всему, не простой. Во-первых, «бентли», а во-вторых, он классно играл. Я впервые вижу, чтобы человек угадывал число два раза из трех. Он мог бы ставить по-крупному, но почему-то предпочел маленькие ставки.

— Может, он жмот, — высказал предположение потомственный вампир.

— Вряд ли. Не забывай, что у него «бентли» и апартаменты люкс. Кстати, его шофер, а скорее всего, телохранитель тоже чуть-чуть раздел казино, на «Блэк Джеке». Они профессионалы — это ясно. Но все равно девку от себя далеко не отпустят: через нее можно многое узнать.

Аня качалась на волнах, и настроение ее улучшалось. «Чем я недовольна, — думала она, — Шарманщиков ко мне хорошо относится, и потом, я ему всем обязана. Так что не надо быть неблагодарной; если бы не он, то сидела бы сейчас в камере и вызов к следователю был бы для меня праздником. А так качаюсь на волнах Лигурийского моря и смотрю на пляж Монте-Карло, где со мной уже заигрывает фальшивый граф. И если кто-то скажет, что такой работы не бывает — будет не прав.»

Аня засмеялась, вода попала в рот, и тогда девушка поплыла к берегу, откуда ей махал рукой не очень стройный потомок всемирно известного вампира.

— Зря мы так разогнались, — сказал Константин Иванович Саше, — для первого дня слишком много выиграли.

— Могли бы и больше, — не понял его молодой человек.

— Два миллиона, двадцать или двести…, — Шарманщиков вышел на балкон, — это просто деньги. — Миллиард франков уже бешеное состояние. Но мне его не надо. Мне нужна острота ощущений, а рулетка их не дает. Лопатник спереть в автобусе тоже радости не много, но все же хоть какое-то удовольствие.

— Или «феррари» угнать, — подсказал Саша.

— А чего их угонять, — удивился старик, — вышел из гостиницы: вот они стоят — один возле другого и у каждого ключ в замке. Сел и через минуту уже во Франции.

— А через час в Марселе. В порт подгоню, найду наш пароход — моряки за пару штук в Россию его доставят, а там я за сотню спихну или сам ездить буду.

— Фантазии у тебя, Саша, нет, — усмехнулся старик, — у меня, между прочим, тоже. Может войнушку с местной бандой устроить?

— А что, — обрадовался молодой человек, — только скажите: пароход с пацанами выпишем сюда или пару чартеров закажем. Да мы в этом Монте-Карло социалистическую революцию устроим!

— Вот этого не надо: что нам эти монегаски плохого сделали?

Аня вошла в зал казино, держа под руку Шарманщикова. Саша следовал за ними.

— Кто это Вам кивнул? — спросил Константин Иванович. — С бородкой клинышком.

Аня обернулась и помахала рукой Тепешу.

— На пляже познакомились. Врет, что он румынский граф.

— Врет, конечно, — согласился Шарманщиков, — в Румынии графов нет — одни бароны, да и то цыганские.

— Он, кстати, принял нас за отца и дочь. Сказал, что очень похожи.

Константин Иванович ничего не ответил. Только потом, когда сели за стол, произнес без всякого вступления:

— Говорят, что и Сашка на меня похож, а я даже с его мамой знаком не был. А вот отец его на моих руках помер.

Он посмотрел на молодого человека.

— От чахотки умер его отец. Говорить уже не мог, хрипел, задыхался, просил о сыне позаботиться. Я сам тогда не мог, людей попросил: они его в спортивный интернат пристроили — он же ведь боксер у нас, и очень, кстати, неплохой. Мог бы профессионалом стать, но не хочет меня бросать. Вот так-то, милая.

Шарманщиков сделал первую ставку и проиграл, потом подряд еще несколько. Подошел Тепеш и, улыбнувшись Ане, сел напротив. Поставил горку фишек на цвет и тоже безуспешно.

— Подскажите, мадемуазель Анна, на что ставить, — сказал он.

— Я в этом ничего не понимаю, — начала отговариваться девушка.

Но Андреу настаивал. В этот момент крупье подвинул выигрыш Константину Ивановичу, и румынский граф сделал вид, что его это абсолютно не интересует.

— Поставьте на двадцать два, — посоветовала Анна, — только не очень много.

— О-кей, — кивнул Андреу, — ставлю тысячу на двадцать два.

— Это Вы ему подсказали? — спросил Шарманщиков, ставя на черное стопку фишек.

— Я, — призналась девушка, — если он проиграет, мне будет очень стыдно.

Шарик стремительно закрутился по желобу вращающегося колеса. Тепеш напряженно следил за ним, только однажды оторвал взгляд, посмотрел на Аню и даже улыбнулся, но улыбка получилась жалкая.

— Двадцать два, черное, — объявил крупье.

— О-о-о! — не выдержал граф, — эх, мало поставил. Спасибо Вам, мадемуазель, от всего моего извращенного вампирского сердца.

— Вэ рог, — ответила Аня.

— Что? — не понял румынский граф.

— Это «пожалуйста» по-румынски.

— Да, да, — кивнул он, — как это я родной язык забыл. Давно в Валахии не был. Куда теперь ставить? Покажите мне.

— Без меня, — улыбнулась Аня.

Вышла из-за стола и пошла смотреть, как Саша играет в «Блэк Джек». Он выигрывал, перед ним лежала гора фишек разного достоинства, но больше всего было тысячефранковых. Увидев подошедшую Аню, он подмигнул ей, а когда она села рядом, шепнул:

— Даже неудобно лохов обувать. Они уже и крупье сменили, но и у второго руки трясутся, как будто у него мой выигрыш из зарплаты вычитают.

Аня улыбнулась, почти не слушая его. Стало вдруг жалко Сашу, который тоже сирота, как и она, только он с детства, а она совсем недавно стала одинокой. Был бы рядом Филипп, боль не так терзала бы сердце, но Филипп предал и даже хуже того, сдал ее в милицию. Конечно, он донос не писал, сделали это, скорее всего, знакомые отца или будущего тестя, но сделали явно по его просьбе. Аня никогда бы не догадалась об этом, считала бы, что донос — дело рук Виолетты, но соседка не была знакома с Судзиловской, а Оленьку взяли тоже, вменяя ей торговлю наркотиками и фальшивой валютой. Ясно, что все это организовал Филипп, не сам, конечно, но по его просьбе кто-то это сделал — он ведь угрожал и предупреждал, говорил: раздавлю, сама смерти будешь просить.

Вспомнив об этом, Аня разозлилась. Да так, что у нее затряслась рука. «Надо отвлечься, — решила она и вдруг удивилась, — а я ведь не плачу. Я вспомнила этого предателя, но не плачу.» Но все равно сердце защемило, Аня зажмурилась, перед мысленным взором пронесся зеленый автомобиль, остановился возле слякотного тротуара, и красавец в серой дубленке улыбнулся:

— Девушка, куда Вас отвезти?

«Далеко ты меня чуть было не отправил, любимый», — вздохнула Аня и открыла глаза.

Саша обернулся на нее удивленный.

— Научите меня этой игре! — попросила Аня.

Молодой человек дал ей фишек, но очень скоро она все проиграла. Долго засиживаться не стали, но когда уходили, зал казино был уже полон, у рулеточных столов свободных мест не было.

На следующий день съездили в Канн, до которого было меньше тридцати километров, побродили по городу и по знаменитой набережной. Там Шарманщиков увидел двух уличных музыкантов — гитариста и скрипача. Они старательно наяривали мексиканские мелодии, и перед ними лежало сомбреро. Константин Иванович слушал их минуты три, потом зачем-то похлопал себя по внутреннему карману, вздохнул и сказал Саше:

— Ну ладно, дай им тысяч десять.

Что молодой человек и сделал.

В Монако возвратились не сразу, отправились в Сан-Тропез, но трасса, ведущая в Тулон и Марсель, огибала популярный курорт, уходя в горы, и все же они нашли узкую примыкающую дорожку, свернули на нее и некоторое время не спеша тащились, насколько это было возможно. Остановились на небольшой площадке, откуда открывался замечательный вид: горы обрывались отвесной стеной у самого моря, оставляя лишь узкую полоску, на которой разместился длинный пляж и узкая улочка с рядом домов, потом еще одна улочка с домиками и садами примостилась на склоне, но сверху были видны только красные черепичные крыши, зеленые кроны апельсиновых деревьев и белая полоса пляжа. А потом только море, море — только синяя бескрайняя гладь.

— Красиво, — прошептала Аня.

Мужчины обернулись, посмотрели на нее и никуда торопиться не стали.

Вечером, позже чем обычно, опять пошли в казино. Аня опять встретила Андреу, они даже некоторое время посидели в баре, Константин Иванович подходил к ним пару раз. Потом Тепеш предложил поиграть в рулетку, но у него неожиданным образом исчез бумажник. Официанты искали под столом и у барной стойки, но ничего не нашли.

Так прошли еще два дня их пребывания в Монако. Тепеш теперь постоянно был рядом с Аней, веселя ее историями из жизни вампиров, но и с ним самим случались чудеса. Например, бумажник его нашелся на следующий день, но уже в другом пиджаке, в котором теперь он пришел в казино.

— Но ведь не было его там, — уверял Андреу, — не было! Я вчера все обыскал и сегодня, когда надевал его.

В доказательство он предъявил два бумажника: один — купленный утром и второй — пропавший в казино. Открыл потерянный накануне — все деньги были на месте, только на одной из банкнот мистическим образом появились какие-то знаки, напоминающие математическую формулу: «икс», «игрек», а третий знак был, вероятно, из кабалы, по крайней мере, Тепеш видел его впервые, и кассир, обменявший купюру на фишки, тоже внимательно рассмотрел написанное толстым фломастером, но фишки выдал. Но такова, видимо, была сила дьявольского заклинания, что румынский граф в этот вечер ничего не выиграл. То есть кое-что выиграл, но потом непостижимым образом все спустил, поставив вслед за боссом русской мадемуазель все фишки и оставшиеся наличные деньги на зеро. Он посмотрел на крупье, того самого, что работал в первый вечер посещения казино Шарманщиковым и его спутниками. Именно этого крупье Константин Иванович назвал пройдохой и жмотом. Тепеш бросил на крупье взгляд, полный тоски, но тот равнодушно произнес:

— Делайте ваши ставки, господа!

В субботний вечер казино было переполнено. Казалось, вокруг столько игорных заведений, что места хватит всем, но нет — если бы Константин Иванович не догадался отправиться на игру на час раньше обычного, то и им пришлось бы просиживать в баре, ожидая, когда кто-нибудь проиграется в пух и прах. А так они сели на привычные места, как на старого приятеля взглянули на пройдоху и сделали первые ставки. Многие из тех, кто приходил сюда каждую неделю, оказались возле стола, некоторые даже игру бросили: об удачливом русском игроке уже ходили слухи — меньше чем за неделю он выиграл около восьми миллионов франков, а это, как никак, больше миллиона долларов. Все ждали краха его, но на всякий случай изучали манеру игры русского и не могли обнаружить никакой системы. Аня сидела рядом с Шарманщиковым, она не играла, просто он давал ей фишки и говорил, на какое поле ставить, а сам после этого ставил на цвет или на чет-нечет. С другой стороны от Анечки сидел незнакомый пожилой человек в белом смокинге — весьма потертом, кстати. Перед ним был ворох фишек мелкого достоинства. Ставки он делал одновременно на разные поля, выигрывал, но и проигрывал одновременно, что позволяло ему некоторое время держаться на плаву, не срывая большой куш, но и не разоряясь окончательно. И все равно он волновался слишком очевидно, даже ослабил галстук-бабочку и расстегнул верхнюю пуговичку рубашки.

— Пятьдесят тысяч франков на семнадцать, — шепнул Шарманщиков.

Аня сделала ставку, и тут же все игроки поставили туда. И старичок-сосед тоже. Константин Иванович скромно выставил две стофранковые фишки на чет. Шарик выпал на поле «20».

— Еще пятьдесят тысяч франков на семнадцать! — приказал Шарманщиков.

Выпала единица. Еще трижды повторяли ставку на один и тот же номер — «семнадцать» ни разу не выпало. Старичок в белом смокинге проиграл все, что у него было. Теперь он держал в дрожащих руках лишь несколько стофранковых фишек — штук пять или шесть, понимая: игра на сегодня закончилась. И Шарманщиков тоже поднялся, предварительно ссыпав оставшиеся фишки в подставленную Аней сумочку:

— Пойдем, милая.

По привычке он отдал крупье горсть разноцветных кругляшков, посмотрел, как напрягся старичок в белом смокинге, и шепнул Ане:

— Дай дедушке тысяч десять. Только сначала положи перед ним, а потом предложи сделать за него ставку.

Анечка подошла к несчастливому игроку и, наклонившись, шепнула:

— Мсье, я хочу поделиться выигрышем, чтобы удача и впредь не отворачивалась от меня.

И положила перед ним двенадцать десятитысячных фишек.

— Делайте ваши ставки, господа.

Старичок кинул крупье две фишки и крикнул:

— Обменяйте на пятисотфранковые.

А девушка тем временем сказала:

— Позвольте сделать ставку за Вас.

— Конечно, конечно, мадемуазель: буду только рад — у Вас легкая рука.

Он даже взял ее кисть и хотел поцеловать, но замер, увидев, что Аня поставила все оставшееся перед ним на поле «семнадцать». Несчастный простонал, привстал, потянулся, чтобы все вернуть, а шарик уже несся по кругу, и крупье произнес:

— Ставки сделаны, ставок больше нет.

Аня сама не играла, она выполняла только то, что ей говорил Шарманщиков. Он и сейчас, проходя к бару, сказал тихо:

— Милая, ставь все на семнадцать.

Круг продолжал вращаться, но шарик уже не стучал и не прыгал, он лежал в ячейке. Старичок схватил Аню за руку и шептал:

— Спокойно. Не шевелись.

Это он упрашивал шарик не выскакивать, потому что выпал номер «семнадцать».

— А-ах! — сказали все хором.

Старичок покраснел, побагровел даже. Потом взялся за сердце. К нему подвигали его выигрыш. Он обернулся, но светловолосой девушки рядом не было. Тогда он в спешке начал рассовывать по карманам смокинга фишки и деньги. Когда перед ним осталось лишь несколько кругляшков, судорожным движением поставил их на «чет». Проиграл и, чуть не опрокинув кресло, резко вскочил.

Аня сидела за столиком в баре, пила кампари с апельсиновым соком и смотрела на зал. Шарманщиков взял себе водку с мартини и льдом, но к стакану не притрагивался.

— Мадемуазель, — начал говорить запыхавшийся старичок, но замолчал, пытаясь отдышаться.

Константин Иванович показал ему на свободное кресло.

— Спасибо, — кивнул обладатель белого смокинга, даже не взглянув на него, и продолжил: — не обижайтесь, но мы должны разделить выигрыш.

— Нет, — ответила Аня и сказала Шарманщикову, что старичок хочет вернуть деньги.

Но тот только плечом пошевелил, может, и не расслышал.

— Мадемуазель, я просто обязан, я не могу так…

Он полез в карманы, вынимая фишки и деньги, потом замер, полез во внутренний карман, достал серебряную или посеребренную карманную визитницу, раскрыл ее и, достав из нее бумажный прямоугольник, протянул Ане:

— Луиджи Оливетти, граф Монте Карло — Ваш поклонник и раб.

— Очень приятно, — ответила девушка по-итальянски, — меня зовут Анна.

Старичок поднялся, склонил седую голову в поклоне, потом очень грациозно взял ее ладонь и, склонившись над столом, поцеловал.

— Ваш преданный вассал, — произнес он уже по-итальянски.

Шарманщиков смотрел в зал, пытаясь разглядеть Сашу за спинами игроков, столпившихся у карточного стола.

— Заберите Ваши деньги, — настаивал синьор Оливетти.

Аня подвинула старичку фишки и банкноты, тот вздохнул, начал забирать, но потом взял фишки, отобрал из них двенадцать десятитысячных кружочков.

— Возьмите хоть свое.

К ним подскочил официант, и старенький граф, который наверняка не был графом, заказал бутылку шампанского. Когда вино разлили по трем бокалам, дон Луиджи произнес тост:

— За Вас, прекрасная синьорина. Но прежде чем сделаете глоток, примите предложение посетить вместе с Вашим отцом мой родовой замок. А теперь осушите бокал и соглашайтесь.

Анечка оглянулась на Шарманщикова и объяснила, что синьор граф приглашает их в гости в замок…

— На севере Италии, — вовремя подсказал синьор Оливетти, — совсем недалеко отсюда.

Аня перевела. Константин Иванович кивнул и произнес:

— Хорошо, поедем на следующей неделе, в понедельник.

Было уже раннее утро воскресенья, надо было идти отсыпаться, да и Саша подошел уже к их столику.

— Ваш жених? — спросил граф.

— Нет, — покачала головой Анечка, — это приемный сын моего босса.

— Босса? — переспросил удивленно синьор Оливетти, — а я думал…

Впрочем, не он первый подумал, что Шарманщиков — отец Анны.

Вряд ли бывают графы с фамилией Оливкин. Да и граф Монте Карло звучит более чем странно, как персонаж из оперетты Легара или Кальмана. Тем более, что Италия с года — республика, все сословные привилегии там отменили, а значит, титулы не имеют никакого значения, кто-то сохраняет их на своих визитках, потому что не может указать: сенатор, депутат или профессор. Хотя быть графом, наверное, не так плохо — особенно когда у тебя имеется собственный замок, пусть даже перенаселенный привидениями и вампирами: туристы бы туда валом валили. Но граф Тепеш, скорее всего, самозванец. Зато синьор Оливетти кажется воспитанным и благородным человеком, несмотря на смешную фамилию и более чем странный титул. Может быть, в дореволюционной России и не было графов Сливкиных, Яблоковых, Грушиных или Клюквиных с Брусникиными, но все же один из Демидовых купил себе в Италии графский титул и стал Демидовым Сан Донато. В Италии тогда поразились сумме, которую он заплатил за титул, и даже думали, что скоро все русские станут итальянскими герцогами и графами, а кто-нибудь, упаси Мадонна, конечно, вдруг захочет стать и королем…

Андреу Тепеш, потомственный граф Дракула, поджидал Аню у входа в отель. Для конспирации он отошел на несколько шагов и встал у прилавка уличного букиниста. Взглянул на седого бородатого продавца, попытался вспомнить, где он его видел раньше, но память была испорчена вчерашним проигрышем и исчезновением из кармана очередного бумажника.

— Мадемуазель, — помахал он рукой, заметив вышедшую из дверей отеля Анну, — я тут нашел свою любимую книгу.

Схватил первую попавшуюся, взглянул на обложку и поморщился, но не бросать же ее обратно. Раймон Лефевр, «Губка с уксусом». На всякий случай подтянул к себе другую, покосился на обложку: Раймон Лефевр, «Жертвоприношение Авраама».

— Добрый день, Ваша Светлость, — улыбнулась Анна и кивнула мимоходом букинисту, — на чтение потянуло?

— Именно, — кивнул Андреу, — а то такая скука: все казино, игра, выигрыши, а хочется чего-нибудь интеллектуального.

Он отпихнул от себя обе книжки.

— Я вообще-то большой поклонник русских романов. Мой любимый писатель — Толстоевский. А его книга, про то, как один молодой князь зарубил топором двух своих престарелых любовниц, а третья бросилась под электричку… Душевная литература!

— Вот есть Достоевский, — подсказал букинист, — роман «Игрок».

— Настольная книга моей бабушки, — вздохнул Тепеш.

— Она случайно не в Лас-Вегасе живет? — поинтересовалась Аня.

— Моя бабушка погибла в неравной борьбе с тиранией Чаушеску, — серьезно ответил потомок вампиров.

Он глянул куда-то за спину Ани и напрягся. Скоро выяснилось, почему: к ним подошел Саша — ему захотелось позагорать. Но от компании Тепеша решили не отказываться, предложили и ему пойти на пляж вместе. Андреу подергал свою эспаньолку и согласился. Как и неделю назад, светило солнце, температура воды оставалась прежней, только народу на пляже с каждым днем становилось все меньше и меньше. Саша скинул одежду и сразу же полез в море. Румынский граф с тоской посмотрел на его мускулистое тело и, заметив, что Аня перехватила его взгляд, сказал:

— Каков Ваш ухажер! Когда-то и я таким же был. Эх, молодость, молодость!

Девушка не стала спорить, что Саша — никакой не ухажер, сказала лишь:

— Он — профессиональный боксер, — и соврала: — очень известный в России.

Тепеш вздохнул и открыл купленную у букиниста книгу Достоевского. Какой-то мужчина несколько раз прошел мимо, наконец подошел и спросил Андреу:

— Мсье, у Вас не найдется зажигалки?

Тепеш посмотрел на него, поднялся с лежака и начал копаться в брюках. Потом дал прикурить незнакомцу и закурил сам. Чтобы дым не мешал девушке, они отошли на несколько шагов и, казалось, о чем-то беседовали.

Аня не прислушивалась, но в какой-то момент ей показалось, что незнакомец произнес зло:

— Ты что, пришел сюда книги читать?

Андреу и в самом деле, вернувшись на свой лежак, закрыл книгу и завел ничего не значащий разговор о превратностях судьбы, о том, что судьба иногда возносит человека, а потом бросает его на самое дно, и неизвестно, кому выпадет счастливый номер, а кто на всю жизнь останется нищим служащим — крупье, например, или скромной секретаршей. «Надо же, — удивилась Аня, — и десяти страниц Достоевского не прочитал, а уже такие разговоры?»

Она из-под руки смотрела, куда это уплыл Саша, но его головы не было видно — скорее всего, он плещется где-нибудь за яхтами.

— Кстати, — как бы между прочим произнес Андреу, — у меня есть неплохое, весьма выгодное предложение Вашему боссу. Вы не могли бы организовать встречу?

Девушка посмотрела ему в лицо и поняла, что граф волнуется.

— Я спрошу, — ответила она и помахала рукой выходящему из воды Саше.

Глава третья

Тепеш привез, точнее сказать, указал дорогу, в район Ларвотт, к двухэтажному таунхаузу с белыми стенами, где Андреу или кто-то другой снимал небольшую квартирку с отдельным входом. На первом этаже холл, столовая и кухня, а на втором — две спальни, кабинет и небольшой холл с биллиардным столом. Саша обследовал оба этажа и только потом махнул рукой остававшемуся в «бентли» Шарманщикову:

— Все чисто.

Они расположились в холле первого этажа вокруг стола, на который Андреу выставил вазу с фруктами, пару бутылок минеральной воды «Перье» и коробку со швейцарскими сигарами «Давидофф».

— Господа, — начал он, заметно волнуясь, — у меня к вам есть замечательное предложение. Я, точнее сказать, группа людей, которых мне посчастливилось представлять, гарантируем вам получение крупного выигрыша без риска потерять поставленное на кон.

Аня переводила, а Константин Иванович сидел молча.

— Мы присматривались к вам, чтобы сделать это предложение. Вы, мсье Константин, опытный и удачливый игрок, но и у Вас случаются промахи, как вчера, например, когда Вы потеряли почти миллион франков. В моем предложении, еще раз повторю, риска нет. Свою голову подставляют другие.

Аня перевела, а Шарманщиков спросил:

— Крупье?

— Да, — кивнул Тепеш, — но не только он. Служба безопасности казино на высоте. Всех известных шулеров и мошенников здесь знают, их даже на порог не пустят, и Вас наверняка уже проверили. Я не сомневаюсь в этом, как и в том, что ни в одном казино мира Вы не засветились как нечестный игрок. Но Вам поразительно везет. Поэтому мы выбрали именно Вас. Если респектабельный господин, прибывший на «бентли» с очаровательной переводчицей и охранником — профессиональным боксером, выигравший за неделю около миллиона долларов, вдруг сорвет куш в десять-двенадцать миллионов, то это никого не удивит.

Назвав сумму, Андреу заволновался и налил себе стакан воды. Когда стакан вернулся на стол, Константин Иванович спросил:

— А почему только двенадцать миллионов? Неужели до этого не было более крупных выигрышей?

Тепеш поперхнулся и кивнул:

— Были, но они крайне редко случаются по всему миру, и всегда или почти всегда это хорошо спланированная операция, после которой все участники делят прибыль и разбегаются по своим углам, чтобы никогда уже не встречаться, но во всех крупных казино имеются досье на них или просто описания с приметами людей, возможно, связанных с ними.

— Хорошо, — кивнул Шарманщиков, — остановимся на сумме двадцать миллионов долларов. Для того чтобы получить ее за один раз, я должен поставить почти пять миллионов франков. Таких ставок не бывает. Поэтому придется начинать с мелочевки по сто тысяч франков, по двести — выигрывать и проигрывать, а потом вдруг поставить — сто тысяч баксов и следом четыреста пятьдесят. И оба раза выиграть.

Андреу сидел бледный и кивал соглашаясь.

— Только одно «но», — сказал он, — могут сменить крупье, если Вы даже на мелочевке снимете подряд несколько выигрышей.

— Не переживайте, — улыбнулся Константин Иванович, — я начну с других столов. И он…, — Шарманщиков показал на Сашу, — сыграет по-крупному в «Блэк Джек», ставя по пять тысяч долларов, потом по десять и по двадцать. И она…, — Шарманщиков посмотрел на Аню:

— Нет, мадемуазель играть не будет: ее вообще не должно быть в казино и в отеле тоже.

Аня перевела и посмотрела вопросительно на старика, но он не обращал на ее взгляд никакого внимания.

— А своему крупье передайте, чтобы поменьше волновался, а то у него трясутся руки и он слишком потеет. Кстати, попросите вынуть из уха эту сережку со стекляшкой — меня это раздражает.

— Вы что, знаете, кто будет за столом? — прошептал Андреу.

— Что я, слепой, что ли, — усмехнулся Шарманщиков.

А девушка перевела:

— Это настолько заметно, что Вашему человеку не мешало бы принять успокоительное.

Этим она чуть все не испортила. Граф Дракула побледнел, потом подергал себя за эспаньолку, посмотрел на потолок, но кроме желтого пятна вокруг люстры не увидел ничего, кашлянул, прищурился, снова взялся за эспаньолку.

Но Шарманщикову надоело это, и он сказал:

— Зови своего босса, с ним толковать будем.

Андреу схватил трубку телефона, сначала помчался на кухню, но потом вернулся.

— Ханс, подходи: русские хотят говорить с тобой.

Босс Тепеша сидел, наверное, за углом в машине, хотя в Монако все близко — не прошло и трех минут, как в дверь позвонили. Саша открыл. Вошел человек с поджатыми от важности губами. Он с напускным достоинством сел на стул, где до этого сидел Андреу, закинул ногу на ногу, при этом чуть было не опрокинул стол, по крайней мере, одна из бутылок минералки полетела на пол. Но Саша поймал ее в воздухе. Вошедший посмотрел на Шарманщикова и сказал гордо, как видно, называя свое имя:

— Ханс Ван Хеннесен.

Константин Иванович потрогал лацкан своего пиджака и спросил:

— Зачем тебе деньги, родной?

Вообще-то этим людям был нужен всего один миллион долларов. Или два на всякий случай. Эта сумма — в один миллион, а не в два требовалась для одного коммерческого предприятия, которое принесет прибыль один к десяти как минимум.

— Зачем Вам так много? — поинтересовался Константин Иванович.

На что господин Ван Хенессен ничего не ответил, а только вздохнул: о чем можно говорить с людьми, которые ничего не знают о функциях денег.

— У меня есть и миллион, и два, и двадцать, — усмехнулся Шарманщиков, — и сколько Вам надо, тоже есть. Если дело стоящее — я дам сколько нужно. Зачем опускать казино?

Но ему объяснили, что лишние деньги никогда не помешают. Потом, операцию они готовили больше года, обучали персонал.

— Наш крупье может положить шарик в любую ячейку, — объяснил Андреу, — практически с первого раза.

— Ага, — вздохнул дядя Костя, — а теоретически он может промахнуться. Значит, рискую все-таки я.

Ван Хенессен смотрел на Тепеша. Тепеш на Ван Хенессена. И оба друг друга ненавидели, но русского еще больше. А другого варианта не было. Страх сильнее правды, но сил удерживать в себе правду не оставалось — все выкачало желание разбогатеть.

— Ну хорошо, — вздохнул Ван Хенессен, — я скажу: у нас есть товар стоимостью четырнадцать миллионов баксов, но он засвечен. Один человек его реализует, но он просит предоплату в один миллион, в качестве гарантии того, что его не надуют потом.

— Камни, что ли? — зевнул Шарманщиков.

Аня так и перевела, только зевать не стала. Тепеш вздрогнул, а Ван Хенессен остался спокоен.

— Да, — ответил он, — алмазы. Очень чистые и голубые. Из Бразилии. «Де Бирс» купила их, но самолет, который вез необработанные камни, упал в Атлантический океан. Все думают, что в океан, но на самом деле самолет дотянул до берега Скелетов. Аэроплан врезался в землю, и останки его разнесло на милю. Сгорело все: обшивка, кресла пассажиров и экипажа, багаж — все, кроме дорожного сейфа. Я находился неподалеку, как раз застрелил розового фламинго и жарил жесткое мясо на углях костра, страшно хотелось пить, вода, которую я набрал в каком-то озере, была солончаковой, и от нее разъедало горло и все внутренности. И вдруг взрыв. Это было в двух милях от меня, просто вспышка пламени и тишина. Я доехал туда, увидел то, что осталось от самолета, побродил вокруг и нашел сейф. Маленький дорожный сейф. Я сразу догадался, что внутри: деньги так не перевозят. Схватил его, кинул в свой «вранглер» и погнал на север, хотя мне нужно было в Людериц. Через пару часов, когда уже свалился вечер, прилетели военные вертолеты, они барражировали совсем низко, но сумрак укрыл меня. До Уолфиш-Бея я не добрался совсем немного: в баке кончился бензин. Пришлось тащить сейф миль десять, а потом зарыть его. Когда выполз на трассу, не мог ни стоять, ни кричать. С десяток машин проскочило мимо, а потом рядом остановился древний грузовичок, за рулем которого был черный — свази. Он дал мне воды и привез к себе домой. Богатый дом, сделанный из морского сорокафутового контейнера, где он жил с тремя женами. Ночью сопели во сне дети, хозяин занимался с женами любовью, а меня трясло как в лихорадке, а вдруг кто-нибудь откопает мой клад. Ко мне подползла младшая жена хозяина, от нее пахло мякотью тыквы и какими-то специями, губы были липкими от пчелиных сот, и личинки пчел были на щеках — видимо, она ночью стащила угощенье старшей жены.

— Что ты хочешь? — спросила девчонка, прижимаясь ко мне телом.

— Бензина, — ответил я.

Утром мы заправили две канистры и поехали туда, куда я показывал путь. Африканец догадался, что я заныкал камни, и сказал сразу, что половина его. Прибыли на место, и я сказал: «Копай здесь». Он достал сейф и стал радоваться, хотя не знал что внутри. Не знал, как и я. Первым выстрелом я уложил его. Пуля попала в шею. Он поднялся и смотрел на меня удивленно залитыми кровью глазами. Я выпустил пол-обоймы, руки тряслись от жадности, я промахнулся три раза. Он упал на сейф и захрипел: зачем? Тогда я выстрелил ему в ухо. Доехал на его машине до своего «вранглера», заправил бак и помчался к его дому. Возле контейнера сидели две женщины и смеялись, глядя, как я подхожу. Я застрелил обеих в упор. В контейнере было двое детей: убил их с одного выстрела каждого. Вышел наружу и увидел девчонку лет четырнадцати. Она была красива и почти светлокожа. Наверное, с ней я занимался ночью любовью.

Девчонка растерялась, почесала живот и сказала:

— Сакубона[4].

Я, подходя к ней, подумал: «Откуда здесь зулуска?» и выстрелил ей в голову.

Она упала, а я, приставив пистолет к ее груди, выстрелил два раза.

Сейф я вскрыл только в Свакомунде. Внутри лежало сорок девять необработанных голубых алмазов общим весом ровно двести граммов, то есть тысяча каратов.

Не помню, как добрался до Виндхука[5], потом очнулся в Амстердаме. За пазухой была шикарная жизнь, камни грели душу, а в кармане лежали последние четыреста долларов. Но я нашел ювелира, который взялся обработать камни. Он сказал мне, что «Де Бирс» оценила их в четырнадцать миллионов, он сам огранит их, но камни невозможно продать. Однако он вставит их в изделия. Возьмет за работу аванс миллион долларов, а потом продаст изделия за пятьдесят миллионов, но мне отдаст только четырнадцать. И вот почти год я ищу этот несчастный миллион, приехал сюда и встретил старого знакомого.

Ван Хенессен показал на Тепеша, и тот сжался — несчастный потомок вампиров.

Аня перевела весь рассказ Хенессена, а когда закончила, поежилась. Посмотрела на Константина Ивановича, но тот был спокоен.

— Анечка, деточка, скажи этому монстру, что я возьму его камни за пятнадцать.

Услышав перевод, Хенессен побледнел, а Тепеш сжал руками свои колени, чтобы не тряслись ноги. Аня смотрела на него и вдруг почувствовала, как ее саму начинает трясти озноб. Она поднялась, и ее качнуло. Она вышла из комнаты, почти бегом миновала столовую, оказалась на кухне, склонилась над раковиной, и ее стошнило.

— Господи, что же это, — застонала она.

И ее вырвало снова.

— Я люблю тебя, — услышала она голос за спиной.

Обернулась и увидела Сашу.

— Сашенька, уйди, пожалуйста, — попросила она, чувствуя, как из глаз бегут слезы.

Но он протянул ей стакан минералки со льдом. Аня оттолкнула его руку. Тогда он вышел и вернулся со стаканом какой-то жидкости, по цвету напоминавшей чай. Приставил стакан к ее губам и силой влил в нее. Горло обожгло, Аня замахала руками, схватила стакан с минералкой и залпом осушила его до дна, глотая мелкие кусочки льда.

— Что ты мне подсунул? — спросила она.

— Виски, — ответил Саша и пошел в комнату.

Потом все немного расплывалось перед глазами. Было даже немного весело. Аня переводила и иногда смеялась.

— На этой неделе, — говорил дядя Костя, — я выиграю с Вашей помощью двадцать миллионов. Все Ваше, это больше чем пятнадцать лимонов, но Вы отдаете мне камни. Алмазы положите в банковскую ячейку и отдадите мне ключ. Деньги наличными получить не удастся, их перечислят на мой счет в Швейцарии, обналичим их здесь за неделю, и все Вы заберете, после чего я возьму камни.

Тепеш и Ван Хенессен сидели потные от напряжения.

— Какие-то проблемы? — спросил Шарманщиков.

Андреу и Ван Хенессен переглянулись, после чего Тепеш сказал:

— Крупье положит шарик куда надо, но казино принадлежит очень солидному человеку, который вряд ли поверит в Вашу удачу. У Вас не будет даже дня, чтобы исчезнуть, не то что недели.

— Кто этот человек? — усмехнулся дядя Костя.

И Аня, переводя это, зачем-то усмехнулась тоже. «Господи, какая же я пьяная!» — подумала она и посмотрела за окно, за которым виднелось голубое небо.

— Это очень серьезный человек, — перешел на шепот Тепеш, — Джованни Римини.

— Ванька Ремешков, — улыбнулся Шарманщиков.

— Кто? — не поняла девушка.

— Да, была такая песня, — сказал Константин Иванович.

Потомок вампиров и Ван Хенессен переглянулись, не понимая, чему улыбается этот русский, затем, не сговариваясь, поднялись и отправились на кухню посовещаться.

— Была такая песня, — повторил Константин Иванович.

И пропел:

— Там, правда, не о носках, а о другом предмете шла речь. Короче…

А дальше, милая, совсем страшная история случилась: через много лет девушка Наташа, ставшая проституткой, заманила Ваньку Ремешкова, который сделался генеральным прокурором, в баню. Там она его утопила в шайке. Это увидел ее сын, который стал космонавтом. Сын сказал: «Молодец, мама. Так подлецу-отцу и надо!»

— Кошмар! — рассмеялась Аня и тут же ужаснулась. — Ой, и чего это я так напилась? Саша, как тебе не стыдно?

Потом она вспомнила его слова, произнесенные на кухне, и совсем смутилась. Но тут вернулся Тепеш с потомком голландских переселенцев. Снова начались какие-то разговоры. Аня продолжала что-то переводить, но смысл произнесенных ею же фраз не доходил до сознания.

Поздно вечером ее привели в номер и положили на кровать. Саша снял с нее туфельки с фианитами, а Константин Иванович накрыл одеялом.

Потом он погладил ее по голове и сказал:

— Спи, доченька! Спи, родная душа.

Она и заснула. Мгновенно, как дурочка. Только среди сна услышала, как где-то шумит море и далеко-далеко кто-то играет на губной гармошке. Аня улыбнулась во сне и шепнула, проснувшись на мгновенье:

— У меня есть сердце, а у сердца тайна…

И тут же провалилась снова в черную пропасть без сновидений.

Глава четвертая

За окном мелькали кипарисы и тянулись апельсиновые сады, и когда проскочили границу, ничего не изменилось — те же дома с красными черепичными крышами, апельсиновые деревья и высокие, как свечи, кипарисы вдоль дороги.

Не доезжая Генуи, повернули налево, дорога устремилась на север к Турину, с двух сторон тянулась Паданская равнина, хотя равниной ее трудно было назвать — одна только трасса была ровной, а вокруг холмы и пригорки. Затем проскочили мост через По, оставив справа темную полосу неба над Турином, и почти сразу увидели перед собой голубые горы — южные отлоги итальянских Альп.

Но дорога повернула налево к французской границе, и впереди снова были горы — теперь уже французские Альпы.

— Отсюда и до Гренобля недалеко, — сказал синьор Оливетти, — а до моего замка совсем близко: еще минут двадцать езды.

Но он не знал возможностей «бентли», да и Сашиных тоже — не Шумахер, конечно, но все же. Через десять минут автомобиль свернул на грунтовую дорогу, и только тогда пришлось сбросить скорость до пятидесяти километров, а после ста сорока на трассе всем казалось, что машина еле ползет.

— А почему Вы — граф Монте Карло? — спросила Аня, — Монако-то вон где осталось.

— К княжеству мой титул никакого отношения не имеет: просто на территории поместья находилась горка, которую окрестные жители называли горой Карло, по имени моего предка, присоединившего ее к своим владениям. Вот так и пошло — Монте Карло да Монте Карло.

Снова начались апельсиновые сады.

— А чьи это сады? — спросил Саша, ни к кому не обращаясь, и сам же ответил: — маркиза де Карабаса.

Синьор Оливетти понял и без перевода.

— Нет, нет, — рассмеялся он, — Кот в Сапогах не выскочит и не встретит нас: у меня нет слуг. Нанимаю только сезонных рабочих на уборку апельсинов и винограда — прибыли от этого никакой — вся выручка уходит на оплату сезонных работ и на налоги за землю. Зато у меня вино свое. Раньше, когда еще был жив отец, вино бутилировалось и шло на рынок. Оно так и называлось — «Красное «Монте Карло» и «Мускатное». Обычные столовые вина, но спросом пользовались. Но сейчас не до этого.

— Пореже надо в казино бывать, — буркнул Саша.

Апельсиновые деревья неожиданно закончились, дорога уперлась в холм.

— Теперь налево, — сказал граф. — Вот он — мой замок.

Аня представляла жилище титулованных особ несколько иначе. Почему-то казалось, что это будет замок-крепость со стенами из гранитных валунов, с крепостными башнями и узкими окнами-бойницами. А это был обычный дом с давно некрашеными стенами, с облупившейся штукатуркой, по которым карабкались наверх вьющиеся растения. Башенка, правда, присутствовала.

— Все же у меня есть слуги, — негромко сказал синьор Оливетти Ане, — живет в доме одна семья. Я им денег не плачу, но их предки прислуживали моим, а теперь неизвестно кто кому. Франческа меня кормит, убирает в доме, насколько это возможно, а ее муж Паоло следит за садом и за всем остальным, а я у них как приживалка.

— Паоло и Франческа, — удивилась Аня, — какое совпадение! Как у Данте.

— На свете, брат Горацио,… — начал было старый граф, но потом махнул рукой, — только Вы своим друзьям про приживалку ничего не говорите.

Все вышли из машины и стали разглядывать дом, кроме синьора Оливетти, который остался в стороне и чувствовал себя крайне неловко.

— Очень миленький домик, — кивнул головой Шарманщиков, — не то что тот в Царском Селе, который Сашка уговаривал купить. «Замок! Замок! — говорил, — будем жить как графья!» А вон как они живут, графья настоящие — скромненько, последним куском хлеба с тараканами делятся.

— Синьор граф, — крикнул Константин Иванович, — а тараканы у Вас есть?

Синьор Оливетти ничего не понял, но на всякий случай улыбнулся и кивнул:

— Си, си.

В дверях появилась полная женщина лет шестидесяти. Она хотела что-то сказать графу, но посмотрела на автомобиль, на гостей, задержала взгляд на Ане.

— Франческа, — обратился к ней хозяин, — это мои гости из России. Они поживут у нас некоторое время — приготовь им комнаты.

И, подойдя ближе, шепнул, так чтобы не слышала русская синьорина:

— Я денег привез.

— Сколько? — сурово спросила Франческа.

— Двести миллионов лир, — шепнул старичок ей на ухо.

— Паоло! — крикнула женщина вглубь дома, — Паоло! Где этот старый дурак? Синьор нам сейчас долг отдаст, а его нет нигде.

Саша достал из «бентли» дорожную сумку-холодильник, в которой были два свежих лосося, баночки с икрой и крабами. Подошел к служанке.

— Синьора, — сказал он и, приоткрыв сумку, показал содержимое.

— Неси на кухню! — махнула рукой Франческа так, как будто Саша обязан понимать по-итальянски и вообще мог знать, где находится кухня.

Его, судя по всему, приняли за шофера.

Первый этаж в доме был нежилой. Из просторного холла лестница вела на второй этаж, но граф, желая показать все, пощелкал выключателями, только свет на первом этаже не загорелся. Окна были занавешены, и пахло пылью. Можно было разглядеть лишь несколько диванов, задрапированных светлой тканью. Впрочем, из проема одной из дверей, ведущих из холла, струился свет.

— Там, — показал рукой синьор Оливетти, — кухня и квартира прислуги.

И повел гостей на второй этаж. Здесь было светло, солнце било в стену, на которой еще оставались темные прямоугольники невыгоревших обоев.

— Еще недавно здесь висели картины, — смутился синьор Оливетти, — но их пришлось продать: содержание дома обходится слишком дорого.

Скорее всего содержание дома почти ничего ему не стоило, а вот страсть к игре влетала в копеечку.

Вряд ли Ане предоставили худшую комнату в доме, но обстановка в ней была весьма скудная: металлическая кровать со спинкой в виде ажурной решетки, пара тумбочек по обеим ее сторонам, комод и стул. Никакого платяного шкафа. Над изголовьем кровати икона с изображением Мадонны.

Перед обедом синьор Оливетти решил показать гостям свои плантации. На деревьях висели крупные оранжевые апельсины.

— Урожай давно убран, — объяснил граф, — это остатки.

Саша сорвал один плод, легко снял кожуру и стал дольку за долькой класть себе в рот.

— Вкусно, — сказал он.

— Да, да, — согласился хозяин, поняв все и без перевода, — очень сладкие, а берут их за гроши. Теперь тунисцы с алжирцами заполонили весь рынок своим дешевым продуктом. Они и пошлину платят, и доставка, погрузка-разгрузка денег стоит, а им все нипочем.

Шарманщиков молчал, но по тому, как он внимательно все разглядывал, Аня догадалась — Константин Иванович что-то задумал.

За обедом граф снова пожаловался на то, как дорого содержать дом, что нужно сделать ремонт, а это не меньше миллиарда лир, а то и два миллиарда.

— Тысяч четыреста баксов, а то и пятьсот, — согласился Шарманщиков, — если еще и мебель покупать. Пусть наследники раскошелятся.

— У меня нет родственников, — развел руки в стороны синьор Оливетти, — вообще никаких, ни близких, ни дальних. Я даже женат не был.

Константин Иванович задумался.

После обеда граф пригласил всех в библиотеку — в единственную комнату верхних этажей, которая кроме спальной хозяина была похожа на обитаемую. В сущности, это был целый зал со стеллажами, уставленными книгами. Хозяин прихватил пару бутылок «Мускатного «Монте Карло» из своих подвалов, сам открыл их и предложил гостям.

— Мне нравится, — попробовав, призналась Аня, — только я в винах не разбираюсь.

Саша тоже сказал, что вино замечательное, а Шарманщиков пригубил и почмокал губами.

— Похоже на «Токай», — наконец произнес он.

— Да, да, — обрадовался граф, — именно на «Токай», хотя в Венгрии другой сорт винограда, да и солнца меньше, чем здесь.

Аня ходила вдоль стеллажей и разглядывала корешки книг. Все они были очень старые, в кожаных переплетах с золотым тиснением. Многие на латыни.

— Здесь целое состояние, — вздохнул синьор Оливетти, — можно часть из них продать на аукционе. Тогда мой дом можно превратить в настоящий дворец, но мне этого не надо и книги жалко. Вот когда умру, и дом и библиотека достанутся государству. Оно все продаст, а Франческу с мужем выгонят.

Он еще раз наполнил бокалы.

— Неужели у Вас вообще никого-никого? — спросила Аня.

— Увы! — вздохнул граф, — хотел даже кого-нибудь усыновить, но Франческа так наорала на меня, а сейчас, вероятно, сама жалеет.

Девушка перевела это Константину Ивановичу, кроме того, что касалось вредной служанки.

— Скажи ему, чтобы тебя удочерил, — улыбнулся Шарманщиков.

Аня рассмеялась и сказала графу, что вино у него просто замечательное, но тот вдруг стал серьезным и посмотрел на Константина Ивановича. Шарманщиков еще раз пригубил вино, почмокал.

— Анечка, скажи ему, что я буду импортировать это вино в России в полуторалитровых бутылках по цене три доллара за литр.

— Сколько? — не поверил граф, — «Бароло» дешевле стоит, а мое «Монте Карло» никому не известно.

— Даже три с половиной, — произнес Шарманщиков, пригубив еще раз, — только если он Аню удочерит.

— Я не буду это переводить! — вспыхнула девушка.

Но предложенную цену все же сообщила.

А синьор Оливетти тоже стал красным.

— Если так, — сказал он серьезно, — я удочерю эту девушку, а Вас, добрый синьор, усыновлю.

— Что он сказал? — спросил Константин Иванович.

— Вы — два старых дурака, — разозлилась Аня, — он предлагает еще и Вас усыновить.

— Да, да, — закивал головой граф, — скажите синьору, что если он сохранит дом и поместье, то я ему их в наследство передам с условием, чтобы Франческу и Паоло оставили здесь.

Аня переводила весь этот бред, думая о том, как немного нужно старым людям, чтобы запьянеть — достаточно одного глотка. Но Константин Иванович потребовал попробовать еще и красного вина, и хозяин повел их в подвал, где на стеллажах в ячейках лежали пыльные бутылки.

— Здесь есть даже вино урожая двадцать седьмого года, — сказал старик, — года моего рождения. Пара бутылочек найдется. Одну мы откроем сегодня вечером, а вторую Вы, синьорина, откроете и угостите гостей в день моих похорон.

— Надеюсь, это будет очень и очень нескоро.

— А уж как я на это рассчитываю, — серьезно ответил граф.

Он достал со стеллажа бутылку и протянул Саше.

— А это — мое любимое: «Шардоне» семьдесят второго года. Какое было лето! Сколько солнца! По всей Европе лесные пожары — мне даже до сих пор кажется, что у всех вин того года привкус дымка.

— И в Коми леса горели, — вспомнил Константин Иванович.

Вскоре оба старичка напробовались вина и научились общаться без переводчика. Аню они отправили отдыхать, а Саша сбежал еще раньше, обследовать комнаты и сараи во флигеле. В библиотеке девушка нашла не очень старую книгу и села на скамеечку во дворе в тени кипариса.

— Что читаешь? — спросил внезапно появившийся Саша.

— Альберто Моравиа, «Сальто-Мортале», — показала обложку Аня.

Она теперь смущалась при виде молодого человека, после того, как он признался ей в любви в квартирке на окраине Монако. Она пыталась забыть об этом и даже убеждала себя, что все это ей послышалось или привиделось, что ничего этого не было, как и страшного рассказа Ван Хенессена.

— А старичок-то не так беден, — произнес Саша, опускаясь на скамью, — я заглянул в его гараж и чуть было не…

Молодой человек сделал паузу, но не стал подыскивать нужное слово:

— Короче, обалдел. У него там «бугатти» стоит пятьдесят шестого года. Если ее подреставрировать и на аукцион выставить, то не меньше лимона баксов можно получить. Шумахер умер бы, если увидел. Я про нашего Шумахера говорю, — пояснил он, — хотя и другой тоже бы колеса откинул вместе с братом. Классная тачка! Их в мире всего несколько штук осталось. У султана Бруннея и еще у кого-то. А старик даже не догадывается, что у него такая ценность. А то, мол, книги, книги! Ну ладно, побегу еще посмотрю. Может, опять чего ценного надыбаю.

Аня закрыла книгу. «Надо же, — подумала она, — дома уже месяц назад были дожди, слякоть, холод, а здесь — только листья желтеть начинают, апельсины на деревьях, виноград на ветках — сказка. А местные жители, наверное, и не представляют, что есть и другая жизнь, другая погода и другой воздух.»

Из дома вышла Франческа. Она старательно делала вид, что просто решила побродить перед домом, но постепенно приближалась к скамеечке, а подойдя, опустилась рядом и сказала, обращаясь к дому:

— Горбатишься на этого старого идиота и никакой благодарности.

— А синьор граф Вас очень любит, — не выдержала Аня.

— Так и я его тоже. И Паоло мой. А что толку? Помрет, и нас турнут отсюда, а здесь еще моя прапрабабка работала. Вот сейчас он упьется с Вашим отцом в подвале, а завтра нас попрут с Паоло, а куда нам идти? Детей у нас тоже нет, а родственникам мы не нужны. Кому нужны старики с грошовой пенсией?

Аня не стала уверять Франческу, что Шарманщиков ей вовсе не отец, сказала только: «Места у вас очень красивые — в России совсем другая природа».

— Да, — вспомнила служанка, — у нас тут по соседству русская княгиня живет. Старая уже! Ужас, какая старая! Я еще девчонкой была, а она уже старухой. Ей лет сто или сто пятьдесят.

— Быть не может! — усомнилась Аня.

— Клянусь Мадонной, — перекрестилась Франческа, — ей, может быть, и двести лет, только о ней все забыли: она никуда не ездит и к ней никто. А прежде она каждое воскресенье в Ниццу в русскую церковь ездила.

— Далеко ее дом? — спросила девушка.

— По дороге далеко, а если через сады идти, то километра три.

Неизвестно, как Шарманщикову удалось договориться с хозяином, но за ужином граф сказал:

— Завтра утром все вместе едем в Турин подавать документы на удочерение.

Аня даже не стала это переводить, посмотрела на Константина Ивановича:

— Почему Вы решили, что я соглашусь?

— Потому что старику надо помочь. Поместье он продавать не хочет, а в наследство оставит. Я ему пообещал дать денег на ремонт дома, купить оборудование для разлива вина и на жизнь подкинуть. А Вы так и останетесь Анной Сергеевной Шептало, только у Вас еще будет итальянский паспорт на имя Анны Оливетти дель Монте Карло или как там по-итальянски. Будете без всяких виз приезжать сюда и жить сколько захотите, по Европе свободно перемещаться. Может быть, Вам это и не надо, но подумайте о старике. Посмотрите на него: он весь светится от счастья.

— От вина, — продолжала спорить девушка, — Вы его напоили, вот он и светится. А протрезвеет, все забудет.

— Забудет — напоминать не стану, — пожал плечом Шарманщиков, — только ему хуже будет, а не Вам.

Утром Аню разбудили не птицы, не солнце, а осторожный стук в дверь.

— Синьорина, — раздался голос дона Луиджи, — не забывайте — у нас важная деловая поездка.

Солнца как раз не было. Небо заволокло тучами, но дождь проходил стороной. Были видны серые полосы, заштриховавшие верхушки гор на горизонте.

— Мы уже предупредили адвоката и нотариуса, — радовался синьор Оливетти, усевшись на заднее сиденье «бентли».

А увидев недовольное лицо Ани, пожал ее ладонь.

— Успокойтесь, синьорина, я не буду заставлять Вас называть меня папой, хотя Вы мне очень нравитесь. И Франческе тоже нравитесь, не говоря, естественно, о Паоло.

До Турина ехали молча, хотя и весь путь занял не больше часа. Когда въехали в город, Аня подумала вдруг, как обычно в ситуациях для себя неожиданных: «Это все неправда. На самом деле мужчины приехали в Турин за покупками. Скажут сейчас: здорово мы тебя разыграли и пойдут пить пиво или выбирать галстуки». Она была уверена, что именно так и случится, даже когда переводила Саше, сидящему за рулем, указания дона Луиджи: направо, прямо, снова направо, на том повороте — налево…

Синьор Оливетти позвонил по телефону:

— Мы подъезжаем в бежевом «бентли».

Вскоре автомобиль остановился у стеклянной двери офиса и человек в строгом черном костюме открыл дверь, помогая выйти из автомобиля графу, а потом протянул руку Ане.

От нее не потребовали никаких документов кроме паспорта. Константин Иванович сидел в кресле, закрыв глаза, а Саша неизвестно чему улыбался, что весьма злило Аню. Наконец ее заставили подписать какие-то листы: прошение о предоставлении ей итальянского гражданства, соглашение об особых условиях при вступлении в права собственности…

— Какой собственности? — не поняла она.

— Граф оформил дарственную на свою дочь, — объяснил нотариус, — это ускорит получение гражданства. А в особых условиях Вы обязуетесь содержать графа до конца его дней, предоставлять кров в своем доме, а также обеспечить жильем и работой чету…

— Погодите! — перебила нотариуса девушка и посмотрела на дона Луиджи, — мы так не договаривались! Вы хотели меня только удочерить. Содержать я не отказываюсь, но поместья у графа не хочу отбирать.

— Замечательно, — неизвестно чему обрадовался синьор Оливетти, — теперь у нас самая настоящая семья: не успели Вы стать моей дочерью, а у нас уже конфликт отцов и детей.

— Я больше ничего подписывать не буду, — заявила Аня.

А нотариус собрал все бумаги и, складывая их в папочку, успокоил ее:

— А ничего уже не надо подписывать: Вы все уже подписали. Через неделю удочерение будет признано официально и зарегистрировано в мэрии Турина, после чего заявление на предоставление гражданства отправится в канцелярию Президента республики. А дальше все зависит от чиновников.

Все непонятно чему радовались. Даже очкастая секретарша, которая отбарабанила тексты документов на компьютере, подскочила:

— Поздравляю, синьора графиня.

— Синьорина, — поправил ее дон Луиджи, — она — моя дочь, а не жена.

Наконец хлынул дождь. Если он и не смыл все сомнения, то, по крайней мере, лишил девушку всякого желания сопротивляться и спорить, тем более, что смысла в этом уже не было никакого.

— Без меня меня женили, — пошутил Саша.

Это очень разозлило Шарманщикова. Обычно спокойный, он вдруг начал выговаривать шутнику, что его это абсолютно не касается и что если он еще раз ляпнет нечто подобное, то будет отправлен в Россию.

А старый граф, закрыв глаза, прижался виском к оконному стеклу и возвращался домой совершенно довольный.

Грунтовая дорога утопала в тумане. Ливень хлестал по апельсиновым деревьям, сбивая листья и редкие апельсины. Когда подъехали к дому, Саша открыл дверь и проводил Аню до дверей, накрыв своей курткой. У входа его встретила Франческа и протянула зонтик, чтобы он помог дойти и графу. Константин Иванович остался в машине.

— До свидания, Анечка, — вдруг сказал молодой человек, ладонью сбрасывая влагу с волос, — мы с дядей Костей рванем в Монако, чтобы дела закончить, а Вам все равно надо здесь сидеть — чиновники обязательно нагрянут, да еще врача притащат, чтобы проверить Вашего папашку на вменяемость.

Он помчался к машине, а девушка выскочила следом. Рванула тяжелую дверь «бентли».

— Бросаете меня, да? — закричала она.

Саша удивленно посмотрел на нее, а Константин Иванович начал не очень уверенно оправдываться:

— У нас дела. Надо денег заработать, чтобы Луиджи помочь. Мы ведь обещали. А через неделю вернемся и поживем здесь подольше: заводик винный поставим, на горе Монте-Карло горнолыжную трассу соорудим.

— Здесь зимы не бывает, — сказала Аня.

— Снега завезем, а пока отпусти нас, милая! — взмолился Шарманщиков.

Аня глянула за окно, к машине, поскальзываясь на размокшей земле, спешил старичок-граф с зонтиком. А вслед ему что-то кричала Франческа.

— Хорошо, — согласилась девушка, — но через неделю приезжайте обязательно.

— Куда же мы денемся, — вздохнул Шарманщиков.

Аня встала под зонтик и, обняв старичка за талию, прижав его к себе, пошла с ним к дому. Граф даже не пытался вырваться, хотя зонт укрывал от дождя лишь половину каждого из них. Константин Иванович смотрел им вслед до тех пор, пока не захлопнулась входная дверь.

— Что-то опять у меня поджелудочная разболелась. Заскочи по дороге в какую-нибудь аптеку, а то у меня все лекарства в гостинице остались.

Аня посмотрела в мутное окно первого этажа, как отъезжает автомобиль, потом прижалась спиной к холодной стене чужого дома, который по нелепой случайности стал ее собственностью; еще совсем недавно они с мамой мечтали о маленькой однокомнатной квартирке, а теперь вот есть замок в Италии, но мамы нет и не будет никогда. Захотелось заплакать, но дон Луиджи сказал служанке:

— Вот тебе, Франческа, новая хозяйка. Теперь она — графиня, а я буду цветочки выращивать.

— А ну Вас, — отмахнулась от его объятий служанка.

Она недоверчиво посмотрела на девушку, а та, оторвавшись от стены, подошла и поцеловала Франческу, а затем старичка.

Дождь хлестал по стеклам и барабанил по высокой жестяной крыше. Сквозняк приносил с кухни запах зеленых яблок. И Ане показалось вдруг, что этот громадный дом стал ей чуточку роднее, а эти люди ближе, они теперь уже почти как родственники, а почему почти — других-то у нее вообще нет.

Глава пятая

Два дня шли дожди. Все это время Аня с доном Луиджи находились в библиотеке, но книги не читали, а играли в карты. В «Блэк Джек», на деньги, разумеется — ставка по одному франку. Синьор Оливетти выиграл за два дня двести двадцать четыре франка, что его чрезвычайно расстроило. Он даже хотел вернуть выигрыш.

— В картах нельзя быть такой невнимательной, доченька, — говорил он, а сам светился от радости.

Он был счастлив не от того, что выиграл тридцать долларов, а от того, что теперь есть с кем играть в карты и есть кого называть «доченькой» — даже в шутку.

Комната Ани теперь преобразилась. На полу теперь лежал ковер, в один угол поставили плюшевое кресло, в другой — столик с древним телевизором «SONY». Появился даже шкаф, который притащили сюда Паоло с Франческой и старым графом; втроем они пыхтели, надрываясь, пока Аня дочитывала в библиотеке «Сальто-Мортале». Удивительно, что нечто подобное произошло с ее собственной жизнью, которая подпрыгнула и, перевернувшись через голову, полностью изменилась. В комнате еще поставили туалетный столик с зеркалом и плюшевый пуфик перед ним.

Видя свое отражение, девушка удивлялась, что изменилось все, кроме нее самой. Те же волосы, глаза и вздернутый нос, который она ненавидела и который когда-то так нравился Филиппу. Он очень часто, звоня по телефону, вместо «Здравствуй» говорил «Привет, курносая!», и тогда ей было приятно и тепло от его голоса. Но это происходило давно, в другой жизни, где была маленькая квартирка, в которой властвовали вечно пьяные соседи; в той жизни было все, чего нет сейчас, и не было ничего, что теперь ее окружает и к чему она начинает привыкать. К хорошему привыкаешь очень быстро, плохое всегда будет казаться назойливым временным гостем.

Через два дня, проснувшись и увидев за окном рассветное солнце, Аня сказала, подойдя к зеркалу:

— Доброе утро, синьорина графиня. Сегодня хорошая погода, значит, будем делать визиты.

За завтраком она спросила дона Луиджи, знаком ли он с русской княгиней. Синьор Оливетти даже не удивился тому, что его приемная дочь кое-что знает о некоторых представителях местного знатного общества.

— Да ну ее, — отмахнулся граф, — боюсь я ее.

И рассказал замечательную историю о том, как однажды, будучи мальчишкой, отправлялся воровать апельсины на соседскую плантацию и эта русская застукала его. Она не ругала, не хватала за ухо, не говорила, мол, зачем к нам залез — у вас самих апельсиновыми деревьями двести гектаров засажено. Она взяла его за руку, провела в свой дом, напоила сладким пивом, а потом дала мешок с апельсинами, который он с трудом дотащил до дому.

— Сладкое пиво? — удивилась Аня и догадалась: — квас?

— Да, да, — вспомнил старик, — квас. Очень вкусно.

— Сколько же ей лет, — поразилась девушка, — если она Вас мальчишкой еще ловила?

Синьор Оливетти задумался, начал старательно загибать пальцы.

— Если мне сто пятьдесят, то ей должно быть двести восемьдесят, — серьезно заявил он.

Но идти в гости к русской княгине наотрез отказался, да и Ане не советовал.

— Что там делать? — спросил дон Луиджи самого себя, — квас у нее, наверное, закончился, ведь столько лет прошло.

Но девушка пошла, о чем сначала весьма пожалела. Синьор Оливетти сказал, что через сад километра три, а по дороге дальше; путем несложных подсчетов Аня предположила: расстояние до дома княгини самое большее девять километров, если принять обходной путь за полуокружность, а расстояние через сад — за диаметр. А на самом деле путь по дороге должен быть еще меньше. Оказалось, наоборот. Она шла два часа, прежде чем увидела узкую мощеную дорогу, о которой ей говорил дон Луиджи, пошла по ней, и это заняло еще сорок минут.

Дом княгини был больше графского, и стены его были густо увиты плющом и душистым горошком. Настолько плотно эти заросли прикрывали стены, что спрятали даже вход в дом, оставляя зрителю созерцать лишь ступени крыльца. Возле дверей не было кнопки электрического звонка, болтался только шнур с бронзовым кольцом, дернув за который, Аня услышала в глубине здания приглушенный удар колокола или гонга. Через пару минут дверь отворилась и на фоне сумрачного полумрака появилась итальянка лет тридцати. Аня поздоровалась и спросила:

— Дома ли княгиня и сможет ли она принять соседку?

— Спрошу, — ответила итальянка и захлопнула дверь перед самым Аниным носом.

Тут же, правда, служанка одумалась. Отворила дверь и, пропуская девушку в дом, приказала:

— Стойте здесь и никуда не ходите: я скоро вернусь.

Ждать пришлось долго. Аня присела на скрипучий стул, на котором лежала бархатная подушечка с кистями, и стала рассматривать внутреннее убранство дома. Диваны и кресла в белых чехлах, картины на стенах: морские пейзажи и батальные сцены, портрет какого-то царского генерала с золотыми эполетами на плечах, еще один генерал с седой бородой, лежащей на ленте ордена, идущей через всю грудь, еще один портрет молодой светловолосой красавицы в шляпке с короткой вуалькой по моде двадцатых годов. Хозяйка?

Аня поднялась со стула и подошла к портрету. Девушка на портрете была, очевидно, одних лет с нею, и оттого, наверное, казалось, что они чем-то схожи. Тень от вуальки падала на глаза, поэтому глаза и все лицо были печальными. Черная шелковая перчатка на руке, поверх которой перстень с бриллиантом и обручальное кольцо. За спиной красавицы на портрете бульвар — может быть, парижский, а скорее всего какого-то южного города, но не российского — это точно.

Наконец раздались шаги и снова появилась служанка.

— А как доложить? — спросила она и тут же сообщила: — только госпожа все равно не принимает.

— Доложи, что явилась соседка — Анна Оливетти… Урожденная Шептало, — добавила Аня после некоторой паузы.

Возвращаться домой, не передохнув, не хотелось и потому приходилось быть навязчивой. Снова опустилась на стул, ноги гудели после почти трехчасовой ходьбы. Наконец раздались быстрые шаги, вернулась служанка.

— К сожалению, госпожа сегодня не расположена, если бы Вы предупредили.

— Телефон у вас есть? — вспомнила Аня о современных средствах коммуникации.

— Есть, — обрадовалась служанка, — только он не работает.

— И то хорошо, — согласилась гостья, — когда он заработает, я позвоню.

Поднялась с подушечки и направилась к двери, но не успела даже открыть ее, как услышала за спиной:

— Погоди, милая. Задержись на минутку.

Сказано было по-русски. Аня обернулась и увидела в дверном проеме высокую старуху. Она была ни худа, ни толста, и только подойдя к ней ближе, девушка увидела морщинистое лицо и седые, зачесанные назад волосы.

— Добрый день, — поздоровалась Аня по-русски.

— Добрый, — кивнула княгиня и спросила: — так это ты, барышня, за молодого графа замуж вышла?

— Какой же он молодой? — удивилась девушка.

— Для меня он — мальчишка, — сурово произнесла хозяйка, — а если он стар для тебя, то зачем замуж выходила за него?

Удивительно, как это все знают в доме, в котором нет телефона: Аня попыталась объяснить, что она — не жена дона Луиджи, а всего-навсего — приемная дочь, и то фиктивно, произнесла лишь: «Да я…», потом повернулась и пошла к выходу.

Но властная хозяйка опять сказала:

— Погоди!

И даже тростью о пол стукнула.

— Откуда родом будешь?

— Из Петербурга.

Лицо старухи несколько смягчилось. Или это только показалось.

— На Васильевском жила. На Десятой линии.

— Далеко от Бестужевских курсов? — спросила старуха, но не стала дожидаться ответа — и так понятно, что рядом, — а я на Шестнадцатой, в деревянном домике — он второй от Среднего проспекта. Жив он еще?

Аня покачала головой — как может сохраниться деревянный домик, но вдруг вспомнила:

— Еще лет пять назад стоял. Двухэтажный, в землю вросший, но потом его снесли, и на его месте теперь новый — семиэтажный с подземным гаражом.

— Точно, двухэтажный, — вздохнула старуха, — во дворе сарайчик дровяной и проход на Пятнадцатую почти к самой гимназии.

— Там теперь школа. В ней моя мама преподавала.

— Мать в Петербурге осталась?

— Она умерла чуть больше месяца назад, — тихо ответила, отвернувшись в сторону, девушка.

Старуха посмотрела внимательно на гостью:

— Пойдем чай пить.

Звали ее Анна Ивановна Радецкая.

Анна Ивановна вдруг стала неожиданно любезна, а девушка, и без того чувствуя неловкость за этот неожиданный визит, теперь и вовсе стушевалась, опустила глаза, тут же подняла взгляд, но не выше начищенного бока пузатого самовара с выбитыми на нем медалями.

— Ты тоже, небось, не в роскоши жила? — спросила старуха.

Аня кивнула и, увидев, как ее отражение на блестящей меди мотнуло головой, отвернулась.

— Ну хоть в своем доме жила. С родными людьми.

Откуда ей знать? Ане вдруг захотелось рассказать все о себе, но только кому это интересно — пусть лучше ее считают авантюристкой, облапошившей выжившего из ума старого графа. Хотя, наверное, хозяйке и неинтересно знать про ее жизнь; она сама поболтать не прочь: скучно одной жить, а еще неожиданно гостью Бог послал.

Старуха вдруг закрыла глаза, словно пыталась что-то вспомнить, а потом начала рассказывать.

— Мать моя служила у князей Барятинских в имении. Не служила — прислуживала, конечно. Там же и я родилась. Это уже потом, когда мне еще года три было, приехал князь Иван Александрович и увез нас с мамой в Петербург. Имение я не помню, а вот нашу комнату в цокольном этаже особняка на Английской набережной не забуду уже никогда. Князь тогда в Петербурге пробыл недолго, укатил за границу — он хоть и военным был, но состоял на дипломатической службе, а в доме на набережной осталась его мать — старая княгиня, ну и прислуга, конечно. Окна нашей каморки выходили в маленький темный дворик, где росли лопухи и стрекотали неизвестно как попавшие туда кузнечики. По дому мне ходить было запрещено, но однажды, когда я вышла в вестибюль, чтобы посмотреть на разлившуюся Неву, старая княгиня, увидавшая меня с площадки лестницы, позвала:

— Поди сюда!

Она подвела меня к дверям комнаты, сказала: «Стой здесь!», сама зашла и вскоре вышла с фарфоровой куклой. «На!» Я взяла, а княгиня махнула рукой: «Ступай к себе!» Она была вдовой князя Александра Ивановича — генерала-фельдмаршала, покорителя Кавказа, пленившего Шамиля. В юности он учился в школе гвардейских подпрапорщиков вместе с Лермонтовым, чья фамилия вообще не упоминалась в приличном обществе. Лермонтов был известен стишками непристойного содержания, в которых описывал жизнь юнкеров. В одном из них он упомянул и Барятинского.

И так далее. Барятинский обиделся смертельно, хотел вызвать Лермонтова на дуэль, но их помирил Мартынов, который через восемь лет сам вызвал на дуэль известного поэта, не имея, впрочем, цели убить его, а просто потому, что правила были такие. Мартынов вытянул руку и выстрелил, рассчитывая промахнуться, но попал Лермонтову в сердце. Но это было позже, а тогда оскорбленный Барятинский ушел из училища, дорога в гвардию была для него закрыта, он поступил в армейский драгунский полк, что, впрочем, не помешало ему стать полководцем и героем. Умер он в году, когда его сын заканчивал учебу в Пажеском корпусе.

Я росла, старая княгиня меня по-прежнему не замечала, забыла, видать, и о кукле, ею же подаренной, да вообще про то, кто я и откуда. А князь Иван Иванович приезжал иногда, жил, правда не долго, в своем доме, но когда приезжал, то в эти дни или, лучше сказать, ночи мама моя в каморке нашей отсутствовала. Иван Иванович был не женат, и, судя по всему, это обстоятельство очень печалило старую княгиню. Несколько раз я слышала, случайно оказываясь неподалеку, как княгиня убеждала сына поскорее жениться, пока она еще жива. Правда, заметив меня, старуха переходила на французский, не догадываясь, что я все понимаю. Она даже плакала.

Наконец Иван Александрович согласился: то ли мать пожалел, то ли невеста оказалась хороша собой и богата, но от горничной с ее ребенком необходимо было избавиться. От кого-то князь узнал, что на Шестнадцатой линии офицерская вдова сдает этаж в своем домике, и отправил нас туда. В лодку погрузили наши пожитки, мешок с бельем да швейную машинку «Зингер», подаренную княгиней, я в последний раз посмотрела на дом, в котором жила, и увидела вышедшую на крыльцо княгиню.

— Поди сюда! — позвала она.

Я подошла испуганная, а старуха протянула мне что-то в кулаке, разжала ладонь, и я увидела золотой крестик с цепочкой.

— Носи! — строго произнесла она, — молись Богу, и он тебя не оставит.

И она надела на меня цепочку с крестиком.

Офицерской вдове — владелице домика было около сорока лет, она смеялась по любому поводу, а краснела порой без всякого повода.

На подоконнике в ее комнате стояли клетки с канарейками, в теплые дни вдова растворяла окно и разговаривала через улицу с женой железнодорожного кондуктора, которая жила напротив.

Князь Барятинский женился и уехал с молодой женой в Париж, но это меня заботило мало, осенью меня отдали в гимназию, и я стала привыкать к новой жизни. Мы не бедствовали, какие-то деньги у мамы моей были, и к тому же она шила платья и для вдовы, и для жены кондуктора, и для других дам, обитавших неподалеку. У меня появились подружки, одна из них, как водится, самая лучшая, самая близкая. Что мне до какого-то князя.

Он появился в нашем домике через год, даже прожил в маминой комнате пару недель. Вечерами он в маленькой гостиной первого этажа играл на гитаре и пел романсы. Офицерская вдова из коридора глядела на его генеральский мундир, краснела и хихикала от радости за постояльцев.

Но счастье старательно обходило наш домик. Барятинский снова уехал, вскоре у меня появился братик, а у офицерской вдовы — ухажер. Предмет вдовьей страсти был черняв и кудряв, каждое утро он в протертой военной шинели останавливался под нашими окнами и пел романсы. Громко и пронзительно. Чаще всего — «Маруся отравилась, в больницу повезли…» Вдова пряталась за занавеской, поглядывая за улицей в щелочку, и плакала. Чернявый был шарманщиком.

— Он такой несчастный! Такой несчастный, — шепотом делилась с моей мамой вдова, — представь себе, Наташа, это он был юнкером. За участие в дуэли со смертоубийственным исходом его сослали на каторгу. А теперь он вернулся. Все, ты представляешь, все отвернулись от него! Друзья, родственники, даже невеста! Она вышла замуж за другого. Она теперь жена купца-миллионщика, страдает, конечно. А он гордый! Ходит по улицам со своей шарманкой и поет, чтобы заглушить боль.

Страсть все-таки победила природную стыдливость вдовы. Однажды она выбросила в окошко записку, в которой назначила черноволосому красавцу свидание в дровяном сарае.

Шарманщик стал бывать у нас часто, хотя мог пропадать и неделями. В дровяном сарайчике ему оборудовали комнатку, поставили там печку, чтобы несчастному не холодно было, но он всем запретил строго-настрого заходить туда: мне, маме, а вдове в первую очередь. К нему туда часто приходили знакомые — иногда оборванцы, а порой и вполне приличные на вид люди. Впрочем, мне до него не было никакого дела. Волновало совсем другое: мама начала выпивать. Не напивалась, конечно, но все же. А как выпьет винца, начинала плакать безутешно.

Весна шестнадцатого года была слякотной. В апреле чуть ли не каждый день с неба сыпался то дождь, то мокрый снег. И вот однажды меня разбудило солнце. Сразу стало светло на душе, мама что-то напевала вполголоса, маленький брат смеялся, глядя в окно. На подоконнике стояла клетка с чижиком, и даже птичка радостно чирикала, словно понимая, что через несколько дней ее выпустят на волю — приближался праздник Пасхи. Шарманщик не появлялся около двух недель, но в тот день он пришел к обеду. По такому случаю вдова накрыла стол в гостиной, повздыхала, что не может его как должно угостить — ведь пост, но бутылку крымской мадеры все же достала.

Чернявый откупорил ее, разлил по рюмочкам и весело произнес:

— Хороший нынче день! Князь Барятинский час назад мне четвертную подарил!

Мама, конечно, побледнела, а шарманщик рассказал, что он проходил по Английской набережной и видел, как из особняка Барятинских выносили чемоданы — князь Иван Александрович собирался отправиться на фронт. Когда услышал звуки шарманки, сам спустился с крыльца и, подойдя, спросил чернявого, на котором была его обычная шинель:

— Где воевал, герой?

— В Галиции, Ваше Высокопревосходительство, — отрапортовал шарманщик, — у генерала Брусилова в кавалерии. Теперь отправлен в полную отставку по причине ранения и тяжелой контузии.

И тогда Иван Александрович дал ему двадцать пять рублей.

Мама моя как услышала, что князь на фронт отправляется, взглянула на часы с кукушкой и прошептала:

— Не уехал еще. Они в этот час как раз обедают.

Вскочила, набросила платок на голову и выскочила на улицу. А я за ней чуть позже — пока сообразила, пока пальто надела. Я только Большой проспект пересекла, а мама уже к набережной Невы подбегает. Она решила Неву по льду перейти, как раз к дому Барятинских и вышла бы. Я смотрела, как ее фигурка уходит по темному льду, и кричала:

— Не надо! Вернись обратно!

А когда увидела, как она провалилась в воду, бросилась было к ней, но меня люди уже схватили: «Куда ты, девочка? Лед-то ведь совсем тонкий! Не переживай, ничего с твоей мамой не случится».

Но ее течением сразу под лед затянуло.

На поминках вдова рыдала в голос, а шарманщик, который уже перебрался жить в дом, успокаивал ее:

— Да будет тебе убиваться! Не плачь, рыбонька. Мы ведь детишек не бросим, поможем им.

Гости ушли, мы с братом легли в своей комнатке. Некоторое время я слышала, как за стенкой плачет вдова, что-то шепчет ей чернявый, а потом заснула.

Очнулась под утро и не могла понять, что вокруг меня. Показалось, будто я в другом мире: перед глазами молочная пелена, а голова раскалывается от боли. Поднялась на постели и чуть было не потеряла сознание от горечи, обжигающей мои легкие. Но все же успела открыть окно, схватить брата и выпрыгнуть с ним во двор. Думала, пожар. Как было на самом деле, сказать трудно; скорее всего, пьяная хозяйка закрыла заслонку печки, чтобы угли долго хранили тепло, а потом бросила туда несколько поленьев — вот дым и пошел в комнаты. А может, это шарманщик подстроил. В ту ночь он не ночевал, а вернулся утром и даже плакал, узнав, что хозяйка домика угорела насмерть. Оказывается, они уже полгода были мужем и женой, тайно обвенчавшись в церкви на Смоленском кладбище.

В гимназии я больше не появлялась. Во-первых, надо было за домом следить и заботиться о брате. А во-вторых, не было денег вовсе. У матери были какие-то сбережения, но все они исчезли. Шарманщик сказал сразу: «Кормить вас не могу, сам живу впроголодь. Но вы можете мне помогать копеечку зарабатывать». Однажды он, вспомнив, что моя мама хорошо пела, решил меня испытать и попросил спеть. Я хотела исполнить какой-то романс, еле слышно пропела какую-то фразу, а он, услышав, обрадовался:

— Будешь со мной по дворам ходить. За твой голос больше подавать будут.

Заставил меня надеть какое-то тряпье, и начали мы по городу бродить. Он на шарманке пиликает, я пою, а братец маленький с картузом публику обходит. Несколько раз подружек по гимназии встречала, отворачивалась и плакала от стыда, но и они делали вид, будто не знают меня. Только одна — самая близкая — добрая Катюша Корсакова долгое время к нам приходила, один раз даже с мамой — уговаривала меня вместе с братом к ним перебраться. Но шарманщик наорал на них, и они ушли.

Самое ужасное было то, что шарманщик оказался главарем шайки воров-карманников.

За окнами смеркалось, да и в доме был полумрак. Самовар остыл. Хозяйка замолчала на мгновение. Аня сидела ни жива ни мертва, не веря в подобные совпаденья. Она решила пока ничего не рассказывать старой графине, дослушать ее рассказ. Но тут в двери кто-то постучал; не в дверь комнаты, а в громадные входные двери дома. Затарабанил с яростной силой. Это дон Луиджи примчался, встревоженный пропажей приемной дочери.

— Откройте немедленно, — кричал он.

А потом еще громче:

— Доченька, ты жива?

Хозяйка усмехнулась и поднялась из кресел:

— Приходи завтра, — сказала она, — а то он мне весь дом разнесет.

Обняла гостью и поцеловала ее в обе щеки.

Остаток вечера Аня думала о старой графине, но потом тревога за Константина Ивановича и Сашу вытеснила эти мысли. И все же, уже ночью, перед тем как заснуть, девушка решила отправиться к Радецкой с самого утра: старушка не успела многое рассказать. Хотя история про шарманщика и маленького мальчика не более чем совпадение с той, что поведал когда-то дядя Костя. Мало ли по Петрограду бродило тогда шарманщиков? Конечно, совпадение. «Но все равно, надо получше расспросить Анну Ивановну, — решила девушка, — совпадения ведь тоже не случайны.»

— Тебе, наверное, интересно узнать, как вдруг дочка горничной стала графиней? — спросила Анна Ивановна.

Гостья кивнула, а потом, сообразив, что это не очень-то вежливо, произнесла:

— Будьте так любезны, расскажите, пожалуйста!

— Ну да, конечно, — усмехнулась старуха, — Радецкие-то не какие-то там Оливкины. Радецких все знают. Граф Федор Федорович — генерал от инфантерии, своим участием в турецкой войне прославил фамилию. Федор Федорович, кстати, — дед моего мужа.

Вся Россия следила за боевыми действиями на Балканах, где русская армия воевала с турками, освобождая Болгарию. Следила настолько внимательно, что скоро фраза из секретного послания генерала Радецкого царю — «на Шипке все спокойно» стала нарицательной. Художник Верещагин даже создал триптих, на котором изображен замерзший русский солдат. Солдат на Шипке замерзло немало, а генерал Радецкий остался жить, увековечив свое участие одной-единственной фразой. И если через тридцать лет гимназистам задавали на уроке вопрос: «А кто командовал русскими войсками на Балканах?», даже двоечник отвечал: «Великий Князь Николай Николаевич, генерал Скобелев и генерал Радецкий, который сказал…» Ну и так далее.

Анна Ивановна прославленному генералу никакой родней не была, если не считать, что вышла замуж за его внука. Причем, познакомилась с ним при обстоятельствах весьма трагических и для себя, и для него, и для всей страны.

Старуха показывала гостье семейные альбомы.

— Этот бравый поручик — мой муж, но тогда мы еще не были знакомы: в конце шестнадцатого года он приезжал в Петербург и сфотографировался, а это наше венчание в Румынии, это — моя свекровь, это князь Иван Александрович Барятинский, это я — в тридцатом году в Ницце, можете сравнить с оригиналом, сидящим перед Вами. Это опять муж, только еще в кадетском корпусе, он же — юнкер. А моих детских фотографий нет. Наверное, и не было никогда — мы очень бедно жили. Впрочем, может, это меня и спасло — нужда закаляет характер, дает шанс выжить, когда другие, может быть, тоже стойкие, но не знавшие бедности — не выдерживают. Ну, слушай продолжение моей истории. Больше года мы бродили по улицам, вечерами возвращались, с трудом передвигая ноги. Ближе к ночи к шарманщику приходили карманники и приносили дневную выручку — всю, без утайки, а он уж распределял, кому сколько дать, а сколько оставить себе и на нужды всей шайки. Был он человеком далеко не бедным, но ходил всегда в одной и той же шинели: похоже было, что подобная жизнь нравилась ему. Подручных своих он презирал и, как мне казалось, меня с братцем тоже. Часто некоторые из его приближенных оставались у нас переночевать и попьянствовать. Тогда приводили женщин, порой это были совсем девчонки — младше меня, ставили на граммофон пластинки и подпевали Шаляпину: «Эй, дубинушка, ухнем!». С той поры я эту песню слушать не могу и Шаляпина тоже. Мы с братом в своей комнатке пытаемся заснуть, а все равно страшно и обидно за свою судьбу. Дверь я, конечно, на запор закрывала, но что для вора запоры! Однажды ночью проснулась оттого, что кто-то дышит мне в лицо; хотела вскочить, а шарманщик меня за плечи держит. «Тихо, птичка, мальца разбудишь!» От него потом пахнет и водкой разит, но мне не то страшно, а то, что он в одном исподнем ко мне прокрался. Прижимается ко мне, и нательный крест его — большой оловянный в мою грудь больно колет. «Люба ты мне, — шепчет, — давай вместе как муж с женой жить! Ты у меня королевной будешь, в шелках и в бархате щеголять будешь; я дом каменный куплю, прислугу наймем, а ты им всем по щекам, по щекам…» Шепчет он, а сам сорочку мне задирает и ноги начинает мои целовать. «Скоро, соловушка, весь мир перевернется и мы с тобой на самом верху окажемся!» У меня от страха голос пропал, дрожь бьет, не могу даже слова сказать, чтобы отстал он от меня, но все равно по стене рукой шарю, где у меня над изголовьем лампа керосиновая висела; нащупала, сняла и ударила его со всего размаха. Шарманщик на пол повалился, я к дверям босяком по осколкам стекла, но он меня снова хватает, щека его разрезана, кровь хлещет. «Такая ты мне еще больше мила: такие не предают мужей!» И хохочет уже во весь голос. Я его снова лампой по голове и ну вон из дому, как была в одной сорочке — через дорогу к кондукторше. В окно ее колотила, кондукторша бессонницей мучалась и вовремя открыла: успела я заскочить в чужой дом перед самым носом негодяя.

— Утром пойдем к квартальному, — сказала соседка, — пусть его на каторгу упекут. Заживете с братиком как люди, а мы всей улицей вам помогать станем.

Но квартальные и околоточные у шарманщика кормятся, деньги от него получают — меня еще хотели схватить за то, что я будто бы на законного хозяина дома с ножом бросилась и лицо ему сильно повредила. Сбежала я в Гавань на Канареечную улицу, нанялась в прислуги к двум старушкам-сестрам, у них свой домик и садик при нем; я у них и за кухарку, и за прачку, и за курами слежу, а сама только и думаю о том, как бы брата из неволи выручить. Караулила часто возле домика на Шестнадцатой линии, но все без толку. А потом случайно узнала, что шарманщика схватила полиция, а братца определили в приют. Кинулась я к Катюше Корсаковой, наняли мы пролетку и помчались по городу, по всем сиротским домам. Но нигде брата не было. А тут как назло революция. Хотя никто тогда о ней ничего не знал. В газетах написали, правда, что правительство скинули и скоро будет назначено новое, но какое мне дело до правительств: их за полгода и без того уже несколько раз поменяли. Но по городу стали вдруг разъезжать в автомобилях бородатые солдаты и пьяные матросы, все мостовые покрылись шелухой от семечек, а на стенах висели плакаты: «Мир — народам, фабрики — рабочим, земля — крестьянам, власть — Советам, война дворцам». Много разных глупостей писали, но грабили на улицах постоянно. Барышням из дому выходить было особенно опасно. На меня — на бродяжку и то несколько раз матросы набрасывались, но Бог спасал, и к тому же я все проходные дворы в городе знала, убегала быстро и пряталась где-нибудь за поленницей.

Как-то возвращаюсь на Канареечную, а меня одна из старушек поджидает.

— Ой, не ходи туда, милая, — шепчет, — за тобой из ЧК приехали. Один какой-то их начальник, весь в кожаной одежде, в комнате сидит, а другие во дворике и на улочке прячутся с ружьями.

Я понять ничего не могу, а старушка продолжает:

— Грозный такой начальник, строгий, видать, все про тебя расспрашивает и наливочку нашу попивает. Мы ему уж курочку сварили, сметанки дали, а он все одно талдычит солдатам: «Как появится девка, сразу хватайте, но чтоб не били ее, а поласковее!» Шрам у него большущий: от виска, стало быть, и до самой шеи.

Поняла я, кто это за мной явился, и спрашиваю:

— А что он еще говорил? Может обронил словечко о моем братце?

Старушка задумалась и вспомнила вдруг:

— Говорил, ей-богу, говорил! Сказал, будто мальчонку его старые знакомцы с собой в Ростов забрали. Там теперь, дескать, генерал Каледин белую гвардию собирает и много из-за того всякой богатой сволочи в Ростове набралось: дескать, для шарманщиков там рай. А сам этот, который со шрамом, про себя сказал, что теперь на Английской набережной живет — ему будто целый дом под квартиру дан. Увидишь Аньку, так и передай, чтобы сама приходила, а то потом будут ей революционные санкции за неявку.

Поняла я только одно: кондукторша испугалась революционных санкций и рассказала шарманщику, где я прячусь. Но мне уже было все равно: на следующий день старушки принесли узелок с моими вещами. Дали немного керенок на дорогу, вареной картошки и хлеба. С тем я и отправилась на Николаевский вокзал. Удалось втиснуться в вагон поезда, идущего куда-то на юг, проехать в нем трое суток, а потом свалиться в горячке.

…Как меня сняли с поезда — не помню, я и поезда не помню, только вокзал, давка, крики, а потом очнулась в тифозном бараке под Тамбовом. Вперемешку лежали трупы и еще живые люди, сюда же приносили больных, чтобы оставить там умирать. Хватит об этом — ничего интересного в этом нет. Выжила я каким-то образом, поплелась на станцию, на мне лохмотья — хуже нищенских, от голода голова кружится и от слабости после болезни. На станции поезд стоит и толпа его штурмует. Все вагоны зеленые, а один пульмановский желтый — первого класса, стало быть. На этот вагон не кидаются, потому что солдаты его охраняют, а на площадках еще и офицеры из пассажиров с револьверами. Прохожу мимо, вдруг крик.

— Федотова! Анечка!

А я уже и забыла, как меня зовут. Даже не оборачиваюсь. Тогда солдат за руку меня хватает: «Барышня, кажется, Вас кличут». Показал на окно, а там подруга моя по гимназии, та самая Катюша Корсакова — добрая душа. Провели меня в их купе: она там с мамой и какой-то старик в шубе с женой. Старуха пенсне на нос нацепила и поморщилась. От меня бараком, кровью, хлоркой смердит. Стриженная я наголо и в лохмотьях, естественно. А подружка, царство ей небесное, меня обнимает и плачет от радости, что мы встретились. Старичка попросили удалиться, подружка чемодан открыла, стали меня переодевать, дама в пенсне сразу же сама выскочила: кому охота на скелетов смотреть. Подобрали мне платьице бархатное, ботинки кожаные. Но все это на мне болтается. Меня вскоре накормили, положили спать, и когда я глаза открыла, вокруг была ночь. Колеса стучат. Подруга рядом со мной на диване спит, а матери ее места не хватило — она на чемоданах сидит, молитвы читает. За дочь свою Бога молит, за мужа и сыновей, которые неизвестно где, за меня — сироту и за всю Россию:

— Мати Препетая Царица Небесная…

Потом уже очнулась я днем от выстрелов. Поезд стоит, толпа людей вооруженных по вагону идут, а кто они — красные или просто бандиты, до сих пор не знаю. В купе заглядывают, офицеров ищут — вывели их, заставили сапоги и шинели снять и тут же расстреляли. Женщины заголосили, а когда вагон грабить начали, то и вовсе такой крик поднялся. К нам ворвались. Старик сам шубу сбросил, но его зачем-то с собой потащили, жена его кинулась за ним, вцепилась в него, а кто-то из грабителей саблей ее рубанул, чтобы под ногами не путалась. Мы только услышали, как страшно старик завыл.

Я в коридор выглянула: увидела старуху окровавленную и старик рядом на коленях. Его за шиворот оттягивают, а он в жену мертвую руками вцепился, тут его и пристрелили. Последнее, что увидела: у ног моих половинка пенсне лежит. Тут и меня отпихнули. В купе люди ворвались, сразу запахло луком и самогоном. Начали в чемоданах рыться, все из них выбрасывают. Мы втроем в угол забились. Мать подружки нас прикрывает. Покопались мужички в женском белье, ценного ничего не нашли и разозлились. «Ну что, гниды буржуйские, здесь вас кончать или на хутор отвезти позабавиться?» А сами на подругу мою поглядывают. Стали ее выдергивать, но потащили всех нас троих: мы ведь друг за дружку уцепились. Лупят ее маму, меня, но мне меньше достается — они вроде как брезгуют даже до меня дотронуться. «Пшла отсюда, вошь тифозная!» — орут. Потом один шашку из ножен вынул, размахнулся, хотел рубануть, но в коридоре тесно — за стену зацепил, выругался и ударил меня рукоятью в висок. Казалось, секунда прошла, а чувствую — платье на мне расстегивают. Еще в себя не пришла, отбиваться стала. А вагон уже грабят другие — в разбросанных вещах роются пассажиры из зеленых вагонов, тащат все, что осталось после бандитов. Выбралась из вагона, а на насыпи шарят в карманах у трупов. У офицеров расстрелянных портсигары вытаскивают, просто коробки с папиросами, френчи с мертвых снимают. Мать подруги зарубленная лежит. Ее уже раздели. Все вокруг орут, ругаются, дерутся из-за награбленного и наворованного.

Уже крестьянские подводы несутся, мужички тамбовские поживиться хотят. А поздно уже — ничего им не осталось. Стоят, смотрят на мертвецов, матерятся, сморкаются. Я одного старичка заприметила, подошла и попросила его похоронить маму, не говорю, что чужую, плакать начала. Сняла крестик золотой с цепочкой. «Вот, — говорю, — все, что есть у меня, заберите.» Он на меня, кривясь, поглядел, но крестик не взял тогда. «Тащи, — говорит, — свою мамку за ноги, поможешь мне на телегу закинуть.» Поехали мы с ним. Наконец деревушка показалась, церквушка и кладбище. Старик достал лопату, приказал мне могилу копать, а сам пообещал за батюшкой сбегать. Труп с телеги мы сняли. Он с подводой уехал. Я могилу рою. Земля мягкая — песка больше, чем земли, лопата острая, слишком острая. Закончила работу, сижу рядом с мертвой женщиной, жду священника и старика этого, хотя какой он старик. Это тогда мне казалось, что он старый, а было ему лет сорок или чуть больше. Черная борода с проседью и брови густые. Наконец слышу — подвода гремит. Он один приехал. «Нет у нас батюшки, уже год как нет — сбежал. Но мы сами с тобой обряд совершим, молитвы почитаем.» А сам еле на ногах стоит. Пил, видать, где-то, пока я копала. «Давай крестик с цепочкой», — говорит и руку протягивает. «Похороним сперва», — отвечаю, а сама пячусь от него, потому что у него под бровями уже недоброе что-то светится. Сел он, свернул самокруточку, затянулся махорочкой, я молитвы читаю. Три раза произнесла «Со святыми упокой» и говорю: «Помогите мертвое тело в могилу положить». А он за ноги труп подтянул и в яму спихнул. «Закапывай быстрее!» Забросала яму песком, он смотрит, усмехается. «Где ночевать думаешь? — спрашивает. — Давай у меня. Ночи темные, холодные, а у меня изба большая, я вдовец — согрею.» И ко мне подбирается. «Я — тифозная!» — кричу. А ему только смех: «Ко мне не пристанет — переболел уж. Так что садись в телегу, а не то!..» И нож достал. Тогда я размахнулась и ударила его лопатой. Он отшатнуться хотел, и я, сама не желая, ему по горлу резанула. Захрипел он и на могилу повалился. Бросилась я на подводу, хлещу лошадку вожжами, кое-как поплелась она, потом вроде рысью побежала и, конечно, к своему двору. А там толстая баба под окошком на скамеечке семечки лузгает.

— Эй, — кричит, — ты кто такова, чтобы на подводе моей разъезжать? Где мужик мой?

Я лошадь хлещу. А она на месте стоит. «Где Федька?» — голосит баба и на меня бросается. Лошадь дернула и понесла. Баба с телеги слетела, колесо ее переехало, подвода подпрыгнула, а потом и вовсе поскакала по кочкам и ухабам. Проскочила я лесок, к хутору какому-то выехала. А там гармошка играет, песни орут. Решила пойти проведать, как там и что. Лошадку в лесу оставила, за сараем каким-то притаилась, прислушиваюсь. Голоса, смех услыхала, шаги. За угол заскочила и в сарайчик прошмыгнула. А там подруга моя висит вся истерзанная. Сама ли повесилась или эти гады ее?

Через день я подводу с лошадью продала. Обменяла на хлеб, картошку, яйца и пошла к Ростову пешком. В Ростове жизнь веселая, войск много, рестораны открыты, оркестры духовые на улицах играют, влюбленные парочки в пролетках, пахнет цветами и шашлыками, которые местные армяне для господ офицеров на берегу Дона на углях жарят. А мне и податься некуда. Есть хочется, денег нет, а Христа ради просить гордость не дает. К домику подошла какому-то, гляжу, старушка на лавочке сидит — чистенькая, аккуратненькая и курочкам из ладошки пшено сыпет: «Цып-цып-цып». Я через плетень спрашиваю: «Бабушка, у Вас хлебушка не будет?»

Старушка подошла, пощупала платье на мне, хоть и в пыли все, но все же бархатное. Повздыхала добрая бабушка, ушла в дом, вернулась, неся ломоть хлеба черного и луковицу. «Сымай платье!» «Зачем?» «А что я тебе, так просто еду дам?»

День заканчивается, бреду по аллее. Слышу, шарманка пиликает — родной звук: даже на сердце полегчало. Подошла, дедуля стоит, за ручку крутит, а у него попугай на плече сидит и всем желающим за рубль из шляпы старика записочки с предсказанной судьбой вытаскивает. Подошла я, смотрю и улыбаюсь. «Ну-ка, Жако, — дедушка говорит, — предскажи судьбу барышне.» «Нет у меня денег Вам заплатить.» А Жако уже записочку вытащил и прыг ко мне на плечо. В клюве записочка, в трубочку скрученная. Развернула: «Скоро встретишь ты любовь свою до гроба». Посмеялась. А старичок снова шарманку крутит. И я запела:

И так мне вдруг хорошо стало, словно опять детство, мама живая меня дома ждет, пахнет корюшкой и счастьем.

Подъехала пролетка. В ней молодой офицер в черном каппелевском мундире с Георгиевским крестом и девушка в дорогом платье. Мимо, видимо, проезжали и остановились меня послушать.

Рысак ногами перебирает, барышня в сторону отвернулась, а офицер на меня глядит и улыбается. А у меня душа замирает от его улыбки и глаз синих-синих. Не позвал он меня, а спрыгнул на мостовую, сам подошел: «Хорошо поете, милая барышня!» И протянул мне империал. Прыгнул в пролетку, крикнул извозчику: «Гони!» и исчез. Шарманщик как увидел в моих руках золотой — «Голубушка, давай вместе ходить: мне же за такие деньги — неделю таскаться надо». А я что, против — дело знакомое. В какой-то хибарке на окраине мы поселились. Пол земляной и матрас, сеном набитый, на нем. Потом к нам скрипач прибился. Так почти месяц прошел. И вот однажды стоим мы возле вокзала, я пою какой-то романс, вокруг люди, солдаты, инвалиды какие-то, торговки, но чувствую, он здесь, глазами ищу его, а он за другими прячется, и давно уж, но встретились мы взглядами. И тогда я начала.

Скрипач наш подхватил, а уж я стараюсь! Для него одного, разумеется. Только закончила, он не выдержал, вышел из толпы, глаза блестят. «Поехали», — говорит. Усадил меня в пролетку, сам рядом сел. Привез меня в ресторан, где по вечерам программа варьете. Хозяина вызвал: «Вот певицу к Вам привез». А тот взмолился: «Господин штабс-капитан. Нету у меня места в программе. Ну нету!» Заставил молодой офицер меня спеть хозяину. Тот послушал и взял. Так я начала работать. Кормили, да еще и деньги платили. Господа офицеры на «бис» вызывали. А штабс-капитан больше не появился. Но я жду, и душа у меня болит — только бы с ним ничего не случилось: война ведь. Поставила бы свечку за здравие, но даже имени его не знаю. Так лето прошло, а в сентябре я обедаю в нашем ресторане, заходит пожилая дама в черном. Спрашивает о чем-то у официантов, но те только головами покачивают. Присела дама за мой столик, грустная. Я понимаю, что она разыскивает кого-то, и спросила ее об этом, сказав, что, может быть, смогу помочь. Она достала из ридикюля фотографию: вот, говорит, поручик Радецкий — мой сын. Его видели в Ростове. Я как взглянула, сразу узнала. «Был здесь, — говорю, — теперь он штабс-капитан, но месяца три его не встречала уж.» Дама заплакала, за руку меня взяла: «Милая барышня, помогите: я здесь никого не знаю!» Стали мы с ней вдвоем искать. По штабам, госпиталям, по заведениям, где офицеры гуляют, — все впустую. Нашли случайно — в госпитале, где уже были до этого. Зашли спросить, привозили ли новых раненых, есть ли среди них штабс-капитан Радецкий. «Если бы был, мы бы не забыли, — отвечают нам, — фамилия известная». А я смотрю через стекло двери офицерской палаты и спрашиваю: а кто там у окна? «А это офицер контуженный. Документов с ним никаких не передали, а у него самого память отшибло. К тому же не видит он ничего.» Я ворвалась туда, два шага уже оставалось сделать, как поняла — он это. Выскочила, бегу по коридору и ору: «Елизавета Александровна, Елизавета Александровна!» Она услышала — и ко мне навстречу. А я сказать ничего не могу, реву только. «Что, что? — повторяет его мама, — он жив?» Я головой киваю. «Что же ты плачешь, глупая? Веди меня к нему!» А у меня ноги подгибаются, я уже на ней вишу и реву. «Что с ним?» — она кричит. «Он не видит ничего.» «Глупая, — целует меня Елизавета Александровна — он ведь живой. Это самое главное!»

Сняли мы дом. Забрали Николая из госпиталя. Он ничего не понимает, кто рядом, почти ничего не слышит и не говорит вовсе. Я у его кровати целыми днями, а ночью мама его. Я романсы и песни пою, Елизавета Александровна гладит его руку, а когда он не спит, вспоминает вслух, как они жили в Петербурге. Однажды утром я опять запела, смотрю, он глаза закрыл и слезы у него катятся. Хочу Елизавету Александровну позвать, а не могу — голос пропал. Вдруг Николай говорит: «Что же Вы замолчали, милая барышня? Может, сейчас Ваш попугай вытянет для меня счастливый билетик». А мама его в дверях уже стоит. Кинулась она его целовать, а я пошла плакать на кухню. Потом Елизавета Александровна пришла: «Он Вас зовет, ступайте к нему». Подошла и на грудь ему голову положила. Он гладит меня и улыбается: «Отросли у Вас волосы, значит все будет хорошо».

Потом мы его ходить учили. Поздней осенью поехали в Крым. Там жили, а потом на пароходе в Румынию. На пароходе познакомились с генералом Щербатовым, который собирал по всей России деньги для белого движения. Он и ехал с огромным сундуком, который с трудом четверо здоровых казаков таскали. В Бухаресте он предложил жить в его доме, который король Михай ему предоставил. Но в Румынии жили недолго, с Николаем мы там обвенчались. Потом Щербатов перебрался в Ниццу, в квартиру, подаренную ему румынским монархом. С ним ехала жена, сундук, четверо казаков и мы втроем. Выделил он нам комнату, жили мы там тихо и скромно. Гуляли по набережной, я Николаю книги читала, пела, разумеется, казаки своим песням научили, а когда я их пела, то они под дверью сидели и ревели, как малые дети.

И вот однажды пришел к Щербатову гость. Приехал из Парижа князь Иван Александрович Барятинский, который недавно овдовел… Генерал стол накрыл и нас пригласил: дескать, внук того самого Радецкого, что на Шипке и так далее. Сели, помолились, к трапезе приступили. Только гость не ест, на меня смотрит. Точнее, на крестик с цепочкой, что на мне! Не выдержал и спросил:

— Анна Ивановна, Вы в Петербурге где проживали?

А я боюсь правду сказать, молчу, а слезы в тарелку с окрошкой кап-кап.

— Признайся: ты же Анечка Федотова!

Я головой кивнула и побежала в нашу комнату рыдать.

Князь поднялся и произнес:

— Господа, это моя родная дочь!

Все пораженные молчали, а казаки, что за столом прислуживали, сказали:

— Вишь как!

Вот и получилось, что я — нищенка и уличная плясунья вроде Эсмеральды стала графиней Анной Ивановной Радецкой, урожденной княжной Барятинской.

Иван Иванович уехал из Парижа навсегда, купил дом в Ницце, где мы вчетвером зажили. Но в тридцать первом году князь умер во сне, похоронили мы его, а вскорости продали дом и купили вот это поместье, потому что Елизавете Александровне был вреден морской воздух и врачи посоветовали ей жить поближе к горам. Но в тридцать девятом Бог прибрал и ее. Детей у нас с мужем не было, наверное, оттого, что я тифом переболела, или по другой причине. Но так получилось, что я последняя из рода Барятинских и последняя, кто носит фамилию Радецких. Два славных рода на мне и обрываются.

Старуха замолчала. Потом крикнула:

— Сабрина, поди сюда!

И тут поняла, что позвала прислугу по-русски.

— Дают же людям кошачьи имена, — снова по-русски произнесла княгиня негромко, потом перекрестилась, — прости меня, грешную.

И позвала уже по-итальянски:

— Сабрина, подогрей нам чай и варенья еще принеси.

Аня сидела как на иголках, ей хотелось рассказать хозяйке то, что известно ей. Но это было так невероятно, что старуха вряд ли поверит, да и девушка не могла представить таких случайных совпадений.

И все же она спросила:

— Вашего младшего брата звали Иваном?

— Иваном, — подтвердила графиня Радецкая, — а разве я не говорила?

— Нет, Вы не сказали.

— Тогда откуда тебе известно?

Аня покачала головой:

— Я пока ничего не знаю, но надо проверить кое-что.

Она достала из сумочки мобильный телефон и набрала номер Константина Ивановича, но в последний момент нажала на сброс. Позвонила синьору Оливетти, но трубку сняла Франческа.

— Я у русской княгини, — сказала Аня, — не мог бы Паоло приехать за мной?

Вечером она попыталась связаться с Константином Ивановичем, но его телефон не отвечал. Сашин аппарат тоже. И на следующий день молчал, и через два дня, и через четыре. И тогда Аня начала волноваться. Очень сильно причем.

Глава шестая

Молодой человек вошел в гостиничный номер и плотно затворил за собой дверь.

— Линять надо, дядя Костя!

Старик смотрел через балконную дверь на утреннее море, на едва заметную сквозь пелену бледного тумана рябь и молчал. Через стекло пробился еле слышный сигнал клаксона, и Шарманщиков сказал тогда:

— Хороший сегодня день будет.

Все прошло так, как планировали. Даже лучше. Константин Иванович разошелся, ставил на несколько полей сразу, выигрывал, но и проигрывал тоже изрядно, собрался уже уходить, поднялся было, увидел сочувствующие, но больше злорадные лица других игроков, поставил двести тысяч франков и выиграл, потом столько же на цвет, и ему снова повезло, заказал себе водки и икру, поставив по двести тысяч на красное и на чет. К нему подошел молодой его приятель и стал уговаривать закончить игру, попытался даже поднять с кресла, взяв за подмышки. Кто-то из игроков сказал:

— Уведите старика: он выпил слишком много водки.

Но русские не поняли, старик, цепляясь за стол, поставил гору фишек на тридцать шестое поле.

Кто-то не выдержал и произнес:

— Безумный старик!

Выиграл тридцать шестой.

Молодой русский начал рассовывать по карманам выигрыш. Подошел менеджер и предложил получить выигрыш в кассе. Пока русский соображал, что от него хотят, старик поставил полмиллиона франков на тридцать шесть.

— Лимит, — произнес крупье, оглянувшись на менеджера.

— Какой к чертям лимит? — заорал пьяный старик.

Его, конечно же, никто не понял, но на крик поспешили парни из службы безопасности. Администратор кивнул крупье: прими ставку! Через несколько секунд все ахнули — старику снова повезло. Он наконец кивнул своему молодому другу, дал ему свою кредитную карточку, и тот помчался получать выигрыш.

— Еще водки и кавьяру! — крикнул везучий старикашка.

Менеджер взял его под локоть и показал в сторону бара. Но пьяный старикашка уже ничего не соображал. Выгреб из кармана фишки, все наличные деньги и, упав на стол, ткнул пальцем на поле семнадцать. Никто не смеялся, не возмущался — все ждали, чем все это закончится. Парни из службы безопасности осторожно посадили свихнувшегося старикашку в кресло, а крупье бесстрастно объявил:

— Ставки сделаны, ставок больше нет.

Менеджер повернулся, чтобы сходить к кассе, узнать, сколько же всего выиграл этот пьяный русский: по его подсчетам получалось уже около пятидесяти миллионов франков. Может быть, действительно есть смысл задержать этого идиота, чтобы просадил весь свой выигрыш и то, что у него есть на кредитной карте.

— Сейчас Вам принесут икры и водки, — произнес менеджер, подойдя к старику, и побледнел, взглянув на остановившееся колесо рулетки.

— Выиграл семнадцать черное, — объявил крупье.

После чего отступил из-за стола на шаг и посмотрел на менеджера, а тот не понимал, что от него хотят.

Ах, да — крупье просит замену. Он и в самом деле плохо выглядел — лоб покрылся испариной, а руки дрожали. Старик что-то трындел по-русски, раздавая другим игрокам фишки и деньги. Вернулся молодой русский, посмотрел на очередную кучу денег и фишек, собрал их молча и направился к кассе. К столу встал другой крупье. Старик посмотрел на него пьяными глазами, поставил двадцать тысяч на черное и выиграл, потом весь выигрыш передвинул на первую треть и снова угадал. Вокруг стола уже собралась толпа: никто еще не видел, чтобы так везло человеку. Этот русский обошел все столы и везде что-то выигрывал, потом прилип к этому, и именно здесь удача примостилась на его коленях. Русский начал доставать зачем-то мелкие купюры и монеты, позолоченную зажигалку, словно искал что-то, выложил на стол мобильный телефон, носовой платок…

— Мсье, — наклонился к нему менеджер.

— А-а-а! — вспомнил русский.

После чего достал из нагрудного кармана толстую сигару: «Рокабус — Черчилль» и протянул ее менеджеру:

— На, кури!

— Нет, мсье, — отказался тот.

А русский вставил ее себе в зубы вместе с целлофаном, попытался раскурить, но зажигалку заклинило. Пока менеджер, чертыхаясь в душе, вынимал сигару из старческого рта, а потом снимал обертку, русский поставил все имеющиеся у него фишки на четыре поля и выиграл. Потом он ставил на все подряд, судорожно выдвигая все лежащее перед ним на игровое поле, в том числе телефон, носовой платок и пепельницу с тлеющей на ней толстой сигарой.

На цвет и чет он выигрывал постоянно, удваивая каждый раз ставку. Увидев перед собой поднос со стаканом водки со льдом и блюдечком икры, старик залпом выпил водку, а потом выплюнул под стол кубик льда, поморщился и начал есть икру ложкой.

— Свинья! — поморщилась сидящая напротив русского дама в горностаевом палантине.

Русский все равно не понимал по-французски. Но старик посмотрел на нее мутными пьяными глазами и совершенно отчетливо произнес по-французки:

— Распутная корова!

Пахло скандалом, дама вспыхнула и стала примеряться, как бы получше через стол залепить пощечину этому хаму, но русский вдруг подвинул к ней горку тысячефранковых фишек, после чего прижал ладонь с растопыренными пальцами, между которых была дымящаяся сигара, к нагрудному карману смокинга.

— Экскьюзи, синьора.

И добавил.

— By ле ву авек муа дормир[6]?

Женщина побледнела и оглянулась по сторонам. Перед ней лежало никак не меньше пятисот тысяч франков — таких денег за ночь любви ей никто не предлагал. И вряд ли предлагал кому-то еще.

— Белла синьора! Беллисимо! — повторял заплетающимся языком русский, — феличита! Но пасаран! Коза старая!

Последних два слова никто не понял.

А старик выиграл снова.

— Водки, — прохрипел он.

Стакан уже был приготовлен. И без льда. Русский выпил его залпом, крякнул, прижал рукав смокинга к носу и громко втянул в себя воздух. Затянулся сигарой, поставил полмиллиона на нечет, после чего упал лицом на стол — точнее сказать, на банкноты и фишки. Его стали поднимать. Шарик выпал на три черное: старик опять выиграл. Его вынесли в холл и усадили в кресло под кондиционером, пытались растормошить, но он беспробудно спал. Его молодой приятель, которому, кстати, тоже изрядно повезло сегодня в «Блэк Джэк», получил выигрыш за старика на его кредитную карточку, выданную швейцарским банком «Мастер-банк». Менеджер не провожал удачливых игроков, он бросился куда-то звонить — эта наглая парочка выиграла за вечер на двоих больше ста пятидесяти миллионов франков.

— Линять надо, дядя Костя, — повторил Саша, — бежать надо как можно быстрее!

— Стар я спортом заниматься, — ответил Шарманщиков, — и потом, что мы сюда, на катку[7] приехали? Погоди, все еще только начинается.

Он отошел от стеклянной балконной двери, взял со стола бутылку минеральной воды, налил на дно стакана и выплеснул на ковер себе под ноги. Потом наполнил стакан полностью и выпил воду мелкими глотками.

— Соленая у них икра: чую, что наша. Скорее всего тот левак с Темрюка, что мы полякам весной загнали.

— Дядя Костя!

— Что заладил? Я еще свою развлекуху не закончил. И потом, куда бежать? Все выходы из гостиницы наверняка перекрыты. И на этаже кто-нибудь пасется.

Саша подошел к двери, открыл и выглянул в коридор.

— Два качка стоят. Но я их в две секунды уложу. Через кухню уйдем, бросим «бентли», возьмем такси, заскочим за Аней и в Швейцарию!

— Отдохнем лучше, — предложил Шарманщиков, — все дела еще впереди. Ложись на диванчик, а я на кроватке вздремну. Хорошие таблетки ты дал: поллитра водки, если не больше, выпил, а ни в одном глазу.

Через два часа в дверь номера осторожно постучали. Сначала раздался женский голос, который что-то пролепетал на итальянском. А затем мужской, сказавший по-русски:

— Синьор, надо заменить постельное белье.

— Айн момент, — отозвался Константин Иванович и шепнул поднявшемуся с дивана Саше:

— Ну вот к нам и пришли приключения. Только ты потише себя веди, я толковать буду.

Шарманщиков зашел в туалетную комнату, повернул кран, потом, набрав в подставленные ладони холодную воду, плеснул на лицо. Вытерся полотенцем, подошел к дверям, повернул оставленный в замке ключ.

— Заходите, синьоры.

Если горничная и была за дверью, то ее попросили убирать номера на каком-нибудь другом этаже. В номер не спеша вошли двое мужчин с растопыренными руками, чтобы подчеркнуть необъятность своих грудных клеток, за ними проскочили молодой человек лет тридцати и пятидесятилетний синьор в шляпе.

Молодой человек был, судя по всему, переводчиком.

— Господа, — произнес он, выглядывая из-за культуристов, — вам велено передать, чтобы вы вернули то, что получили нечестным путем, и тогда сможете без затруднений уехать к себе на родину.

— Да пошел ты, — огрызнулся Саша.

Но Шарманщиков коснулся лацкана своего пиджака, потом коснулся пояса своих брюк и пригладил бровь. Но молодой человек, видимо, догадался, что это означает, и кивнул.

— Синьоры, — сказал переводчик, — не надо разыгрывать удивление: ваши помощники уже во всем сознались, они рассказали о сговоре и даже назвали сумму, которую вы им обещали передать в Швейцарии.

— Где язык учили? — спросил Константин Иванович.

— В Москве, — ответил итальянец, — я работал там. Впрочем, это неважно. Мы ждем ответа, а точнее — денег. За восемь дней вы получили от казино сто шестьдесят два миллиона четыреста тысяч франков. Мы хотим, чтобы вы их вернули.

Услышав слово «миллион», мужчина в шляпе произнес что-то по-итальянски.

— Синьор говорит, что четыреста тысяч мы вам можем подарить. А остальное верните.

— А если мы не сможем? — поинтересовался Константин Иванович.

— Если захотите, то сможете, — вздохнул переводчик и обернулся к человеку в шляпе.

А тот смотрел равнодушными глазами, изображая из себя важную персону.

— Мы сможем решить этот вопрос здесь, — тихо сказал переводчик, после того как «важная персона» выдавила из себя несколько слов, — мы применим силу, а не хотелось бы — Вы старый человек. Но бизнес есть бизнес, и каждый зарабатывает, как у него получается. У Вас не получилось. Четыреста тысяч франков — хорошие деньги. Через минуту Вы и их уже не получите.

— Мне нравится, когда на меня наезжают, — улыбнулся Константин Иванович, — Саша, достань чемодан.

Молодой человек отодвинул чемодан от стены, поставил его на центр комнаты, переводчик отступил, пропуская синьора в шляпе. Тот подошел к чемодану, и культуристы сделали по шагу вперед.

В этот момент Саша, стоявший вполоборота к этой троице, развернулся и ударил одного из качков в подбородок, тот, сделав пару шагов назад, опрокинулся на спину, подминая под себя переводчика. Тут же Саша толкнул ногой чемодан навстречу кинувшемуся к нему второму культуристу, а когда тот споткнулся и согнулся, нанес ему аперкот, после которого тот перелетел через подлокотник диванчика. Звякнула разбитая о стол бутылка с минералкой, и синьор в шляпе не успел даже удивиться, когда почувствовал, как русский старичок, обхватив его предплечьем за шею, приставил к горлу острый зубец расколотой бутылки.

— Но, синьор, но! — прошептало «важное лицо», глядя на потолок.

Шляпа его покатилась к балконной двери.

Тот что перевернулся через диванчик все еще лежал, а его напарник поднялся, вытаскивая из кобуры, висящей под мышкой, пистолет. К двери выхода жался испуганный переводчик.

— Скажи ему, чтобы убрал пушку, — приказал Шарманщиков, а увидев, что и второй, поднимаясь, лезет за пазуху, добавил:

— И этот тоже. Неужели они стрелять будут? Вы же проходили через холл, а там камеры видеонаблюдения.

Переводчик начал что-то быстро говорить, показывая головой на синьора без шляпы, оказавшегося в неудобном положении. Оба они наклонились и положили пистолеты себе под ноги.

— А теперь пусть они сядут на диван, — сказал Константин Иванович, — будем говорить.

Культуристы с тоской посмотрели на оставленное на полу оружие и сели на диван. Брюки плотно облегали их накачанные ляжки.

Саша отодвинул стул, отшвырнул ногой осколки стекла. На стул посадили вспотевшего важного синьора.

— Вас прислал Римини? — спросил Шарманщиков.

Важный человек и переводчик кивнули одновременно, культуристы зачем-то тоже.

— А почему он сам не приехал?

— Синьор Римини — очень-очень важная персона, — объяснил переводчик, — он известный бизнесмен, у него много других дел.

Что-то произнес вспотевший человек, сидящий за столом. Переводчик посмотрел на него внимательно, и даже качки переглянулись. Саша поднял с пола шляпу и положил ее на стол.

— Он говорит, что не знал, кто вы, а теперь уверен: вы — достойные люди и просит на него не обижаться.

— На обиженных воду возят, — сказал Саша и, посмотрев на Константина Ивановича, осекся.

Переводчик перевел и эту фразу. Культуристы зачем-то кивнули, соглашаясь. А человек, сидящий за столом, отодвинул шляпу подальше от разлитой на столе минералки.

— Синьор Римини не хочет подъехать сюда поговорить о своих миллионах? — спросил Шарманщиков.

Переводчик повторил эту фразу по-итальянски, а сидящий за столом и качки, наверное, тоже думали лишь о том, как выйти из номера.

— Синьор Римини сейчас в своей резиденции в Рапалло, — вздохнул переводчик, — это меньше часа езды отсюда, возле Портофино.

— Значит ему недолго ехать, — кивнул головой Константин Иванович.

Но вызывать начальство, видимо, не входило в планы человека в шляпе. Он вздыхал, о чем-то советовался с переводчиком. Потом глянул за окно, где сияло солнце, достал из кармана мобильный аппаратик и набрал номер. Долго объяснял что-то. Потом нажал на кнопку и попросил переводчика перевести то, что он скажет.

— Синьор Римини в Раппало с семьей. Ему передадут, что вы готовы подъехать, но он очень серьезный человек.

Хотя ни Шарманщиков, ни Саша не собирались ехать ни в какую резиденцию, спорить они не стали.

— Позвони и скажи, что мы ненадолго, — сказал Константин Иванович, — перетрем все без особого базара, и пусть он со своей семьей дальше в лото играет.

— Я не понял, — смутился итальянец, — при чем здесь рынок и лотерея.

Пистолеты Саша положил в карманы своего пиджака, каждому культуристу досталось по чемодану: один нес Сашин, а второй — Шарманщикова. Важный господин нес в руках мокрую шляпу, а переводчик шел рядом с Константином Ивановичем, рассказывая, какой замечательный в Раппало гольф-клуб, правда, он сам там ни разу не был.

А Шарманщиков негромко напевал себе под нос: «Был хороший парень Ванька Ремешков. Только в уголовку сдал своих дружков…»

Один из качков сел за руль «бентли», куда посадили еще и переводчика, второй качок вел «мазератти» с важным господином, а замыкал кортеж «альфа-ромео», в котором ехали четверо ничего не понимающих итальянских шестерок, которых взяли лишь для того, чтобы они стояли у дверей отеля и следили, чтобы русские не сбежали.

Дом синьора Римини стоял на берегу моря. Берег был высокий, и от дома к небольшому песчаному пляжу и пирсу, возле которого стояла моторная яхта, спускалась широкая мраморная лестница с двумя площадками: на нижней находилась беседка, а на верхней — столы под зонтиками. Насчет семьи переводчик ошибся или просто его поняли неправильно: за столиками на верхней площадке лестницы сидели пятеро немолодых мужчин. Впрочем, они были еще не настолько стары, чтобы не пригласить в свою компанию девушек в бикини. Девушки, правда, немного ежились — с моря дул утренний бриз. Но все равно что-то ласково мяукали.

Человек в мокрой шляпе сбежал по ступенькам, но, не дойдя нескольких шагов до столиков, шляпу все-таки снял. Он что-то сказал, после чего сидящие мужчины обернулись, посмотрели наверх и сказали девочкам: «Брысь!» Охранники, стоявшие за спинами Шарманщикова и Саши, подошли еще ближе к ним после того, как снизу им что-то крикнули.

— Они просят вернуть пистолеты, — сказал переводчик.

Саша достал оба ствола и бросил их на траву. После чего русских подтолкнули в спину и что-то сказали, но переводчик промолчал. Он и сам не знал, что сейчас может случиться. Мимо пробежали девушки, и каждая посмотрела на молодого высокого иностранца.

Охранники подвели русских к столикам, предварительно еще раз обыскав их. После чего Константин Иванович сел на свободный стул и Саша последовал его примеру. Один из мужчин нахмурился. Поняв, что это синьор Джованни Римини, Шарманщиков повернулся к нему вместе со стулом и забросил ногу на ногу.

— Синьоры, мои деньги надо вернуть, — тихо сказал хозяин.

Константин Иванович выслушал переводчика, после чего сказал Саше:

— Скоро я эту фразу наизусть выучу.

А дону Джованни сказал:

— Что ты талдычишь: мои деньги, мои деньги. Не твои они теперь: ты их проиграл, а я выиграл — будь мужиком, утри сопли.

Переводчик, может быть, не все понял правильно, но смысл сказанного до Римини дошел.

— Четверо ваших сообщников во всем признались, поэтому мы особенно не мучали их: пригласили в море на яхте для разговора. Предупредили, что отпустим, если правду скажут. Вон берег, признавайтесь, прыгайте за борт и плывите. Они все рассказали, только берег был уже далеко.

— А на ногах ласты чугунные, — улыбнулся Константин Иванович.

— Это уж как положено, — серьезно отозвался дон Джованни, внимательно посмотрев в лицо старику, — только не чугунные, а бетонные. Вы кажетесь мне опытным и умным человеком. Почему же тогда не хотите вернуть мои деньги? Не боитесь, что и вас обучат подводному плаванью?

Переводчик сидел бледный, очевидно, его использовали до этого лишь при заключении коммерческих сделок.

— А чего бояться? Вы этого не сделаете. Свои франки тогда точно не получите. Но если вдруг что-то со мной или с моим парнем случится, то в Италии не будет организованной преступности. Пожалуй, преступность будет, но уже не итальянская, а русская. Ни одного живого мафиози не останется, а в ваших резиденциях будут играть в гольф вашими головами.

Переводчик молчал. Но синьор Римини спросил:

— Ты кто?

Когда Шарманщикову перевели вопрос, он ответил:

— Я — Папа Карло.

Переводчик посмотрел на него удивленно, но он все-таки работал в Москве и наверняка что-то слышал. Он начал быстро-быстро переводить, сыпал словами, хотя надо было перевести всего три, которые Джованни Римини понял и без перевода.

— Как докажете? — наконец спросил переводчик.

Вместо ответа пожилой человек поднялся, снял пиджак, потом рубашку, под рубашкой оказалась белая спортивная майка. И вскоре все присутствующие замерли — перед ними стоял человек с абсолютно синим торсом. Не от холода, конечно: все тело старика было покрыто татуировками так плотно, что казалось, на груди не осталось ни одного сантиметра нормальной человеческой кожи. Сидящие за столиками даже поднялись и подошли, чтобы вблизи рассмотреть это чудо. Тогда Константин Иванович повернулся к ним спиной, и они увидели на его спине изображение старика с шарманкой, у ног которого прыгал Пиноккио. Но это не была татуировка, это была самая настоящая картина, издали она даже походила на бледную фотографию — с таким качеством была выполнена наколка.

— Лауреат Сталинской премии делал, — признался Шарманщиков.

— Пинакотека Брера! Галерея Уффици! — восхитился кто-то.

Мужчины не могли оторвать взгляды от произведения искусства, подобного которому не видели никогда в жизни, да и не увидят после этого никогда.

— Повернитесь, синьор, пожалуйста, — повторяли они.

Кто-то даже замахал рукой, желая позвать девчонок, чтобы и они полюбовались. Но дон Джованни произнес коротко и строго:

— Баста!

После чего, дождавшись, пока старый русский оденется, сказал ему:

— Я слышал о Вас.

Принимать такого уважаемого гостя за уличным столиком — позор для настоящего хозяина, и потому все направились в дом. Синьор Римини взял Шарманщикова под руку и что-то ласково говорил. Следом семенил радостный переводчик, который не успевал со своим переводом. Знаток русского языка был счастлив оттого, что все так удачно завершилось, а то могла случиться какая-нибудь гадость, непредсказуемая и страшная: русский язык еще можно выучить, а вот понять русскую душу невозможно.

— Мне сегодня утром притащили видеопленку наблюдения за залом казино, — улыбался синьор Римини, — когда Вы там свою игру затеяли. Замечательный фильм. Джэк Николсон так не сыграл бы. Пожалуй, только Аль Пачино смог бы.

Они расположились в кабинете, на стенах которого висели картины современных художников, изображающие клеточки, квадраты, кружочки и пунктирные линии.

— Нравится мне нынешняя живопись, — признался хозяин, — картины можно даже вверх ногами повесить; никто ничего не заметит, зато все будут восторгаться: какое изображение пространства! Какая глубина мысли! Какая передача Бог знает чего!

В одной из рам висел абсолютно черный холст. А в другой — серый. Первая картина называлась «Черная кошка в комнате, в которой выключили свет», а вторая более прозаично: «Портрет серого кардинала на сером фоне».

Члены семьи с уважением смотрели на холсты.

— Больших денег стоит, — сообщил один из них Константину Ивановичу.

Но потом, видимо, вспомнил, что у того под майкой, и покраснел. Больше он не сказал ни слова.

Дон Джованни распорядился принести макароны и красного вина.

— А мне еще пиццу с ветчиной, грибами, сыром и оливками, — пискнул один из осмелевших приближенных синьора Римини.

Но все строго посмотрели на обжору, и тот решил потерпеть до дома. Но от вина не отказался. Правда, ему накапали всего полстаканчика. Константину Ивановичу преподнесли бокал и стали ждать, что он скажет. Он пригубил и почмокал губами, а потом сообщил: «Вино неплохое, но недавно пил и получше».

Но добрый хозяин не обиделся, сказал только, что это вино с его виноградников в Пьемонте, а это достаточно далеко от Тиволи, где он живет постоянно, так что за всем не уследишь. Тут он загрустил: вспомнил, как видно, произошедшее накануне в казино и задумался.

— «Римини бразерс» — Ваша фирма? — спросил Шарманщиков.

— Да, да, — закивал хозяин, — это мои представительства в Москве и Петербурге. Только уж очень тяжело работать в России — сплошные убытки: партнеры такие необязательные; наобещают, а потом куча отговорок. И чиновники ваши слишком многого просят — половина прибыли на взятки уходит. А потом получается, что и металл, и лес мне достаются по европейским ценам, что, согласитесь, очень смешно. Россия — страна азиатская, а цены европейские.

— А чего еще интересует кроме железок и деревяшек? — поинтересовался Константин Иванович.

— Все, — сказал переводчик, — глинозем, кокс, уреа.

Он пощелкал пальцами.

— Уреа — это…

— Мочевина? — догадался Саша.

— Да, да, — закивал переводчик, — карбамид.

Решили в подробности не вдаваться, так как принесли макароны. Хозяин сидел грустный, думая, как видно, о том, какая варварская страна эта Россия — мало того, что он теряет изрядно, работая с русскими, так они еще вздумали приезжать сюда и разорять его казино. Конечно, старичка этого он прижмет и тот вернет все деньги, но с другой стороны, старичок не простой оказался — мало ли что потом может произойти.

Константин Иванович из вежливости поковырял вилкой национальный итальянский продукт и сказал:

— У нас в тюрьмах тоже макароны дают.

— О-о-о, — удивились жители Апеннинского полуострова, — как у вас там хорошо!

— Приглашаем в гости, — сказал Саша, — отдельной камеры не обещаем…

Шарманщиков погладил лацкан своего пиджака и посмотрел на хозяина.

— Я смогу вам все поставить в любом количестве и по цене на треть, а то и вполовину меньше той, что вы платите сейчас.

— Нам много надо, — усомнился синьор Римини, — мы потом это арабам продаем.

— Да хоть неграм в Африку. Были бы у вас деньги.

Члены семьи Римини переглянулись, и дон Джованни важно сказал:

— Мы можем предоставить банковскую гарантию на полтора миллиарда долларов.

— Лучше безотзывный делимый аккредитив, который будет раскрываться по предъявлении инвойса, и сумма, равная стоимости отгруженного товара, должна переводиться на указанный мною счет.

— О’кей, — сказали хором братья Римини.

Шарманщиков поднял палец, давая понять, что он еще не закончил.

— Но поскольку у Вас будет экономии около сорока процентов, то десять из них мне.

— Это же сто пятьдесят миллионов долларов, — возмутился дон Джованни.

— Как хотите, — развел руками Константин Иванович.

«Римини бразерс» пошли в уголок посовещаться, потом снова сказали «О’кей!» Шарманщиков попросил своего молодого друга позвонить Киселю в Киев и попросить его подмести все порты на предмет вывоза оттуда: арматуры, рельсов, проката, труб, нержавейки, пообещать ему за это отправить на Украину составы с лесом, который нарубят зеки в Карелии, в Коми, на Урале и в Сибири. Потом Саша позвонил в Белоруссию, и там пообещали двадцать тысяч тонн карбамида, который и так лежит неизвестно чей на складах в Гродно. С углем оказалось проще — в России даже шахтерам выдают им зарплату. В нагрузку к глинозему предложили какой-то галлий и какой-то индий.

— О-о-о! — задохнулись от удивления родственники Римини.

В заключение какой-то Ваня Ростовский позвонил Саше на мобильник и сказал, что он в подарок Папе высылает самолетом тонну черной икры, и намекнул, мол, скоро будут приватизировать порт в Таганроге.

Все итальянцы улыбались, а дон Джованни немного кривился.

— Сто пятьдесят миллионов — очень большие деньги, — вздыхал он.

— Так я тоже не один, — успокоил его Шарманщиков, — с каждым поделиться нужно, а в России сто пятьдесят миллионов человек!

Против правды не попрешь, и синьор Римини сел под «Серым кардиналом» и начал подсчитывать свою будущую прибыль. Она получилась очень большая: разрядов в калькуляторе не хватало, но все равно обидно отдавать какому-то дяде, а точнее, неизвестно чьему Папе, целых сто пятьдесят лимонов зеленых.

Он мог бы сидеть там вечно или хотя бы до тех пор, пока с неба ночь не выльет на его резиденцию цистерну черной краски и можно будет не включать в комнате свет и не искать там черную кошку.

Но Римини был гостеприимным хозяином и даже предложил гостям сыграть в покер. Саша отказался, сказав, что у того все стары подбитые, а Шарманщиков сыграл несколько партий и даже выиграл кое-что. Кое-что — это был взятый напрокат «бентли», так как тот самый миланский гараж тоже принадлежал дону Джованни.

Утром синьору Римини позвонили из Москвы. Глава представительства его фирмы сообщил, что к нему чередой прут русские олигархи подписывать контракты, от которых в свое время отказались, причем цены на товар ну просто очень — таких просто не бывает! Из Мариуполя пошли четыре океанские баржи с полусотней тысяч тонн арматуры, что-то отправилось из Ильичевска — пока неизвестно, что, но говорят, миллионов на двадцать. Скоро придет инвойс. Что-то грузится на корабли в Петербурге и Калининграде.

Но и этот день прошел, а потом следующий — еще более напряженный, потому что пришлось играть в гольф и одному из «Римини бразерс» мячом попали в лоб, пришлось пить за его здоровье, после чего травмированного и в самом деле пришлось отправить в реанимацию.

— А деньги нам поступают, — сказал Саша, — я проверял счета. Этот Римини не наврал. Что будем делать?

Константин Иванович налил себе минералки и вздохнул:

— Все зависит от того, когда Ванька Ремешков нас сдаст местным ментам, а может быть, просто прикажет грохнуть. Не вечно же он с нами будет в гольф играть. Он приказал утопить четверых: Вампира, Хенессена, крупье и второго крупье, который был вообще не при делах. Вот так запросто убили четверых, которые предполагали прожить еще долго, а трое из них вообще собирались стать миллионерами в самое ближайшее время.

Все детали тогда утрясли уже без переводчика. Не потому что Аня оказалась слишком нервной — отнюдь нет, просто были подробности, которые лучше было обсуждать один на один. Тем более что Саша немного базарил по-английски. Все понимали, что наличкой с казино получать не было смысла, и потому договорились перевести выигрыш на банковский счет и встретиться в Швейцарии, тем более что до ближайшего швейцарского города — Мартиньи не более двухсот километров. Тихий городок в горах, и там тоже есть банки, где можно получить наличными двадцать миллионов долларов и отдать алмазы. Тепеш, правда, вспотел, услышав это, и с его эспаньолки пот капал на пол, но Ван Хенессен сказал, посмотрев в глаза Шарманщикову:

— Я верю этим людям.

Потомок румынского вампира знал, что нельзя верить никому, когда речь идет о сумме больше чем тысяча франков, а тут двадцать миллионов, к тому же долларов. Но он боялся не только потерять свою долю, он еще больше боялся что-либо сказать, потому что молчаливые люди живут, по статистике, дольше. Ван Хенессен продемонстрировал алмазы, которые хранил в своей квартирке, к которой Тепеш, кстати говоря, не имел никакого отношения. Ханс просто вышел из комнаты, а потом вернулся с кожаным африканским кошельком. Потянул за тонкий ремешок, а потом перевернул кожаный мешочек над столом. И оттуда стук, стук, перестук высыпались голубоватые стекляшки — ровно сорок девять штук. Шарманщиков взял один из камушков, подержал его на свету, потом провел по стеклу своих часов, после чего там остался глубокий надрез.

— В Якутии таких нет, — признал Константин Иванович, — будем брать…

Но теперь об этом никто не вспоминал. Прошла неделя, и все изменилось. Даже погода. Зарядил нудный нескончаемый дождик, листья с деревьев за окнами начали быстро осыпаться. Это, конечно, не радовало, а то, что на швейцарский счет сыпались деньги, тоже казалось природным явлением, на которое два человека, застрявшие в чужой резиденции, повлиять никак не могли. Счет был открыт уже давно, только теперь он принадлежал итальянской фирме «Анна Оливетти Компани».

«Бентли» миновал границу, проскочил Монако, вышел на трассу, ведущую в Тулон и Марсель.

— Сверни! — приказал Шарманщиков.

Они вновь оказались на площадке, с которой лет сто назад вместе с Аней любовались видом на Сан-Тропез. Старик сам открыл багажник, вывернул содержимое двух чемоданов вовнутрь машины, взял у Саши зажигалку, попытался поджечь рубашку — она кое-как начала тлеть, наконец показался огонь. Саша бросил на кучу белья подожженные им рекламные проспекты отеля, карту Ривьеры и книгу, оставленную Аней, — «Счастливцы с острова «Отчаянья», после чего завел двигатель и столкнул машину с обрыва. Раздался удар и почти сразу мощный взрыв.

Они шли в сторону Италии, но не добрались даже до Монако, когда их обогнали несколько полицейских машин. Небольшой кортеж проскочил мимо, но, не проехав и ста метров, остановился. Из автомобиля начали выходить полицейские. Шарманщиков и Саша не спеша приближались к ним, а когда оставалось несколько шагов, из-за спин людей в черной форме и со смешными шапочками на головах выскочил человек в штатском, который произнес по-русски:

— Господа, прошу сесть в наши машины!

Глава седьмая

Трудно понять людей, которые карабкаются по отвесной стене высочайшей горной вершины или отправляются на шлюпках в кругосветное плаванье — какая от этого выгода? Слава, всемирное признание, богатство? Вряд ли! Может, они хотят просто испытать чувство опасности — оказаться в пространстве, в котором все переполнено страхом, даже дышать приходится им вместо воздуха. Нет ничего ужаснее и удушливее подобной атмосферы, а если и есть, то только запредельная духота, название которой — большой бизнес. Те, кто, проклиная свое существование, вкалывают за гроши, не знают, какое счастье вернуться домой голодным, но живым. Ночь, постель с продавленным матрасом, жена, которую боишься обнять, и ее голос из темноты:

— Я сегодня Толстосумова встретила. У него «мерседес», между прочим.

А потом вздох:

— А ведь он звал меня замуж!

Тьма вокруг, и утро не приносит ясности: тусклый свет делает жизнь еще более тусклой. Жена, проклинающая свой выбор, малолетняя дочь, мечтающая о красавцах-миллиардерах, или сын, ненавидящий родителей за то, что они не воруют и не грабят. «Я просто хочу жить как все, — орет он, — ходить в казино и в ночные клубы!» Все мечтают о хорошей жизни, только некоторые отгоняют эти мысли, как муху, крутящуюся возле головы, а другие проклинают собственную судьбу и время, ее пославшую. Но ничего еще не ясно и ничего никому не обещано. Судьба может вспыхнуть, а может сломаться, как спичка об отсыревший коробок. Она может разжечь костер, может согреть, но ею можно ковырять в зубах в ожидании перемен, которые никогда не наступят.

Всякое ожидание не приносит ничего кроме тоски. Не хотелось ничего: ни читать, ни смотреть в окна на горы, едва различимые за дождем и туманом. Еще раз Аня посетила Радецкую. Ее отвозил туда, а потом забирал Паоло. Дон Луиджи был добр и ласков, он был рядом постоянно; даже когда Аня выскочила из дома, чтобы сесть в автомобиль, она чувствовала на себе его взгляд. Подняла глаза и увидела старичка-графа, прятавшегося за шторой. Помахала ему рукой, и он ответил слабым взмахом ладони, которой тут же смахнул со щеки слезу. Граф был сентиментален и добр. Однажды он сказал:

— Доченька, а у нас есть еще один автомобиль. Вчера Паоло его проверил — прекрасно работает.

И дал Ане ключи от «бугатти». Она на следующий день сгоняла на нем к графине. Как хорошо, что Филипп заставил ее сдать на права и сам обучал Аню вождению. Ничего не забылось, но девушка вела «бугатти» осторожно, стараясь не давить на педаль акселератора, потому что спортивный автомобиль хотя и был раритетом, но с места срывался с невероятной скоростью. А до Монако всего-то полтора часа езды.

Аня вошла в холл отеля и подошла к стойке портье.

— Да, да, — поклонился седой мужчина, — конечно же, Ваши друзья еще живут у нас. В номере сейчас их нет, но мы постараемся быстро обоих разыскать.

Девушка села в кресло, стоящее под растущей в кадке раскидистой пальмой, взяла со столика оставленный кем-то журнал «Elle», пролистала, не вчитываясь, взглянула снова на портье, и тот улыбнулся ей неестественно и вымученно. Какой-то господин в сером костюме подошел к стойке, что-то спросил, и Ане показалось, что портье мотнул в ее сторону головой. Господин в сером с абсолютно бесстрастным лицом пошел к выходу, но неожиданно сменил курс и направился к пальме.

— Мадемуазель Шептало?

И, не дожидаясь ответа, продолжил:

— Ваши друзья сейчас во Франции и не могут связаться с Вами. Они просили доставить Вас к ним.

Аня захлопнула журнал, поднялась и пошла к выходу. Человек пропустил ее и последовал за ней. Почему он так странно идет по ее пятам? Кто он такой и как связан с Шарманщиковым и Сашей? Интересно, на каком языке они попросили его найти ее?

У входа стоял «рено» с мигалкой на крыше, а за ним белый автомобиль с надписью на боку «Управление жандармерии Марселя». Других машин не было. Девушка остановилась, посмотрела по сторонам, но сопровождающий подтолкнул ее к «рено».

— Садитесь и не вздумайте сопротивляться.

А никто и не думал. Аню усадили на заднее сиденье, где уже расположился один человек в серой расстегнутой куртке, из-под которой выглядывала кобура. Тут же с другой стороны опустился тот что привел ее.

— А теперь в участок, — сказал он водителю.

Очень скоро проскочили Канн, потом дорога пошла вверх, оставляя в стороне море и Сан-Тропез; водитель немного сбросил скорость, поглядев налево — в сторону той самой площадки, где еще совсем недавно Аня со своими друзьями любовалась видом на море. Сейчас там стоял автокран, а рядом сморщенные сгоревшие остатки какого-то автомобиля.

— Ужас какой! — прошептала девушка и спросила, обращаясь ко всем сразу: — никто не погиб?

Но мужчины ничего не ответили. Это уже было совсем невежливо.

Низкие рваные тучи бросались с моря на горы, ветер выбрасывал на дорогу сорванные листья. Вскоре по окнам ударил дождь. Даже в машине заметно похолодало. Аня, сидящая в летнем костюмчике, поежилась:

— Вот и лето прошло.

— Зато какое лето было! — подхватил словоохотливый водитель.

— Следи за дорогой! — приказал ему тот что задержал Аню.

Трасса проскочила мимо предместий Тулона, поток машин стал больше, но водитель «рено» включил мигалку и сирену:

— Поедем с музыкой, — произнес он.

Все промолчали. Впереди был Марсель.

Аня стояла в комнатке, подобной той, что была в Василеостровском РУВД — тоже три шага в длину и столько же в ширину. Только здесь не было настила и других задержанных не было. Только два отличия — не было окна и вместо одной из стен толстые металлические прутья от пола до низкого потолка: так что это была не отдельная комнатка, а закуток в дежурке, отгороженный решеткой. Внутри ни стула и ничего вообще, на что можно было бы присесть. Поначалу девушка стояла прислонившись к стене, а потом опустилась в углу на корточки, обхватив колени руками. Но в таком положении ноги быстро затекли. Да и высокие каблуки мешали. Аня сняла туфельки и поставила их рядом. Проходящий мимо жандарм притормозил и посмотрел на ее колени. Девушка подогнула под себя юбку и взглянула на него:

— Принесите стул, пожалуйста.

Но жандарм потерял к ней всякий интерес и умчался по своим неотложным делам.

В закуток доносились разговоры, но фразы были обрывистые и не связанные между собой.

— …а что доказывать — есть куча свидетелей, что он в телефонную будку въехал…

— … «Олимпик» опять проиграл…

— она из Чада, но совсем не черная, потом обливается, а ее не остановить и на меня что-то нашло — прямо как автомат работал…

— …в рыбном порту на пирсе два трупа…

— помнишь, как при Бернаре Тапи «Олимпик» всех драл…

— …я ей жетон показываю, а она за свое — тысяча франков…

— …рыбаки сетями вытащили: один блондин, а у второго бородка, как у Атоса…

— …следующая игра с «Сен-Жерменом»…

— …я ей дубинкой по ребрам…

— …а к ногам бетонные болванки привязаны…

— …кто мой круассан стащил?..

— …за две тысячи франков можно и графиню…

Все это сливалось в один сплошной гул, сквозь который пробивался голос включающейся периодически радиоволны:

— …Всем патрульным машинам, находящимся в центре: разбойное нападение — преступник похитил у старухи сумочку из белой клеенки, в которой были пятьдесят восемь франков и губная помада. Скрылся на мотороллере без номера…

— …обнаружено сканирующее устройство в банкомате на Виктора Гюго семнадцать. Все, кто пользовался, проверьте свои счета…

— …Жак Клозье, когда вернешь пятьсот франков?…

Аня прижала ладони к ушам и закрыла глаза. Попыталась представить что-нибудь приятное: золотые кроны деревьев царскосельского парка или вид на Стрелку Васильевского острова, но почему-то всплыло украшенное синяком лицо Виолетты. Она что-то говорила. Неужели соседи вернулись обратно в квартиру? Теперь опять кошмар, опять жить с ними вместе, но все же это лучше, чем в камере. В какой камере? Опять слякоть и скользкая мостовая, но она бредет в легком костюмчике, купленном в Милане. Неужели она была когда-то в Италии? Нет, это был приятный сон: казино, замок, граф — только сон и ничего больше.

Сейчас подъедет Филипп, остановится, посадит ее в теплый салон своего автомобиля и умчит ее в Монте-Карло.

При чем здесь Монте-Карло? И потом, их целых два: одно — которое знают все и второе — маленькое местечко между Турином и французской границей. А вот и его автомобиль. Филипп выходит, улыбается, но, протянув руку, хлопает по плечу, потом еще и еще.

— Филипп, — шепчет Аня.

И открывает глаза. Она сидит на полу, а молодой жандарм трясет ее за плечо.

— Вы меня знаете? — удивлялся он, — я — Филипп Шеваль.

Девушка с трудом поднялась, ухватив жандарма за рукав: ноги затекли и занемели — она совсем их не чувствует.

— Вас вызывают на допрос.

— Спасибо, — сказала Аня, не понимая, что от нее хотят.

В небольшом кабинете за столом сидит мужчина без пиджака, перед ним сумочка, из которой вытряхнули все содержимое: российский паспорт, косметичку, пластиковую кредитку, записную книжку, платочек, двумя стопками лежат банкноты, отдельно французские франки, а рядом — лиры.

— Назовите Ваше имя, фамилию, адрес постоянного проживания, — сказал человек, подвигая к себе портативную пишущую машинку.

Но он не собирается печатать. Перед ним лежит бланк с уже набранным текстом вопросов.

Аня промолчала, а следователь, не меняя интонации, повторил вопрос. И, не получив ответа, посмотрел в окно. Затем согнутым указательным пальцем поскреб залысину.

— Вы не собираетесь отвечать?

— Без представителя российского консульства в Марселе — нет!

— Может быть, Вашего адвоката пригласить?

— Не помешало бы.

Он снова почесал залысину и опять глянул в окно.

— Вы что, в России все такие умные?

— Да, — согласилась Аня, вспомнив ответ соседа, который так недолго прожил в их квартире.

— Возвращайтесь в камеру, — не отрываясь от окна, предложил следователь, — никого мы вызывать не будем: обвинение Вам пока не предъявлено — нас интересуют Ваши друзья.

Аня тоже хотела бы узнать, где они и что с ними, но лучше молчать. Она посмотрела в окно и увидела то, что заинтересовало следователя: молодая женщина, укрыв голову зонтиком, стояла на противоположной стороне улицы, ветер облепил ее мокрый подол платья и прижал к телу — так, что просвечивало белье.

Увидев, что объект его интереса раскрыт, мужчина покашлял и спросил:

— Никуда позвонить не желаете?

— Отцу, — ответила Аня.

Следователь подвинул ей телефонный аппарат, и она набрала номер поместья.

Сначала трубку сняла Франческа и, услышав голос девушки, закричала:

— Дон Луиджи! Дон Луиджи, скорее: молодая графиня звонит.

И негромко спросила у самой себя:

— Где же этот старый дурак?

Тут же трубку схватил синьор Оливетти. Наверное, он успел подскочить к параллельному аппарату:

— Доченька, только что звонил адвокат из Турина. Он сказал, что в порядке исключения, ввиду заслуг моих предков перед Италией и перед Савойской династией, тебе будет предоставлено гражданство без испытательного срока; и паспорт оформят в самое ближайшее время.

— Папа, — произнесла Аня, и голос ее дрогнул; она так никого в жизни не называла, а сейчас сказала лишь потому, что рядом сидит следователь, — папа, — повторила она и вдруг поняла, какое это сладкое слово, когда на свете нет никого близких, — я в Марселе в полицейском участке на улице…

Следователь услужливо подсказал адрес.

— …Не знаю, за что меня задержали, но приезжай за мной побыстрее…

Она говорила уже совсем тихо, чувствуя, что вот-вот разревется — не от страха или стыда за свой арест, а от того, что кто-то может приехать и просто обнять ее.

— Папа, — прошептала она и заплакала, — я тебя люблю.

— А-а-а! — закричал где-то дон Луиджи, — канальи! Эти лягушатники! С моей дочерью так! Франческа!! Где ты, старая корова? Паоло!!

Потом голос снова стал добрым:

— Держись, доченька, я мигом. Я их там всех поубиваю. Мой отец воевал с Де Голлем бок о бок, он въехал в Париж на танке под французским знаменем. Ну я сейчас им устрою.

После чего последовали гудки. Старый граф побежал, скорее всего, к гаражу, где у него хранился тот самый танк. Подумав так, Аня попыталась улыбнуться, однако не получилось. Может быть, следователь и не понимал по-итальянски, и вообще он не слышал того, что говорил синьор Оливетти, но он подвинул к себе аппарат, нажал кнопку повтора, а когда на узком дисплее высветился номер, набранный Аней, записал его.

Она снова вернулась в закуток за металлическими прутьями, снова села на корточки, но заснуть уже не могла, слушала, как дежурные жандармы отвечают на телефонные звонки, в промежутках болтая о футболе и о своих любовных победах над мулатками и девушками-официантками из уличных кафе.

— А русская весьма симпатична, — вдруг сказал один из них, покосившись на решетку, — неужели в России все такие? Тогда я туда хочу.

— Не про твою честь, — ответил ему кто-то, — на ней костюмчик тысяч за десять. И с собой она таскала франков и лир почти на сорок.

— Кофе ей предложите, — раздался третий голос.

Вскоре появился Филипп Шеваль с маленьким круглым подносом, на котором стояли чашечка кофе и блюдечко с круассаном.

— У коллеги стащили? — улыбнулась Аня.

Жандарм кивнул и тоже улыбнулся.

— За что меня? — шепнула девушка.

Филипп Шеваль обернулся, а потом наклонился к девушке и шепнул:

— Ваших друзей задержали за мошенничество и за нечестную игру в казино. Еще сообщили, что у них в машине спрятаны наркотики, но машина сгорела и ничего не нашли. Они теперь в следственной тюрьме. Молодой попал в карцер.

Он снова обернулся и восторженно продолжил:

— Ваш молодой друг измолотил в камере Ди Розу, а тот такой громила: со всех марсельских сутенеров дань получал! Полтора центнера весом — его шестеро специальных агентов брали, с трудом скрутили, а потом все шестеро неделю отлеживались. А ваш приятель ему половину зубов выставил, нос сломал и два ребра. Ди Роза сейчас в тюремной больнице, а Ваш друг в карцере.

— Шеваль, — крикнул кто-то из дежурки, — что ты там застрял?

— Удачи! — шепнул молодой жандарм.

Подмигнул и вышел, а когда вернулся, чтобы забрать поднос с посудой, принес крутящийся стул с высокой спинкой.

Через два часа в отделении раздался крик:

— Где моя дочь? Вызывайте начальство! Я — Луиджи Оливетти, граф Монте Карло.

Жандармы вскочили: про Монте-Карло знали все, и не у каждого с этим местечком были связаны приятные воспоминания — не всем же везет в казино. А тут граф Монте Карло собственной персоной, наверняка родственник князя Монако.

— Мой отец освобождал Париж от немцев, — продолжал дон Луиджи, — вот его орден Почетного Легиона! Вот письмо от Президента Франции Де Голля с поздравлением по случаю семидесятилетия отца. Читайте: «Боевой друг! Франция никогда не забудет того, что ты сделал для нее…» А вы, господа, так поступаете с его внучкой! С единственной внучкой вашего национального героя! Галлы всегда были варварами…

Старик заметил решетку и бросился к ней:

— Доченька, сейчас тебя выпустят.

— Мсье Гримальди! Ваше высочество, то есть Величество, — кинулся за ним один из жандармов, — мсье князь, то есть граф. Ваша светлость!..

Жандарм окончательно запутался в титулах.

— Ваше графское высочество. Посидите пока…

— Что? — закричал граф, — меня в кутузку?! Меня, в чьих венах кипит возмущенная кровь Лоренцо Медичи Великолепного?!

Старичок подскочил к решетке и, увидев Аню, прослезился:

— Доченька, протяни мне свои ручки, я их поцелую.

Девушка смахнула слезы с его щек, а добрый старик поцеловал ее пальцы.

— Какие канальи! — сказал он по-итальянски, — но сейчас мы тебя вытащим. Мы привезли письмо из мэрии Турина о том, что ты являешься гражданкой Итальянской Республики. Это пока не юридический факт, но ведь — правда!

Он прибыл с адвокатом, которого Аня уже видела прежде. Девушка кивнула ему, и опытный крючкотвор поклонился:

— Здравствуйте, синьорина графиня. К сожалению, не могу сказать «Добрый день!», но министерство иностранных дел Италии уже готовит ноту протеста. Правительство не позволит так обращаться с дочерью одного из самых уважаемых граждан нашей Родины!

Все это было произнесено по-французски, чтобы жандармы прониклись. И они стояли навытяжку возле своих столов. Лишь Филипп Шеваль не мог сдержать улыбки. Вскоре со второго этажа спустился начальник участка. Он тоже растерялся.

— Какой граф? Какая дочь? Мы ведь задержали русскую. Как ее — Шептало, а не какую-то там графиню…

— Моя дочь не какая-то там! — снова закричал дон Луиджи. — «Какие-то там» — это у Вас на Пляс Пигаль в Париже, который я неизвестно зачем освобождал от немцев. Я требую особого уважения к моей дочери! Вот письмо французского президента, вот орден…

Аня смотрела на все это сквозь решетки и улыбалась, совершенно счастливая.

Вскоре прибыл представитель марсельской прокуратуры. Бледнея, он спросил:

— А где ее итальянский паспорт или любое удостоверение личности, подтверждающее ее итальянское гражданство?

— Да как Вы смеете, — возмутился синьор Оливетти, но посмотрел на каменное лицо своего адвоката, прижал ладонь к сердцу:

— Честное слово графа Монте Карло!

Но этого, к сожалению, было недостаточно. Но все же дон Луиджи добился кое-чего. Решив, что его дочь погибает от голода, он потребовал, чтобы молодую графиню отвезли в ресторан. Представитель прокуратуры пытался возразить, но синьор Оливетти так насел на него, что блюститель французских законов сломался.

— Ладно, только недалеко и ненадолго и под охраной… Извините, граф, только в сопровождении почетного эскорта.

В ресторан ее повезли в графском «фиате», за рулем которого сидел красный от волнения Паоло. В машину еще залез довольный Филипп Шеваль, чтобы молодая графиня случайно не исчезла. А впереди и сзади автомобиля следовало по мотоциклу с мигалками.

— В какой ресторан? — спросил молодой жандарм.

— Естественно, в итальянский, — дернул плечом граф Монте Карло, — в самый лучший, разумеется.

Филипп Шеваль не возражал. И кортеж проследовал в центр города. Ресторан назывался «Вперед, Италия!», и стены его были увешаны фотографиями футбольных звезд всех времен, начиная с года, когда сборная Италии впервые стала чемпионом мира. Заметив жандармов, метрдотель скрылся во внутреннем коридоре, и через пять минут оттуда вышел невысокий плотный человек в дорогом костюме — вероятно, хозяин заведения. Он подошел к столику, и синьор Оливетти представился, назвав свой титул.

— А это — моя дочь, — он показал на Аню, — жертва произвола французских жандармов.

Хозяин с негодованием оглянулся на Филиппа Шеваля и на двух полицейских, замерших у дверей.

— Не волнуйтесь, господин граф, все будет по высшему разряду, — сказал он, а потом, наклонившись, шепнул в ухо старичку: — а полицейским я пиццу предложу с ветчиной и слабительным: будут знать, как притеснять нас, итальянцев! И причем такую симпатичную синьорину графиню.

— Смотрите, не переусердствуйте, а то один из них в моей машине будет ехать.

— Вон тот, — улыбнулась Аня и показала глазами на Шеваля.

Тот улыбнулся ей в ответ.

— Как скажете, синьорина графиня, — поклонился хозяин и поцеловал девушке руку.

Обедали долго — часа три, а жандармы съели свои пиццы сразу и очень скоро начали ерзать на стульях. Потом началась беготня из зала и обратно.

— Это вам за финал чемпионата Европы[8], — шепнул дон Луиджи.

Но хозяин услышал и поднял вверх большой палец.

— Вперед, Италия, господин граф!

Но все хорошее кончается очень быстро. Мотоциклисты включили сирены и неслись к участку со стремительной скоростью. Паоло поначалу тоже гнал, но граф приказал ему не спешить. Мотоциклисты, умчавшись вперед, оглянулись, но останавливаться не стали, решив, что Филипп Шеваль в случае чего сам управится.

На пороге участка графа с дочерью встретил их туринский адвокат, сообщивший, что сейчас решается вопрос об экстрадиции. Прокуратура Турина вот-вот пришлет письмо и копию итальянского паспорта Анны Оливетти. Но ждать пришлось до глубокого вечера, когда из Генуи прибыла конвойная машина с решетками на окнах. Были доставлены все необходимые документы и даже паспорт, который Аня увидела только издали.

— Господин граф, — шепнул дону Луиджи адвокат, — но за такую скорость оформления гражданства особый тариф.

— Сколько скажете, — отмахнулся синьор Оливетти.

Он был доволен, а про машину с решетками на окнах подумал, что это для отвода глаз, лишь для того, чтобы успокоить французскую прокуратуру. И ошибся. Аню посадили в микроавтобус «Ducato» с зарешеченными окнами, половина его была отгорожена металлической сеткой от всего остального салона. Здесь друг против друга были узкие скамеечки, на одной из которых скучала суровая дама в полицейской форме. Дон Луиджи, помогая Ане взобраться в микроавтобус, радовался:

— Скоро, доченька, будем дома.

Дверь за девушкой закрылась. И не успел микроавтобус тронуться с места, как дама в форме сказала:

— Покажите Ваши руки.

Аня вытянула их перед собой. Дама быстрым движением набросила на запястья наручники и защелкнула их.

— Вот так будет спокойнее, — равнодушно произнесла она.

Было непонятно, зачем эти наручники. Через полтора часа микроавтобус проехал какие-то высокие ворота, въехал на освещенный прожекторами двор. Ворота медленно закрылись. Вокруг были только стены с маленькими окнами.

Так Аня оказалась в городе Генуя. В следственной тюрьме «Сан Витторио».

Женщина, сидевшая за столом, перевернула сумочку и, складывая обратно высыпавшиеся предметы, записывала их на листок бумаги, произнося вслух:

— Сумочка под крокодиловую кожу. Одна штука.

— Косметичка под крокодиловую кожу — одна штука.

— Духи «Нина Риччи» — «Дух времени» — один флакон почти полный.

— Помада «Мисс Рубинштейн»…

Дама задумалась, сняла колпачок и провела помадой по своей ладони, потом понюхала, — рубинового цвета с запахом малины — дорогая, зараза!

Потом в сумочку были отправлены карманная книжка с записями на славянском языке, бумажник крокодиловой кожи, деньги — франки и лиры…

— Ого! — сказала дама.

Потом она покрутила ключ от автомобиля:

— «Бугатти»? — удивилась она и записала: «Ключ от замка зажигания неустановленного автомобиля».

Наконец дама закончила писать и, посмотрев на Аню, приказала:

— Раздевайтесь!

— Что? — не поняла девушка.

— Оглохла, что ли?

Дама кивнула второй надзирательнице, и та стала снимать с задержанной тонкий пиджачок. Потом приказали снять блузку и юбочку. А когда Аня осталась в одном белье, дама не вытерпела:

— Ну что остановилась? Скидывай все остальное! Или хочешь, чтобы мы мужиков позвали помочь?

Аня повернулась к столу спиной и, краснея, сняла с себя и белье.

Надзирательница — та, что стояла у нее за спиной — поднимала с пола одежду и прощупывала швы и подкладку.

Аня смотрела в сторону, прикрывая тело руками.

— Да-а, — вспомнила сидящая за столом, — драгоценности тоже снимай!

Девушка вынула из ушей сережки, сняла с пальца колечко с крохотным изумрудиком.

— Цепочку с кулоном давай сюда! — протянула руку надзирательница.

— Крестик я оставлю, — прошептала Аня.

— Как хочешь. Только потом никакие претензии не принимаются. Мы не в общественной бане. Одевайся!

Надо было подписаться под перечнем изъятых вещей. Потом ей выдали зубную щетку, мыло в треснутой пластмассовой мыльнице, тюбик зубной пасты, скрученный до половины, махровое полотенце, жесткое от пересушки; сказали, что с распорядком дня ее ознакомит старшая по камере, и перед тем, как вывести из комнаты, предупредили, что никакие претензии не принимаются — надо было раньше башкой думать, когда на воле была.

Потом Аню провели по длинному коридору. Провели сквозь узкую дверь, похожую на щель в металлической решетке, возле которой стоял мужчина-охранник, подвели к лестнице, но она была отгорожена еще одной решеткой и ее тоже охранял мужчина. По широким ступеням поднимались на третий этаж. Шаги гулко отдавались в тишине. На каждом этаже за перилами была натянута сетка — вероятно, для того, чтобы тот, кто захочет прыгнуть в пролет, далеко не улетел, а остался тут же. Высоко над лестничным пролетом виднелось стеклянное окно в крыше, за которым было небо, но какое оно — было не разобрать: вероятно, без звезд и луны — и не небо вовсе, а сплошные тучи. На третьем этаже в самом начале длинного коридора их встретила дежурная надзирательница и спросила:

— В какую?

— В триста десятую.

Аню подвели к металлической двери, приказали встать лицом к стене. Щелкнул ключ в замке, прозвучал хриплый голос несмазанных петель.

— Заходи, — сказала надзирательница и ухмыльнулась, — с новосельем!

За порогом была темнота. Горела, правда высоко над дверью, лампа ночного освещения, но толку от нее было немного.

Аня так и осталась у порога, держа в руках полиэтиленовый пакет с постельным бельем, полотенцем, мыльницей, зубной пастой и щеткой.

Раздался скрип металлических сеток: похоже, что обитательницы камеры вылезают из своих постелей. Только сейчас девушка разглядела две двухъярусные кровати, стоящие по обе стороны комнаты. Кто-то приблизился, щелкнул выключатель, но вспыхнул свет не в камере, а за проемом в стене, где оказалась небольшая туалетная комната с унитазом, раковиной и душем без кабинки или шторки. Но свет, упавший оттуда, выдернул из темноты подошедшую к Ане женщину и еще две фигуры за ее спиной.

— Курить есть? — спросила женщина.

Она была высокая, широкоплечая и сутулая. Даже чем-то напоминала ту, которая была в питерской камере — не такая, может быть, угрюмая, но такая же мужеподобная. Аня даже усмехнулась.

— Сигарет нет, — ответила она.

— А деньги?

— Все отобрали.

— Не могла припрятать получше! — возмутилась фигура позади женщины, — да здесь все за деньги: сигареты, шоколад, вино. Позвонить разрешат или записку кому надо передадут.

Но высокая женщина жестом остановила ее.

— Костюмчик у тебя хороший. Давай меняться: я тебе свое платьице от Труссарди, а ты мне свой костюмчик.

— Тоже от Труссарди, — кивнула Аня, — только он на тебя не влезет.

— Откуда ты знаешь, — скривилась женщина, — сейчас примерю, а подруги… — она оглянулась назад, — подруги скажут: идет он мне или нет. Давай снимай!

Женщина начала расстегивать пуговицы на груди своего платья.

— Да не нужны мне твои лохмотья, — начала обходить ее Аня.

Но высокая преградила ей путь.

— Ты здесь и пяти минут не находишься, а уже хамишь. И вообще таких чистеньких здесь не любят. Сейчас отдам тебя Отелло, и ты станешь такой же черной, как и она.

Только сейчас Аня заметила, что одна из тех двух женщин, которые крутились за спиной старосты камеры, — негритянка лет тридцати со множеством тонюсеньких косичек на голове.

— Ты, небось, впервые в тюряге? — спросила высокая.

— Приходилось сидеть, — ответила девушка.

— И где?

— В России.

И, опережая следующий вопрос, добавила:

— За хранение наркотиков, подделку валюты и за покушение на убийство. В Петербурге это было.

— В Сибири? — выдохнула удивленная староста камеры.

А негритянка поежилась.

— Не совсем, — серьезно ответила Аня, — но в общем-то неподалеку.

Женщины расступились, и Аня прошла внутрь. Здесь стоял стол, похожий на обеденный, и на нем лежали журналы.

— Я внизу сплю, — показала рукой высокая, — и ты давай тоже. Сейчас Отелло свое заберет и тебе постелит. А ты рассказывай, как там в России.

Все расселись по своим койкам. Аня тоже залезла с ногами на приготовленную для нее постель. Не зная, о чем говорить, она начала рассказывать о том, как жила с мамой, как за ней ухаживал красавец из богатой семьи, как он собирался сделать ей предложение…

— Еще бы, — подтвердила высокая, — ты вон какая королева — прямо с обложки.

— А потом он меня бросил, женился на другой, а меня сдал в полицию.

В камере наступила тишина. Только что-то прошептала Отелло на африканском наречии.

— Ты его убила? — спросила тихо староста камеры.

Аня покачала головой.

— Я его любила, — ответила она.

— Все мужики сволочи и канальи! — раздался сверху торопливый голос третьей сокамерницы, — вот меня один тоже бросил. В Вероне это было…

— Заткнись! — приказала высокая, — кому ты нужна? Погляди на себя в зеркало! Давай дальше, подруга!

Это уже относилось к Ане. Но она молчала: только сейчас вдруг поняла, что попала сюда не случайно — может быть, а скорее всего, так оно и есть: Шарманщиков и Саша выиграли в казино крупную сумму, а владелец — как его там? — Джованни Римини — сдал их в полицию, а заодно указал на их сообщницу. Другого варианта быть не может. И неожиданно для себя Аня произнесла:

Улыбнулась и пропела:

Она допела песню до конца. Женщины молча слушали.

— Какая грусть, — вздохнула высокая, — о чем песня?

Но не успела дождаться ответа, потому что из соседней камеры долетел женский голос:

— Кто там у вас, подруги?

— Русская, — ответила староста камеры.

— Попроси ее, подруга, еще раз спеть: мы ей завтра шоколаду пришлем.

— Просят, — улыбнулась высокая, глядя на Аню.

И та спела еще раз и еще. А потом, когда все требовали перевода, начала говорить: любимый человек сдал друзей и девушку полиции, она поклялась отомстить. Но через много лет, когда ее сын уже стал космонавтом…

— Кем? — крикнули из соседней камеры.

— Тихо! — заорала несущая службу на этаже надзирательница и ударила дубинкой по одной двери и второй, — еще слово — и всех в коридоре построю, будете до утра стоять.

— Швабра помоечная! — донесся вопль из дальнего конца коридора, — погоди, подловят тебя за воротами.

— Еще хоть слово! — крикнула Швабра и ударила дубинкой по двери.

— Подруги! — крикнула Аня в дверное окошко, — успокойтесь, я завтра на итальянский переведу текст и вам передам.

Спать не хотелось. Девушка сидела на постели и пыталась переписать текст песни, чтобы ее можно было исполнять и на итальянском. В камере было тихо, хотя никто из женщин не спал: они молча лежали, боясь пошевелиться, чтобы не помешать русской писать стихи. Аня старалась и утром отдала текст старосте, еще не зная, что у нее получилось. Песню переписали несколько раз, чтобы на завтраке раздать по камерам. Там тоже переписали и передавали на обеде в другие камеры, на ужине удалось перекинуть текст на второй и на четвертый этажи.

Конечно, всей глубины русского оригинала достичь не удалось, но высокая женщина-староста камеры весь день лежала на своей койке и плакала; слезы текли даже из глаз Отелло. А казалось бы, такая простая история:

После ужина не прошло и часа, когда высокая пропела первую строку. Тут же ее подхватила Отелло, отбивая ритм по столу, похожему на обеденный, тоненьким голосом подтянула та, что лежала наверху, несколько женщин из соседней камеры, потом из другой, и тут же грянул весь этаж. И второй пел, и четвертый. Все заключенные пели. Пели и плакали. Надзирательницы на всех этажах не мешали и не орали — они рыдали и сами подпевали вполголоса. Гул стоял в тюрьме, песня вырвалась во двор и даже через высокую стену перевалила. Сначала притормозил один автомобиль, водителю которого что-то послышалось. Потом другой и третий. Останавливались случайные прохожие, и суровые мужчины, которые толкались у входа с передачами для своих жен, вытирали слезы. Но песня звучала снова и снова, уже толпа стояла на улице и машины замерли, с открытыми дверями. Такси, медицинские микроавтобусы, междугородные экспрессы, пожарные и полицейские, мчащиеся по срочным вызовам. Даже бригада телерепортеров выставила свои камеры и направила микрофоны на стены тюрьмы. Через день песню знал уже весь город, а через полгода ее исполнила на фестивале в Сан-Ремо певица Сабрина и победила, как вы знаете. Рыдал весь зал и жюри в полном составе. Но это было только через полгода.

У дона Луиджи не было денег на залог, о котором договорился адвокат. Константин Иванович, хоть и пообещал ему миллион долларов, но ничего перевести не успел. А те, что старый граф выиграл в казино, разошлись на удивление быстро. Паоло и Франческа предложили, правда, свои сбережения, но это всего пять миллионов лир — не деньги, а слезы. Если бы не адвокат, который отыскал в Милане и Риме коллекционеров, все было бы плохо.

Сначала позвонил один, спросил: есть ли прижизненные издания Петрарки, Данте, Тассо, Аристино? Услышав утвердительный ответ, сказал, что он выезжает немедленно, и попросил ни с кем больше не вести переговоров. Тут же позвонил другой, поинтересовался тем же самым, только еще спросил, есть ли «Сонеты» Микельанджело.

— Да, — ответил синьор Оливетти.

Потом позвонил третий. Уже из Палермо.

— Есть все! — успокоил его старый граф.

— Вылетаю, — сурово пообещал сицилиец.

Трое прибыли почти одновременно и чуть не подрались в библиотеке. Звонили и другие, но им сообщили, что сделка уже состоялась. Покупатели уехали довольные, а синьор Оливетти начал собираться, чтобы отвезти деньги в банк и перевести их на счет министерства юстиции. Он уже выскочил на крыльцо, как вдруг увидел подъезжающий к дому большой автомобиль с красными шинами — «мерседес — майбах» тридцать восьмого года. Открылась дверь, и из авто вышла величественная старуха.

— Что же ты, негодный мальчишка, Анну не уберег? — строго спросила русская княгиня.

Дон Луиджи, хотя и струхнул малость, но сказал, что все сегодня решит и доченьку до вечера отпустят — он уже звонил судье.

— Денег хватит? — спросила старуха, — а то я тоже принесла.

Она постучала тростью по крыше своего лимузина, из него вылез бородатый человек в черкеске и вынес шляпную коробку, поставил ее на капот и по взмаху трости открыл. Внутри лежали пачки лир, перетянутых тесьмой.

— Не знаю, сколько здесь, — произнесла княгиня, — но если не хватит, там в мешочке двести русских золотых монет еще царской чеканки по пятнадцать граммов каждая.

— Нет, нет, — замахал руками дон Луиджи, — вся сумма у меня есть.

И он открыл портфель, чтобы старуха удостоверилась. Но та даже не взглянула.

— Поехали девочку выручать, — сказала она и показала синьору Оливетти на открытую дверь своего «майбаха».

Судья уже ждал, решение было принято моментально. Захватив решение судьи и своего адвоката, синьор Оливетти сказал бородатому шоферу, как проехать к тюрьме, но тот лишь посмотрел на старуху. А та кивнула:

— Трогай, Ваня!

Адвокат испуганно разглядывал убранство салона. Об этом автомобиле он читал недавно в журнале — не об этом, естественно, а о другом, который недавно купил на аукционе эмир Бахрейна.

«Майбах» подкатил к высоким металлическим воротам тюрьмы. Иван по команде трости нажал на клаксон, от звука которого посыпались на асфальт пролетавшие мимо голуби. Он так и держал руку на сигнале, пока из дверей тюрьмы не выскочил охранник, оторопевший поначалу при виде автомобильного чуда, но подошедший потом к «мерседесу» на полусогнутых.

— Мы забираем Анну Оливетти, графиню Монте Карло, — торжественно объявил дон Луиджи.

Адвокат протянул листок с решением судьи.

Охранник помчался выполнять приказание, не понимая, какая еще может быть графиня в их не очень уютном пеницитарном заведении.

Двери камеры открылись, и на пороге появился сам синьор начальник тюрьмы.

— Уважаемая синьорина Анна Оливетти, графиня Монте Карло! — начал он.

А потом замолчал, чтобы набрать побольше воздуха и произнести самое главное еще более торжественно.

— Графиня? — удивилась староста, и бровь ее поползла вверх, а глаза из орбит, — графи-иня! — прошептала она с восторгом.

А синьор начальник продолжил:

— Уважаемая синьорина графиня, решением суда Вы освобождаетесь под денежный залог до судебного разбирательства по Вашему делу.

— Ура! — закричали три женщины.

А в соседней камере раздалось:

— Подруги, в чем дело?

— Нашу Анну освобождают! — крикнула, спрыгивая с верхней койки, бывшая школьная гардеробщица, которая тырила из детских карманов мелочь и жевательную резинку. Она попалась на том, что у нее нашли огромную коллекцию цветных вкладышей с изображениями черепашек-ниндзя, кинг-конгов, бэтменов, терминаторов, человеков-пауков, голой Шарон Стоун и одетой Белоснежки.

— Наша Анна — графиня! — заорала тезка венецианского мавра.

Аня шла по коридору, а по всем зарешеченным щелям дверей камер прилипли женские лица.

— Удачи тебе, графиня! — кричали заключенные, — не забывай нас! Если на воле что не так будет или кто мешать станет, скажи нашим мужьям — они разберутся!

Не у всех, конечно, были мужья, некоторым мужья и вовсе были ни к чему, но так кричали многие, потому что хотели сказать русской что-нибудь приятное. Наконец кто-то из женщин затянул:

— Был хорошим человеком Джованни Римини…

И все хором подхватили:

— Но сдал карабинерам всех своих друзей…

Дон Луиджи стоял, прижав лицо к толстым прутьям двери возле въездных ворот.

— Идет, идет моя доченька! — прошептал он и заплакал.

— Хватит хныкать, негодный мальчишка, — приказала русская княгиня, стоявшая рядом.

Аня появилась в конце большого двора. Она шла в летнем костюмчике и ежилась под холодным сырым ветром, задувающим с моря. Заметив прильнувшего к решетке графа и старуху-соседку, она подняла руку и помахала им.

— Что там за глупости орут? — возмутилась русская княгиня, до которой долетел рокот из тюремных окон.

Она отвернулась и что-то быстро смахнула ладонью с лица.

Глава восьмая

Адвокат примчался ни свет ни заря.

— Ваши друзья в Марсельской тюрьме, — сообщил он, — хотя не совсем там. Старик в больнице, а молодой в Париже на соревнованиях.

Заметив удивленный взгляд Анны, он пояснил:

— Он под Парижем. Тоже в тюрьме, разумеется. Сейчас проходят соревнования по боксу среди заключенных, а он — звезда! На него даже ставки принимают. Один к двадцати. Если он проиграет, кто-то может озолотиться, хотя вряд ли. Он скорее всего победит. Тогда на каждые сто франков — выигрыш пять. Лично я тысячу поставил. Так, ради спортивного интереса. Ваш Александр все бои в первом раунде выигрывает.

Останні новини

Бен Мезрич Удар по казино Реальная история о шести студентах, которые обыграли Лас-Вегас на миллионы долларов

Благодарность автора

Об авторе

Ждем ваших отзывов

Глава 1

Глава 2

Вегас, наши дни

Глава 3

Глава 4

Атлантик-Сити, июнь года

♠ ♥ ♦ ♣

♠ ♥ ♦ ♣

♠ ♥ ♦ ♣

Глава 5

Бостон, сентябрь года

Глава 6

Бостон, октябрь года

♠ ♥ ♦ ♣

♠ ♥ ♦ ♣

Глава 7

Бостон, октябрь года

Глава 8

Лас-Вегас, наши дни

Глава 9

Тридцать тысяч футов над землей, ноябрь года

♠ ♥ ♦ ♣

Глава 10

Лас-Вегас, ноябрь года

♠ ♥ ♦ ♣

♠ ♥ ♦ ♣

♠ ♥ ♦ ♣

♠ ♥ ♦ ♣

Глава 11

Уэстон, штат Массачусетс, День Благодарения, год