Детали военных ограничений обсуждались уже после возвращения Вильсона. Так, британское адмиралтейство предлагало уничтожить Кильский канал, который связывал Балтику и Северное море и таким образом позволял Германии перебрасывать свои крупные корабли, минуя проливы. Передача канала датчанам была исключена, поскольку они не проявили энтузиазма в отношении потенциального источника будущих проблем. Американцы же возражали против передачи канала под международный контроль, опасаясь создавать прецедент для Панамского канала. Компромиссное решение, которое вошло в итоговый договор, заключалось в требовании свободного прохода по каналу для кораблей и судов всех стран, которые находились в состоянии мира с Германией^[33].

Британское предложение разрушить укрепления вдоль всего побережья Германии также вызвало вопросы у американской делегации. Ллойд Джордж предложил решение: разрешить оборонительные укрепления и запретить наступательные. В конце концов, все немецкие береговые укрепления были классифицированы как оборонительные&#;— за исключением тех, которые действительно вызывали беспокойство у британского адмиралтейства^[33].

В Северном море у Германии были два небольших острова&#;— Гельголанд и Дюне (Düne)&#;— которые они получили от англичан в году в обмен на Занзибар. С появлением самолётов, подводных лодок и дальнобойных орудий&#;и началом англо-германской морской гонки вооружений&#;эти «бесполезные клочки земли» превратились в «грозную военно-морскую базу». Британское адмиралтейство предложило просто забрать их. Французские делегаты были готовы поддержать только разрушение укреплений и гавани. На заседании Совета дошло до обсуждения судьбы волнорезов, за которыми в случае шторма могли укрыться и мирные рыбаки. Поскольку, по словам британских военных, рыбаки могли легко найти себе укрытие и в естественных портах, волнорезы были уничтожены: в х годах национал-социалисты восстановили как волнорезы, так и укрепления; после Второй мировой войны их снова взорвали^[34].

Когда обсуждение коснулось судьбы германских подводных лодок, английские и американские делегации были единодушны в желании полностью от них избавиться. На этот раз возражения последовали со стороны Франции и Италии: представители Италии хотели поучаствовать в прибыли от продажи металлолома, а французский флот хотел получить десять подводных лодок; остальные были уничтожены^[34].

То, что получило название «морское сражение в Париже», произошло позже, при попытке раздела надводных кораблей Германии. Первоначально ни американские, ни британские адмиралы не хотели видеть германские корабли в составе своих флотов по причине разнотипности вооружения и оборудования&#;— и, как следствие, сложностей в эксплуатации. Вильсон считал «глупым» уничтожать совершенно новые корабли, хотя Ллойд Джорджу скорее понравилась идея их церемониального затопления посреди Атлантики. Французские и итальянские делегаты возражали: Франция потратила все свои ресурсы на победу в войне на суше и понесла потери на море, которые не могли быть восполнены в ближайшей перспективе. Французским адмиралам поэтому казалось разумным разделить корабли между странами Антанты. Японские представители неуверенно сообщили, что могли бы забрать несколько германских дредноутов^[35].

В связи с разгоравшимся англо-американским соперничеством на море вопрос приобрёл остроту. Британия хотела сохранить доминирование как в мировых океанах, так и в мировой торговле. Расширение американского флота вызывало у неё тревогу. В итоге американская администрация пообещала изменить свою кораблестроительную программу, финансирование которой и так не находило поддержки в Конгрессе^[35].

Территориальные вопросы[править

Курс фунта стерлингов по отношению к доллару США достиг минимума за 31 год, сообщает Bloomberg.

Валюта Великобритании 5 июля потеряла 1,3%, опустившись до $1, за фунт. Это ниже, чем в году, когда стоимость фунта составила $1, Прежнего минимума курс достигал в конце июня – $1, за фунт, что также было наименьшим значением за 31 год.

Как добавляет Financial Times, к 5 июля фунт потерял 12,7% от значений до референдума о выходе Великобритании из ЕС, когда курс составлял $1,

Стоимость британской валюты по отношению к доллару падает на фоне новых опасений инвесторов относительно последствий выхода Великобритании из ЕС, уточняет Bloomberg.

Так, компания Standard Life, которая занимается коммерческой недвижимостью, 4 июля приостановила торги в одном из своих фондов. Это произошло после того, как фонд столкнулся с самум существенным за несколько лет оттоком средств и заявок на выкуп.

Минимальных за 30 лет значений курс фунта по отношению к доллару достигал сразу после референдума о членстве Великобритании в ЕС.

править код]

Основная статья: Оккупация Рейнской области

Установление западных границ Германии стало непростой проблемой: для Франции ключевым вопросом Версальского договора было обеспечение послевоенной безопасности. Потребность Франции в компенсации за потери в годы войны и попытка обезопасить себя от нового вторжения&#;вошли в конфликт с декларированным принципом самоопределения наций. С другой стороны, Англия не хотела допустить чрезмерного усиления Франции. Конференция пробудила многовековые страхи британского правительства перед сильной Францией, доминирующей на европейском континенте^[38][39].

На северной оконечности Эльзаса находились богатые угольные месторождения региона Саар. Франция остро нуждалась в угле, поскольку её собственные месторождения подверглись значительным разрушениям в годы войны. Клемансо сразу же после перемирия напомнил британскому послу, что Великобритания в своё время&#;(в конце Наполеоновских войн)&#;уже рассматривала вопрос о передаче Саара Франции. Премьер-министр надеялся таким образом стереть «горькое воспоминание о Ватерлоо»^[40][41].

Саар, однако, был лишь небольшой частью значительной территории на западном берегу Рейна, судьбу которой необходимо было определить. Клемансо заявлял, что Рейнскую область следует полностью вывести из-под контроля германского правительства, чтобы обеспечить будущую безопасность Франции&#;— он утверждал, что «Рейн был естественной границей Галлии и Германии». Клемансо предлагал создать здесь независимое государство, чей нейтралитет был бы гарантирован союзниками, как это уже было сделано с Бельгией. Клемансо был готов пойти на компромисс по многим другим требованиям Франции, если бы была достигнута его главная цель&#;— безопасность. В частности, он даже был готов принять снижение размера будущих репараций^[38][42].

Если Клемансо воспринимал мирный договор как «пакетное соглашение», в котором военные, гражданские и экономические вопросы были тесно переплетены (для него будущая безопасность Франции основывалась как на территориальных, так и на военных и экономических положениях мирного договора), то Фош, мысливший военными категориями, прямо настаивал на передаче Франции&#;территорий вдоль всего Рейна (или на создании в регионе союза независимых государств)^[40][43].

Французские войска составляли основную часть оккупационных сил в Рейнской области, и многие французские командиры, включая маршала Анри Петена, разделяли взгляды Фоша. Так, генерал Шарль Манжен полагал, что со временем Рейнланд («Прусское Порейнье») станет символом «бессмертной Франции, которая снова возродится как великая нация»; Манжен, чья военная карьера прошла в основном во французских колониях, видел в местных жителях «туземцев», которых можно было «сделать французами» с помощью концертов, фестивалей и, разумеется, «твёрдой руки» (см. ассимиляция). Французские власти были готовы и на экономические уступки для жителей региона&#;— в частности, они уже освободили их от продолжавшейся продовольственной блокады основной территории Германии^[40].

В течение нескольких первых месяцев года казалось, что подобная тактика может иметь успех: сепаратистские настроения стали популярны среди рейнландцев, преимущественно придерживавшихся католической веры. Так, обер-бургомистрКёльнаКонрад Аденауэр «заигрывал с сепаратизмом», но уже к весне года он пришёл к выводу, что это было безнадёжным делом: сепаратисты оставались незначительным меньшинством среди местного населения. В итоге, идея создания из реки новой «границы свободы» не получила достаточной поддержки на местах^[40][44].

За передачу Франции прямого контроля над Рейнской областью высказался и французский президентРаймон Пуанкаре. Его мнение получило значительную поддержку среди французов. В газетах появились многочисленные публикации, в которых проводилась мысль о том, что «Рейн всегда был границей между западной цивилизацией и чем-то более тёмным, более примитивным»; многие газеты писали, что Франция призвана «цивилизовать» Рейнскую область, где в своё время располагалась столица империиКарла Великого, что жители Рейна «в действительности являются французами в своих генах и сердцах»&#;— подобное суждение обосновывалось любовью рейнландцев «к хорошему вину, радостям жизни», а также&#;их католицизмом^[40][42].

Французские чиновники строили многочисленные схемы будущего устройства региона: постоянная оккупация союзными войсками, таможенный союз с Францией и&#;т.&#;п. Некоторые из них заходили в своих планах и далее, полагая необходимым разделение Германии на княжества: так, «уничтожить работу Бисмарка» предлагал в последние дни войны французский МИД в своём официальном меморандуме. Американские делегаты не разделяли подход французских коллег, полагая, что будущую безопасность Франции обеспечит Лига Наций. Ллойд Джордж не имел определённого мнения: он опасался создания «новых Эльзаса и Лотарингии»^[38][39].

В своих рассуждениях Фош часто повторял, что его идеи поддерживает и политическое руководство Франции; при этом точные намерения самого Клемансо никогда не станут известны: когда всего через несколько лет после заключения Версальского договора МИД Франции попытался подготовить краткую историю переговоров о Рейнской области, в его архивах не удалось обнаружить ни одного документа по данной теме. Сам Клемансо ещё при жизни сжёг большую часть своего архива. Известно только, что в первые месяцы мирной конференции Клемансо проявлял заинтересованность в Лиге Наций и не участвовал в дискуссии о Рейнской области. Он напрямую не затрагивал этот вопрос в своих разговорах с Вильсоном до временного возвращения последнего в США. По выражению Ллойд Джорджа, не блиставшего знанием географии^{[k 4]}, «старый тигр [прозвище Клемансо] хочет, чтобы медведь-гризли вернулся в свои Скалистые горы, прежде чем тигр начнёт рвать немецкую свинью!»^[40][42]

25 февраля помощник Клемансо Андре Тардьё наконец представил официальное заявление Франции по Рейнской области, которое он подготовил по указанию Клемансо: Франция требовала, чтобы западные границы Германии проходили по Рейну, а союзные войска заняли плацдармы на восточном берегу реки на постоянной основе. Тардье заявил, что правительство Франции не желает аннексии какой-либо части Рейнской области, но не указал, кем и как она должна управляться^[40][42].

С более реалистичных позиций Ллойд Джордж отметил, что попытка разделить Германию не сработает в долгосрочной перспективе: «между тем она вызовет бесконечные трения и может спровоцировать ещё одну войну». Вильсон, находившийся в тот период в США, был столь же твёрд: «Этого не будет»,&#;поскольку «аннексия данной территории даст повод для ненависти и усилит на всей территории Германии готовность возобновить войну». Президент приказал своему ключевому советнику, полковнику Хаузу, не предпринимать в его отсутствие никаких самостоятельных действий по Рейнской области&#;— Вильсон предполагал решить проблему лично^[40][42].

В попытке прийти к компромиссу Ллойд Джордж, Клемансо и Хауз провели тайные переговоры в узком кругу&#;— за несколько дней до того, как корабль Вильсона вновь пришвартовался в Европе. На этих переговорах Тардье уже открыто выступил за создание независимого Рейнского государства: «Франция никогда не будет удовлетворена, если не будет защищена от повторения года». По его мнению, Франция имела право на то, чтобы в случае новой войны боевые действия происходили не на французской земле. Личный секретарь британского премьера Филипп Керр ответил ему, что Британия не видит возможности ни для отделения Рейнской области от Германии, ни для постоянного размещения там своих войск&#;— поскольку и британское общественное мнение, и правительства доминионов выступают против этого. Одновременно Керр заверил Тардье, что британские вооружённые силы вновь придут на помощь Франции, если Германия нападет на неё. Тардье указал своему коллеге, что они, вероятно, не успеют прибыть вовремя^{[k 5]}. Американский представитель преимущественно молчал, и переговоры не приблизили компромисс. К тому моменту, когда Вильсон должен был вернуться в Париж, был достигнут значительный прогресс по военным положениям договора&#;— но границы Германии, включая Рейнскую область, были далеки от окончательного урегулирования, а сложный вопрос о репарациях, тесно связанный с новыми границами, оказался в тупике^[47].

Когда вечером 13 марта корабль Вильсона вновь прибыл в Брест, Хауз уже был там и передал президенту черновик договора. Если сам полковник полагал, что он просто проинформировал американского лидера, то миссис Вильсон, которая с неприязнью относилась к влиятельному советнику своего мужа, заявила, что президент был в шоке: «он предпринимал сверхчеловеческие попытки, чтобы контролировать себя». По словам жены, Вильсон воскликнул, что «Хауз отдал всё, чего я добился до того, как мы уехали из Парижа». Фрэнсис Грейсон, племянница Вильсона, позже добавила, что президент «с ужасом» обнаружил, что Хауз не только согласился на создание независимой Рейнской республики, но и преуменьшил значение Лиги Наций&#;— удалив упоминания о ней из текста договора. Сегодня известно, что Хауз не сделал ни того, ни другого&#;— он, скорее, переоценил своё знание намерений президента&#;— но противники Хауза были рады поддержать данную версию^[48][44].

Хотя Вильсон и Хауз продолжили регулярное общение, по Парижу начали ходить слухи, что у советника больше нет доверия «хозяина»&#;— что, в свою очередь, повлияло на дальнейший ход мирных переговоров. Ллойд Джордж, однако, полагал, что основной конфликт между Вильсоном и Хаузом проявился позже&#;— в апреле, когда он сам, Клемансо и Хауз встретились в апартаментах последнего в отеле «Крильон». Хауз пытался сгладить разногласия между Вильсоном и представителями Италии по поводу статуса Адриатики, когда неожиданно для всех в комнату&#;вошёл Вильсон, предположивший, что у него за спиной плетутся какие-то интриги^[48][44].

Тот черновик, что Хауз предположительно передал Вильсону в Бресте, был предварительным «военно-экономическим договором», который оставлял сложные вопросы о границах и репарациях на будущее. Вильсон же полагал, что вначале следует составить и подписать устав Лиги Наций&#;— и только после этого заниматься договором. Лишь под давлением Ллойд Джорджа он согласился с принятым без него решением о численности будущей немецкой армии^[48]. Дальнейшее обсуждение проблемы стало причиной одного из самых масштабных кризисов всей Парижской конференции.

Польша: Силезия и Данциг[править

Электронная библиотека

 

Л.Н. Толстой

Так что же нам делать?*

И спрашивал его народ, что же нам делать? И он сказал в ответ: у кого есть две одежды, тот отдай неимущему; и у кого есть пища, делай то же. (Луки III, 10, 11).

Не собирайте себе сокровищ на земле, где моль и ржа истребляют и где воры подкапывают и крадут.

Но собирайте себе сокровища на небе, где ни моль, ни ржа не истребляют и где воры не подкапывают и не крадут.

Ибо где сокровище ваше, там будет и сердце ваше.

Светильник для тела есть око. Итак, если око твое будет чисто, то все тело твое будет светло.

Если же око твое будет худо, то все тело будет темно. Итак, если свет, который в тебе, тьма, то какова же тьма?

Никто не может служить двум господам; ибо или одного будет ненавидеть, а другого любить, или одному станет усердствовать, а о другом не радеть. Не можете служить богу и мамоне.

Посему говорю вам: не заботьтесь для души вашей, что вам есть и что пить, ни для тела вашего, во что одеться. Душа не больше ли пищи и тело одежды?

Итак, не заботьтесь и не говорите: что нам есть? или что пить? или во что одеться?

Потому что всего этого ищут язычники; и потому что отец ваш небесный знает, что вы имеете нужду во всем этом.

Ищите же прежде царствия божия и правды его, и это все приложится вам. (Мтф. VI, 19–25, 31–34).

Ибо легче верблюду пройти сквозь игольные уши, нежели богатому войти в царствие божие. (Мтф. XIX, 24; Луки XVIII, 25; Марка X, 25).

 

I

 

Я всю жизнь прожил не в городе. Когда я в году переехал на житье в Москву, меня удивила городская бедность. Я знаю деревенскую бедность; но городская была

 

* Толстой Л.Н. Собрание сочинений в 22 т. Т.  – М.: Художественная литература,

 

 

–    –

 

для меня нова и непонятна. В Москве нельзя пройти улицы, чтобы не встретить нищих, и особенных нищих, не похожих на деревенских. Нищие эти – не нищие с сумой и Христовым именем, как определяют себя деревенские нищие, а это нищие без сумы и без Христова имени. Московские нищие не носят сумы и не просят милостыни. Большею частью они, встречая или пропуская вас мимо себя, только стараются встретиться с вами глазами. И, смотря по вашему взгляду, они просят или нет. Я знаю одного такого нищего из дворян. Старик ходит медленно, наклоняясь на каждую ногу. Когда он встречается с вами, он наклоняется на одну ногу и делает вам как будто поклон. Если вы останавливаетесь, он берется за фуражку с кокардой, кланяется и просит; если вы не останавливаетесь, то он делает вид, что это только у него такая походка, и он проходит дальше, так же кланяясь на другую ногу. Это настоящий московский нищий, ученый. Сначала я не знал, почему московские нищие не просят прямо, но потом понял, почему они не просят, но все-таки не понял их положения.

Один раз, идя по Афанасьевскому переулку, я увидал, что городовой сажает на извозчика опухшего от водяной и оборванного мужика. Я спросил:

– За что?

Городовой ответил мне:

– За прошение милостыни.

– Разве это запрещено?

– Стало быть, запрещено, – ответил городовой.

Больного водянкой повезли на извозчике. Я взял другого извозчика и поехал за ними. Мне хотелось узнать, правда ли, что запрещено просить милостыню, и как это запрещено. Я никак не мог понять, как можно запретить одному человеку просить о чем-нибудь другого, и, кроме того, не верилось, чтобы было запрещено просить милостыню, тогда как Москва полна нищими.

Я вошел в участок, куда свезли нищего. В участке сидел за столом человек с саблей и пистолетом. Я спросил:

– За что взяли этого мужика?

Человек с саблей и пистолетом строго посмотрел на меня и сказал:

– Вам какое дело? – Однако, чувствуя необходимость разъяснить мне что-то, он прибавил: – Начальство велит забирать таких; стало быть, надо.

 

 

–    –

 

Я ушел. Городовой, тот, который привез нищего, сидя в сенях на подоконнике, глядел уныло в какую-то записную книжку. Я спросил его:

– Правда ли, что нищим запрещают просить Христовым именем?

Городовой очнулся, посмотрел на меня, потом не то что нахмурился, но как бы опять заснул и, садясь на подоконник, сказал:

– Начальство велит – значит, так надо, – и вновь занялся своей книжкой.

Я сошел на крыльцо к извозчику.

– Ну, что? взяли? – спросил извозчик. Извозчика, видно, заняло тоже это дело.

– Взяли, – отвечал я.

Извозчик покачал головой.

– Как же это у вас, в Москве, запрещено, что ли, просить Христовым именем? – спросил я.

– Кто их знает! – сказал извозчик.

– Как же это, – сказал я, – нищий Христов, а его в участок ведут?

– Нынче уж это оставили, не велят, – сказал извозчик.

После этого я видал и еще несколько раз, как городовые водили нищих в участок и потом в Юсупов рабочий дом.

Раз я встретил на Мясницкой толпу таких нищих, человек с тридцать. Спереди и сзади шли городовые. Я спросил:

– За что?

– За прошение милостыни.

Выходило, что по закону в Москве запрещено просить милостыню всем тем нищим, которых встречаешь в Москве по нескольку на каждой улице и шеренги которых во время службы и особенно похорон стоят у каждой церкви.

Но почему же некоторых ловят и запирают куда-то, a других оставляют? Этого я так и не мог понять. Или есть между ними законные и беззаконные нищие, или их так много, что всех нельзя переловить, или одних забирают, а другие вновь набираются?

Нищих в Москве много всяких сортов: есть такие, что этим живут; есть и настоящие нищие, такие, что почему-нибудь попали в Москву и точно в нужде.

Из этих нищих бывают часто простые мужики и бабы в крестьянской одежде. Я часто встречал таких.

 

 

–    –

 

Некоторые из них заболели здесь и вышли из больницы и не могут ни кормиться, ни выбраться из Москвы. Некоторые из них, кроме того, и загуливали (таков был, вероятно, и тот больной водянкой). Некоторые были не больные, но погоревшие, или старые, или бабы с детьми; некоторые же были и совсем здоровые, способные работать. Эти совсем здоровые мужики, просившие милостыню, особенно занимали меня. Эти здоровые, способные к работе мужики-нищие занимали меня еще и потому, что со времени моего приезда в Москву я сделал себе привычку для моциона ходить работать на Воробьевы горы с двумя мужиками, пилившими там дрова. Два эти мужика были совершенно такие же нищие, как и те, которых я встречал по улицам. Один был Петр, солдат, калужский, другой – мужик, Семен, владимирский. У них ничего не было, кроме платья на теле и рук. И руками этими они зарабатывали при очень тяжелой работе от 40 до 45 копеек в день, из которых они оба откладывали, – калужский откладывал на шубу, а владимирский на то, чтобы собрать денег на отъезд в деревню. Встречая поэтому таких же людей на улицах, я особенно интересовался ими.

Почему те работают, а эти просят?

Встречая такого мужика, я обыкновенно спрашивал, как он дошел до такого положения. Встречаю раз мужика с проседью в бороде, здорового. Он просит; спрашиваю его, кто он, откуда. Он говорит, что пришел на заработки из Калуги. Сначала нашли работу – резать старье в дрова. Перерезали все с товарищем у одного хозяина; искали другой работы, не нашли, товарищ отбился, и вот он бьется так вторую неделю, проел все, что было, – ни пилы, ни колуна не на что купить. Я даю деньги на пилу и указываю ему место, куда приходить работать. Я вперед уже уговорился с Петром и Семеном, чтобы они приняли товарища и подыскали ему пару.

– Смотри же, приходи. Там работы много.

– Приду, как не прийти! Разве охота, – говорит, – побираться. Я работать могу.

Мужик клянется, что придет, и мне кажется, что он не обманывает, а имеет намерение прийти.

На другой день прихожу к знакомым мне мужикам. Спрашиваю, приходил ли мужик. Не приходил. И так несколько человек обманули меня. Обманывали меня и такие, которые говорили, что им нужно только денег на билет, чтобы уехать домой, и через неделю попадались мне

 

 

–    –

 

опять на улице. Многих из них я признал уже, и они признали меня и иногда, забыв меня, повторяли мне тот же обман, а иногда уходили, завидев меня. Так я увидал, что в числе и этого разряда есть много обманщиков; но и обманщики эти были очень жалки; все это были полураздетые, бедные, худые, болезненные люди; это были те самые, которые действительно замерзают или вешаются, как мы знаем по газетам.

 

II

 

Когда я говорил про эту городскую нищету с городскими жителями, мне всегда говорили: «О! это еще ничего – все то, что вы видели. А вы пройдите на Хитров рынок и в тамошние ночлежные дома. Там вы увидите настоящую «золотую роту». Один шутник говорил мне, что это теперь уже не рота, а золотой полк: так их много стало. Шутник был прав, но он бы был еще справедливее, если бы сказал, что этих людей теперь в Москве не рота и не полк, а их целая армия, думаю, около 50 тысяч. Городские старожилы, когда говорили мне про городскую нищету, всегда говорили это с некоторым удовольствием, как бы гордясь передо мной тем, что они знают это. Я помню, когда я был в Лондоне, там старожилы тоже как будто хвастались, говоря про лондонскую нищету. Вот, мол, как у нас.

И мне хотелось видеть эту всю нищету, про которую мне говорили. Несколько раз я направлялся в сторону Хитрова рынка, но всякий раз мне становилось жутко и совестно. «Зачем я пойду смотреть на страдания людей, которым я не могу помочь?» – говорил один голос. «Нет, если ты живешь здесь и видишь все прелести городской жизни, поди, посмотри и на это», – говорил другой голос.

И вот в декабре месяце третьего года, в морозный и ветреный день, я пошел к этому центру городской нищеты, к Хитрову рынку. Это было в будни, часу в четвертом. Уже идя по Солянке, я стал замечать больше и больше людей в странных, не своих одеждах и в еще более странной обуви, людей с особенным нездоровым цветом лица и, главное, с особенным общим им всем пренебрежением ко всему окружающему. В самой странной, ни на что не похожей одежде человек шел совершенно свободно, очевидно без всякой мысли о том, каким он может представляться другим людям. Все эти люди направлялись в

 

 

–    –

 

одну сторону. Не спрашивая дороги, которую я не знал, я шел за ними и вышел на Хитров рынок. На рынке такие же женщины в оборванных капотах, салопах, кофтах, сапогах и калошах и столь же свободные, несмотря на уродство своих одежд, старые и молодые, сидели, торговали чем-то, ходили и ругались. Народу на рынке было мало. Очевидно, рынок отошел, и большинство людей шло в гору мимо рынка и через рынок, все в одну сторону. Я пошел за ними. Чем дальше я шел, тем больше сходилось все таких же людей по одной дороге. Пройдя рынок и идя вверх по улице, я догнал двух женщин: одна старая, другая молодая. Обе в чем-то оборванном и сером. Они шли и говорили о каком-то деле.

После каждого нужного слова произносилось одно или два ненужных, самых неприличных слова. Они были не пьяны, чем-то были озабочены, и шедшие навстречу, и сзади и спереди, мужчины не обращали на эту их странную для меня речь никакого внимания. В этих местах, видно, всегда так говорили. Налево были частные ночлежные дома, и некоторые завернули туда, другие шли дальше. Взойдя на гору, мы подошли к угловому большому дому. Большинство людей, шедших со мною, остановилось у этого дома. По всему тротуару этого дома стояли и сидели на тротуаре и на снегу улицы все такие же люди. С правой стороны входной двери – женщины, с левой – мужчины. Я прошел мимо женщин, прошел мимо мужчин (всех было несколько сот) и остановился там, где кончалась их вереница. Дом, у которого дожидались эти люди, был Ляпинский бесплатный ночлежный дом. Толпа людей были ночлежники, ожидающие впуска. В 5 часов вечера отворяют и впускают. Сюда-то шли почти все те люди, которых я обгонял.

Я остановился там, где кончалась вереница мужчин. Ближайшие ко мне люди стали смотреть на меня и притягивали меня своими взглядами. Остатки одежд, покрывавших эти тела, были очень разнообразны. Но выражение всех взглядов этих людей, направленных на меня, было совершенно одинаково. Во всех взглядах было выражение вопроса: зачем ты – человек из другого мира – остановился тут подле нас? Кто ты? Самодовольный ли богач, который хочет порадоваться на нашу нужду, развлечься от своей скуки и еще помучать нас, или ты то, что не бывает и не может быть, – человек, который жалеет нас? На всех лицах был этот вопрос. Взглянет, встретится глазами

 

 

–    –

 

и отвернется. Мне хотелось заговорить с кем-нибудь, и я долго не решался. Но пока мы молчали, уже взгляды; наши сблизили нас. Как ни разделила нас жизнь, после двух, трех встреч взглядов мы почувствовали, что мы оба люди, и перестали бояться друг друга. Ближе всех ко мне стоял мужик с опухшим лицом и рыжей бородой, в прорванном кафтане и стоптанных калошах на босу ногу. А было 8 градусов мороза. В третий или четвертый раз я встретился с ним глазами и почувствовал такую близость с ним, что уж не то что совестно было заговорить с ним, но совестно было не сказать чего-нибудь. Я спросил, откуда он. Он охотно ответил и заговорил; другие приблизились. Он смоленский, пришел искать работы на хлеб и подати. «Работы, – говорит, – нет, солдаты нынче всю работу отбили. Вот и мотаюсь теперь; верьте богу, – не ел два дня», – сказал он робко с попыткой улыбки. Сбитенщик, старый солдат, стоял тут. Я подозвал. Он налил сбитня. Мужик взял горячий стакан в руки и, прежде чем, пить, стараясь не упустить даром тепло, грел об него руки. Грея руки, он рассказывал мне свои похождения. Похождения или рассказы про похождения почти все одни и те же: была работишка, потом перевелась, а тут в ночлежном доме украли кошель с деньгами и с билетом. Теперь нельзя выйти из Москвы. Он рассказал, что днем он греется по кабакам, кормится тем, что съедает закуску (куски хлеба в кабаках); иногда дадут, иногда выгонят; ночует даром здесь в Ляпинском доме. Ждет только обхода полицейского, который, как беспаспортного, заберет его в острог и отправит по этапу на местожительства. «Говорят, в четверг будет обход, – сказал он, – тогда заберут. Только бы до четверга добиться». (Острог и этап представляются для него обетованной землей.)

Пока он рассказывал, человека три из толпы подтвердили его слова и сказали, что они точно в таком же положении.

Худой юноша, бледный, длинноносый, в одной рубахе на верхней части тела, прорванной на плечах, и в фуражке без козырька, бочком протерся ко мне чрез толпу. Он не переставая дрожал крупной дрожью, но старался улыбаться презрительно на речи мужиков, полагая этим попасть в мой тон, и глядел на меня. Я предложил и ему сбитню; он также, взяв стакан, грел об него руки и только что начал что-то говорить, как его оттеснил большой, черный, горбоносый, в рубахе ситцевой и жилете, без шапки.

 

 

–    –

 

Горбоносый попросил тоже сбитня. Потом старик длинный, клином борода, в пальто, подпоясан веревкой и в лаптях, пьяный. Потом маленький, с опухшим лицом и с слезящимися глазами в коричневом нанковом пиджаке и с голыми коленками, торчавшими в дыры летних панталон, стучавшими друг о друга от дрожи. Он не мог удержать стакан от дрожи и пролил его на себя. Его стали ругать. Он только жалостно улыбался и дрожал. Потом кривой урод в лохмотьях и опорках на босу ногу, потом что-то офицерское, потом что-то духовного звания, потом что-то странное, безносое, – все это голодное и холодное, умоляющее и покорное теснилось вокруг меня и жалось к сбитню. Сбитень выпили. Один попросил денег; я дал. Попросил другой, третий, и толпа осадила меня. Сделалось замешательство, давка. Дворник соседнего дома крикнул на толпу, чтоб очистили тротуар против его дома, и толпа покорно исполнила его приказание. Явились распорядители из толпы и взяли меня под свое покровительство – хотели вывести из давки, но толпа, прежде растянутая по тротуару, теперь вся расстроилась и прижалась ко мне. Все смотрели на меня и просили; и одно лицо было жалче и измученнее и униженнее другого. Я роздал все, что у меня было. Денег у меня было немного: что-то около 20 рублей, и я с толпою вместе вошел в ночлежный дом.

Ночлежный дом огромный. Он состоит из четырех отделений. В верхних этажах – мужские, в нижних – женские. Сначала я вошел в женское; большая комната вся занята койками, похожими на койки 3-го класса железных дорог. Койки расположены в два этажа – наверху и внизу. Женщины, странные, оборванные, в одних платьях, старые и молодые, входили и занимали места, которые внизу, которые наверху. Некоторые старые крестились и поминали того, кто устроил этот приют, некоторые смеялись и ругались. Я прошел наверх. Там также размещались мужчины; между ними я увидал одного из тех, которым я давал деньги. Увидав его, мне вдруг стало ужасно стыдно, и я поспешил уйти. И с чувством совершенного преступления я вышел из этого дома и пошел домой. Дома я вошел по коврам лестницы в переднюю, пол которой обит сукном, и, сняв шубу, сел за обед из 5 блюд, за которым служили два лакея во фраках, белых галстуках и белых перчатках.

 

 

–    –

 

Тридцать лет тому назад я видел в Париже, как в присутствии тысячи зрителей отрубили человеку голову гильотиной. Я знал, что человек этот был ужасный злодей; я знал все те рассуждения, которые столько веков пишут люди, чтобы оправдать такого рода поступки; я знал, что это сделали нарочно, сознательно; но в тот момент, когда голова и тело разделились и упали в ящик, я ахнул и понял не умом, не сердцем, а всем существом моим, что все рассуждения, которые я слышал о смертной казни, есть злая чепуха, что сколько бы людей ни собралось вместе, чтобы совершить убийство, как бы они себя ни называли, убийство худший грех в мире, и что вот на моих глазах совершен этот грех. Я своим присутствием и невмешательством одобрил этот грех и принял участие в нем. Так и теперь, при виде этого голода, холода и унижения тысячи людей, я не умом, не сердцем, а всем существом моим понял, что существование десятков тысяч таких людей в Москве, тогда, когда я с другими тысячами объедаюсь филеями и осетриной и покрываю лошадей и полы сукнами и коврами, что бы ни говорили мне все ученые мира о том, как это необходимо, – есть преступление, не один раз совершенное, но постоянно совершающееся, и что я, с своей роскошью, не только попуститель, но прямой участник его. Для меня разница этих двух впечатлений была только в том, что там все, что я мог сделать, это было то, чтобы закричать убийцам, стоявшим около гильотины и распоряжавшимся убийством, что они делают зло, и всеми средствами стараться помешать. Но и делая это, я мог вперед знать, что этот мой поступок не помешает убийству. Здесь же я мог дать не только сбитень и те ничтожные деньги, которые были со мной, но я мог отдать и пальто с себя и все, что у меня есть дома. А я не сделал этого и потому чувствовал, и чувствую, и не перестану чувствовать себя участником постоянно совершающегося преступления до тех пор, пока у меня будет излишняя пища, а у другого совсем не будет, у меня будут две одежды, а у кого-нибудь не будет ни одной.

 

III

 

В тот же вечер, когда я вернулся из Ляпинского дома, я рассказывал свое впечатление одному приятелю. Приятель – городской житель – начал говорить мне не без удовольствия,

 

 

–    –

 

что это самое естественное городское явление, что я только по провинциализму своему вижу в этом что-то особенное, что всегда это так было и будет, что это должно так быть и есть неизбежное условие цивилизации. В Лондоне еще хуже стало быть, дурного тут ничего нет и недовольным этим быть нельзя. Я стал возражать своему приятелю, но с таким жаром и с такою злобою, что жена прибежала из другой комнаты, спрашивая, что случилось. Оказалось, что я, сам не замечая того, со слезами в голосе кричал и махал руками на своего приятеля. Я кричал: «Так нельзя жить, нельзя так жить, нельзя!» Меня устыдили за мою ненужную горячность, сказали мне, что я ни о чем не могу говорить спокойно, что я неприятно раздражаюсь, и, главное, доказали мне то, что существование таких несчастных никак не может быть причиной того, чтобы отравлять жизнь своих близких.

Я должен был согласиться, что это справедливо, и замолчал; но в глубине души я чувствовал, что и я прав, и не мог успокоиться.

И прежде уже чуждая мне и странная городская жизнь теперь опротивела мне так, что все те радости роскошной жизни, которые прежде мне казались радостями, стали для меня мучением. И как я ни старался найти в своей душе хоть какие-нибудь оправдания нашей жизни, я не мог без раздражения видеть ни своей, ни чужой гостиной, ни чисто, барски накрытого стола, ни экипажа, сытого кучера и лошадей, ни магазинов, театров, собраний. Я не мог не видеть рядом с этим голодных, холодных и униженных жителей Ляпинского дома. И не мог отделаться от мысли, что эти две вещи связаны, что одно происходит от другого. Помню, что как мне сказалось в первую минуту это чувство моей виновности, так оно и осталось во мне, но к этому чувству очень скоро подметалось другое и заслонило его.

Когда я говорил про свое впечатление Ляпинского Дома моим близким друзьям и знакомым, все мне отвечали то же, что и мой первый приятель, с которым я стал кричать; но, кроме того, выражали еще одобрение моей доброте и чувствительности и давали мне понимать, что зрелище это так особенно подействовало на меня только потому, что я, Лев Николаевич, очень добр и хорош. И я охотно поверил этому. И не успел я оглянуться, как, вместо чувства упрека и раскаяния, которое я испытал

 

 

–    –

 

сначала, во мне уже было чувство довольства перед своей добродетелью и желание высказать ее людям.

Должно быть, в самом деле, говорил я себе, виноват тут не я собственно своей роскошной жизнью, а виноваты необходимые условия жизни. Ведь изменение моей жизни не может поправить то зло, которое я видел. Изменяя свою жизнь, я сделаю несчастным только себя и своих близких, а те несчастия останутся такие же.

И потому задача моя не в том, чтобы изменить свою жизнь, как это мне показалось сначала, а в том, чтобы содействовать, насколько это в моей власти, улучшению положения тех несчастных, которые вызвали мое сострадание. Все дело в том, что я очень добрый, хороший человек и желаю делать добро ближним. И я стал обдумывать план благотворительной деятельности, в которой я могу выказать всю мою добродетель. Должен сказать, однако, что и обдумывая эту благотворительную деятельность, в глубине души я все время чувствовал, что это не то; но, как это часто бывает, деятельность рассудка и воображения заглушала во мне этот голос совести. В это время случилась перепись. Это показалось мне средством для учреждения той благотворительности, в которой я хотел выказать мою добродетель. Я знал про многие благотворительные учреждения и общества, существующие в Москве, но вся деятельность их казалась мне и ложно направленной и ничтожной в сравнении с тем, что я хотел сделать. Я и придумал следующее: вызвать в богатых людях сочувствие к городской нищете, собрать деньги, набрать людей, желающих содействовать этому делу, и вместе с переписью обойти все притоны бедности и, кроме работы переписи, войти в общение с несчастными, узнать подробности их нужды и помочь им деньгами, работой, высылкой из Москвы, помещением детей в школы, стариков и старух в приюты и богадельни. Мало того, я думал, что из тех людей, которые займутся этим, составится постоянное общество, которое, разделив между собой участки Москвы, будет следить за тем, чтобы бедность и нищета эта не зарождались; будет постоянно, в начале еще зарождения ее, уничтожать ее; будет исполнять обязанность не столько лечения, сколько гигиены городской бедноты. Я воображал уже себе, что, не говоря о нищих, просто нуждающихся не будет в городе, и что все это сделаю я, и что мы все, богатые, будем после этого спокойно сидеть в своих гостиных и кушать обед

 

 

–    –

 

из 5 блюд и ездить в каретах в театры и собрания, не смущаясь более такими зрелищами, какие я видел у Ляпинского дома.

Составив себе этот план, я написал статью об этом и, прежде еще, чем отдать ее в печать, пошел по знакомым, от которых надеялся получить содействие. Всем, кого я видал в этот день (я обращался особенно к богатым), я говорил одно и то же, почти то же, что я написал потом в статье: я предлагал воспользоваться переписью для того, чтобы узнать нищету в Москве и помочь ей делом и деньгами, и сделать так, чтобы бедных не было в Москве, и мы, богатые, с покойной совестью могли бы пользоваться привычными нам благами жизни. Все слушали меня внимательно и серьезно, но при этом со всеми без исключения происходило одно и то же: как только слушатели понимали, в чем дело, им становилось как будто неловко и немножко совестно. Им было как будто совестно, и преимущественно за меня, за то, что я говорю глупости, но такие глупости, про которые никак нельзя прямо сказать, что это глупости. Как будто какая-то внешняя причина обязывала слушателей потакнуть этой моей глупости.

– Ах, да! Разумеется. Это было бы очень хорошо, – говорили мне. – Само собой разумеется, что этому нельзя не сочувствовать. Да, мысль ваша прекрасна. Я сам или сама думала это, но у нас так вообще равнодушны, что едва ли можно рассчитывать на большой успех Впрочем, я, с своей стороны, разумеется, готов или готова содействовать.

Подобное этому говорили мне все. Все соглашались, но соглашались, как мне казалось, не вследствие моего убеждения и не вследствие своего желания, а вследствие какой-то внешней причины, не позволявшей не согласиться. Я заметил это уже потому, что ни один из обещавших мне свое содействие деньгами, ни один сам не определил суммы, которую он намерен дать, так что я сам должен был определить ее и спрашивать: «Так могу я рассчитывать на вас до , или , или , 25 рублей?», и ни один не дал денег. Я отмечаю это потому, что когда люди дают деньги на то, чего сами желают, то, обыкновенно, торопятся дать деньги. На ложу Сарры Бернар сейчас дают деньги в руки, чтобы закрепить дело. Здесь же из всех тех, которые соглашались дать деньги и выражали свое сочувствие, ни один не предложил

 

 

–    –

 

сейчас же дать деньги, но только молчаливо соглашался на ту сумму, которую я определял. В последнем доме, в котором я был в этот день вечером, я случайно застал большое общество. Хозяйка этого дома уже несколько лет занимается благотворительностью. У подъезда стояло несколько карет, в передней сидело несколько лакеев в дорогих ливреях. В большой гостиной, за двумя столами и лампами, сидели одетые в дорогие наряды и с дорогими украшениями дамы и девицы и одевали маленьких кукол; несколько молодых людей было тут же, около дам. Куклы, сработанные этими дамами, должны были быть разыграны в лотерею для бедных.

Вид этой гостиной и людей, собравшихся в ней, очень неприятно поразил меня. Не говоря о том, что состояние людей, собравшихся здесь, равнялось нескольким миллионам, не говоря о том, что проценты с одного того капитала, который был затрачен здесь на платья, кружева, бронзы, брошки, кареты, лошадей, ливреи, лакеев, были бы во сто раз больше того, что выработают все эти дамы, – не говоря об этом, те расходы, поездки сюда всех этих дам и господ, перчатки, белье, переезд, свечи, чай, сахар, печенье хозяйке стоили в сто раз больше того, что здесь сработают. Я видел все это и потому мог бы понять, что здесь-то я уж не найду сочувствия своему делу; но я приехал, чтобы сделать свое предложение, и, как ни тяжело мне это было, я сказал то, что хотел (я говорил почти все то же, что написал в своей статье).

Из бывших тут людей одна особа предложила мне денег, сказав, что сама по бедным идти не чувствует себя в силах по своей чувствительности, но денег даст; сколько денег и когда она доставит их, она не сказала. Другая особа и один молодой человек предложили свои услуги хождения по бедным; но я не воспользовался их предложением. Главное же лицо, к которому я обращался, сказало мне, что нельзя будет сделать многого, потому что средств мало. Средств же мало потому, что богатые люди Москвы все уже на счету и у всех выпрошено все, что только можно, что уже всем этим благотворителям даны чины, медали и другие почести, что для успеха денежного нужно выпросить какие-нибудь новые почести от властей и что это одно действительное средство, но что это очень трудно.

Вернувшись домой в этот день, я лег спать не только с предчувствием, что из моей мысли ничего не выйдет, но

 

 

–    –

 

со стыдом и сознанием того, что целый этот день я делал что-то очень гадкое и стыдное. Но я не оставил этого дела. Во-первых, дело было начато, и ложный стыд помешал бы мне отказаться от него; во-вторых, не только успех этого дела, но самое занятие им давало мне возможность продолжать жить в тех условиях, в которых я жил; неуспех же подвергал меня необходимости отречения от своей жизни и искания новых путей жизни. А этого я бессознательно боялся. И я не поверил внутреннему голосу и продолжал начатое.

Отдав в печать свою статью, я прочел ее по корректуре в Думе. Я прочел ее, краснея до слез и запинаясь: так мне было неловко. Так же неловко было, я видел, и всем слушателям. На вопрос мой по окончании чтения о том, принимают ли руководители переписи предложение мое оставаться на своих местах, для того чтобы быть посредниками между обществом и нуждающимися, произошло неловкое молчание. Потом два оратора сказали речи. Речи эти как бы поправили неловкость моего предложения; выражено было мне сочувствие, но указано было на неприложимость моей одобряемой всеми мысли. Всем стало легче. Но когда я потом, все-таки желая добиться своего, спрашивал у руководителей порознь: согласны ли они при переписи исследовать нужды бедных и оставаться на своих местах, чтобы служить посредниками между бедными и богатыми, им всем опять стало неловко. Как будто они взглядами говорили мне: ведь вот смазали из уважения к тебе твою глупость, а ты опять с ней лезешь! Такое было выражение их лиц; но на словах они сказали мне, что согласны, и двое из них, каждый порознь, как будто сговорились, одними и теми же словами сказали: «Мы считаем себя нравственно обязанными это сделать». То же самое впечатление произвело мое сообщение и на студентов-счетчиков, когда я им говорил о том, что мы во время переписи, кроме цели переписи, будем преследовать цель благотворительности. Когда мы говорили про это, я замечал, что им как будто совестно смотреть мне в глаза, как совестно смотреть в глаза доброму человеку, говорящему глупости. Такое же впечатление произвела моя статья на редактора газеты, когда отдал я ему статью, на моего сына, на мою жену, на самых разнообразных лиц. Всем почему-то становилось неловко, но все считали необходимым одобрить самую мысль, и все тотчас после этого одобрения начинали высказывать свои сомнения в

 

 

–    –

 

успехе и начинали почему-то (но все без исключения) осуждать равнодушие и холодность нашего общества и всех людей, очевидно кроме себя.

В глубине души я продолжал чувствовать, что все это не то, что из этого ничего не выйдет; но статья была напечатана, и я взялся участвовать в переписи; я затеял дело, и дело само уж затянуло меня.

 

IV

 

Мне назначили для переписи, по моей просьбе, участок Хамовнической части, у Смоленского рынка, по Проточному переулку, между Береговым проездом и Никольским переулком. В этом участке находятся дома, называемые вообще Ржанов дом, или Ржановская крепость. Дома эти принадлежали когда-то купцу Ржанову, теперь же принадлежат Зиминым. Я давно уже слышал про это место, как про притон самой страшной нищеты и разврата, и потому просил учредителей переписи назначить меня в этот участок.

Желание мое было исполнено.

Получив распоряжение Думы, я за несколько дней до переписи один пошел обходить свой участок. По плану, который мне дали, я тотчас же нашел Ржанову крепость.

Я зашел с Никольского переулка. Никольский переулок кончается с левой стороны мрачным домом без выходящих на эту сторону ворот; по виду этого дома я догадался, что это и есть Ржановская крепость.

Спускаясь под гору по Никольской улице, я поравнялся с мальчиками от 10 до 14 лет, в кофточках и пальтецах, катавшихся кто на ногах, кто на одном коньке под гору по обледеневшему стоку тротуара подле этого дома. Мальчики были оборванные и, как все городские мальчики, бойкие и смелые. Я остановился посмотреть на них. Из-за угла вышла с желтыми обвисшими щеками оборванная старуха. Она шла в гору к Смоленскому и страшно, как запаленная лошадь, хрипела при каждом шаге. Поравнявшись со мной, она остановилась, переводя хрипящее дыхание. Во всяком другом месте эта старуха попросила бы у меня денег, но здесь она только заговорила со мной.

 

 

–    –

 

– Вишь, – сказала она, указывая на катавшихся мальчиков, – только баловаться! Такие же ржановцы, как отцы, будут.

Один из мальчиков в пальто и картузе без козырька услыхал ее слова и остановился.

– Что ругаешься? – закричал он на старуху. – Сама ржановская козюлиха!

Я спросил у мальчика:

– А вы тут живете?

– Да, и она тут. Она голенищи украла! – крикнул мальчик и, подняв вперед ногу, покатился дальше.

Старуха разразилась неприличным матерным ругательством, прерываемым кашлем. С горы в это время, размахивая руками (в одной была связка с одним маленьким калачом и баранками), шел по середине улицы белый как лунь старик, весь в лохмотьях. Старик этот имел вид человека, только что подкрепившегося шкаликом. Он слышал, видно, брань старухи и взял ее сторону.

– Я вас, чертенята, у! – крикнул он на ребят, направляясь как будто на них, и, обогнув меня, взошел на тротуар.

Старик этот на Арбате поражает своею старостью, слабостью и нищетой. Здесь это был веселый работник, возвращающийся с дневного труда.

Я пошел за стариком. Он загнул за угол налево в Проточный переулок и, пройдя весь дом и ворота, скрылся в двери трактира.

На Проточный переулок выходят двое ворот и несколько дверей: трактира, кабака и нескольких съестных и других лавочек. Это – самая Ржанова крепость. Все здесь серо, грязно, вонюче – и строения, и помещения, и дворы, и люди. Большинство людей, встретившихся мне здесь, были оборванные и полураздетые. Одни проходили, другие перебегали из дверей в двери. Двое торговались о каком-то тряпье. Я обошел все строение с Проточного переулка и Берегового проезда и, вернувшись, остановился у ворот одного из домов. Мне хотелось зайти посмотреть, что делается там, в середине, но жутко было. Что я скажу, когда меня спросят, что мне нужно? Поколебавшись, я вошел-таки. Как только я вошел во двор, я почувствовал отвратительную вонь. Двор был ужасно грязный. Я повернул за угол и в ту же минуту услыхал налево от наверху, на деревянной галерее, топот шагов бегущих

 

 

–    –

 

людей, сначала по доскам галереи, а потом по ступеням лестницы. Прежде выбежала худая женщина с засученными рукавами, в слинявшем розовом платье и ботинках на босу ногу. Вслед за ней выбежал лохматый мужчина в красной рубахе и очень широких, как юбка, портках, в калошах. Мужчина под лестницей схватил женщину.

– Не уйдешь! – проговорил он, смеясь.

– Вишь, косоглазый черт! – начала женщина, очевидно польщенная этим преследованием, но увидала меня и злобно крикнула: – Кого надо?

Так как мне никого не надо было, я смутился и ушел. Удивительного тут ничего не было; но случай этот, после того, что я видел с той стороны двора ругающуюся старуху, веселого старика и катавшихся мальчишек, вдруг совершенно с новой стороны показал мне то дело, которое я затевал. А затевал я облагодетельствовать этих людей с помощью московских богачей. Я понял тут в первый раз, что у всех тех несчастных, которых я хотел благодетельствовать, кроме того времени, когда они, страдая от холода и голода, ждут впуска в дом, есть еще время, которое они на что-нибудь да употребляют, есть еще 24 часа каждые сутки, есть еще целая жизнь, о которой я прежде не думал. Я понял здесь в первый раз, что все эти люди, кроме желания укрыться от холода и насытиться, должны еще жить как-нибудь те 24 часа каждые сутки, которые им приходится прожить так же, как и всяким другим. Я понял, что люди эти должны и сердиться, и скучать, и храбриться, и тосковать, и веселиться. Я, как ни странно это сказать, в первый раз ясно понял, что дело, которое я затевал, не может состоять в том только, чтобы накормить и одеть тысячу людей, как бы накормить и загнать под крышу баранов, а должно состоять в том, чтобы сделать доброе людям. И когда я понял, что каждый из этой тысячи людей такой же точно человек, с таким же прошедшим, с такими же страстями, соблазнами, заблуждениями, с такими же мыслями, такими же вопросами, – такой же человек, как и я, то затеянное мною дело вдруг представилось мне так трудно, что я почувствовал свое бессилие. Но дело было начато, и я продолжал его.

 

 

–    –

 

V

 

В первый назначенный день студенты-счетчики пошли с утра, а я, благотворитель, пришел к ним часов в Я не мог прийти раньше, потому что встал в 10, потом пил кофе и курил, ожидая пищеварения. Я пришел в 12 часов к воротам Ржановского дома. Городовой указал мне трактир с Берегового проезда, в который счетчики велели приходить всем, кто будет их спрашивать. Я вошел в трактир. Трактир очень темный, вонючий и грязный. Прямо стойка, налево комнатка со столами, покрытыми грязными салфетками, направо большая комната с колоннами и такие же столики у окон и по стенам. Кое-где у столов за чаем мужчины, оборванные и прилично одетые, как рабочие или мелкие торговцы, и несколько женщин. Трактир очень грязный; но сейчас видно, что трактир торгует хорошо. Деловитое выражение лица приказчика за стойкой и расторопная готовность молодцов. Не успел я войти, как уже один половой готовился снять пальто и подать, что прикажут. Видно, что заведена привычка спешной и отчетливой работы. Я спросил про счетчиков.

– Ваня! – крикнул маленький, по-немецки одетый человек, что-то устанавливающий в шкафу за стойкой.

Это был хозяин трактира, калужский мужик Иван Федотыч, снимающий и половину квартир Зиминских домов и сдающий их жильцам. Подбежал половой, мальчик лет 18, худой, горбоносый, с желтым цветом лица.

– Проводи барина к счетчикам; они в большой корпус, над колодцем, пошли.

Мальчик бросил салфетку и надел пальто сверх белой рубахи и белых штанов и картуз большой с козырьком и, быстро семеня белыми ногами, повел меня чрез задние двери с блоком. В сальной, вонючей кухне и сенях мы встретили старуху, которая бережно несла куда-то очень вонючую требуху в тряпке. Из сеней мы спустились на покатый двор, весь застроенный деревянными, на каменных нижних этажах, постройками. Вонь на всем дворе была очень сильная. (Центром этой вони был нужник, около которого всегда, сколько раз я ни проходил мимо него, толпились люди. Нужник не был сам местом испражнения, но он служил указанием того места, около которого принято было обычаем испражняться. Проходя по двору, нельзя было не заметить этого места; всегда тяжело становилось, когда входил в едкую атмосферу отделяющегося от него зловония.)

 

 

–    –

 

Мальчик, оберегая свои белые панталоны, осторожно провел меня мимо этого места по замерзшим и незамерзшим нечистотам и направился к одной из построек. Проходившие по двору и по галереям люди все останавливались посмотреть на меня. Очевидно, чисто одетый человек был в этих местах в диковинку.

Мальчик спросил одну женщину, не видала ли она, где счетчики, и человека три сразу отвечали на его вопрос; одни говорили: над колодцем, а другие говорили, что были, но вышли и пошли к Никите Ивановичу. Старик в одной рубахе, оправляющийся около нужника, сказал, что в м номере. Мальчик решил, что это сведение самое вероятное, и повел меня в й номер, под навес подвального этажа, в мрак и вонь, другую, чем та, которая была на дворе. Мы сошли вниз и пошли по земляному полу темного коридора. Когда мы проходили по коридору, одна дверь порывисто отворилась, и из нее высунулся пьяный старик в рубахе, вероятно не из мужиков. Человека этого с пронзительным визгом гнала и толкала прачка засученными мыльными руками. Ваня, мой провожатый, отстранил пьяного и сделал ему выговор.

– Не годится скандальничать так, – сказал он. – Еще офицер!

И мы пришли к двери го номера. Ваня потянул ее. Дверь, чмокнув, отлипла, отворилась, и на нас пахнуло мыльными парами, едким запахом дурной еды и табаку, и мы вошли в совершенный мрак. Окна были на противоположной стороне, а тут шли дощатые коридоры направо и налево и дверки под разными углами в комнаты, неровно забранные крашенным водяной белой краской тесом. В темной комнате, налево, виднелась стирающая в корыте женщина. Из одной дверки направо выглядывала старушка. В другую отворенную дверь виден был обросший краснорожий мужик в лаптях, сидевший на нарах; он держал руки на коленях, помахивая ногами, обутыми в лапти, и мрачно смотрел на них.

В конце коридора была дверка, ведшая в ту комнатку, где были счетчики. Это была комнатка хозяйки всего го номера; она снимала весь номер от Ивана Федотыча и сдавала его уже жильцам и ночлежникам. В этой крошечной ее комнатке, под фольговым образом, сидел студент-счетчик с карточками и, точно следователь,

 

 

–    –

 

допрашивал мужчину в рубахе и жилете. Это был приятель хозяйки, за нее отвечавший на вопросы. Тут же была хозяйка, старая женщина, и двое любопытных из жильцов. Когда я вошел, то комната стала уже совершенно полна. Я протискался к столу. Мы поздоровались с студентом, и он продолжал свой опрос. А я стал оглядывать и опрашивать жителей этой квартиры для моей цели.

Оказалось, что в этой первой квартире я не нашел ни одного человека, на которого могла бы излиться моя благотворительность. Хозяйка, несмотря на поразившую меня после тех палат, в которых я живу, бедность, малость и грязь квартиры, жила достаточно сравнительно даже с городскими бедными жителями; в сравнении же с деревенской бедностью, которую я знал твердо, она жила роскошно. У ней была пуховая постель, стеганое одеяло, самовар, шуба, шкаф с посудой. Такой же достаточный вид имел и друг хозяйки. У него были часы с цепочкой. Жильцы были беднее, но не было ни одного такого, который бы требовал немедленной помощи. Просили помощи: стиравшая белье в корыте, брошенная мужем женщина с детьми, старушка вдова без средств к жизни, как она сказала, и тот мужик в лаптях, который сказал мне, что он не ел нынче. Но по расспросам оказалось, что все эти лица не особенно нуждаются и что для того чтобы помочь им, надо с ними хорошенько познакомиться.

Когда я предложил женщине, брошенной мужем, поместить детей в приют, она смешалась, задумалась, очень благодарила, но, очевидно, не желала этого; она желала бы лучше денежное пособие. Старшая девочка помогает ей в стирке, а средняя нянчит мальчика. Старушка очень просилась в богадельню, но, оглядев ее угол, я увидал, что старушка не бедствует. У нее был сундучок с имуществом, был чайник с жестяным носком, две чашки и коробочки от монпансье с чаем и сахаром. Она вязала чулки и перчатки и получала месячное пособие от благотворительницы. Мужик же, очевидно, нуждался не столько в еде, сколько в похмелье, и все, что ему бы дали, пошло бы в кабак. Так что в этой квартире не было таких, какими, я полагал, переполнен весь дом, таких, которых бы я мог осчастливить, дав им денег. А были бедные, как мне показалось, сомнительные. Я записал старушку, женщину с детьми и мужика и решил, что надо будет заняться и ими, но после того, как я займусь теми особенно

 

 

–    –

 

несчастными, которых я ожидал встретить в этом доме. Я решил, что в помощи, которую мы будем подавать, нужна очередь: сначала самым несчастным, а потом уже этим. Но в следующей и следующей квартире было то же самое, все такие, которых надо было подробнее исследовать, прежде чем помогать им. Несчастных же, таких, которым выдать деньги и они из несчастных сделались бы счастливыми, таких не было. Как ни совестно это мне сказать, я начал испытывать разочарование в том, что я не находил в этих домах ничего похожего на то, чего я ожидал. Я ожидал найти здесь особенных людей, но когда я обошел все квартиры, я убедился, что жители этих домов совсем не особенные люди, а точь-в-точь такие же люди, как и те, среди которых я жил. Точно так же как и среди нас, точно так же и между ними были более или менее хорошие, были более или менее дурные, были более или менее счастливые, были более или менее несчастные. Несчастные были точно такие же несчастные, как и несчастные среди нас, то есть такие несчастные, несчастие которых не во внешних условиях, а в них самих, несчастие такое, которое нельзя поправить какой бы то ни было бумажкой.

 

VI

 

Жители этих домов составляют низшее городское население, такое, которого в Москве, вероятно, больше ста тысяч. Тут, в этом доме, есть представители этого населения всякого рода; тут маленькие хозяева и мастера, сапожники, щеточники, столяры, токари, башмачники, портные, кузнецы; тут извозчики, сами по себе живущие барышники и торговки, прачки, старьевщики, ростовщики, поденные и люди без определенных занятий, и тут же нищие и распутные женщины.

Здесь много тех самых людей, которых я видел у входа в Ляпинский дом, но эти люди разбросаны здесь между рабочим народом. Да и кроме того, тех я видел в самое их несчастное время, когда проедено и пропито все, и они, холодные, голодные, гоняемые из трактиров, ждут, как манны небесной, впуска в бесплатный ночлежный дом и оттуда в обетованный острог для отправления на место жительства; здесь же я видел этих среди большинства рабочих и в то время, когда этим или другим средством

 

 

–    –

 

приобретены 3 или 5 копеек на ночлег и иногда рубли для пищи и питья.

И, как ни странно это сказать, я не испытал здесь не только ничего похожего на то чувство, которое я испытал в Ляпинском доме, но, напротив, во время первого обхода, и я и студенты, мы испытывали чувство почти приятное. Да и зачем я говорю: «почти приятное»? Это неправда; чувство, вызванное общением с этими людьми, как ни странно это сказать, было прямо очень приятное чувство.

Первое впечатление было то, что большинство живущих здесь все рабочие люди и очень добрые люди.

Большую половину жителей мы заставали за работой: прачек над корытами, столяров за верстаками, сапожников на своих стульях. Тесные квартиры были полны народом, и шла энергическая, веселая работа. Пахло рабочим потом, у сапожника кожей, у столяра стружками, слышалась часто песня и виднелись засученные мускулистые руки, быстро и ловко делавшие привычные движения. Встречали нас везде весело и ласково. Почти везде наше вторжение в обыденную жизнь этих людей не только не вызывало тех амбиций, желания показать свою важность и отбрить, которое появление счетчиков производило в большинстве квартир зажиточных людей, не только не вызывало этого, но, напротив, на все вопросы наши отвечали, как следовало, не приписывая им никакого особенного значения. Вопросы наши только служили для них поводом повеселиться и подшутить о том, как кого в счет класть, кого за двоих и где двоих за одного, и т.п.

Многих мы заставали за обедом или чаем, и всякий раз, на привет наш: «хлеб да соль» или «чай да сахар», они отвечали: «просим милости» и даже сторонились, давая нам место. Вместо того притона постоянно переменяющегося населения, которое мы думали найти здесь, оказалось, что в этом доме было много квартир, в которых живут подолгу. Один столяр с рабочими и сапожник с мастерами живут по десяти лет. У сапожника было очень грязно и тесно, но народ весь за работой был очень веселый. Я попытался поговорить с одним из рабочих, желая выпытать от него бедственность его положения, задолжания хозяину, но рабочий не понял меня и с самой хорошей стороны отозвался о хозяине и о своей жизни.

На одной квартире жили старичок со старушкой. Они торгуют яблоками. Комнатка их тепла, чиста и полна

 

 

–    –

 

добром. На полу постланы соломенные щиты (плетенки); они берут их в яблочном складе. Сундуки, шкаф, самовар, посуда. В углу образов много, теплятся две лампады; на стене завешены простыней крытые шубы. Старушка с звездообразными морщинками, ласковая, говорливая, очевидно, сама радуется на свое тихое, благообразное житье.

Иван Федотыч, хозяин трактира и квартир, пришел из трактира и ходил с нами. Он ласково шутил со многими хозяевами квартир, называя всех по имени и отчеству, и делал нам их краткие характеристики. Все были люди как люди – Мартыны Семеновичи, Петры Петровичи, Марьи Ивановны – люди, не считавшие себя несчастными, а считавшие себя и действительно бывшие людьми, как все люди.

Мы готовились увидать только одно ужасное. И вдруг вместо этого ужасного нам представилось не только не ужасное, но хорошее, такое, которое невольно вызывало наше уважение. И этих хороших людей было так много, что оборванные, погибшие, праздные люди, которые изредка попадались среди них, не нарушали главного впечатления.

Студентам это было не так поразительно, как мне. Они просто шли исполнять дело полезное, как они думали, для науки и между тем делали свои случайные наблюдения; но я был благотворитель – я шел с тем, чтобы помочь несчастным, погибшим, развращенным людям, которых я предполагал встретить в этом доме. И вдруг вместо несчастных, погибших, развращенных я видел большинство трудящихся, спокойных, довольных, веселых, ласковых и очень хороших людей.

Особенно живо почувствовалось это мною, когда я встречал в этих квартирах ту самую вопиющую нужду, которой я собирался помогать.

Когда я встречал эту нужду, я всегда находил, что она уже была покрыта, уже была подана та помощь, которую я хотел подать. Помощь эта была подана прежде меня и подана кем же? Теми самыми несчастными, развращенными созданиями, которых я собирался спасать, и подана, так, как я бы не мог подать.

В одном подвале лежал одинокий старик, больной тифом. У старика никого не было. Женщина-вдова с девочкой, чужая ему, но соседка по углу, ходила за ним и поила его чаем и покупала на свои деньги лекарства. В другой квартире лежала женщина в родильной горячке.

 

 

–    –

 

Женщина, жившая распутством, качала ребенка, делала ему соску и два дня не выходила на свой промысел и должность. Девочка, оставшаяся сиротой, была взята в семью портного, у которого своих было трое. Так что оставались те несчастные, праздные люди, чиновники, писаря, лакеи без мест, нищие, пьяницы, распутные женщины, дети, которым нельзя было помочь сразу деньгами, но которых надо было узнать хорошенько, обдумать и пристроить. Я искал просто несчастных, несчастных от бедности, таких, которым можно помочь, поделившись с ними нашим избытком, и, как мне казалось, по какой-то особенной неудаче, таких не попадалось, а все попадались такие несчастные, которым надо посвятить много времени и заботы.

 

VII

 

Несчастные, которых я записывал, сами собой разделились в моем представлении на три отдела, именно: люди, потерявшие свое прежнее выгодное положение и ожидающие возвращения к нему (такие люди были и из низшего и из высшего сословия); потом распутные женщины, которых очень много в этих домах, и третий отдел – дети. Больше всех я нашел и записал людей первого разряда, людей, потерявших прежнее выгодное положение и желающих возвратиться к нему. Людей таких, особенно из господского, чиновничьего мира, очень много в этих домах. Почти во всех квартирах, в которые мы входили с хозяином, Иваном Федотычем, он говорил нам: «Тут можно не записывать самим квартирной карты; тут есть человек, который все это может, если только он нынче не выпивши».

И Иван Федотыч вызывал по имени и отчеству этого человека, который и был всегда один из этих падших людей высшего состояния. На вызовы Ивана Федотыча где-нибудь из темного угла вылезал бывший богатый дворянин или чиновник, большею частью пьяный и всегда раздетый. Если он не был пьян, он всегда охотно брался за предлагаемое ему дело, значительно кивал головой, хмурил брови, вставлял свои замечания с учеными терминами и с осторожной нежностью держал в трясущихся грязных руках чистенькую печатную карту на красной бумаге и с гордостью и презрением оглядывался на своих

 

 

–    –

 

сожителей, как бы торжествуя теперь перед ними, столько раз унижавшими его, свое превосходство образования. Он, видимо, радовался общению с тем миром, в котором печатаются карты на красной бумаге, с тем миром, в котором он сам был когда-то. Почти всегда на мои расспросы о его жизни человек этот не только охотно, но с увлечением начинал рассказывать затверженную, как молитву, историю про те несчастия, которым он подвергся, и, главное, про то прежнее свое положение, в котором он по своему воспитанию должен бы был находиться.

Таких людей очень много разбросано по всем углам Ржановского дома. Одна же из квартир сплошь занята одними ими, мужчинами и женщинами. Когда мы еще подходили к ним, Иван Федотыч сказал нам: «Ну, вот теперь дворянская». Квартира была вся полна: почти все, человек сорок, были дома. Более падших, несчастных и старых, обрюзгших, и молодых, бледных, растерянных лиц не было во всем доме. Я поговорил с некоторыми из них. Почти все одна и та же история, только в разных степенях развития. Каждый из них был богат; или отец, или брат, или дядя его были или теперь еще богаты, или отец его или сам он имели прекрасное место. Потом случилось несчастье, в котором виноваты или завистники, или собственная доброта, или особенный случай, и вот он потерял все и должен погибать в этой несвойственно, ненавистной ему обстановке – во вшах, оборванный, с пьяницами и развратниками, питаясь печенкой и хлебом и протягивая руку. Все мысли, желания, воспоминания этих людей обращены только к прошедшему. Настоящее представляется им чем-то неестественным, отвратительным и не заслуживающим внимания. У каждого из них нет настоящего. Есть только воспоминания прошедшего и ожидания будущего, которые могут всякую минуту осуществиться и для осуществления которых нужно очень малого, но этого-то малого нет, негде взять, и вот погибает напрасно жизнь – у одного первый год, у другого пятый, у третьего тридцатый. Одним нужно вот только одеться прилично, чтобы явиться к известному лицу, расположенному к нему; другому только одеться, расплатиться и доехать до Орла; третьему нужно выкупить только заложенное и хоть маленькие средства для продолжения процесса, который должен решиться в его пользу, и тогда все будет опять хорошо. Они все говорят, что им нужно только что-то внешнее для того, чтобы снова

 

 

–    –

 

стать в то положение, которое они считают для себя естественным и счастливым.

Если бы я не был отуманен своей гордостью добродетели, мне стоило бы только немножко вглядеться в их молодые и старые, большей частью слабые, чувственные, но добрые лица, чтобы понять, что несчастие их непоправимо внешними средствами, что они ни в каком положении не могут быть счастливы, если взгляд их на жизнь останется тот же, что они не какие-нибудь особенные люди, а люди, которыми мы окружены со всех сторон, какие мы сами. Я помню, что мне особенно тяжело было общение с этого рода несчастными. Теперь я понимаю, отчего это было: я в них, как в зеркале, видел самого себя. Если б я вдумался в свою жизнь и в жизнь людей нашего круга, я бы увидел, что между теми и другими нет существенной разницы.

Если те, которые вокруг меня живут теперь на больших квартирах и в своих домах на Сивцевом Вражке и на Дмитровке, а не в Ржановском доме, едят и пьют еще сладко, а не одну печенку и селедку с хлебом, то это не мешает им быть точно такими же несчастными. Точно так же они недовольны своим положением, жалеют о прошедшем и желают лучшего, и то лучшее положение, которого они желают, точно такое же, как и то, которого желают жители Ржановского дома, т.е. такое, при котором можно меньше трудиться и больше пользоваться трудами других. Разница только в степени и времени. Если б я вдумался тогда, я бы понял это; но я не вдумывался, а спрашивал этих людей и записывал их, предполагая, узнав подробности из разных условий и нужд, помочь им после. Я не понимал того, что помочь такому человеку можно только тем, чтоб переменить его миросозерцание. А чтобы переменить миросозерцание другого человека, надо самому иметь свое лучшее миросозерцание жить сообразно с ним, а у меня было такое же, как у них, и я жил сообразно с тем миросозерцанием, которое должно быть изменено для того, чтобы люди эти перестали быть несчастными.

Я не видел того, что люди эти несчастны не потому, что у них нет, так сказать, питательной пищи, а потому, что их желудок испортился и что они уж требуют не питательной, а раздражающей аппетит пищи, я не видел того, что, для того чтобы помочь им, надо им дать не пищу, а надо вылечить их испорченные желудки.

 

 

–    –

 

Хоть этим я забегаю вперед, но скажу здесь, что из всех этих людей, которых я записал, я действительно не помог никому, несмотря на то, что для некоторых из них было сделано то, чего они желали, и то, что, казалось, могло бы поднять их. Из них мне особенно известны три человека. Все три после многократных подъемов и падений теперь точно в таком же положении, в каком они были три года тому назад.

 

VIII

 

Второй разряд несчастных, которым я тоже надеялся помочь после, были распутные женщины; таких женщин в Ржановском доме очень много всяких сортов – от молодых и похожих на женщин до старых, страшных и ужасных, потерявших образ человеческий. Надежда эта на помощь этим женщинам, которую я сначала и не имел в виду, возникла во мне после следующего случая.

Это было в середине нашего обхода. У нас уже выработалась некоторая механическая сноровка обращения.

Входя в новое помещение, мы тотчас же спрашивали хозяина квартиры; один из нас садился, очищая себе какое-нибудь место для записывания, а другой ходил по углам и отдельно спрашивал каждого человека по углам квартиры и передавал эти сведения записывающему.

Войдя в одну из квартир подвального этажа, студент пошел отыскивать хозяина, а я стал опрашивать всех, бывших в квартире. Квартира расположена так: в середине квадратной в 6 аршин комнаты – печка. От печки идут звездой четыре перегородки, образующие четыре каморки. В первой, проходной каморке с четырьмя койками было два человека – старик и женщина. Прямо после этой – длинненькая каморка, в ней хозяин, молодой, в ceрую суконную поддевку одетый, благообразный, очень бледный мещанин. Налево от первого угла третья каморка, там один спящий, вероятно, пьяный мужчина и женщина в розовой блузе, распущенной спереди и стянутой сзади. Четвертая каморка за перегородкой, в нее ход из каморки хозяина.

Студент прошел в каморку хозяина, а я остановился во входной каморке и расспросил старика и женщину. Старик был мастеровой, печатник, теперь не имеет средств к жизни. Женщина – жена повара. Я прошел в третью

 

 

–    –

 

каморку и спросил у женщины в блузе про спящего человека. Она сказала, что это гость. Я спросил женщину, кто она. Она сказала, что московская крестьянка.

– Чем занимаетесь?

Она засмеялась, не отвечая мне.

– Чем кормитесь? – повторил я, думая, что она не поняла вопроса.

– В трактире сижу, – сказала она.

Я не понял и вновь спросил:

– Чем вы живете?

Она не отвечала и смеялась. Из четвертой каморки, в которой мы еще не были, тоже засмеялись женские голоса. Мещанин, хозяин, вышел из своей каморки и подошел к нам. Он, очевидно, слышал мои вопросы и ответы женщины. Он строго посмотрел на женщину и обратился ко мне.

– Проститутка, – сказал он, очевидно довольный тем, что он знает это слово, употребляемое в правительственном языке, и правильно произносит его. И, сказав это, с чуть заметной почтительной улыбкой удовольствия, обращенной ко мне, он обратился к женщине. И как только он обратился к ней, так все лицо его изменилось. Особенной презрительной скороговоркой, как говорят с собакой, не глядя на нее, он сказал ей:

– Что болтать зря: «в трактире сижу!» В трактире сидишь, значит, и говори дело, проститутка, – еще раз повторил он это слово. – Себе имени не знает, тоже

Тон этот оскорбил меня.

– Нам ее срамить не приходится, – сказал я. – Кабы мы все по-божьи жили, и их бы не было.

– Да, уж это такое дело, – сказал хозяин, неестественно улыбаясь.

– Так нам их не укорять, а жалеть надо. Разве они виноваты?

Не помню, как я именно сказал, но помню, что меня возмутил презрительный тон этого молодого хозяина квартиры, полной женщинами, которых он называл проститутками, и мне жалко стало этой женщины, и я выразил и то и другое. Только что я сказал это, как из той каморки, из которой слышался смех, заскрипели доски кроватей, и над перегородкой, не доходившей до потолка, поднялась одна спутанная женская курчавая голова с маленькими запухшими глазами и глянцевито-красным лицом, а вслед за ней другая и еще третья. Они, видно, встали на свои кровати и все три вытянули шеи и, сдерживая дыхание, с напряженным вниманием, молча смотрели на нас.

 

 

–    –

 

Произошло смущенное молчание. Студент, улыбавшийся перед этим, стал серьезен; хозяин смутился и опустил глаза. Женщины все не переводили дыхания, смотрели на меня и ждали. Я был смущен более всех. Я никак не ожидал, чтобы случайно брошенное слово произвело такое действие. Точно поле смерти, усыпанное мертвыми костями, дрогнуло бы от прикосновения духа, а мертвые кости бы зашевелились. Я сказал необдуманное слово любви и сожаления, и слово это подействовало на всех так, как будто все только и ждали этого слова, чтобы перестать быть трупами и ожить. Они все смотрели на меня и ждали, что будет дальше. Они ждали, чтоб я сказал те слова и сделал те дела, от которых кости бы эти стали сближаться, обрастать плотью и оживляться. Но я чувствовал, что у меня нет таких слов, нет таких дел, которыми бы я мог продолжать начатое; я чувствовал в глубине души, что я солгал, что мне дальше говорить нечего, и я стал записывать в карточки имена и звания всех лиц в этой квартире. Этот случай навел меня на мысль о том, что можно помочь и этим несчастным. Мне тогда в моем самообольщении казалось, что это очень легко. Я говорил себе: вот мы запишем и этих женщин, и после мы (кто такие эти мы, я не отдавал себе отчета), когда все запишем, займемся этим. Я воображал, что мы, те самые, которые приводили и приводим этих женщин в это состояние в продолжение нескольких поколений, в один прекрасный день вздумаем и сейчас же поправим все это. А между тем, хоть вспомнив только мой разговор с той распутной женщиной, которая качала ребенка больной родильницы, я бы мог понять все безумие такого предположения.

Когда мы увидали эту женщину с ребенком, мы думали, что это ее ребенок. Она на вопрос, кто она, прямо сказала, что она девка. Она не сказала: проститутка. Только мещанин, хозяин квартиры, употребил это страшное слово. Предположение о том, что у нее есть ребенок, дало мне мысль вывести ее из ее положения. Я спросил:

– Это ребенок ваш?

– Нет, это вот той женщины.

– Отчего же вы его качаете?

– Да просила; она умирает.

 

 

–    –

 

Хотя предположение мое оказалось несправедливым, я продолжал говорить с нею в том же духе. Я стал расспрашивать ее, кто она и как попала в такое положение. Она охотно и очень просто рассказала мне свою историю. Она московская мещанка, дочь фабричного. Она осталась сиротой, ее взяла тетка. От тетки и пошла ходить по трактирам. Тетка теперь умерла. Когда я ее спросил, не хочет ли она переменить жизнь, вопрос мой, очевидно, нисколько даже не заинтересовал ее. Как же может интересовать человека предложение чего-нибудь совершенно невозможного? Она усмехнулась и сказала:

– Да кто ж меня возьмет с желтым билетом?

– Ну да если бы найти место в кухарки или куда? – сказал я.

Мне пришла эта мысль потому, что она женщина сильная, русая, с добрым и глуповатым, круглым лицом. Такие бывают кухарки. Мои слова, очевидно, ей не понравились. Она повторила:

– Кухарки? Да я не умею хлебы-то печь, – сказала она и засмеялась. Она сказала, что не умеет, но я видел по выражению ее лица, что она и не хочет быть кухаркой, что она считает положение и звание кухарки низкими.

Женщина эта, самым простым образом пожертвовавшая, как евангельская вдова, всем, что у ней было, для больной, вместе с тем, так же как и другие ее товарки, считает положение рабочего человека низким и достойным презрения. Она воспиталась так, чтобы жить не работая, а тою жизнью, которая считается для нее естественной ее окружающими. В этом ее несчастие. И этим несчастием она попала и удерживается в своем положении. Это привело ее сидеть в трактире. Кто же из нас – мужчин или женщин – будет исправлять ее от этого ее ложного взгляда на жизнь? Где среди нас те люди, которые убеждены в том, что всякая трудовая жизнь уважительнее праздной, – убеждены в этом и живут сообразно этому убеждению и сообразно этому убеждению ценят и уважают людей? Если б я подумал об этом, я бы мог понять, что ни я и никто из тех, кого я знаю, не может лечить от этой болезни.

Я бы мог понять, что эти высунувшиеся из-за перегородки, изумленные и умиленные головы выражали только изумление от высказанного к ним сочувствия, но никак не надежду на исправление их от безнравственности. Они

 

 

–    –

 

не видят безнравственности своей жизни. Они видят, что их презирают и ругают, но за что их так презирают, им невозможно понять. Их жизнь так шла с детства среди точно таких же женщин, которые, они знают очень хорошо, всегда были и есть, которые необходимы в обществе – так необходимы, что существуют правительственные чиновники, заботящиеся об их правильном существовании. Кроме того, они знают, что они имеют власть над людьми и покоряют их и владеют часто ими больше, чем другие женщины. Они видят, что положение их в обществе, несмотря на то, что всегда их ругают, признается и женщинами, и мужчинами, и начальством, и потому не могут даже понять, в чем им раскаиваться и в чем им исправляться. В один из обходов студент рассказал мне, что в одной из квартир есть женщина, торгующая своей тилетней дочерью. Желая спасти эту девочку, я нарочно пошел в эту квартиру. Мать и дочь живут в большой бедности. Мать маленькая, черненькая, лет сорока, проститутка, не только безобразная, но неприятно безобразная. Дочь такая же неприятная. На все мои окольные вопросы об их жизни мать недоверчиво и враждебно, коротко отвечала мне, очевидно чувствуя во мне врага, имеющего злые намерения; дочь ничего не отвечала, не взглянув на мать, и, очевидно, вполне доверялась матери. Жалости сердечной они не возбудили во мне, скорее отвращение. Но я решил, что надо спасти дочь – заинтересовать дам, сочувствующих жалкому положению этих женщин, и прислать сюда. Но если бы я подумал о всем том длинном прошлом матери, о том, как она родила, выкормила и воспитала эту дочь в своем положении, наверное, уже без малейшей помощи от людей и с тяжелыми жертвами, если бы я подумал о том взгляде на жизнь, который образовался у этой женщины, я бы понял, что в поступке матери нет решительно ничего дурного и безнравственного: она делала и делает для дочери все, что может, т.е. то, что она считает лучшим для себя. Отнять насильно можно эту дочь от матери, но убедить мать, что она делает дурное, продавая свою дочь, нельзя. Если уж спасать, то спасать надо было эту женщину-мать и гораздо прежде, спасать от того взгляда на жизнь, одобряемого всеми, при котором женщина может жить без брака, т.е. без рождения детей и без работы, служа только удовлетворению чувственности. Если бы я подумал об этом, то я бы понял, что большинство тех дам,

 

 

–    –

 

которых я хотел прислать сюда для спасения этой девочки, не только сами живут без рождения детей и без работы, служа только удовлетворению чувственности, но и сознательно воспитывают своих девочек для этой самой жизни: одна мать ведет дочь в трактир, другая – ко двору или на балы. Но у той и у другой матери миросозерцание одно и то же, именно – что женщина должна удовлетворять похоть мужчины и за это ее должны кормить, одевать и жалеть. Так как же наши дамы будут исправлять эту женщину и ее дочь?

 

IX

 

Еще чуднее было мое отношение к детям. Я в роли благодетеля обращал внимание и на детей, желая спасать погибающие в этом вертепе разврата невинные существа, и записывал их, чтобы заняться ими после.

Из числа детей особенно поразил меня летний мальчик Сережа. Этого умного, бойкого мальчика, жившего у сапожника и оставшегося без приюта, потому что хозяин его попал в острог, я пожалел от души и хотел сделать ему доброе.

Расскажу теперь, чем кончилось мое благотворение ему, потому что история с этим мальчиком лучше всего показывает мое ложное положение в роли благодетеля. Я взял мальчика к себе и поместил его на кухне. Нельзя же было вшивого мальчика из вертепа разврата взять к своим детям. Я и за то, что он стеснял не меня, а нашу прислугу на кухне, и за то, что кормил его тоже не я, а наша кухарка, и за то, что я отдал ему какие-то обноски надеть, считал себя очень добрым и хорошим. Мальчик пробыл с неделю. В эту неделю я раза два, проходя мимо него, сказал ему несколько слов и во время прогулки зашел к знакомому сапожнику, предлагая ему мальчика в ученики. Один мужик, гостивший у меня, звал его в деревню, в работники, в семью; мальчик отказался и через неделю исчез. Я пошел в Ржанов дом справиться о нем. Он вернулся туда, и в то время, как я приходил, его дома не было. Он второй день уже ходил на Пресненские пруды, где нанимался по 30 копеек в день в процессию каких-то дикарей, в костюмах водивших

 

 

–    –

 

слона. Там представлялось что-то для публики. Я заходил и другой раз, но он, очевидно, избегал меня. Если бы я вдумался тогда в жизнь этого мальчика и в свою, я бы понял, что мальчик испорчен тем, что он узнал возможность веселой жизни без труда, что он отвык работать. И я, чтобы облагодетельствовать и исправить его, взял его в свой дом, где он видел что же? Моих детей и старше его, и моложе, и ровесников, которые никогда ничего для себя не только не работали, но всеми средствами доставляли работу другим: пачкали, портили все вокруг себя, объедались жирным, вкусным и сладким, били посуду, проливали и бросали собакам такую пищу, которая для этого мальчика представлялась лакомством. Если я из вертепа взял его и привел в хорошее место, то он и должен был усвоить те взгляды, которые существуют на жизнь в хорошем месте; и по этим взглядам он понял, что в хорошем месте надо так жить, чтобы ничего не работать, а есть, пить сладко и жить весело. Правда, он не знал того, что дети мои несут тяжелые труды для изучения исключений латинской и греческой грамматики, и не мог бы понять цели этих трудов. Но нельзя не видеть, что если бы он понял это, то воздействие на него примера моих детей было бы еще сильнее. Он понял бы тогда, что мои дети воспитываются так, чтобы, ничего не работая теперь, быть в состоянии и впредь, пользуясь своим дипломом, работать как можно меньше и пользоваться благами жизни как можно больше. Он и понял это и не пошел к мужику убирать скотину и есть с ним картошки с квасом, а пошел в зоологический сад в костюме дикого водить слона за 30 копеек.

Я мог бы понять, как нелепо было мне, воспитывающему своих детей в полнейшей праздности и роскоши, исправлять других людей и их детей, погибающих от праздности в называемом мною вертепом Ржановом доме, где, однако, три четверти людей работают для себя и для других. Но я ничего не понимал этого.

Детей в самом жалком положении было очень много в Ржановом доме: были дети и проституток, были сироты, были дети, носимые нищими по улицам. Все они были очень жалки. Но опыт мой с Сережей показал мне, что я, живя своей жизнью, не в состоянии помочь им. В то время как Сережа жил у нас, я заметил за собой

 

 

–    –

 

старание скрыть от него нашу жизнь, в особенности жизнь наших детей. Я чувствовал, что все мои старания направить его на хорошую, трудовую жизнь уничтожались примерами жизни нашей и наших детей. Взять ребенка от проститутки, от нищей, очень легко. Очень легко, имея деньги, вымыть, вычистить его и одеть в чистое платье, откормить его и даже научить разным наукам, но научить его зарабатывать свой хлеб нам, не зарабатывающим свой хлеб, а делающим обратное, не только трудно, но невозможно, потому что мы и примером своим, и даже теми материальными, ничего не стоящими нам улучшениями его жизни учим его противному. Щенка можно взять, выхолить, накормить и научить носить поноску и радоваться на него; но человека недостаточно выхолить, выкормить и научить по-гречески: надо научить человека жить, то есть меньше брать от других, а больше давать; а мы не можем не научить его делать обратное, возьмем ли мы его в свой дом или в учрежденный для этого приют.

 

X

 

Того чувства сострадания к людям и отвращения к себе, которое я испытал в Ляпинском доме, я уже не испытывал; я весь был переполнен желанием исполнить затеянное мною дело – делать добро тем людям, которых я здесь встречу. И – странное дело! – казалось бы, делать добро – давать деньги нуждающимся – очень хорошее дело и должно располагать к любви к людям, выходило же наоборот: это дело вызывало во мне недоброжелательность и осуждение людей. В первый же обход вечером произошла сцена совершенно такая же, как и в Ляпинском доме, но сцена эта не произвела на меня того же впечатления, как в Ляпинском доме, а вызвала совсем другое чувство.

Началось это с того, что в одной из квартир я нашел именно такого несчастного, которому нужна была немедленная помощь. Я нашел голодную, не евшую два дня женщину.

Это было так: в одной очень большой, почти пустой ночлежной квартире я спросил у одной старушки, есть ли очень бедные здесь, такие, которым есть нечего.

 

 

–    –

 

Старушка подумала и назвала мне двоих, а потом как будто вспомнила.

– Да вот, никак, здесь лежит, – сказала она, вглядываясь в одну из занятых коек, – так эта, я чай, и точно не ела.

– Неужели? Да кто она?

– Была распутная, теперь никто не берет, так и неоткуда взять. Хозяйка жалела все, а теперь согнать хочет Агафья, а Агафья! – окликнула старуха.

Мы подошли, и на койке поднялось что-то. Это была полуседая, растрепанная, худая, как скелет, женщина в одной грязной, разорванной рубахе, с особенно блестящими и остановившимися глазами. Она смотрела остановившимися глазами мимо нас, ловила худой рукой за собой кофту, чтобы прикрыть открывшуюся из-за разорванной грязной рубахи костлявую грудь, и как бы взлаивала:

– Чего? Чего?

Я спросил ее, как она живет. Она долго не понимала и сказала:

– Я сама не знаю, гонят.

Я спросил ее, – совестно, рука не пишет, – я спросил ее, правда ли, что она не ела. Она той же лихорадочной скороговоркой сказала, все не глядя на меня:

– Вчерась не ела и нынче не ела.

Вид этой женщины тронул меня, но совсем не так, как это было в Ляпинском доме: там мне от жалости к этим людям тотчас же стало стыдно за себя, здесь же я обрадовался тому, что нашел наконец то, чего искал, – голодного человека.

Я дал ей рубль и помню, что очень был рад, что другие видели это. Старушка, увидав это, попросила у меня тоже денег. Мне так было приятно давать, что я, уже не разбирая, нужно или не нужно давать, дал и старушке. Старушка проводила меня за дверь, и стоявшие в коридоре люди слышали, как она благодарила меня. Вероятно, вопросы, которые я делал о бедности, возбудили ожидания, и за нами ходили некоторые. В коридоре еще у меня стали просить денег. Были из просящих очевидные пьяницы, которые возбуждали во мне неприятное чувство; но я, раз дав старушке, не имел права отказывать и этим, и я стал давать. Пока я давал, подошли еще и еще. И во всех квартирах произошло волнение. На лестницах и на галереях появились люди, следившие за мной. Когда я вышел на двор, с одной из лестниц быстро сбегал

 

 

–    –

 

мальчик, проталкивая народ. Он не видал меня и быстро проговорил: «Агашке рублевку дал». Сбежав вниз, мальчик присоединился к толпе, шедшей за мной. Я вышел на улицу; разного рода люди шли за мной и просили денег. Я роздал, что было мелочью, и зашел в открытую лавочку, прося торговца разменять мне 10 рублей. И тут сделалось то же, что в Ляпинском доме. Тут произошла страшная путаница. Старухи, дворяне, мужики, дети жались у лавочки, протягивая руки; я давал и некоторых расспрашивал об их жизни и записывал в свою записную книжку. Торговец, заворотив внутрь меховые углы воротника своей шубы, сидел как истукан, изредка взглядывал на толпу и опять устремлял глаза мимо.

В Ляпинском доме меня ужаснула нищета и унижение людей, и я почувствовал себя в этом виноватым, почувствовал желание и возможность быть лучше. Теперь же точно такая же сцена произвела на меня совсем другое: я испытывал, во-первых, недоброжелательное чувство ко многим из тех, которые осаждали меня, и, во-вторых, беспокойство о том, что думают обо мне лавочники и дворники.

Вернувшись домой в этот день, мне было нехорошо на душе. Я чувствовал, что то, что я делал, было глупо. Но, как всегда бывает вследствие путаницы внутренней, я много говорил про затеянное дело, как будто нисколько не сомневался в его успехе.

На другой день я пошел один к тем из записанных мною лиц, которые мне показались жалче всех и которым легче, мне показалось, помочь. Как я говорил уже, никому из этих лиц я не помог. Помогать им оказалось труднее, чем я думал. И потому ли, что я не умел или нельзя, я только подразнил этих людей и никому существенно не помог. Я несколько раз до окончательного обхода был в Ржановом доме, и всякий раз происходило одно и то же: меня осаждала толпа просящих людей, в массе которых я совершенно терялся. Я чувствовал невозможность что-нибудь сделать, потому что их было слишком много, и потому чувствовал недоброжелательность к ним за то, что их так много; но, кроме этого, и каждый из них порознь не располагал к себе. Я чувствовал, что каждый из них говорит мне неправду или не всю правду и видит во мне только кошель, из которого можно вытянуть деньги. И очень часто мне казалось, что те самые деньги, которые он вымогает от меня, не улучшат,

 

 

–    –

 

а ухудшат его положение. Чем чаще я ходил в эти дома, чем в большее общение входил с тамошними людьми, тем очевиднее мне становилось невозможным что-нибудь сделать, но я все не отставал от своей затеи до последнего ночного обхода переписи.

Мне особенно совестно вспомнить этот последний обход. То я ходил один, а тут мы пошли 20 человек вместе. В 7 часов стали ко мне собираться все те, которые хотели участвовать в этом последнем ночном обходе. Это были почти все незнакомые: студенты, один офицер и два моих светских знакомых, которые, сказав обычное «c᾽est trиs intйressant!»[1], просили меня принять их в число счетчиков.

Светские знакомые мои оделись особенно, в какие-то охотничьи курточки и высокие дорожные сапоги, в костюм, в котором они ездили в дорогу, на охоту и который, по их мнению, подходил к поездке в ночлежный дом. Они взяли с собой особенные записные книжки и необыкновенные карандаши. Они находились в том особенно возбужденном состоянии, в котором собираются на охоту, на дуэль или на войну. На них яснее видна была глупость и фальшь нашего положения, но и все мы остальные были в таком же фальшивом положении. Перед отъездом произошло между нами совещание, вроде военного совета, о том, как, с чего начинать, как разделиться и т.п. Совещание было совершенно такое же, как в советах, собраниях и комитетах, т.е. каждый говорил не потому, что ему нужно было что-нибудь сказать или узнать, а потому, что каждый выдумывал, что бы и ему сказать, чтобы не отстать от других. Но в числе этих разговоров никто не упоминал о благотворительности, о которой я всем столько раз говорил. Как мне ни совестно было, я почувствовал, что мне необходимо опять напомнить о благотворительности, т.е. о том, чтобы во время обхода замечать и записывать всех тех, находящихся в бедственном положении, которых мы найдем во время этого обхода. И всегда мне было совестно говорить про это, но тут, среди нашего возбужденного приготовления к походу, я насилу мог это выговорить. Все выслушали меня, как мне показалось, с грустью, и при этом все согласились на словах, но видно было, что все знали, что из этого ничего не выйдет, и все опять тотчас же начали

 

 

–    –

 

говорить о другом. Продолжалось это до тех пор, пока пришло время ехать, и мы поехали.

Мы приехали в темный трактир, подняли половых и стали разбирать свои папки. Когда нам объявили, что народ узнал об обходе и уходит из квартир, мы попросили хозяина запереть ворота, а сами ходили уговаривать уходивших людей, уверяя их, что никто не спросит их билетов. Помню странное и тяжелое впечатление, произведенное на меня этими встревоженными ночлежниками: оборванные, полураздетые, они все мне показались высокими при свете фонаря в темноте двора; испуганные и страшные в своем испуге, они стояли кучкой, слушали наши уверения и не верили нам и, очевидно, готовы были на все, как травленый зверь, чтобы только спастись от нас. Господа в разных видах: и как полицейские, городские и деревенские, и как следователи, и как судьи, всю жизнь травят их и по городам, и по деревням, и по дорогам, и по улицам, и по трактирам, и по ночлежным домам, и теперь вдруг эти господа приехали и заперли ворота только затем, чтобы считать их; им этому так же трудно было поверить, как зайцам тому, что собаки пришли не ловить, а считать их. Но ворота были заперты, и встревоженные ночлежники вернулись, мы же, разделившись на группы, пошли. Со мною были два светских человека и два студента. Впереди нас, во мраке, шел Ваня в пальто и белых штанах с фонарем, а за ним и мы. Шли мы в знакомые мне квартиры. Помещения были мне знакомы, некоторые люди тоже, но большинство людей было новое, и зрелище было новое и ужасное, еще ужаснее того, которое я видел у Ляпинского дома. Все квартиры были полны, все койки были заняты, и не одним, а часто двумя. Ужасно было зрелище по тесноте, в которой жался этот народ, и по смешению женщин с мужчинами. Женщины, не мертвецки пьяные, спали с мужчинами. Многие женщины с детьми на узких койках спали с чужими мужчинами. Ужасно было зрелище по нищете, грязи, оборванности и испуганности этого народа. И, главное, ужасно по тому огромному количеству людей, которое было в этом положении. Одна квартира, и потом другая такая же, и третья, и десятая, и двадцатая, и нет им конца. И везде тот же смрад, та же духота, теснота, то же смешение полов, те же пьяные до одурения мужчины и женщины и тот же испуг, покорность и виновность на всех лицах; и мне

 

 

–    –

 

стало опять совестно и больно, как в Ляпинском доме, и я понял, что то, что я затевал, было гадко, глупо и потому невозможно. И я уже никого не записывал и не спрашивал, зная, что из этого ничего не выйдет.

Мне было очень больно. В Ляпинском доме я был как человек, который случайно увидал страшную язву на теле другого человека. Ему жалко другого, ему совестно за то, что он прежде не пожалел его, и он еще может надеяться помочь больному, но теперь я был как врач, который пришел с своим лекарством к больному, обнажил его язву, разбередил ее и должен сознаться перед собой, что все это он сделал напрасно, что лекарство его не годится.

 

XI

 

Это посещение нанесло последний удар моему самообольщению, мне стало несомненно, что затеянное мною не только глупо, но и гадко.

Но, несмотря на то, что я знал это, мне казалось, что я не мог тотчас же бросить все дело; мне казалось, что я обязан продолжать еще это занятие, во-первых, потому, что я своей статьей, своими посещениями и обещаниями вызвал ожидание бедных; во-вторых, потому, что я тоже своей статьей, разговорами вызвал сочувствие благотворителей, из которых многие обещали мне содействие и личными трудами и деньгами. И я ожидал обращения к себе и тех и других с тем, чтобы, как я мог и умею, ответить на это.

Со стороны обращения ко мне нуждающихся произошло следующее: писем и обращений ко мне я получил более сотни; обращения эти были все от богатых бедных, если можно так выразиться. К некоторым из них я ходил, некоторых оставлял без ответа. Нигде я ничего не успел сделать. Все обращения ко мне были от лиц, находившихся когда-то в положении привилегированном (я называю так то положение, при котором люди больше получают от других, чем дают), потерявших его и вновь желающих занять его. Одному необходимо было рублей, чтоб поддержать падающую торговлю и окончить начатое воспитание детей, другому фотографическое заведение, третьему – чтоб заплатить долги, выкупить приличное платье, четвертому нужно было фортепьяно, чтобы усовершенствоваться и уроками кормить свою семью. Большинство же, не определяя нужного количества

 

 

–    –

 

денег, просило просто помочь, но когда приходилось вникать в то, что требовалось, то оказывалось, что потребности равномерно возрастали по мере помощи, и не было и не могло быть удовлетворения. Я повторяю, – очень может быть, что это произошло оттого, что я не умел; но я никому не помог, несмотря на то, что иногда старался сделать это.

Со стороны же содействия мне благотворителей произошло очень для меня странное и неожиданное. Изо всех тех лиц, которые обещали мне денежное содействие и даже определяли число рублей, ни один не передал мне для раздачи бедным ни одного рубля. По тем обещаниям, которые мне были даны, я мог рассчитывать тысячи на три рублей, и из всех этих людей ни один не вспомнил прежних разговоров и не дал мне ни одной копейки. Дали только студенты те деньги, которые причитались им за работу по переписи, кажется, 12 рублей. Так что вся моя затея, долженствовавшая выразиться в десятках тысяч рублей, пожертвованных богатыми людьми, в сотнях и тысячах людей, которые должны были быть спасены от нищеты и разврата, свелась на то, что я наобум роздал несколько десятков рублей тем людям, которые выпросили их у меня, и что у меня осталось на руках 12 рублей, пожертвованные студентами, и 25 рублей, присланные мне Думой за работу распорядителя, которые я решительно не знал, кому отдать.

Все дело кончилось. И вот перед отъездом в деревню, в воскресенье под масленицу, я пошел в Ржанов дом утром, чтобы перед отъездом из Москвы освободиться от этих 37 рублей и раздать их бедным. Я обошел знакомых в квартирах и там нашел только одного больного человека, которому дал 5 рублей, кажется. Больше же там давать было некому. Разумеется, многие стали просить меня. Но я, как не знал их сначала, так не знал их и теперь, и решил, что я посоветуюсь с Иваном Федотычем, хозяином трактира, кому дать оставшиеся 32 рубля. Был первый день масленицы. Все были нарядны, все сыты и многие уже пьяны. На дворе, у угла дома, стоял в оборванном зипуне и лаптях старик ветошник, бодрый еще, и, перебирая в корзине свою добычу, выкидывал по кучкам кожу, железо и другое и заливался прекрасным, сильным голосом веселою песнью. Я разговорился с ним. Ему 70 лет, он одинокий, кормится своим ремеслом ветошника и не только не жалуется, но говорит, что и сыт

 

 

–    –

 

и пьян. Я спросил у него об особенно нуждающихся; он рассердился и прямо сказал, что никого нет нуждающихся, кроме пьяниц и лежебоков, но, узнав мою цель, попросил у меня пятачок на выпивку и побежал в трактир. Я тоже пошел в трактир к Ивану Федотычу, чтобы ему поручить раздать оставшиеся у меня деньги. Трактир был полон; нарядные пьяные девки сновали из двери в дверь; все столы были заняты; пьяных уже было много, и в маленькой комнатке играла гармония и плясали двое. Иван Федотыч велел из уважения ко мне прекратить пляску и подсел ко мне, к свободному столику. Я сказал ему, что, так как он знает своих жильцов, – не укажет ли он мне самых нуждающихся, что вот мне поручили раздать немного денег, так не укажет ли он? Добродушный Иван Федотыч (покойник, он умер через год после этого), хотя и был занят торговлей, отвлекся от нее на время, чтобы услужить мне. Он задумался и, очевидно, пришел в недоумение. Один пожилой половой слышал нас и вступил в совещание.

Они стали перебирать лиц, из которых и я знал некоторых, и все не могли согласиться.

– Парамоновна, – предлагал половой.

– Да, так. Бывают и не емши. Да ведь загуливают.

– Ну, что ж? Все-таки.

– Ну, Спиридону Ивановичу – дети. Это так.

Но Иван Федотыч и к Спиридону Ивановичу прибавил сомнение.

– Акулина, да она получает! Ну, вот нешто слепому.

На это уж я возразил. Я видел его сейчас. Это был слепой ти лет, без роду и племени. Казалось бы, какое положение может быть тяжелее, а я сейчас видел его, он лежал на пуховиках высокой кровати, пьяный, и, не видя меня, страшным басом ругал самыми скверными словами свою относительно молодую сожительницу. Еще они назвали безрукого мальчика с матерью. Я видел, что Иван Федотыч очень затрудняется, именно по добросовестности, потому что знает, что теперь, что ни дадут, все пойдет к нему же в трактир. Но мне надо было отделаться от моих 32 рублей, я настаивал, и кое-как, именно с грехом пополам, мы распределили их и отдали. Те, которые получили их, были одеты большей частью хорошо, и ходить за ними не далеко было, – они были тут же, в трактире. Безрукий мальчик пришел в сапогах со складками, в красной рубахе и жилете.

 

 

–    –

 

Этим закончилась вся моя благотворительная деятельность, и я уехал в деревню, раздраженный на других как это всегда бывает, за то, что я сам делал глупо. Благотворительность моя сошла на нет и совсем прекратилась но ход мыслей и чувств, который она вызвала во мне, не только не прекратился, но внутренняя работа пошла с удвоенной силой.

 

XII

Что же такое было?

Я жил в деревне и там имел отношения с деревенскими бедными. Не из смирения, которое паче гордости, но для того, чтобы сказать правду, которая необходима для понимания всего хода моих мыслей и чувств, говорю что в деревне я делал очень мало для бедных, но требования, предъявляемые мне, были так скромны, что и это малое приносило пользу людям и образовывало вокруг меня атмосферу любви и единения с людьми, среди которой возможно было успокаивать грызущее чувство сознания незаконности своей жизни. Переехав в город, я надеялся жить точно так же. Но здесь я встретился с нуждою совсем другого свойства. Нужда городская была и менее правдива, и более требовательна, и более жестока, чем нужда деревенская. Главное же, ее было в одном месте так много, что она произвела на меня ужасное впечатление. Испытанное мною в Ляпинском доме впечатление в первую минуту заставило меня почувствовать безобразие моей жизни. Чувство это было искренно и очень сильно. Но, несмотря на искренность и силу его, я в первое время был настолько слаб, что испугался того переворота своей жизни, к которому призывало это чувство, и пошел на сделки. Я поверил тому, что мне говорили все, и тому, что говорят все с тех пор, что свет стоит, о том, что в богатстве и роскоши нет ничего дурного, что оно от бога дано, что можно, продолжая жить богато, помогать нуждающимся. Я поверил этому и захотел это делать. И написал статью, в которой призывал всех богатых людей к помощи. Богатые люди все признали себя нравственно обязанными согласиться со мною, но, очевидно, или не желали, или не могли ничего ни делать, ни давать для бедных. Я стал ходить по бедным и увидал то, чего я никак не ожидал. С одной стороны, я увидал в этих вертепах, как я называл их, людей

 

 

–    –

 

таких, каким немыслимо было мне помогать, потому что они были рабочие люди, привыкшие к труду и лишениям и потому стоящие гораздо тверже меня в жизни; с другой стороны, я увидал несчастных, которым я не мог помогать, потому что они были точно такие же, как я. Большинство несчастных, которых я увидал, были несчастные только потому, что они потеряли способность, охоту и привычку зарабатывать свой хлеб, т.е. их несчастие было в том, что они были такие же, как и я.

Таких же несчастных, которым можно было бы сейчас же помочь, больных, холодных, голодных, я никого не нашел, кроме одной голодной Агафьи. И я убедился, что при моем отдалении от жизни тех людей, которым я хотел помогать, найти таких несчастных было почти невозможно, потому что всякая истинная нужда всегда уже была покрыта теми же самыми людьми, среди которых живут эти несчастные, и, главное, я убедился в том, что деньгами не мог изменить той несчастной жизни, которую ведут эти люди. Я убедился во всем этом, но из ложного стыда бросить начатое, из-за самообольщения своей добродетелью я довольно долго продолжал это дело; продолжал его до тех пор, пока оно само сошло бы на нет, так что я насилу-насилу, кое-как отделался с помощью Ивана Федотыча в трактире Ржанова дома от тех 37 рублей, которые я считал не своими.

Конечно, я бы мог продолжать это дело и сделать из него подобие благотворительности; я бы мог, приставая к тем, которые обещали мне деньги, заставить их отдать их мне; мог бы собрать еще, мог бы раздавать эти деньги и утешаться своей добродетелью, но я видел, с одной стороны, что мы, богатые люди, и не хотим, да и не можем уделять бедным часть своего избытка (так много у нас своих нужд), что и давать деньги некому, если точно желать добра, а не желать только раздавать деньги кому попало, как я и сделал это в Ржановом трактире. И я бросил все дело и с отчаянием в сердце уехал в деревню. В деревне я хотел написать статью обо всем том, что я испытал, и рассказать, почему не удалось мое предприятие; мне хотелось и оправдаться в тех упреках, которые мне делали за мою статью о переписи, хотелось обличить и общество в его равнодушии и хотелось высказать те причины, по которым зарождается эта городская бедность, и ту необходимость противодействия ей, и те средства, которые я для этого вижу.

 

 

–    –

 

Я тогда же начал статью, и мне казалось, что я скажу в ней очень много важного. Но сколько я ни бился над ней, несмотря и на обилие материала, несмотря на излишек его, от раздражения, под влиянием которого я писал, и оттого, что я не выжил всего того, что нужно было, чтобы правдиво отнестись к этому делу, и, главное, оттого, что я ясно и просто не сознавал причину всего этого, причину очень простую, коренившуюся во мне, я не мог справиться с статьей и так и не кончил ее до нынешнего года.

В области нравственной происходит одно удивительное, слишком мало замечаемое явление.

Если я расскажу человеку, не знавшему этого, то, что мне известно из геологии, астрономии, истории, физики, математики, человек этот получит совершенно новые сведения, и никогда не скажет мне: «Да что ж тут нового? Это всякий знает, и я давно знаю». Но сообщите человеку самую высокую, самым ясным, сжатым образом, так, как она никогда не выражалась, выраженную нравственную истину, – всякий обыкновенный человек, особенно такой, который не интересуется нравственными вопросами, или тем более такой, которому эта нравственная истина, высказываемая вами, не по шерсти, непременно скажет: «Да кто ж этого не знает? Это давно и известно и сказано». Ему действительно кажется, что это давно и именно так сказано. Только те, для которых важны и дороги нравственные истины, знают, как важно, драгоценно и каким длинным трудом достигается уяснение, упрощение нравственной истины – переход ее из туманного, неопределенного сознаваемого предположения, желания, из неопределенных, несвязных выражений в твердое и определенное выражение, неизбежно требующее соответствующих ему поступков.

Мы все привыкли думать, что нравственное учение есть самая пошлая и скучная вещь, в которой не может быть ничего нового и интересного; а между тем вся жизнь человеческая, со всеми столь сложными и разнообразными, кажущимися независимыми от нравственности деятельностями, – и государственная, и научная, и художественная, и торговая – не имеет другой цели, как большее и большее уяснение, утверждение, упрощение и общедоступность нравственной истины.

 

 

–    –

 

Помню, шел я раз в Москве по улице и впереди себя вижу, вышел человек, внимательно посмотрел на камни тротуара, потом выбрал один камень, присел над ним и стал его (как мне показалось) скоблить или тереть с величайшим напряжением и усилием. «Что такое он делает с этим тротуаром?»– подумал я. Подойдя вплоть, я увидал, что делал этот человек; это был молодец из мясной лавки; он точил свой нож о камни тротуара. Он вовсе не думал о камнях, рассматривая их, и еще менее думал о них, делая свое дело, – он точил свой нож. Ему нужно было выточить свой нож для того, чтоб резать мясо; мне показалось, что он делает какое-то дело над камнями тротуара. Точно так же только кажется, что человечество занято торговлей, договорами, войнами, науками, искусствами; одно дело только для него важно, и одно только дело оно делает – оно уясняет себе те нравственные законы, которыми оно живет. Нравственные законы уже есть, человечество только уясняет их себе, и уяснение это кажется неважным и незаметным для того, кому не нужен нравственный закон, кто не хочет жить им. Но это уяснение нравственного закона есть не только главное, но единственное дело всего человечества. Это уяснение незаметно точно так же, как незаметно различие тупого ножа от острого. Нож – все нож, и для того, кому не нужно ничего резать этим ножом, незаметно различие тупого от острого. Для того же, кто понял, что вся жизнь его зависит от более или менее тупого или острого ножа, для того важно всякое увострение его, и тот знает, что конца нет этому увострению, и что нож только тогда нож, когда он острый, когда он режет то, что нужно резать.

Это случилось со мной, когда я начал писать статью. Мне казалось, что я все знаю, все понимаю относительно тех вопросов, которые вызвали во мне впечатления Ляпинского дома и переписи; но когда я попробовал сознать и изложить их, оказалось, что нож не режет, что нужно точить его. И только теперь, через три года, я почувствовал, что нож мой отточен настолько, что я могу разрезать то, что хочу. Узнал я нового очень мало. Все мысли мои те же, но они были тупее, все разлетались и не сходились к одному; не было в них жала, все не свелось к одному, к самому простому и ясному решению, как оно свелось теперь.

 

 

–    –

 

 

XIII

 

Я помню, что во все время моего неудачного опыта помощи несчастным городским жителям я сам представлялся себе человеком, который бы желал вытащить другого из болота, а сам стоял на такой же трясине. Всякое мое усилие заставляло меня чувствовать непрочность той почвы, на которой я стоял. Я чувствовал, что я сам в болоте; но это сознание не заставило меня тогда посмотреть ближе под себя, чтобы узнать, на чем я стою; я все искал внешнего средства помочь вне меня находящемуся злу.

Я чувствовал тогда, что моя жизнь дурна и что так жить нельзя. Но из того, что моя жизнь дурна и так нельзя жить, я не вывел тот самый простой и ясный вывод, что надо улучшить свою жизнь и жить лучше, а сделал тот странный вывод, что для того, чтобы мне было жить хорошо, надо исправить жизнь других; и я стал исправлять жизнь других. Я жил в городе и хотел исправить жизнь людей, живущих в городе, но скоро убедился, что я этого никак не могу сделать; и я стал вдумываться в свойства городской жизни и городской бедности.

Что же такое городская жизнь и городская бедность? «Отчего, живя в городе, я не мог помочь городским бедным?»– спрашивал я себя. И я ответил себе, что я не мог сделать для них ничего, во-первых, оттого, что здесь их было слишком много в одном месте; во-вторых, потому, что все эти бедные были совсем не такие, как деревенские. Отчего же их здесь много и в чем же состоит их особенность от деревенских бедных? Ответ был один на оба эти вопроса. Много их тут потому, что здесь собираются около богатых все те люди, которым нечем кормиться в деревне, и особенность их в том, что это все люди, пришедшие из деревни кормиться в город (если есть городские бедные, такие, которые родились здесь, и такие, которых отцы и деды родились здесь, то эти отцы и деды пришли сюда тоже, чтобы кормиться).

Что же такое значит: кормиться в городе? В словах «кормиться в городе» есть что-то странное, похожее на шутку, когда вдумаешься в смысл их. Как, из деревни, т.е. из тех мест, где и леса, и луга, и хлеб, и скот, где все богатство земли, из этих мест люди приходят кормиться

 

 

–    –

 

в то место, где нет ни дерев, ни травы, ни земли даже, а только один камень и пыль? Что же значат эти слова: «кормиться в городе», которые так постоянно употребляются и теми, которые кормятся, и теми, которые кормят, как что-то вполне ясное и понятное?

Вспоминаю все сотни и тысячи людей городских, – и хорошо живущих, и бедствующих, – с которыми я говорил о том, зачем они пришли сюда, и все без исключения говорят, что они пришли сюда из деревни кормиться, что Москва не сеет, не жнет, а богато живет, что в Москве всего много и что потому только в Москве можно добыть те деньги, которые им нужны в деревне, на хлеб, на избу, на лошадь, на предметы первой необходимости. Но ведь в деревне источник всяческого богатства, там только есть настоящее богатство: и хлеб, и лес, и лошади, и все. Зачем же идти в город, чтобы добыть то, что есть в деревне? И зачем, главное, увозить, из деревни в город то, что нужно деревенским жителям, – муку, овес, лошадей, скотину?

Сотни раз я разговаривал про это с крестьянами, живущими в городе, и из разговоров моих с ними, и из наблюдений мне уяснилось то, что скопление деревенских жителей по городам отчасти необходимо потому, что они не могут иначе прокормиться, отчасти произвольно, и что в город их привлекают городские соблазны. Справедливо то, что положение крестьянина таково, что для удовлетворения требований, предъявленных к нему в деревне, ему нельзя иначе справиться, как продав тот хлеб, ту скотину, которые, он знает, ему будут необходимы, и он волей-неволей принужден идти в город, чтобы выручить там назад свой хлеб. Но справедливо и то, что сравнительно легче добываемые деньги и роскошь жизни в городе привлекают его туда, и, под видом кормиться в городе, он идет туда для того, чтобы работать легче, а есть лучше, пить чай три раза, щеголять и даже пьянствовать и распутничать. Причина того и другого одна: переход богатств производителей в руки непроизводителей и скопление их в городах. И действительно: пришла осень, все богатства собраны в деревне. И тотчас же заявляются требования податей, солдатчины, оброков; тотчас же выставляются соблазны водки, свадеб, праздников, мелких торговцев, разъезжающих по деревням, и всякие другие, и не тем, так другим путем богатства

 

 

–    –

 

эти в самых разнообразных видах: овец, телят, коров, лошадей, свиней, кур, яиц, масла, пеньки, льна, ржи, овса, гречихи, гороха, семени конопляного и льняного, переходят в руки чужих людей и перевозятся в города, а из городов к столицам. Деревенский житель вынужден отдать все это для удовлетворения заявленных к нему требований и соблазнов и, отдав свои богатства, остается с нехваткой, и ему надо идти туда, куда свезены его богатства, и там он отчасти старается выручить деньги, необходимые ему на его первые потребности в деревне, отчасти сам, увлекаясь соблазнами города, пользуется вместе с другими собранными богатствами.

Везде по всей России, да, я думаю, и не в одной России, а во всем мире происходит одно и то же. Богатства сельских производителей переходят в руки торговцев, землевладельцев, чиновников, фабрикантов, и люди, получившие эти богатства, хотят пользоваться ими. Пользоваться же вполне этими богатствами они могут только в городе. В деревне, во-первых, трудно найти, по раскинутости жителей, удовлетворение всех потребностей богатых людей, нет всякого рода мастерских, лавок, банков, трактиров, театров и всякого рода общественных увеселений. Во-вторых, одно из главных удовольствий, доставляемых богатством, – тщеславие, желание уловить и перещеголять других, опять по раскинутости населения, с трудом может быть удовлетворяемо в деревне. В деревне мало ценителей роскоши, некого удивлять. Какие бы деревенский житель ни завел себе украшения жилища, картины, бронзы, какие бы ни завел экипажи, туалеты, – мужики не знают во всем этом толку. И, в-третьих, роскошь даже неприятна и опасна в деревне для человека, имеющего совесть и страх. Неловко и жутко в деревне делать ванны из молока или выкармливать им щенят, тогда как рядом у детей молока нет; неловко и жутко строить павильоны и сады среди людей, живущих в обвалянных навозом избах, которые топить нечем, деревне некому держать в порядке глупых мужиков, которые по своему необразованию могут расстроить все это.

И поэтому богатые люди скопляются вместе и пристраиваются к таким же богатым людям с одинаковыми потребностями в городе, где удовлетворение всяких роскошных вкусов заботливо охраняется многолюдной полицией. Коренные такие жители в городах – это государственные

 

 

–    –

 

чиновники; около них уже пристроились всякого рода мастера и промышленники, к ним присоединяются и богачи. Там богатому человеку стоит только вздумать, и все у него будет. Там богатому человеку приятнее жить еще и потому, что там он может удовлетворить тщеславию, есть с кем поравняться роскошью, есть кого удивить, есть кого затмить. Главное же, богатому человеку уже потому лучше в городе, что прежде ему неловко и жутко было за его роскошь в деревне, теперь же, напротив, ему неловко становится не жить роскошно, не жить так, как все сверстные ему люди вокруг него. То, что казалось страшным и неловким в деревне, здесь ему кажется, что так и должно быть. Богатые люди собираются в городе и там, под охраной власти, спокойно потребляют все то, что привезено сюда из деревни. Деревенскому же жителю отчасти необходимо идти туда, где происходит этот неперестающий праздник богачей и потребляется то, что взято у него, с тем, чтобы кормиться от тех крох, которые спадут со стола богатых, отчасти же, глядя на беспечную, роскошную и всеми одобряемую и охраняемую жизнь богачей, и самому желательно устроить свою жизнь так, чтобы меньше работать и больше пользоваться трудами других.

И вот и он тянется в город и пристраивается около богачей, всякими средствами стараясь выманить у них назад то, что ему необходимо, и подчиняясь всем тем условиям, в которые поставят его богачи. Он содействует удовлетворению всех их прихотей; он служит богачу и в бане, и в трактире, и извозчиком, и проституткой, и делает ему экипажи, и игрушки, и моды, и понемногу научается у богатого жить так же, как и он, не трудом, а разными уловками, выманивая у других собранные ими богатства, – и развращается и погибает. И вот это-то развращенное городским богатством население и есть та городская бедность, которой я хотел и не мог помочь.

И в самом деле, надо только вдуматься в положение этих деревенских жителей, приходящих в город для того, чтобы заработать на хлеб или на подати, когда они видят повсюду вокруг себя безумно швыряемые тысячи и самым легким способом добываемые сотни, тогда как они сами тяжелым трудом должны вырабатывать копейки, чтобы удивляться, как остаются из этих людей еще рабочие люди, а не все они берутся за более легкую добычу денег: торговлю, прасольничество, нищенство, разврат,

 

 

–    –

 

мошенничество, грабеж даже. Ведь это мы, участники той неперестающей оргии, происходящей в городах, можем так привыкнуть к своей жизни, что нам кажется очень натуральным жить одному в пяти огромных комнатах, отапливаемых количеством березовых дров, достаточным для варения пищи и согревания 20 семей, ездить за полверсты на двух рысаках с двумя людьми, обивать паркетный пол ковром и тратить, не говорю уж на бал, 5, 10 тысяч, но на елку 25 и т.п. Но человек, которому необходимо 10 рублей на хлеб для семьи или у которого отбирают последнюю овцу за 7 рублей податей и который не может сбить этих 7 рублей тяжелым трудом, человек этот не может привыкнуть к этому. Мы думаем, что все это кажется естественным бедным людям; есть даже такие наивные люди, которые серьезно говорят, что бедные очень благодарны нам за то, что мы кормим их этою роскошью. Но бедные люди не лишаются человеческого рассудка оттого, что они бедные, и рассуждают точь-в-точь так же, как и мы. Как нам, при известии о том, что вот такой-то человек проиграл, промотал 10, 20 тысяч, приходит первая мысль о том, какой глупый и дрянной человек тот, который промотал без пользы такие деньги, и как я мог хорошо бы употребить эти деньги на постройку, которая мне давно нужна, на улучшение хозяйства и т.п., точно так же рассуждают и бедные, видя перед собой безумно швыряемые богатства, и тем настоятельнее рассуждают так, что деньги эти им нужны не на фантазии, а на удовлетворение насущных потребностей, которых часто они лишены. Мы очень заблуждаемся, думая, что бедные могут рассуждать так и равнодушно смотреть на окружающую их роскошь.

Никогда они не признавали и не признают того, чтобы было справедливо одним людям постоянно праздничать, а другим постоянно постничать и работать, а они сначала удивляются и оскорбляются этим, потом приглядываются к этому и, видя, что эти порядки признаются законными, стараются сами освободиться от работы и принять участие в празднике. Одним удается, и они становятся такими же вечно пирующими, другие понемногу подбираются к этому положению, третьи обрываются, не постигнув цели, и, потеряв привычку работать, наполняют непотребные и ночлежные дома.

Третьего года мы взяли из деревни крестьянского малого в буфетные мужики. Он что-то не поладил с лакеем,

 

 

–    –

 

его разочли; он поступил к купцу, угодил хозяевам и теперь ходит в жилете с цепочкой и щегольских сапогах. На его место взяли другого мужика, женатого; он спился и потерял деньги; взяли третьего – он запил и, пропив с себя все, долго бедствовал в ночлежном доме. Старик повар спился в городе и заболел. В прошлом году лакей, пивший прежде запоем и в деревне державшийся без вина 5 лет, в Москве, живя без жены, поддерживавшей его, запил и испортил всю свою жизнь. Молодой мальчик из нашей деревни живет в буфетных мужиках у моего брата. Дед его, старик слепой, пришел ко мне в бытность мою в деревне и просил меня усовестить этого внука, чтоб он выслал 10 рублей денег на подати, без которых придется продать корову. «Все говорит: одеться надо прилично, – сказал старик. – Ну, сшил сапоги, и буде; а то что ж он, часы, что ли, завести хочет?» – сказал дед, словами этими выразив самое безумное предположение, которое только можно сделать. Предположение, действительно, безумное, если знать, что старик весь пост ел без масла и что у старика пропадают нарезанные дрова, потому что нечем доплатить 1 руб. 20 коп.; но оказалось, что безумная шутка старика была действительность. Малый пришел ко мне в черном тонком пальто, в сапогах, за которые он заплатил 8 рублей. На днях он взял у брата 10 рублей и извел на сапоги. И дети мои, которые знают мальчика с детства, сообщили мне, что действительно он считает необходимым завести часы. Он очень добрый мальчик; но он считает, что ему будут смеяться, пока у него не будет часов. И часы нужно. Нынешний год горничная, девушка 18 лет, вошла у нас в доме в связь с кучером. Ее разочли. Старушка няня, с которой я говорил об этой несчастной, напомнила мне о девушке, которую я забыл. Она также 10 лет тому назад, во время короткого пребывания нашего в Москве, вошла в связь с лакеем. Ее тоже разочли, и она кончила в распутном доме и умерла, не дожив до 20 лет, в больнице от сифилиса. Стоит только оглянуться вокруг себя, чтобы ужаснуться перед той заразой, которую, не говоря уже о фабриках и заводах, служащих нашей же роскоши, мы прямо, непосредственно своею роскошною жизнью в городе разносим между теми самыми людьми, которым мы потом хотим помогать.

И вот, вникнув в свойства городской бедности, которой я не мог помочь, я увидал, что причина ее первая

 

 

–    –

 

та, что я отбираю необходимое у деревенских жителей и привожу все это в город. Вторая же причина та, что здесь, в городе, пользуясь тем, что я собрал в деревне, я своею безумною роскошью соблазняю и развращаю тех деревенских жителей, которые приходят сюда за мной, чтоб как-нибудь вернуть то, что у них отобрано в деревне.

 

XIV

 

Совершенно с другой стороны я пришел к тому же заключению. Вспоминая все мои отношения к городским бедным за это время, я увидал, что одна из причин, по которой я не мог помогать городским бедным, была и та, что бедные были неискренни, неправдивы со мной. Они все смотрели на меня не как на человека, а как на средство. Сблизиться с ними я не мог, может быть, думал я, не умел; но без правдивости невозможна была помощь. Как помочь человеку, который не говорит всего своего положения? Я сначала упрекал в этом их (это так естественно – упрекать другого), но одно слово замечательного человека, именно Cютаева, гостившего у меня в то время, разъяснило мне дело и показало мне, в чем была причина моей неудачи. Я помню, что и тогда слово, сказанное Сютаевым, сильно поразило меня; но все значение его я понял только впоследствии. Это было в самый разгар моего самообольщения. Я сидел у моей сестры, и у нее же был Сютаев, и сестра расспрашивала меня про мое дело. Я рассказывал ей, и, как это всегда бывает, когда не веришь в свое дело, я с большим увлечением, жаром и многословием рассказывал ей и то, что я делаю, и то, что может выйти из этого; я говорил все: как мы будем следить за всей нуждой в Москве, как мы будем призревать сирот, старых, высылать из Москвы обедневших здесь деревенских, как будем облегчать путь исправления развратным, как, если только это дело пойдет, в Москве не будет человека, который бы не нашел помощи. Сестра сочувствовала мне, и мы говорили. Среди разговора я взглядывал на Сютаева. Зная его христианскую жизнь и значение, которое он приписывает милосердию, я ожидал от него сочувствия и говорил так, чтобы он понял; я говорил сестре, а обращал свою речь больше к нему. Он сидел неподвижно в своем, черной

 

 

–    –

 

дубки, тулупчике, который он, как и все мужики, носил и на дворе, и в горнице, и как будто не слушал нас, а думал о своем. Маленькие глазки его не блестели, а как будто обращены были в себя. Наговорившись, я обратился к нему с вопросом, что он думает про это.

– Да все пустое дело, – сказал он.

– Отчего?

– Да вся ваша эта затея пустая, и ничего из этого добра не выйдет, – с убеждением повторил он.

– Как не выйдет? Отчего же пустое дело, что мы поможем тысячам, хоть сотням несчастных? Разве дурно по-евангельски голого одеть, голодного накормить?

– Знаю, знаю, да не то вы делаете. Разве так помогать можно? Ты идешь, у тебя попросит человек 20 копеек. Ты ему дашь. Разве это милостыня? Ты дай духовную милостыню, научи его; а это что же ты дал? Только, значит, «отвяжись».

– Нет, да ведь мы не про то. Мы хотим узнать нужду и тогда помогать и деньгами и делом. И работу найти.

– Да ничего этому народу так не сделаете.

– Так как же, им так и умирать с голода и холода?

– Зачем же умирать? Да много ли их тут?

– Как, много ли их? – сказал я, думая, что он так легко смотрит на это потому, что не знает, какое огромное количество этих людей.

– Да ты знаешь ли? – сказал я. – Их в Москве, этих голодных, холодных, я думаю, тысяч А в Петербурге и по другим городам?

Он улыбнулся.

– Двадцать тысяч! А дворов у нас в России в одной сколько? Миллион будет?

– Ну так что же?

– Что ж? – и глаза его заблестели, и он оживился. – Ну, разберем их по себе. Я не богат, а сейчас двоих возьму. Вон малого-то ты взял на кухню; я его звал к себе, он не пошел. Еще десять раз столько будь, всех по себе разберем. Ты возьмешь, да я возьму. Мы и работать пойдем вместе; он будет видеть, как я работаю, будет учиться, как жить, и за чашку вместе за одним столом сядем, и слово он от меня услышит и от тебя. Вот это милостыня, а то эта ваша община совсем пустая.

Простое слово это поразило меня, я не мог не сознать его правоту. Мне казалось тогда, что, несмотря на справедливость

 

 

–    –

 

этого, все-таки, может быть, полезно и то, что я начал; но чем дальше я вел это дело, чем больше я сходился с бедными, тем чаще мне вспоминалось это слово и тем большее оно получало для меня значение.

В самом деле, я приду в дорогой шубе или приеду на своей лошади, или увидит мою двухтысячную квартиру тот, которому нужны сапоги; увидит хотя только то, что я сейчас, не жалея их, дал 5 рублей только потому, что мне так вздумалось; ведь он знает, что если я даю так рубли, то это только потому, что я набрал их так много, что у меня их много лишних, которые я не только никому не давал, но которые я легко отбирал от других. Что же он может видеть во мне другого, как не одного из тех людей, которые завладели тем, что должно бы принадлежать ему? И какое другое чувство он может иметь ко мне, как не желание выворотить у меня как можно больше этих отобранных у него и у других рублей? Я хочу сблизиться с ним и жалуюсь, что он не откровенен; да ведь я боюсь сесть к нему на кровать, чтобы не набраться вшей, не заразиться, и боюсь пустить его к себе в комнату, а он, голый, приходя ко мне, ждет, еще хорошо, что в передней, а то и в сенях. И я говорю, что он виноват в том, что я не могу сблизиться с ним, что он не откровенен.

Пусть попытается самый жестокий человек объедаться обедом из 5 блюд среди людей, которые мало ели или едят один черный хлеб. Ни у одного недостанет духу есть и видеть, как облизываются вокруг него голодные. Стало быть, для того чтобы есть сладко среди недоедающих, первая необходимость спрятаться от них и есть это так, чтобы они не видали. Это самое и это первое, что мы делаем.

И я проще взглянул на нашу жизнь и увидал, что сближение с бедными не случайно трудно нам, но что умышленно мы устраиваем свою жизнь так, чтобы это сближение было трудно.

Мало того, со стороны посмотрев на нашу жизнь, на жизнь богатых, я увидал, что все то, что считается благом в этой жизни, состоит в том или, по крайней мере, неразрывно связано с тем, чтобы как можно дальше отделить себя от бедных. В самом деле, все стремления нашей богатой жизни, начиная с пищи, одежды, жилья, нашей чистоты и до нашего образования, – все имеет главною целью отличение себя от бедных.

 

 

–    –

 

И на это-то отличение, отделение себя непроходимыми стенами от бедных тратится, мало сказать, 0,9 нашего богатства.

Первое, что делает разбогатевший человек, – он перестает есть из одной чашки, он устраивает приборы и отделяет себя от кухни и прислуги. Он сытно кормит и прислугу, чтобы у нее не текли слюни на его сладкую еду, и ест один; а так как есть одному скучно, он придумывает, что может, чтобы улучшить пищу, украсить стол; и самый способ принятия пищи (обеды) делается уж у него делом тщеславия, гордости, и принятие пищи делается у него средством отделения себя от других людей. Богатому уже немыслимо пригласить за стол бедного человека. Надо уметь вести даму к столу, кланяться, сидеть, есть, полоскать рот, и только богатые умеют все это.

То же происходит и с одеждой. Если бы богатый человек носил обыкновенное платье, только прикрывающее тело от холода, – полушубки, шубы, валяные и кожаные сапоги, поддевки, штаны, рубахи, ему бы очень мало было нужно, и он не мог бы, заведя две шубы, не отдать одну тому, у кого нет ни одной; но богатый человек начинает с того, что шьет себе такую одежду, которая вся состоит из отдельных частей и годится только для отдельных случаев и потому не годится для бедного. У него фраки, жилеты, пиджаки, лаковые сапоги, ротонды, башмаки с французскими каблуками, платья, ради моды изрезанные на мелкие куски, охотничьи, дорожные куртки и т.п., которые могут иметь употребление только в отдаленном от бедности быту. И одежда становится тоже средством отделения себя от бедных. Является мода, именно то, что отделяет богатых от бедных.

То же, и еще яснее, в жилье. Чтобы жить одному в 10 комнатах, надо, чтоб этого не видали те, которые живут десятеро в одной. Чем богаче человек, тем труднее добраться до него, тем больше швейцаров между ним и небогатыми людьми, тем невозможнее провести по коврам и посадить на атласные кресла бедного человека.

То же с способом передвижения. Мужику, едущему в телеге или на розвальнях, надо быть очень жестоким, чтобы не подвезти пешехода, – и место и возможность на это есть. Но чем богаче экипаж, тем дальше он от

 

 

–    –

 

возможности посадить кого бы то ни было. Даже прямо говорят, что самые щеголеватые экипажи – эгоистки.

То же со всем образом жизни, который выражается словом чистота.

Чистота! Кто не знает людей, в особенности женщин, которые ставят себе эту чистоту в высокую добродетель, и кто не знает выдумок этой чистоты, не имеющих никаких пределов, когда она добывается чужим трудом? Кто из разбогатевших людей не испытывал на себе, с каким трудом он старательно приучал себя к этой чистоте, подтверждающей только пословицу: белые ручки чужие труды любят? Нынче чистота в том, чтобы менять рубашку каждый день, завтра менять два раза в день. Нынче мыть каждый день шею и руки, завтра – ноги, еще завтра – каждый день все тело, да еще особенными притираниями. Нынче скатерть на два дня, завтра каждый день и две в день. Нынче чтобы руки у лакея были чисты, завтра чтобы он был в перчатках и в чистых перчатках подавал бы письмо на чистом подносе. И нет пределов этой никому и ни для чего не нужной чистоты, как только для того, чтобы отделить себя от других и сделать невозможным общение с ними, когда чистота эта добывается чужими трудами.

Мало того, когда я вникнул в это, я убедился, что и то, что называется вообще образованием, есть то же самое. Язык не обманет; он называет тем настоящим именем то, что люди под этим именем разумеют. Образованием называет народ: модное платье, политичный разговор, чистые руки, известного рода чистоту. Про такого человека говорят в отличие от других, что он человек образованный. В кругу немного повыше образованием называют то же, что и народ, но к условиям образования прибавляют еще игру на фортепиано, знание по-французски, письмо по-русски без орфографических ошибок и еще большую внешнюю чистоту. В кругу еще повыше образованием называют все это с прибавкой еще английского языка и диплома из высшего учебного заведения и еще большую чистоту. Но образование и то, и другое, и третье по существу своему одно и то же. Образование – это те формы и знания, которые должны отличать человека от других. И цель его та же, как и чистоты: отделить себя от толпы бедных для того, чтобы они, голодные и холодные, не видали, как мы празднуем. Но спрятаться нельзя, и они видят.

 

 

–    –

 

И вот я убедился, что причина невозможности нам, богатым, помочь бедным городским была еще и в невозможности сблизиться с ними, а что невозможность сближения с ними мы делаем сами всей своей жизнью, всем употреблением наших богатств. Я убедился, что между нами, богатыми, и бедными стоит воздвигнутая нами же стена чистоты и образования, сложившаяся из нашего богатства, и чтобы быть в состоянии помогать бедным, нам надо прежде всего разрушить эту стену, сделать то, чтобы было возможно применение способа Сютаева – по себе разобрать бедных.

И с другой стороны я пришел к тому же самому, к чему привел меня ход рассуждения о причинах городской бедности: причина была наше богатство.

 

XV

 

Я стал разбирать дело еще с третьей, с чисто личной стороны. В числе явлений, особенно поразивших меня во время этой моей благотворительной деятельности, было еще одно, очень странное, которому я долго не мог найти объяснения. Это было вот что: всякий раз, как мне случалось на улице или дома давать бедному, не разговаривая с ним, какую-нибудь мелкую монету, я видел или мне казалось, что я видел, удовольствие и благодарность на лице бедного, и сам я испытывал при этой форме благотворительности приятное чувство. Я видел, что я сделал то, чего желал и ожидал от меня человек. Но если я останавливался с бедным и с участием расспрашивал его о его прежней и теперешней жизни, более или менее входил в подробности его жизни, я чувствовал, что нельзя уже дать 3 или 20 копеек, и я начинал перебирать в кошельке деньги, сомневаясь, сколько дать, давал всегда больше и всегда видел, что бедный уходит от меня недовольный. Если же я входил в еще большее общение с бедным, то еще больше увеличивалось мое сомнение о том, сколько дать, и, сколько бы я ни давал, бедный становился еще мрачнее и недовольнее. Как общее правило, выходило всегда так, что если я давал после сближения с бедным три рубля и больше, то почти всегда я видел мрачность, недовольство, злобу даже на лице бедного, и случалось, что, взяв десять рублей, он уходил, не сказав даже спасибо, так, как будто я обидел его. И при этом мне всегда бывало неловко, совестно, и я всегда чувствовал себя виноватым.

 

 

–    –

 

Если же я неделями, месяцами, годами следил за бедным, и помогал ему, и высказывал ему свои взгляды, и сближался с ним, то отношения с ним становились мукой, и я видел, что бедный презирает меня. И я чувствовал, что он прав.

Если я иду по улице, а он, стоя на этой улице, просит у меня в числе других прохожих и проезжих три копейки, и я даю их ему, то я для него прохожий, и добрый, хороший прохожий, такой, который дает ту нитку, из которой составляется рубашка голому; он больше нитки ничего не ждет, и если я даю ее, он искренно благословляет меня. Но если я остановился с ним, поговорил с ним, как с человеком, показал ему, что я хочу быть больше, чем прохожий, если, как это часто случалось, он поплакал, рассказывая мне свое горе, то он видит во мне уже не прохожего, а то, что я хочу, чтобы он видел: доброго человека. Если же я добрый человек, то доброта моя не может остановиться ни на двугривенном, ни на 10 рублях, ни на рублях. Положим, я дал ему много, я оправил его, одел, поставил на ноги, так что он мог жить без чужой помощи; но по чему бы то ни было, по несчастию или по его слабости, порочности, у него опять нет и того пальто, и того белья, и тех денег, которые я дал ему, он опять голоден и холоден, и он опять пришел ко мне, – почему я откажу ему? И если он 20 раз пропил все, что вы ему дали, и он опять холоден и голоден, если вы добрый человек, вы не можете не дать ему еще, не можете никогда перестать давать ему, если у вас больше, чем у него. А если вы попятились, то вы этим самым показали, что все, что вы ни делали, вы делали не потому, что вы добрый человек, а потому, что перед людьми, перед ним хотели показаться добрым человеком.

И вот тут-то, с такими людьми, с которыми мне приходилось пятиться, переставать давать и этим отрекаться от добра, я испытывал мучительный стыд.

Что такое был этот стыд? Стыд этот испытывал я в Ляпинском доме, и прежде, и после в деревне, когда мне приходилось давать деньги или другое что бедным, и в моих похождениях по городским бедным.

Один недавно бывший со мною случай стыда живо напомнил мне и привел меня к разъяснению причины того стыда, который я испытывал при давании денег бедным.

Это было в деревне. Мне нужно было двадцать копеек, чтобы подать страннику; я послал сына, чтобы занять

 

 

–    –

 

у кого-нибудь; он принес страннику двугривенный и сказал мне, что он занял у повара. Через несколько дней опять пришли странники, и мне опять понадобился двугривенный; у меня был рубль; я вспомнил, что должен, был повару, пошел в кухню, надеясь, что у повара найдется еще мелочь. Я сказал: «Я у вас брал двугривенный, так вот рубль». Я еще не договорил, как повар вызвал из другой комнаты жену. «Параша, возьми», – сказал он. Я, полагая, что она поняла, что мне нужно, отдал ей рубль. Надо сказать, что повар жил у нас с неделю, и жену его я видал, но никогда не говорил с ней. Только я хотел сказать ей, чтобы она дала мне мелочи, как она быстро нагнулась к моей руке и хотела поцеловать ее, очевидно, полагая, что я ей даю рубль. Я что-то пробормотал и вышел из кухни. Мне стало стыдно, мучительно стыдно, как давно не было. Меня корчило, я чувствовал, что делал гримасы; и я стонал от стыда, выбегая из кухни. Этот ничем не заслуженный, как мне казалось, и неожиданный стыд поразил меня особенно потому, что я давно уже так не стыдился, и потому, что я, как старый человек, как мне казалось, жил так, что не заслуживал такого стыда. Меня это очень поразило. Я рассказал это домашним, рассказал знакомым, и все согласились, что и они испытали бы то же. И я стал думать: отчего же это мне было стыдно? Ответ на это мне дал случай, бывший со мною прежде в Москве.

Я вдумался в этот случай, и мне объяснился этот стыд, испытанный мною с поваровой женой, и все те ощущения стыда, которые я испытывал во время моей московской благотворительности и который испытываю теперь постоянно, когда мне приходится давать людям что-нибудь, кроме той маленькой милостыни нищим и странникам, которую я привык давать и считаю делом не благотворительности, а благопристойности – учтивости. Если человек просит у вас огня, надо зажечь ему спичку, если есть. Если человек просит 3 или 20 копеек или даже несколько рублей, надо дать их, если есть. Это дело учтивости, а не благотворительности.

Случай был такой: я говорил уже о двух мужиках, с которыми я третьего года пилил дрова. Один раз вечером в субботу, сумерками, я пошел с ними вместе в город. Они шли к хозяину получать плату. Подходя к Дорогомиловскому мосту, мы встретили старика. Он попросил милостыни, и я дал ему 20 копеек. Я дал и подумал о

 

 

–    –

 

том как моя милостыня должна хорошо подействовать на Семена, с которым мы говаривали о божественном. Семен, тот владимирский мужик, у которого была в Москве жена и двое детей, остановился, тоже заворотил полу кафтана и достал кошель и из кошелька, поискав в нем, достал три копейки, дал их старику и спросил две копейки сдачи.

Старик показал на руке две трехкопеечные и одну копейку. Семен посмотрел, хотел взять копейку, но потом раздумал, снял шапку, перекрестился и пошел, оставив старику три копейки. Я знал все имущественное положение Семена. У него не было дома и не было никакой собственности. Денег он сбил по тот день, в который он подал 3 копейки, 6 рублей 50 копеек. Стало быть, 6 рублей 50 копеек было все его сбережение. Мое сбережение равнялось приблизительно м тысячам. У меня были жена и дети, у Семена были жена и дети. Он был моложе меня, и детей у него было меньше; но дети у него были малые, у меня же уж было двое в возрасте работников, так что наше положение, кроме сбережения, было равное; пожалуй, даже мое несколько выгоднее. Он дал 3 копейки, я дал Что же дал он и что я? Что бы я должен был дать, чтобы сделать то, что сделал Семен? У него было копеек; он дал из них одну и потом еще две. У меня было тысяч. Чтобы дать то, что Семен, мне надо было дать рублей и просить сдачи и, если бы не было сдачи, оставить и эти две тысячи старику, перекреститься и пойти дальше, спокойно разговаривая о том, как живут на фабриках и почем печенка на Смоленском. Я тогда же подумал об этом; но только долго после того я был в состоянии сделать из этого случая тот вывод, который неизбежно из него вытекает. Вывод этот так необыкновенен и странен кажется, что, несмотря на его математическую несомненность, нужно время, чтобы привыкнуть к нему. Все кажется, что тут должна быть какая-нибудь ошибка, но ошибки нет. Есть только страшная тьма заблуждений, в которой мы живем.

Этот-то вывод, когда я пришел к нему и признал его несомненность, объяснил мне мой стыд перед женой повара и перед всеми бедными, которым я давал и даю деньги.

В самом деле, что же такое те деньги, которые я даю бедным и которые поварова жена думала, что я даю ей? В большей части случаев это такая доля моих денег, которую

 

 

–    –

 

невозможно даже выразить цифрой для Семена и для поваровой жены, – это большею частью одна миллионная или около того. Я даю так мало, что давание мною денег не есть и не может быть для меня лишением; оно есть только потеха, которой я забавляюсь, как и когда мне вздумается. И так и поняла меня поварова жена. Если я даю приходящему с улицы рубль или 20 копеек, то отчего же мне не дать и ей рубль? Для поваровой жены такое раздавание денег есть то же, что швыряние господами пряников в народ; это забава людей, имеющих много дурашных денег. Мне стыдно было оттого, что ошибка поваровой жены прямо показала мне тот взгляд, который она и все небогатые люди должны иметь на меня: «Швыряет дурашные, т.е. не трудовые, деньги».

В самом деле, какие мои деньги и откуда завелись они у меня? Часть их я собрал за землю, полученную мною от отца. Мужик продал последнюю овцу, корову, чтобы отдать мне их. Другая часть моих денег – это деньги, которые я получил за мои сочинения, за книги. Если книги мои вредны, то я только соблазном сделал то, что их покупают, и деньги, которые за них я получаю, – дурно добытые деньги; но если книги мои полезны людям, то выходит еще хуже. Я не даю их людям, а говорю: дайте мне 17 рублей, и тогда я дам вам их. И как там мужик продает последнюю овцу, здесь бедный студент, учитель, всякий бедный человек лишает себя нужного, чтобы дать мне эти деньги. И вот я набрал много таких денег, и что же я делаю с ними? Я привожу эти деньги в город и отдаю их бедным только тогда, когда они будут исполнять мои прихоти и придут сюда в город чистить для меня тротуары, лампы, сапоги, работать для меня на фабриках. И за эти деньги я выторговываю у них все, что могу, т.е. стараюсь как можно меньше дать им и как можно больше получить от них. И вдруг я совершенно неожиданно начинаю так, просто задаром, давать эти самые деньги этим же бедным – не всем, но тем, кому мне вздумается. Как же не ожидать каждому бедному, что, может, и на него выпадет нынче счастье быть одним из тех, с которыми я забавляюсь, раздавая мои дурашные деньги? Так и смотрят на меня все, так посмотрела и поварова жена.

И я до такой степени заблудился, что это отбирание у бедных одной рукой тысячей, а другой швыряние копеек тем, кому вздумается, я называл добром. Не мудрено, что мне было стыдно.

 

 

–    –

 

Да, прежде чем делать добро, мне надо самому стать вне зла, в такие условия, в которых можно перестать делать зло. А то вся жизнь моя – зло. Я дам тысяч и все не стану еще в то положение, в котором можно делать добро, потому что у меня еще останутся тысяч. Только когда у меня ничего не будет, я буду в состоянии сделать хоть маленькое добро, хоть то, что сделала проститутка, ухаживая три дня за больною и ее ребенком. А мне казалось это так мало! И я смел думать о добре! То, что с первого раза сказалось мне при виде голодных и холодных у Ляпинского дома, именно то, что я виноват в этом и что так жить, как я жил, нельзя, нельзя и нельзя, – это одно была правда.

 

XVI

 

Трудно мне было дойти до этого сознания; но когда я дошел до него, я ужаснулся тому заблуждению, в котором я жил. Я стоял по уши в грязи и других хотел вытаскивать из этой грязи.

В самом деле, чего я хочу? Я хочу сделать добро другим, хочу сделать так, чтобы люди не были холодны и голодны, чтобы люди могли жить так, как это свойственно людям.

Я хочу этого и вижу, что вследствие насилий, вымогательств и различных уловок, в которых я принимаю участие, отбирается у трудящихся необходимое и нетрудящиеся люди, к которым принадлежу и я, пользуются с излишком трудом других людей.

Я вижу, что пользование это чужим трудом распределяется так, что чем хитрее и сложнее уловка, которую употребляет сам человек или употреблял тот, от кого он получил наследство, тем больше он пользуется трудами других людей и тем меньше сам прилагает труда.

Сначала идут Штиглицы, Дервизы, Морозовы, Демидовы, Юсуповы, потом крупные банкиры, купцы, землевладельцы, чиновники. Потом средние банкиры, купцы, чиновники, землевладельцы, к которым принадлежу и я. Потом низшие – вовсе мелкие торговцы, кабатчики, ростовщики, становые, урядники, учителя, дьячки, приказчики; потом дворники, лакеи, кучера, водовозы, извозчики, разносчики и под конец уже рабочий народ – фабричные и крестьяне, число которых относится к первым,

 

 

–    –

 

как Я вижу, что жизнь девяти десятых рабочего народа по своему существу требует напряжения и труда, как и всякая естественная жизнь, но что вследствие уловок, отбирающих у этих людей необходимое и ставящих их в тяжелые условия, жизнь эта с каждым годом становится труднее и полнее лишений; жизнь же наша, не рабочих людей, благодаря содействию наук и искусств, направленных на эту цель, становится с каждым годом избыточнее, привлекательнее и обеспеченнее. Я вижу, что в наше время жизнь рабочего человека, и в особенности жизнь стариков, женщин и детей рабочего населения, прямо гибнет от усиленной, несоответственной питанию работы, и что жизнь эта не обеспечена даже в своих первых потребностях, и что рядом с этим жизнь нерабочего сословия, к которому я принадлежу, с каждым годом все более и более переполняется избытком и роскошью, и делается все более и более обеспеченною, и дошла, наконец, в своих счастливцах, к которым принадлежу и я, до такой степени обеспеченности, о которой в старину мечтали только в волшебных сказках, – до состояния владельца кошелька с неразменным рублем, т.е. такого положения, при котором человек не только освобождается совершенно от закона труда для поддержания жизни, но и получает возможность пользоваться без труда всеми благами жизни и передавать своим детям или кому вздумается этот кошелек с неразменным рублем. Я вижу, что произведения труда людей все более и более переходят от массы трудового народа к нетрудовому, что пирамида общественного здания как бы перестраивается так, что камни основания переходят в вершину, и быстрота этого перехода увеличивается в какой-то геометрической прогрессии. Я вижу, что происходит подобное тому, что произошло бы в муравейной куче, если бы общество муравьев потеряло чувство общего закона, если бы одни муравьи из основания кучи стали бы перетаскивать произведения труда на верх кучи и всё суживали бы основание и расширяли вершину и тем заставили бы и остальных муравьев перебираться из основания на вершину. Я вижу, что перед людьми вместо идеала трудовой жизни возник идеал кошелька с неразменным рублем. Богатые, и я в том числе, разными уловками мы устраиваем себе этот неразменный рубль и для пользования им переезжаем в город, в то место, где ничего не производится и все поглощается. Бедный трудовой человек, обобранный для того, чтобы

 

 

–    –

 

у богатого был этот неразменный рубль, стремится за ним в город и там тоже борется за уловки или устраивает себе такое положение, при котором он может, мало работая, многим пользоваться, тем самым еще более отягощая положение трудового народа, или, не достигнув этого положения, погибает и попадает в то с необычайной быстротой увеличивающееся число холодных и голодных золоторотцев.

Я принадлежу к разряду тех людей, которые разными уловками отбирают от трудящегося народа необходимое и которые устроили себе этими уловками волшебный неразменный рубль, соблазняющий этих же несчастных. Я хочу помогать людям, и потому ясно, что прежде всего я должен, с одной стороны, не обирать их, как я это делаю, с другой стороны – не соблазнять их. А то я самыми сложными, и хитрыми, и злыми, веками накопившимися уловками устроил себе положение владельца неразменного рубля, т.е. такое, при котором я могу, никогда ничего не работая, заставлять работать на себя сотни и тысячи людей, что я и делаю; и я воображаю себе, что я жалею людей и хочу помогать им. Я сижу на шее у человека, задавил его и требую, чтобы он вез меня, и, не слезая с него, уверяю себя и других, что я очень жалею и хочу облегчить его положение всеми возможными средствами, но только не тем, чтобы слезть с него.

Ведь это так просто. Если я хочу помогать бедным, т.е. сделать бедных не бедными, я не должен производить этих самых бедных. А то я даю по своему выбору бедным, сбившимся с пути жизни, рубли, десятки, сотни; а на эти самые рубли я отбираю тысячи у людей, не сбившихся еще с пути, и этим делаю их бедными и их же еще развращаю.

Это очень просто; но мне было ужасно трудно понять это вполне без всяких сделок и оговорок, которые оправдывали бы мое положение; но стоило мне признать свою вину, и все, что прежде казалось странно, сложно, неясно, неразрешимо, все стало совершенно понятно и просто. Главное же – путь моей жизни, вытекавший из этого объяснения, вместо прежнего, запутанного и неразрешимого и мучительного, стал прост, ясен и приятен.

Кто такой я, тот, который хочет помогать людям? Я хочу помогать людям, и я, встав в 12 часов после винта с 4-мя свечами, расслабленный, изнеженный, требующий помощи и услуг сотен людей, прихожу помогать –

 

 

–    –

 

кому же? Людям, которые встают в пять, спят на досках, питаются капустой с хлебом, умеют пахать, косить, насадить топор, тесать, запрягать, шить, – людям, которые и силой, и выдержкой, и искусством, и воздержностью в сто раз сильнее меня, и я им прихожу помогать! Что же, кроме стыда, я и мог испытывать, входя в общении с этими людьми? Самый слабый из них – пьяница, житель Ржанова дома, тот, которого они называют лентяем, во сто раз трудолюбивее меня; его баланс, так сказать, т.е. отношение того, что он берет от людей, и того, что дает им, стоит в тысячу раз выгоднее, чем мой баланс, если я сочту, что я беру от людей и что даю им.

И этим-то людям я иду помогать. Я иду помогать бедным. Да кто бедный-то? Беднее меня нет ни одного. Я весь расслабленный, ни на что не годный паразит, который может только существовать при самых исключительных условиях, который может существовать только тогда, когда тысячи людей будут трудиться на поддержание этой никому не нужной жизни. И я, та вошь, пожирающая лист дерева, хочу помогать росту и здоровью этого дерева и хочу лечить его.

Я всю свою жизнь провожу так: ем, говорю и слушаю; ем, пишу или читаю, т.е. опять говорю и слушаю; ем, играю, ем, опять говорю и слушаю, ем и опять ложусь спать, и так каждый день, и другого ничего не могу и не умею делать. И для того, чтобы я мог это делать, нужно, чтобы с утра до вечера работали дворник, мужик, кухарка, повар, лакей, кучер, прачка; не говорю уже о тех работах людей, которые нужны для того, чтобы эти кучера, повара, лакеи и прочие имели те орудия и предметы, которыми и над которыми они для меня работают: топоры, бочки, щетки, посуду, мебель, стекла, воск, ваксу, керосин, сено, дрова, говядину. И все эти люди тяжело работают целый день и каждый день для того, чтобы я мог говорить, есть и спать. И я-то, этот убогий человек, вообразил себе, что я могу помогать другим и тем самым людям, которые кормят меня.

Удивительно не то, что я не помог никому и почувствовал стыд, но удивительно то, что могла мне прийти такая нелепая мысль. Та женщина, которая служила больному старику, та помогла ему; та хозяйка, которая отрезала ломоть от своего выработанного от земли хлеба, та помогла нищему; Семен, давший три выработанные копейки, помог нищему, потому что эти три копейки

 

 

–    –

 

представляли действительно его труд; но я никому не служил, ни для кого не работал и хорошо знал, что деньги мои не представляют мой труд.

И я почувствовал, что в деньгах, в самых деньгах, в обладании ими есть что-то гадкое, безнравственное, что самые деньги и то, что я имею их, есть одна из главных причин тех зол, которые я видел перед собой, и я спросил себя: что такое деньги?

 

XVII

 

Деньги! Что ж такое деньги?

Деньги представляют труд. Я встречал образованных людей, которые утверждали даже то, что деньги представляют труд того, кто ими владеет. Каюсь, что я прежде как-то неясно разделял такое мнение. Но мне надо было узнать основательно, что такое деньги. И, чтобы узнать это, я обратился к науке.

Наука говорит, что деньги не имеют в себе ничего несправедливого и вредного, что деньги есть естественное условие общественной жизни, необходимое: 1) для удобства обмена, 2) для установления мер ценности, 3) для сбережения и 4) для платежей.

То очевидное явление, что если у меня есть три лишних, не нужных для меня рубля в кармане, то я, свистнув, могу набрать в каждом городе цивилизованном сотню людей, готовых за эти три рубля сделать по моей воле самые тяжелые, отвратительные и унизительные дела, происходит не от денег, а от очень сложных условий экономической жизни народов.

Властвование одних людей над другими происходит не от денег, а оттого, что рабочий получает неполную стоимость своего труда. Неполную же стоимость своего труда он получает от свойств капитала, ренты и заработной платы и сложных отношений между ними и между самым производством, распределением и потреблением богатств. По-русски выходит, что люди, у которых есть деньги, могут вить веревки из тех, у кого нет денег.

Но наука говорит, что дело не в том.

Наука говорит: во всякого рода произведениях участвуют три фактора: земля, запасы труда (капитал) и труд. И вот от различных отношений между собою этих факторов производства, оттого, что два первые фактора –

 

 

–    –

 

земля и капитал – находятся не в руках рабочих, а других лиц, от этого и вытекающих из этого весьма сложных комбинаций происходит порабощение одних людей другими.

Отчего происходит порабощение одних людей другими? Отчего происходит то денежное царство, которое поражает нас всех своею несправедливостью и жестокостью? Отчего одни люди посредством денег властвуют над другими? Наука говорит: от деления факторов производства и происходящих от того комбинаций, угнетающих рабочего. Ответ этот мне всегда казался странным не только тем, что оставляет в стороне одну часть вопроса – именно о значении при этом денег, но и тем делением факторов производства, которое свежему человеку всегда представляется искусственным и не отвечающим действительности.

Утверждается, что в каждом производстве участвуют три фактора: земля, капитал и труд, и при этом делении подразумевается, что богатства (или ценность их – деньги) естественно подразделяются между теми, кто владеет тем или другим фактором: рента – ценность земли – принадлежит землевладельцу, процент – капиталисту, а заработная плата за труд – рабочему.

Так ли это?

Во-первых, справедливо ли то, что в каждом производстве участвуют три фактора?

Вот вокруг меня, в то время как я пишу это, совершается производство сена. Из чего слагается это производство? Мне говорят: из земли, которая вырастила сено, из капитала – кос, грабель, вил, телег, нужных для уборки сена, и из труда. Но я вижу, что это неправда. Кроме земли, принимают участие в производстве сена: солнце, вода, общественное устройство, оберегавшее эти луга от потравы, знание рабочих, их умение говорить и понимать слова и еще много других факторов производства, которые почему-то не принимаются политической экономией.

Сила солнца – такой же фактор всякого производства, еще более необходимый, чем земля. Я могу себе представить положение людей, при котором (в городе, например) одни люди признают за собой право заслонять стенами или деревьями от других солнце; почему же оно не включено в факторы производства? Вода – другой, столь же необходимый, как и земля, фактор. Воздух. И я тоже могу представить себе людей, лишенных воды и чистого

 

 

–    –

 

воздуха, потому что другие люди признают за собой право владеть исключительно водою и воздухом, необходимыми для других. Общественная безопасность – такой же необходимый фактор. Пища, одежда для рабочих – так же факторы производства, как и признается это некоторыми экономистами. Образование, дающее возможность прилагать различную работу, – такой же фактор. Я бы мог наполнить целый том такими пропущенными факторами производства. Почему же выбраны три именно эти фактора производства и положены в основу науки?

Почему лучи солнца, вода, пища, знания не признаются отдельными факторами производства, а признаются таковыми только земля, орудия труда и труд? Разве только потому, что на право одних людей пользоваться лучами солнца, водою, пищею, на право говорить и слушать в редких только случаях заявляются притязания людей; на право же пользования землею и орудиями труда эти притязания постоянно заявляются в нашем обществе. Другого основания нет, и потому, во-первых, я вижу, что деление факторов производства на три только фактора совершенно произвольно и не лежит в самой сущности вещей.

Но, может быть, деление это так свойственно людям, что там, где слагаются экономические отношения, тотчас же выделяются именно эти и только эти три фактора производства?

Посмотрим, так ли это.

Смотрю ближе всего вокруг себя на русских поселенцев, которых миллион было и есть. Поселенцы приходят на землю, садятся на нее и начинают работать, и никому в голову не приходит, чтобы человек, не пользующийся землею, мог иметь какие-нибудь права на нее, и земля не заявляет никаких отдельных прав; напротив, поселенцы сознательно признают землю общим достоянием и считают справедливым, чтобы каждый косил, пахал, где кто хочет и сколько осилит. Поселенцы для обработки земли, для садов, для постройки домов заводят орудия труда, и тоже никому в голову не приходит, чтобы орудия труда могли сами по себе приносить доход, и капитал тоже не заявляет никаких прав, а, напротив, поселенцы сознательно признают, что всякий рост за орудия труда, за ссужаемый хлеб, за капитал есть несправедливость. Поселенцы на вольной земле работают своими или ссуженными им без роста орудиями, каждый для себя или всё вместе

 

 

–    –

 

на общее дело, и в такой общине невозможно найти ни ренты, ни процента с капитала, ни заработной платы.

Говоря о такой общине людей, я не фантазирую, а описываю то, что происходило всегда и происходит теперь не у одних поселенцев русских, а везде, пока не нарушено чем-нибудь естественное свойство людей. Я описываю то, что представляется каждому естественным и разумным. Люди поселяются на земле и берутся каждый за свойственное ему дело, и каждый, выработав, что ему нужно для работы, работает свою работу. Если же людям удобнее работать вместе, они сходятся артелью; но ни в отдельном хозяйстве, ни в артелях факторов производства не будет раздельных, а будет труд и необходимые условия труда: солнце, которое всех греет, воздух, которым дышат люди, вода, которую пьют, земля, на которой работают, одежда на теле, пища в брюхе, кол, лопатка, соха, плуг, машина, которой работают люди, и очевидно, что ни лучи солнца, ни воздух, ни вода, ни земля, ни одежа на теле, ни кол, которым работают, ни заступ, ни плуг, ни машина, которой работают в артели, не могут никому принадлежать, кроме тех, которые пользуются лучами солнца, дышат воздухом, пьют воду, едят хлеб, закрывают свое тело и работают заступом или машиной, потому что все это нужно только тем, которые все это употребляют. И когда люди поступают так, мы все видим, что они поступают так, как свойственно поступать людям, т.е. разумно.

Итак, наблюдая слагающиеся экономические отношения людей, я не вижу того, чтобы разделение на три фактора производства было свойственно людям. Я вижу, напротив, что оно несвойственно людям и неразумно.

Но, может быть, разделение этих трех факторов не происходит только в первобытных обществах людей, при увеличении же населения и развитии культуры оно неизбежно, и что разделение это совершилось в европейском обществе, и мы не можем не признавать этот совершившийся факт.

Посмотрим, так ли это.

Нам говорят, что в европейском обществе деление факторов производства совершилось, т.е. что одни люди владеют землею, другие орудиями труда, а третьи лишены и земли и орудий труда. Рабочий лишен земли и орудий труда.

 

 

–    –

 

Мы так привыкли к этому утверждению, что нас уже не поражает странность его. Если же мы вдумаемся в это выражение, то тотчас увидим несправедливость и даже бессмысленность его. В выражении этом лежит внутреннее противоречие.

Понятие рабочего включает в себя понятие земли, на которой он живет, и орудий, которыми он работает.

Если бы он не жил на земле и не имел орудий работы, он не был бы работник. Такого рабочего, который бы был лишен земли и орудий труда, никогда не было и не может быть. Не может быть земледельца без земли, на которой он работает, и без косы, телеги, лошади; не может быть и сапожника без дома на земле, без воды, воздуха и орудий труда, которыми он работает.

Если у мужика нет земли, лошади и косы, у сапожника дома, воды и шила, то это значит только то, что кто-нибудь согнал его с земли и отнял или выманил у него косу, телегу, лошадь, шило, но никак не значит то, что могут быть земледельцы без сохи и сапожники без инструмента.

Как немыслим рыбак на суше и без снастей иначе, как если кто-нибудь согнал его с воды и отнял у него снасть, так точно немыслим мужик, сапожник без земли, на которой он живет, и без орудий труда, как только в том случае, если кто-нибудь согнал его с земли и отнял у него его орудия. Могут быть такие люди, которых гонят с одного места земли на другое, и такие, у которых отнимали и отняли их орудия труда и которых заставляют насильно работать чужими орудиями труда ненужные им предметы, но это не значит, что таково свойство производства; это значит только то, что бывают случаи, когда нарушается естественное свойство производства. Если же принимать факторами производства все то, чего может быть лишен рабочий насилием другого, то почему не считать притязания на личность раба фактором производства? Почему не считать притязаний на лучи солнца, на воздух, на воду такими же факторами?

Может появиться человек, который, выстроив стену, заслонит соседа от солнца; может появиться человек, который отведет воду реки в пруд и заразит этим воду; может появиться человек, который признает всего человека своею вещью; но ни то, ни другое, ни третье притязание, если бы даже оно приводилось в исполнение насилием, не может быть признаваемо основой деления факторов

 

 

–    –

 

производства, и потому так же неверно принимать вымышленное право на землю и орудия труда за отдельные факторы производства, как рассматривать вымышленное право на пользование лучами солнца, воздухом, водою и личностью другого человека за отдельные факторы производства.

Могут быть люди, заявляющие право на землю и орудия труда рабочего, как были люди, заявлявшие притязания на личность рабочего, и как могут быть люди, заявляющие притязания на исключительное пользование лучами солнца, водою, воздухом; могут быть люди, сгоняющие рабочего с места на место и силою отнимающие у него произведения его труда по мере их изготовления и самые орудия этого труда и заставляющие его работать не на себя, а на хозяина, как это происходит на фабриках, – все это может быть; но работника без земли и орудий все-таки не может быть, точно так же, как не может быть человек вещью другого, несмотря на то, что люди очень долго утверждали это.

И как утверждение права собственности на личность другого человека не могло лишить раба его прирожденного свойства искать блага своего, а не хозяина, так и теперь утверждение права собственности на землю и на орудия труда других не может лишить работника прирожденного свойства каждого человека жить на земле и работать своими личными или общими орудиями то, что он для себя считает полезным.

Все, что может сказать наука, рассматривая настоящее экономическое положение, это то, что существуют притязания одних людей на землю и орудия труда рабочих, вследствие которых для некоторой части этих рабочих (никак не всех) нарушаются свойственные людям условия производства, так что рабочих лишают земли и орудий труда и пригоняют к чужим орудиям труда, но никак не то, что это случайное нарушение закона производства и есть самый закон производства. Утверждая то, что деление факторов производства и есть основной закон производства, экономист делает то же, что сделал бы зоолог, который видал бы очень много чижиков в домиках, с обстриженными крылышками, и заключил бы из этого, что домик и ведрышко с водой, поднимающееся по рельсам, есть самое существенное условие жизни птиц и что жизнь птиц слагается из этих трех факторов.

 

 

–    –

 

Как бы много ни было чижиков в картонных домиках, с обстриженными крылышками, зоолог не может признать картонные домики естественным свойством птиц.

Как бы много ни было рабочих, сгоняемых с места на место и лишаемых и произведений и орудий своего труда, естественное свойство рабочего жить на земле и работать своими орудиями то, что ему нужно, будет все то же. Есть притязания одних людей на землю и орудия труда рабочего, точно так же как были в древнем мире притязания одних людей на личность других; но никак не может быть разделения людей на господ и рабов, как это хотели установить в древнем мире, и никак не может быть разделения факторов производства на землю и капитал, как это хотят установить экономисты в современном обществе.

А эти-то незаконные притязания одних людей на свободу других людей наука называет естественными свойствами производства.

Вместо того чтобы взять основы свои в естественных свойствах человеческих обществ, наука взяла их в частном случае и, желая оправдать этот частный случай, признала право одного человека на землю, которою кормится другой, и на орудия труда, которыми работает другой, т.е. признала такое право, которого никогда не было и не может быть и которое в самом выражении своем носит противоречие, потому что право на землю человека, не работающего на земле, в сущности есть не что иное, как право человека пользоваться землею, которою он не пользуется; право же на орудия труда есть не что иное, как право работать орудиями, которыми он не работает.

Наука своим делением факторов производства утверждает то, что естественное состояние рабочего есть то неестественное состояние, в котором он находится; точно так же, как в древнем мире делением людей на граждан и рабов утверждали, что неестественное положение рабов есть естественное свойство человека. Это-то деление, принятое наукой только для того, чтобы оправдать существующее зло, поставленное ею в основу всех своих исследований, и сделало то, что наука тщетно пытается дать какие-нибудь объяснения существующих явлений и, отрицая самые ясные и простые ответы на представляющиеся вопросы, дает ответы, не имеющие никакого содержания.

 

 

–    –

 

Вопрос экономической науки в следующем: какая причина того, что одни люди, имеющие землю и капитал, могут порабощать тех людей, у которых нет земли и капитала?

Ответ, представляющийся здравому смыслу, тот, что это происходит от денег, имеющих свойство порабощать людей. Но наука отрицает это и говорит: это происходит не от свойства денег, а оттого, что одни имеют землю и капитал, а другие не имеют их. Мы спрашиваем: отчего люди, имеющие землю и капитал, порабощают неимущих? Нам отвечают: оттого, что они имеют землю и капитал.

Да ведь мы про это же самое и спрашиваем. Лишение земли и орудий труда и есть порабощение. Ведь это ответ: facit dormire quia habet virtutem dormitivam[2].

Но жизнь не перестает ставить свой существенный вопрос, и даже самая наука видит его и старается ответить на него, но никак не может этого сделать, выходя из своих основ, и вертится в своем заколдованном кругу. Для того чтобы сделать это, наука должна прежде всего отказаться от своего ложного деления факторов производства, т.е. от признания последствий явлений за причину их, и должна искать сначала ближайшую, а потом и более отдаленную причину тех явлений, которые составляют предмет ее исследований.

Наука должна отвечать на вопрос: какая причина того, что одни люди лишены земли и орудий труда, а другие владеют ими? или: какая причина производит отчуждение земли и орудий труда у тех, которые обрабатывают землю и работают орудиями?

И как только наука поставит себе этот вопрос, так явятся совершенно новые соображения, перевертывающие все положения прежней quasi-науки, вертящейся в безвыходном кругу утверждений, что бедственное положение рабочего происходит оттого, что оно бедственно.

Простым людям кажется несомненным, что ближайшая причина порабощения одних людей другими – это деньги. Но наука, отрицая это, говорит, что деньги есть только орудие обмена, не имеющее ничего общего с порабощением людей.

Посмотрим, так ли это.

 

 

–   –

 

 

XVIII

 

Откуда берутся деньги? При каких условиях у народа всегда бывают деньги и при каких условиях мы знаем народы, не употребляющие деньги?

Живет народец в Африке, в Австралии, как жили в старину скифы, древляне. Живет этот народец, пашет, водит скотину, сады. Мы узнаем о нем тогда, когда начинается история. История же начинается с того, что наезжают завоеватели. Завоеватели же делают всегда одно и то же: отбирают от народца все, что только могут взять у него: скотину, хлеб, ткани, даже пленников и пленниц, и увозят с собой. Через несколько лет завоеватели приезжают опять, но народец еще не оправился от разорения и взять у него почти нечего, и завоеватели придумывают другой, лучший способ пользования силами этого народца. Способы эти очень просты и естественно приходят в голову всем людям. Первый способ – это рабство личное. Способ этот имеет неудобства распоряжения всеми рабочими силами народца и прокормление всех, и представляется естественно второй способ: оставления народца на его земле, признание этой земли своею и раздача этой земли дружине, с тем чтобы через посредство дружины пользоваться трудом народа. Но и этот способ имеет свои неудобства. Дружине неудобно распоряжаться всеми произведениями народца, и вводится третий, столь же первобытный, как и первые два способа, – способ обязательного требования с подвластных известной срочной дани.

Цель завоевателя состоит в том, чтобы взять с завоеванных как можно больше произведений их труда. Очевидно, что для того, чтобы можно было взять как можно больше завоевателю, нужно взять те предметы, которые имеют высшую ценность между людьми этого народца и вместе с тем не громоздки и удобны для хранения, – шкуры, золото. И завоеватели накладывают обыкновенно срочную дань шкурами или золотом на семью или племя и посредством этой дани самым удобным для себя способом пользуются орудиями труда народа. Шкуры и золото почти всё отобрали от народца, и потому покоренные должны продавать друг другу и завоевателю и дружине за золото все то, что они имеют: и имущество и труд. Это самое происходило в древности и в средние века, происходит и теперь. В древнем мире, при частых завоеваниях

 

 

–    –

 

одних народов другими и при отсутствии сознания человеческого равенства людей, личное рабство было самым распространенным средством порабощения одних людей другими, и на личном рабстве лежал центр тяжести этого порабощения. В средние века феодальная система, т.е. поземельная собственность, связанная с нею, и крепостное право заменяют отчасти личное рабство, и центр тяжести порабощения переносится с личности на землю; в новое время, с открытием Америки и развитием торговли и наплывом золота, принятого общим денежным знаком, денежная подать с усилением государственной власти становится главным орудием порабощения людей, и на ней зиждутся все экономические отношения людей.

В литературном сборнике есть статья профессора Янжула, описывающая недавнюю историю островов Фиджи. Если бы я старался придумать самую резкую иллюстрацию того, каким образом в наше время обязательное требование денег стало главным орудием порабощения одних людей другими, я бы не мог выдумать ничего более яркого и убедительного, чем эта правдивая история, основанная на документах и происходившая на днях.

Живет на островах Южного океана, в Полинезии, народец Фиджи. Вся группа островов, говорит профессор Янжул, состоит из мелких островов, занимающих вместе приблизительно англ. квадр. миль. Лишь половина островов обитаема населением в туземцев и белых. Туземные жители уже довольно давно вышли из дикого состояния, выдаются своими способностями между другими туземцами Полинезии и представляют собой народ, способный к труду и развитию, что и доказали, сделавшись в короткое время хорошими земледельцами и скотоводами. Жители благоденствовали, но в году новое королевство очутилось в отчаянном положении: народу Фиджи и его представителю Какабо понадобились деньги. Деньги долларов понадобились королевству Фиджи для уплаты контрибуции, или вознаграждения, требуемого Соединенными Американскими Штатами за насилия, будто бы нанесенные фиджианцами некоторым гражданам Американской республики. С этою целью американцы прислали эскадру, которая захватила внезапно несколько лучших островов, как залог, и угрожала даже бомбардированием и разрушением колоний, если контрибуция не будет в известный срок вручена представителям Америки. Американцы были одни

 

 

–    –

 

из первых колонистов, которые вместе с миссионерами появились на Фиджи. Выбирая или захватывая под теми или другими предлогами лучшие куски земли на островах и устраивая там хлопчатобумажные и кофейные плантации, американцы нанимали целые толпы туземцев, связывая их незнакомыми для дикарей контрактами или действуя через особых подрядчиков или поставщиков живого товара. Столкновения между такими хозяевами-плантаторами и туземцами, на которых они смотрели как на рабов, были неминуемы, и вот некоторые-то из них и послужили поводом к американской контрибуции. Несмотря на свое благосостояние, на Фиджи почти до настоящего времени уцелели формы так называемого натурального хозяйства, имевшие место в Европе лишь в средние века: деньги между туземцами не обращались, и вся торговля имела исключительно меновой характер; товар менялся на товар, а немногие общественные и государственные сборы взимались прямо сельскими продуктами. Что было делать фиджианцам с их королем Какабо, когда американцы категорически потребовали долларов под угрозой самых тяжелых последствий в случае их невзноса? Для фиджианцев самая эта цифра представляла нечто непостижимое, не говоря уже о деньгах, которых они никогда не видали в таких размерах. Какабо, посоветовавшись с другими вождями, решился обратиться к английской королеве и сначала стал просить ее принять острова под свой протекторат, а позднее прямо под свое подданство. Но англичане отнеслись осторожно к этой просьбе и не спешили выручить полудикого монарха из его затруднения. Вместо прямого ответа снарядили в году специальную экспедицию с целью исследования островов Фиджи, чтобы решить, стоит ли их присоединять к британским владениям и тратить деньги на удовлетворение американских кредиторов.

Между тем американское правительство продолжало настаивать на уплате и удерживало в качестве залога в своем фактическом владении несколько лучших пунктов, а присмотревшись к народным богатствам, прежние долларов повысило на и угрожало еще повысить, если Какабо не уплатит их скоро. Тогда, теснимый со всех сторон, бедный Какабо, незнакомый с европейскими способами кредитных сделок, по совету европейских колонистов начал искать денег в Мельбурне, у купцов, во что бы то ни стало и на каких угодно условиях,

 

 

–    –

 

хотя бы пришлось уступить частным лицам все королевство. И вот в Мельбурне, на вызов Какабо, составляется торговая компания. Эта акционерная компания, принявшая название Полинезийского общества (Polinesian company), заключила с владетелями Фиджи договор на самых выгодных для себя условиях. Принявши на себя долг американскому правительству и обязавшись уплатить его взносом в известные сроки, компания получила за это по первому уговору , а затем тысяч акров лучшей земли по своему выбору, свободу на вечные времена от всяких налогов и пошлин для всех своих факторий, операций и колоний и исключительное право на продолжительное время заводить в Фиджи эмиссионные банки с привилегией неограниченного выпуска билетов. Со времени этого договора, заключенного окончательно в году, у фиджиан, рядом с их местным правительством с Какабо во главе, очутилась другая власть – могущественная торговая фактория с обширными земельными владениями по всем островам и решительным влиянием в управлении.

До сих пор правительство Какабо довольствовалось для своих потребностей теми материальными средствами, которые заключались в различных натуральных сборах и небольшой таможенной пошлине с привозных товаров. С заключением договора и основанием могущественной Полинезийской компании его финансовые обстоятельства изменились. Значительная часть лучших земель во владениях отошла к компании, следовательно, сборы уменьшились; с другой стороны, компания, как мы знаем, выговорила себе беспошлинный, свободный привоз и вывоз всяких товаров, а чрез это и доход от пошлин также упал. Туземцы, т.е. 0,99 всего населения, всегда были плохими плательщиками таможенных налогов, так как ничего почти не потребляют из европейских товаров, кроме немногих тканей и металлических изделий, теперь же, чрез освобождение вместе с Полинезийской компанией наиболее состоятельных европейцев от таможенного налога, доход короля Какабо делался окончательно ничтожным, и он должен был позаботиться о его дополнении. И вот Какабо начинает совещаться со своими белыми друзьями о том, каким образом отвратить беду, и получает от них совет ввести первый прямой налог в стране и, чтобы менее утруждать себя, вероятно, в форме денежного сбора. Налог был установлен в форме всеобщей или подушной

 

 

–    –

 

подати в размере 1 фунта стерлингов на всякого мужчину и 4 шиллингов на всякую женщину по всем островам.

Как мы уже говорили, даже до сих пор на островах Фиджи существует еще натуральное хозяйство и меновая торговля. Очень немногие туземцы владеют деньгами. Их богатство состоит исключительно из различных сырых продуктов и стад, а не в деньгах. Между тем новый налог требовал в известные периоды времени во что бы то ни стало денег, для семейного туземца весьма значительных в общей сложности. До сих пор туземец не привык ни к каким индивидуальным тягостям в пользу правительства, кроме личных повинностей; все сборы, какие случались, уплачивались общиной или деревней, к которой он принадлежал, и с общих полей, с которых получает он свой главный доход. Ему оставался один исход: искать денег у белых колонистов, т.е. обратиться или к торговцу, или к плантатору. Первому он должен был продать свой продукт по какой угодно цене, так как сборщик податей требовал деньги к известному определенному сроку, или даже занять денег под будущий продукт, чем, конечно, торговец пользовался, чтобы брать безбожные проценты; или же он должен был обратиться к плантатору и продать ему свой труд, т.е. поступить в рабочие. Но заработная плата оказалась на о. Фиджи, вследствие, вероятно, единовременного большого предложения, очень низкою, не более, согласно показанию настоящей администрации, одного шиллинга в неделю для взрослого мужчины, или 2 фунтов 12 шиллингов в год, и, следовательно, лишь для того, чтобы получить деньги, необходимые только для уплаты за самого себя, не говоря о семействе, фиджианец должен бросить свой дом, семью, собственные земли и хозяйство и, переселившись часто далеко, на другой остров, закабалить себя плантатору, по крайней мере, на полгода, чтобы выручить 1 фунт стерлингов, необходимый для уплаты нового налога; для уплаты же налога за все семейство он должен был искать других средств. Понятен результат такого порядка: с полутораста тысяч подданных Какабо собирал всего 6 тысяч фунтов стерлингов. И вот начинается усиленное вымогательство податей, дотоле незнакомое, и ряд принудительных мер. Местная администрация, прежде неподкупная, весьма скоро стакнулась с белыми плантаторами, которые начали вертеть страною. За неплатеж фиджианцы притягиваются к суду и приговариваются, кроме судебных издержек,

 

 

–    –

 

к заключению в тюрьму на сроки не менее как на полгода. Роль этой тюрьмы играют плантации первого белого, который пожелает внести налог и судебные издержки за приговоренного. Таким образом белые получают в изобилии дешевый труд в каком угодно количестве. Первоначально дозволялась эта принудительная отдача на работы сроком на полгода, но затем подкупленные судьи находили возможность назначать на работы даже на восемнадцать месяцев и потом свой приговор возобновлять вновь. Весьма быстро, в несколько лет, картина экономического положения жителей Фиджи совершенно изменилась. Целые цветущие зажиточные округа наполовину обезлюдели и крайне обеднели. Все мужское население, кроме стариков и слабосильных, работало на стороне у белых плантаторов, чтобы добыть деньги, нужные для уплаты налога или по приговору суда. Женщины в Фиджи почти не несут никаких земледельческих работ, а потому в отсутствие мужчин хозяйства были запущены или совсем брошены. В несколько лет половина населения Фиджи превратилась в рабов белых колонистов. Чтобы облегчить свое положение, фиджианцы опять обратились к Англии. Появилось новое прошение, покрытое множеством подписей именитейших лиц и вождей, о принятии их в английское подданство и было вручено британскому консулу. К этому времени Англия, благодаря своим ученым экспедициям, успела не только изучить, но даже измерить острова и должным образом оценить природные богатства этого прекрасного уголка земного шара. По всем этим причинам переговоры на этот раз увенчались полным успехом, и в году, к большому неудовольствию американских плантаторов, Англия официально вступила во владение островами Фиджи, присоединивши их к своим колониям. Какабо умер, и его наследникам назначена маленькая пенсия. Управление островов было поручено сэру Робинзону, губернатору Южного Валлиса.

В первый год своего присоединения к Англии Фиджи не имело своего управления, а находилось под влиянием сэра Робинзона, который назначил сюда администратора. Принимая в свои руки острова, английское правительство должно было разрешить трудную задачу – удовлетворить разнообразным ожиданиям, на него возлагаемым. Туземцы, конечно, прежде всего рассчитывали на уничтожение ненавистного для них подушного налога, белые же колонисты (частью американцы) относились к британскому

 

 

–    –

 

владычеству с недоверием, частью же (английского происхождения) рассчитывали на всякие блага – признание, например, своего владычества над туземцами, освящение своих прав на земельные захваты и т.д. Английское управление оказалось, однако, вполне на высоте своей задачи, и первым его действием было уничтожение навсегда подушного налога, создававшего рабство туземцев для выгод немногих колонистов. Но тут сэру Робинзону представлялась тотчас же трудная дилемма. Необходимо было уничтожить подушный налог, спасаясь от которого фиджианцы обратились к английскому правительству, а вместе с тем, по правилу английской колониальной политики, колонии должны содержать себя сами, т.е. находить свои собственные средства на удовлетворение расходов по управлению. Между тем с уничтожением подушного налога все доходы на Фиджи (с таможенных пошлин) не превышали 6 тысяч фунтов, тогда как расходы по управлению требовали по меньшей мере фунтов в год. И вот Робинзон, уничтожив денежный налог, придумывает labour tax, т.е. барщину, на которую должны были ходить фиджианцы; но барщина не выручила фунтов, нужных для корма Робинзона и его помощников. И дело не пошло до назначения нового губернатора Гордона, который, для того чтобы достать с жителей деньги, нужные на содержание его и его чиновников, догадался не требовать денег до тех пор, пока деньги в нужном количестве не распространятся на островах, а отбирать у туземцев их произведения и самому продавать их.

Трагический эпизод этот из жизни фиджианцев есть самое ясное и лучшее указание того, что есть деньги и в чем их значение. Тут выразилось все: и первое основное условие порабощения – пушка, угроза, убийство, и захваты земли, и главное средство – деньги, которые заменили все другие.

То, что в историческом очерке экономического развития народов надо прослеживать в продолжение веков, тут, когда уже все формы денежного насилия выработались вполне, сконцентрировано в одном десятилетии. Драма начинается с того, что американское правительство посылает корабли с заряженными пушками к берегам островов, жителей которых оно хочет поработить. Предлог этой угрозы – денежный, но начало драмы с пушек, направленных на всех жителей: жен, детей, стариков, да

 

 

–    –

 

и мужчин, ни в чем даже не виноватых, – явление, теперь же повторяющееся в Америке, в Китае, в Средней Азии. Это начало драмы: кошелек или жизнь, повторенное в истории всех завоеваний всех народов; , а потом долларов или побоище. Но 90 тысяч нет. Они у американцев. И вот начинается второй акт драмы: надо отсрочить побоище, разменять кровавое побоище, страшное, сосредоточенное в короткий промежуток времени, на страдания менее заметные, хотя и более продолжительные. И народец со своим представителем ищет средств заменить побоище рабством денег. Он занимает деньги, и выработанные формы закрепощения людей деньгами тотчас же начинают действовать, как дисциплинированная армия, и в пять лет дело готово: люди не только лишились права пользоваться своею землею, лишились своего имущества, но и свободы; люди – рабы.

Начинается третий акт. Положение слишком тяжело, и до несчастных доходят слухи, что можно переменить хозяина и отдаться в рабство другому. (Об освобождении от рабства, наложенного деньгами, уж нет и мысли.) И народец зовет к себе другого хозяина, которому он отдается с просьбою улучшить свое положение. Англичане приходят, видят, что владение этими островами дает им возможность кормить разведшихся слишком много дармоедов, и английское правительство берет себе эти острова с жителями, но не берет их в форме рабов личных, не берет даже земли и не раздает ее своим помощникам. Эти старые приемы теперь не нужны. Нужно одно: чтобы они платили дань, и дань такую, которая бы, с одной стороны, была достаточно велика, чтобы рабочие не могли выйти из рабства, и, с другой стороны, которая бы хорошо кормила множество дармоедов.

Жители должны платить фунтов стерлингов. Это есть коренное условие, при котором Англия соглашается выручить фиджианцев от американского рабства, а это есть вместе с тем единственное, нужное для полного порабощения жителей. Но оказывается, что фиджианцы ни в каком случае не могут в теперешнем своем положении выплатить Это требование слишком велико. Англичане на время изменяют это требование и берут часть натурой, с тем чтобы в свое время, при распространении денег, довести взимание до положенной нормы. Англия действует уже не как прежняя компания, поступки которой можно сравнить с первым приходом диких

 

 

–    –

 

завоевателей к диким жителям, когда они хотят только одного – сорвать что можно и уйти, а Англия поступает как более дальновидный поработитель, не убивает сразу курицу с золотыми яйцами, а может и покормить, зная, что курица – несучка. Она сначала отпускает поводья для своей выгоды, чтобы после уже навеки затянуть их, чтобы привести фиджианцев в то положение денежного рабства, в котором находятся европейские и цивилизованные народы и от которого не предвидится освобождения. Деньги – безобидное средство обмена, но только не тогда, когда они насильно взимаются, когда у берегов страны стоят заряженные пушки, направленные на жителей. Как только деньги взимаются насильно, из-под пушек, так неизбежно повторится то, что было на островах Фиджи, и повторялось и повторяется всегда и везде: у князей с древлянами и у всех правительств с их народами. Люди, имеющие власть насиловать других, будут это делать посредством насильственного требования такого количества денег, которое заставит людей насилуемых сделаться рабами насильников. И кроме того, всегда произойдет то, что произошло и у англичан с фиджианцами, а именно то, что насильники в своем требовании денег всегда скорее перейдут тот предел, до которого должно быть доведено количество требуемых денег, чтобы порабощение совершилось раньше, чем не дойдут до него. Дойдут они до самого этого предела и не перейдут его только в случае нравственного чувства и своей собственной независимости от денежных требований, перейдут же его всегда, когда у них не будет нравственного чувства, и всегда, когда и будет это чувство, но они сами будут в нужде. Правительства же все всегда перейдут этот предел, во-первых, потому, что для правительства не существует нравственного чувства, а во-вторых, потому, что, как мы знаем, правительства сами находятся в крайней нужде, производимой войнами и необходимостью подачек своим пособникам. Все правительства всегда в неоплатном долгу, и они, если бы и хотели, не могут не исполнить того правила, которое выразил один русский государственный человек XVIII века, что надо стричь мужика, не давать ему обрастать. Все правительства в неоплатном долгу, и долг этот в общей сложности (не считая случайного уменьшения его в Англии и Америке) растет с каждым годом в ужасающей прогрессии. Точно так же растут бюджеты, т.е. необходимость бороться с

 

 

–    –

 

другими насильниками и давать подачки деньгами и землями своим помощникам насилия, и потому точно так же растет поземельная плата. Не растет же заработная плата не по закону ренты, а потому, что существует с насилием взимаемая дань государственная и поземельная, имеющая целью отбирать от людей все их излишки, так чтобы они для удовлетворения этого требования должны были продавать свой труд, потому что пользование этим трудом и есть цель наложения дани. Пользование же этим трудом возможно только тогда, когда в общей массе требуется больше денег, чем могут отдать рабочие, не лишив себя пропитания. Возвышение заработной платы уничтожило бы возможность рабства, и потому, пока есть насилие, она никогда не может возвыситься. И это-то простое и понятное действие одних людей над другими экономисты называют железным законом; орудие же, которым производится это действие, они называют средством обмена. Деньги – это безобидное средство обмена – нужны людям в их отношениях между собой. Почему же там, где нет насильственного требования денежных податей, никогда не было и не могло быть денег в их настоящем значении, а было и будет, как это было у фиджианцев, у киргизов, у африканцев, у финикийцев и вообще у людей, не платящих подати, то прямой обмен предметов на предметы, то случайные знаки ценностей: бараны, меха, шкуры, раковины. Известные, какие бы то ни было деньги получают ход между людьми только тогда, когда их насильно требуют со всех. Только тогда каждому они становятся нужны для откупа от насилия, только тогда они получают постоянную меновую ценность. И получает ценность тогда не то, что удобнее для обмена, а то, что требуется правительством. Будет требоваться золото – золото будет иметь ценность, будут требоваться бабки – бабки будут ценность. Если бы это было не так, то отчего же выпуск этого средства обмена всегда составлял и составляет прерогативу власти? Люди – фиджианцы, положим – установили свое средство обмена, ну и оставьте их обмениваться, как и чем они хотят, и вы, люди, имеющие власть, т.е. средства насилия, и не вмешивайтесь в этот обмен. А то вы начеканите эти монетки, никому не позволяя чеканить такие же, а то, как у нас, только напечатаете бумажки, изобразите на них лики царей, подпишете особенной подписью, обставите подделку этих денег казнями, раздадите эти деньги своим помощникам и

 

 

–    –

 

требуете себе в форме государственных и поземельных податей таких монеток или бумажек, с такими точно подписями, столько, что рабочий должен отдать весь свой труд, чтобы приобресть эти самые бумажки или эти самые монетки, и уверяете нас, что эти деньги нам необходимы как средство обмена.

Люди все свободны, и одни люди не угнетают других, не держат их в рабстве, а только есть деньги в обществе и железный закон, по которому рента увеличивается, а рабочая плата уменьшается до минимума! То, что половина (больше половины) русских мужиков закабаляется за подати и прямые, и косвенные, и поземельные в работы землевладельцам и фабрикантам, это совсем не значит то, что очевидно, что насилие взимания податей подушных, и косвенных, и поземельных, уплачиваемых правительству и его помощникам, землевладельцам, деньгами, заставляют рабочего быть в рабстве у тех, кто взимает деньги, а это значит, что есть деньги – средство обмена – и железный закон!

Когда крепостные люди не были свободны, я мог заставить Ваньку работать всякую работу, и если Ванька отказывался, я посылал его к становому, и становой сек ему ж до тех пор, пока Ванька не покорялся. Притом же, если я заставлял работать Ваньку сверх силы, не давая ему земли и не давая пищи, дело доходило до начальства, и я должен был отвечать. Теперь же люди свободны, но я могу заставить Ваньку, Сидорку и Петрушку работать всякую работу, и если он откажется, то я не дам ему денег за подати, и ему будут сечь ж до тех пор, пока он не покорится; кроме того, я могу заставить работать на себя и немца, и француза, и китайца, и индейца тем, что за непокорность его я не дам ему денег, чтобы нанять земли или купить хлеба, потому что у него нет ни земли, ни хлеба. И если я заставлю работать его без пищи, сверх сил, задушу его работой, никто мне слова не скажет; но если я сверх того почитал еще политико-экономических книг, то я могу быть твердо уверен, что все люди свободны и деньги не производят рабства.

Мужики знают давно, что рублем можно бить больнее, чем дубьем. Но только политико-экономы не хотят видеть этого.

Говорить о том, что деньги не производят порабощения, – это все равно что было бы говорить полстолетия тому назад, что крепостное право не производит порабощения.

 

 

–    –

 

Политико-экономы говорят, что, несмотря на то, что вследствие обладания деньгами один человек может поработить другого, деньги есть безобидное средство обмена. Почему же было не говорить полстолетия тому назад, что, несмотря на то, что крепостным правом можно поработить человека, крепостное право не есть средство порабощения, а безобидное средство взаимных услуг? Одни дают свой грубый труд, другие – заботу о физическом и умственном благосостоянии рабов и об учреждении работы. Даже так, кажется, и говорили.

 

XIX

 

Если бы эта воображаемая наука – политическая экономия – не занималась тем же, чем занимаются все юридические науки, – апологией насилия, она не могла бы не видать того странного явления, что распределение богатств и лишение одних людей земли и капитала и порабощение одних людей другими, – все это в зависимости от денег и что только посредством денег теперь одни люди пользуются трудом других, т.е. порабощают их.

Повторяю: человек, у которого есть деньги, может скупить весь хлеб и заморить другого голодом и за хлеб поработить его совершенно. Так и делается на наших глазах в огромных размерах.

Казалось бы, надо бы поискать связи этих явлений порабощения с деньгами, но наука с совершенной уверенностью утверждает, что деньги не имеют с порабощением людей никакой связи.

Наука говорит: деньги есть такой же товар, как и всякий другой, имеющий стоимость своего производства, только с той разницей, что этот товар избран как самое удобное для установления цен, для сбережения и для платежей средство обмена: один наделал сапог, другой напахал хлеб, третий выкормил овец, и вот, чтобы им удобнее меняться, они заводят деньги, представляющие соответствующую долю труда, и посредством их променивают подметки на баранью грудинку и десять фунтов муки.

править код]

По мнению всех союзников, уменьшению подлежала не только численность армии, но и сама территория Германии. Конкретные цифры и регионы, однако, вызывали разногласия. Польские делегаты требовали передать их стране Верхнюю Силезию (с её угольными месторождениями) и порт Данциг, литовские&#;— порт Мемель^[29]. У Франции, Бельгии, Чехословакии и Дании также были свои территориальные притязания.

Дания: Шлезвиг-Гольштейн[править

Джентльмен в черной маске (Уоллес)

Эдгар Уоллес[править]

Джентльмен в&#;черной маске
The Black or The Man from Morocco and Souls In Shadows[править]

()[править]

Перевод с&#;английского — изд-во «Грамату драугс», Рига,

Изд.-коммер. фирма «Гриф», Харьков,

Глава 1. ДЖЕНТЛЬМЕН-ВЗЛОМЩИК[править]

Джемс Лейсингтон Морлек, обладатель ряда титулов и&#;состояния, позволявшего ему жить лишь на&#;проценты с&#;капитала, сидел в&#;своем кабинете.

Он&#;отпер окованный сталью ящик роскошного старинного письменного стола и&#;вынул из&#;него револьвер, черный шелковый платок и&#;несессер из&#;мастерски выработанной тюленьей кожи. Затем извлек оттуда множество миниатюрных инструментов, изготовленных из&#;самой твердой стали. Особенно внимательно он&#;осмотрел алмаз, вправленный в&#;одно из&#;сверлышек величиной с&#;зубочистку. Его цепкий взгляд последовательно переходил с&#;одного инструмента на&#;другой.

Квартира Джемса Морлека была, вероятно, самой роскошной и&#;изящно обставленной на&#;Бонд-стрит. Кабинет — просторен и&#;высок. Потолок украшен арабесками работы мавританских художников, стены выложены полированным мрамором, а&#;мозаичный пол покрыт огромным пушистым персидским ковром. Четыре серебряные люстры струили сквозь разноцветные шелковые абажуры мягкий, приятный глазу свет. Комнату украшали и&#;низкая тахта у&#;окна, инкрустированный перламутром табурет и&#;удобное кресло.

Постороннему нелегко было&#;бы&#;определить возраст хозяина, сидевшего за&#;письменным столом, — лет сорок-пятьдесят? На&#;самом&#;же деле ему едва минуло тридцать шесть. Веселые, жизнерадостные, смелые глаза оживляли его приятное мужественное лицо и&#;придавали резко очерченным чертам мягкое и&#;добродушное выражение. Но&#;порой глаза его туманила грусть, а&#;густые брови озабоченно сдвигались.

Джемс Морлек — личность весьма загадочная. Поговаривали, будто он&#;приехал из&#;Нью-Йорка, хотя наверняка это никому не&#;было известно. Ныне он&#;жил на&#;одной из&#;самых дорогих улиц Лондона и&#;владел имением в&#;Суссексе. Фрак всегда сидел на&#;нем безукоризненно, а&#;белый галстук был завязан с&#;подобающей джентльмену тщательностью.

Оглядев разложенные на&#;столе инструменты, хозяин хлопнул в&#;ладоши. Тут&#;же, откинув шелковую портьеру на&#;двери, в&#;кабинет неслышно вошел маленький арабчонок. Его белоснежный бурнус и&#;алый тюрбан удачно сочетались с&#;обстановкой и&#;придавали мальчику экзотический и&#;живописный вид.

— Ахмет, я&#;ухожу сегодня вечером, — обратился к&#;нему Морлек по-арабски. — Если на&#;то будет милость Божья, я&#;скоро вернусь, и&#;тогда тебе придется хорошо поработать.

Почтительно отвесив поклон своему господину, Ахмет чуть коснулся губами фалд его фрака, а&#;затем мизинца. Маленький арабчонок, выкупленный Джемсом Морлеком на&#;рынке рабов в&#;Марокко, боготворил хозяина.

— Рад вам служить, господин. Не позвать&#;ли&#;секретаря?

Морлек кивнул, и&#;Ахмет, поклонившись еще раз, удалился. «Секретарем» он&#;называл дворецкого Бинджера, ибо в&#;его голове никак не&#;укладывалось, как&#;можно белого человека именовать столь простым званием.

Не прошло и&#;минуты, как&#;на пороге комнаты показался Бинджер — коренастый широкоплечий человек с&#;румяным лицом и&#;светлыми волосами. В&#;минуты смущения или&#;волнения он&#;часто поглаживал их рукой. Волосы, тщательно причесанные на&#;пробор, традиционный начес на&#;лоб свидетельствовали о&#;том, что&#;дворецкий в&#;свое время служил в&#;английской армии. Он&#;и&#;двигался, как&#;военный.

Бинджер взглянул на&#;своего господина, перевел взгляд на&#;разложенные перед&#;ним инструменты и&#;тяжело вздохнул.

— Значит, вы сегодня уходите, сударь? — голос его звучал очень печально.

— Да, придется. Возможно я&#;буду отсутствовать несколько дней. Вам известно, где меня искать.

— Надеюсь, что&#;не в&#;тюремной камере, — мрачно проговорил Бинджер.

Джемс Морлек улыбнулся.

— Видно, судьба готовила вам другую участь, гораздо более приятную, чем стать слугой взломщика.

Бинджер вздрогнул.

— Прошу вас, не&#;говорите так! И&#;не&#;о чем не&#;вспоминайте. Право, я&#;дрожу от&#;страха за&#;вас. Ради Бога, поверьте, я&#;никогда не&#;осмелюсь осуждать никакие ваши поступки, ибо знаю: не&#;будь вы взломщиком, меня давно&#;бы&#;не было в&#;живых. Вы спасли меня, и&#;я вашей доброты не&#;забуду никогда.

И&#;в&#;самом деле, он&#;был обязан своему хозяину жизнью. Однажды ночью Морлек проник в&#;магазин, где Бинджер служил тогда ночным сторожем, чтобы пробраться оттуда в&#;расположенный рядом банк. И&#;случайно наткнулся на&#;Бинджера, свалившегося через&#;люк с&#;верхнего этажа. Тот тяжело ушибся и&#;беспомощно лежал на&#;полу: обе ноги его были переломаны. Морлек перевязал его. Кроме того, позабыв о&#;своих планах, немедленно отправил в&#;больницу. И&#;хотя пострадавший догадывался, что&#;его спаситель — Черный Человек, гроза всех банков, на&#;совести которого множество отчаянных взломов, происшествие памятной ночи сблизило их.

Джемс Морлек разбирался в&#;людях и&#;понял сразу: в&#;лице Бинджера он&#;обрел надежного и&#;верного друга.

Хозяин потянулся за&#;золотым портсигаром и&#;закурил.

— Возможно, Бинджер, в&#;течение ближайших дней мне суждено стать достойным членом общества, — он&#;затянулся.

— Дай-то, Боже! Я&#;ежедневно молю о&#;вашей удаче Всевышнего, — серьезно заметил дворецкий. — Ваше ремесло оставляет желать лучшего, вы то&#;и дело пропадаете ночи напролет — это вредно для&#;здоровья. И&#;как&#;старый солдат я&#;вам скажу: жить нужно честно.

— Я&#;в&#;этом не&#;сомневаюсь. А&#;теперь послушайте, что&#;скажу вам я. Прикажите шоферу ждать меня с&#;машиной на&#;углу Альбмерл-стрит. Я&#;буду там к&#;двум часам ночи. Пусть поднимет верх автомобиля — вдруг пойдет дождь. Держитесь неподалеку, но&#;слишком близко к&#;машине не&#;подходите. Прикрепите номер, зарегистрированный в&#;Оксфорде, а&#;суссекский спрячьте под&#;сиденье. Кроме того, прихватите термос с&#;кофе и&#;несколько сандвичей. Вот и&#;все!

Бинджер чуть слышно прошептал:

— Желаю удачи, сударь, — и&#;удалился.

— Надеюсь, что&#;так и&#;будет.

Морлек облачился в&#;черную накидку и, рассовывая инструменты по&#;карманам, вышел.

*  *  *

Ночной сторож Депозитного банка на&#;Бурлингтон-Стрит, устав от&#;обхода, иногда усаживался отдохнуть на&#;табурет. Табурет этот обладал редким достоинством — он&#;имел лишь одну ножку. Стоило сидящему на&#;нем задремать, и&#;табурет тут&#;же опрокидывался. Но, будучи человеком догадливым и&#;изобретательным, сторож со временем убедился: если опереться локтями о&#;колени, а&#;табурет вплотную придвинуть к&#;стене, можно спокойно вздремнуть…

— Право, мне очень жаль беспокоить вас… — раздался у&#;него под&#;ухом чуть слышный вежливый голос.

Сторож проснулся и&#;вскочил; захваченный врасплох, он&#;попытался схватить револьвер, обычно лежавший рядом на&#;полке.

— Не стоит беспокоиться, — ваш револьвер у&#;меня в&#;кармане, а&#;шнур сигнализации перерезан, звонка не&#;последует, — продолжал Черный Человек. Сквозь узкие прорези его черной маски на&#;сторожа глядели веселые, улыбающиеся глаза. — А&#;теперь — за&#;дело!

Для&#;охраны устроено специальное караульное помещение: небольшая каморка с&#;железобетонными стенами, в&#;которой едва помещались складной столик, электрическая печурка и&#;небольшой сейф, замурованный в&#;стену.

— Ступайте в&#;каморку, — скомандовал Черный. — Станьте лицом к&#;стене и&#;ведите себя прилично: не&#;вынуждайте меня прибегнуть к&#;крайним мерам. И&#;быстрей!

Сторож послушно повиновался. Звякнули ключи — незнакомец достал их из&#;мгновенно вскрытого сейфа, и&#;дверь каморки захлопнулась. Стало тихо. Лишь вентилятор мерно жужжал над&#;его головой.

Через&#;несколько минут незнакомец вернулся.

— Вот и&#;все, — сказал, он. — Я&#;взял совсем немного: на&#;покупку нового автомобиля и&#;для приличного путешествия. Что&#;поделаешь, надо как-то&#;жить!

— Меня уволят! — причитал сторож, утирая влажные от&#;слез глаза.

— Скажите, что&#;я вас оглушил. То&#;же самое рассказывал ваш коллега из&#;Северного банка…

— Что&#;с&#;моим товарищем в&#;зале?

— Пока он&#;мирно спал, я&#;оглушил его способом, известным лишь мне одному.

Черный захлопнул за&#;собой дверь, и&#;снова звякнул ключ в&#;замке. Но, как&#;показалось сторожу, дважды. Он&#;рискнул подойти к&#;двери — и&#;в самом деле дверь отворилась, но&#;Черного Человека и&#;след простыл.

Подняли тревогу… В&#;банк прибыли три сыщика из&#;Скотленд-Ярда. В&#;зале они&#;обнаружили одурманенного сторожа, с&#;трудом понимавшего, что&#;происходит. Второй сторож без&#;умолку рассказывал, как&#;на него напали.

— Перестаньте болтать, — раздраженно заметил инспектор Уолл. — Пусть эта история послужит оправданием вашему товарищу, но&#;не вам. Вы попросту заснули на&#;своем посту, а&#;стоило Черному припугнуть вас как&#;следует и&#;приставить к&#;груди револьвер — вы испугались насмерть и&#;позволили ему делать все, что&#;угодно. Все, несомненно, произошло именно так.

Сторож, спавший в&#;зале, вообще не&#;мог дать никаких объяснений. Он&#;ничего не&#;помнил, кроме того, что&#;сидел в&#;своей каморке и&#;пил кофе, который сам сварил на&#;печурке.

— Остатки кофе мы&#;отошлем для&#;химического анализа, — продолжал сыщик. — Преступник находился в&#;здании довольно долго. Одурманив сторожа, он&#;намного облегчил свою задачу.

В&#;верхних этажах банка располагались помещения для&#;служащих и&#;делопроизводства, ценности хранились в&#;подвальном этаже — хранилище Депозитного банка. В&#;подвал вела широкая лестница, разделенная стальной решеткой. Ключи от&#;решетки имелись лишь у&#;сторожа, находившегося внутри здания.

— Все обстояло очень просто, — резюмировал происшедшее инспектор Уолл, закончив допрашивать сторожей. — Петрес покинул свой пост, чтобы повидать ночного сторожа. В&#;это время Черный, ибо он&#;ухитряется вскрыть любой замок, проник в&#;здание. В&#;остальном удача сопутствовала ему.

Ранним утром в&#;банк прибыл секретарь, и&#;сыщики самым тщательным образом осмотрели сейфы.

Каково&#;же было их удивление — взломанным оказался лишь один небольшой сейф, принадлежащий Ральфу Гамону. Сейф был опустошен подчистую.

Глава 2. ЛЕДИ ДЖОАН ЖДЕТ РЫЦАРЯ[править]

Стефанс, дворецкий лорда Крейза, прочел в&#;утренних газетах о&#;взломе и, будучи по&#;натуре человеком разговорчивым, за&#;завтраком поспешил сообщить новость своему господину. Впрочем, на&#;его гостя она произвела&#;бы, несомненно, более сильное впечатление. Однако по&#;некоторым причинам Стефанс недолюбливал мистера Ральфа Гамона. Чрезвычайно предупредительный по&#;отношению к&#;лорду и&#;почтительный к&#;молодой леди, он&#;старался понравиться ей.

Однако его желание никоим образом не&#;распространялось на&#;прислугу замка. Он&#;был скуп и, если давал чаевые, то&#;в весьма скромных размерах. Но&#;Стефанс не&#;удивился: шофер Ральфа Гамона успел сообщить о&#;скупости своего хозяина.

Однако со временем коммерсант сильно переменился и&#;в отношении к&#;лорду, и&#;в отношении к&#;его семье.

Если ранее Гамон, обращаясь к&#;владельцу замка — Крейзу, величал его «милордом», то&#;сейчас осмеливался называть его «дорогим Крейзом», а&#;его дочь — «моя дорогая».

Такая фамильярность раздражала Стефанса, его обычно доброе и&#;приветливое лицо при&#;воспоминаниях о&#;Гамоне становилось хмурым и&#;отчужденным.

Стефанс стоял у&#;раскрытого настежь окна и&#;задумчиво глядел на&#;зеленый газон, раскинувшийся до&#;реки — естественной границы имения. Было прекрасное утро, какое только можно себе представить ранней осенью. Деревья еще щеголяли зеленой листвой, но&#;кое-где уже проступали краски осени — пурпур и&#;золото. На&#;небе сияло теплое осеннее солнце, бросая лучи на&#;молчаливую землю. Лишь изредка тишина нарушалась всплеском крыльев одинокого фазана, грузно опускавшегося с&#;дерева на&#;землю.

— С&#;добрым утром, Стефанс!

Дворецкий обернулся и&#;столкнулся лицом к&#;лицу с&#;человеком, о&#;котором думал в&#;эту минуту.

В&#;зал бесшумно вошел Ральф Гамон. Среднего роста, полноватый, лет сорока пяти, он&#;начинал уже лысеть, что&#;несколько старило его. Широкое лицо казалось бледным и&#;невыразительным. Высокий лоб, темные, глубоко сидящие глаза, жесткая линия некрасивого рта — все говорило о&#;его ловкости и&#;уме. Глядя на&#;него, Стефанс всегда вспоминал о&#;своем учителе, так ненавистном в&#;детстве.

Лысина Гамона была обрамлена пучками седоватых волос, сбившихся у&#;лба. Заметив на&#;полу булавку, он&#;быстро поднял ее и&#;приколол на&#;лацканы своего костюма.

— Вот это удача! — воскликнул он. — Что&#;может быть лучше — день начался с&#;находки предмета, который может тебе пригодиться!

Стефанс еле сдержал себя, несмотря на&#;огромное желание сказать, что&#;булавку, очевидно, кто-то&#;выронил и&#;принадлежит она не&#;ему. Вместо этого он&#;сказал:

— Вчера Черный снова учинил взлом.

Гамон нахмурился и&#;вырвал газету у&#;него из&#;рук.

— Взлом? Черный? Где?

Быстро ознакомившись с&#;сообщением в&#;газете, он&#;нахмурился еще больше.

— На&#;этот раз он&#;обворовал Берлингстон-банк, — сказал он&#;самому себе. — Я&#;бы&#;хотел знать… — И&#;он&#;взглянул на&#;Стефанса. — Странно… Лорд Крейз уже встал? — добавил он.

— Нет, сударь.

— А&#;леди Джоан?

— Леди Джоан в&#;парке. Она катается верхом.

— Гм-м.

Сообщение Стефанса не&#;порадовало мистера Ральфа: ему Джоан отказала, когда он&#;накануне пригласил ее покататься верхом вдвоем, сославшись на&#;то, что&#;ее любимая лошадь захромала. Стефанс не&#;обладал способностью читать чужие мысли, но, вспомнив об&#;оставленных ему инструкциях, поспешил добавить:

— Леди Джоан уже не&#;надеялась поехать верхом сегодня, но&#;оказалось, что&#;лошадь поправилась.

— Гм-м, — вторично проворчал Гамон. — Да, кстати… Вы не&#;знаете, кто поселился в&#;маленьком домике? Леди Джоан сказала мне, или&#;вернее, я&#;слышал, как&#;она распорядилась и&#;сообщила о&#;жильцах лорду Крейзу.

— К&#;сожалению, мне ничего неизвестно. По-моему, какая-то&#;дама с&#;дочерью… Леди Джоан познакомилась с&#;ними в&#;Лондоне и&#;предложила поселиться в&#;имении на&#;время каникул.

Лицо Гамона исказила насмешливая улыбка.

— Видно, она большой друг человечества? — заметил он.

Стефанса удивляла подобная манера говорить о&#;Джоан. Не прошло и&#;года, как&#;Ральф Гамон пресмыкался перед&#;девушкой, а&#;теперь неуважительно говорил о&#;ней.

Медленными шагами Гамон направился в&#;парк. Где&#;же Джоан? К&#;Стефансу обращаться с&#;такими вопросами бесполезно. Гамон догадывался, какие чувства питали к&#;нему слуги в&#;замке.

Джоан заметила его первая. Она скакала верхом в&#;изящной черной амазонке, красиво выделявшейся на&#;фоне зеленой листвы, и&#;задумчиво глядела на&#;заброшенный дом. Лицо ее было печально. На&#;выразительных серых глазах словно лежала пелена.

Ее девичья стройная фигура таила в&#;себе что-то&#;мальчишеское. Она внимательно следила за&#;этим полным мужчиной, тщетно пытавшимся найти ее. После того как&#;он скрылся в&#;доме, на&#;ее алых губах заиграла довольная улыбка.

— Вперед, Тоби! — скомандовала она и&#;пришпорила лошадь.

На&#;гребне холма она оказалась уже через&#;несколько мгновений. Номенс-Гилл уже ряд столетий являлся предметом постоянных споров. Три поколения не&#;желали уступить друг другу. Обе семьи, два рода, разорились из-за&#;бесконечного судебного процесса. Семье Крейзов, правда, удалось защитить свои права перед&#;судом в &#;году, но&#;соперничавшие с&#;ними Тальмеры разорились. Примерно такая&#;же участь ныне постигла обитателей Старого Дома. Неужели новый владелец продолжит спор? Джоан задумалась, но&#;вскоре отогнала навязчивую мысль. Он&#;показался ей слишком рассудительным для&#;того, чтобы продолжать вздорный процесс. Вот уже два года он&#;владел имением Номенс-Гилл, однако до&#;сих пор в&#;суд не&#;обращался, каких-либо жалоб или&#;просьб не&#;поступало.

Неожиданно она остановилась, спрыгнула с&#;лошади и&#;отпустила ее вволю пастись на&#;траве. Сама&#;же направилась к&#;вершине холма. Взглянув на&#;часики — они&#;показывали ровно восемь — Джоан направилась к&#;вершине холма. Взгляд ее устремился на&#;дорогу. Глядеть на&#;часы ей вовсе не&#;требовалось, ибо мужчина, которого она поджидала, каждый день появлялся верхом на&#;лошади из-за&#;раскидистых кустов в&#;одно и&#;то&#;же время. Свободно сидя в&#;седле, он&#;твердо управлял горячей лошадью и&#;одновременно курил трубку. Она вынула из&#;футляра бинокль и&#;поднесла его к&#;глазам, разглядывая всадника. Это был незнакомец привлекательной внешности с&#;чуть седеющими волосами на&#;висках. Обутый в&#;коричневые краги. Шерстяной свитер дополнял его костюм. Она разглядывала его много раз, и&#;он настолько запомнился Джоан, что&#;представлялось возможным нарисовать его портрет по&#;памяти.

— Джоан Карстон, — сказала она, — стыдись! Что&#;значит для&#;тебя этот мужчина? Ничего! Почему ты окружаешь его золотым ореолом романтики? Просто из&#;любопытства? Тяга к&#;приключениям заставляет тебя тайно по&#;утрам являться сюда и&#;наблюдать за&#;незнакомым джентльменом. И&#;тебе не&#;стыдно? Нет!

Всадник, нисколько не&#;подозревая, что&#;является предметом оживленного разговора Джоан с&#;собой, продолжал путь и&#;наконец поднялся на&#;холм. Легким хлыстиком он&#;рассеянно похлопывал по&#;крупу лошади. Он&#;ехал, не&#;оглядываясь, и&#;вскоре исчез из&#;виду.

Мистер Джемс Лейсингтон Морлек — загадка для&#;всей округи. Ничего определенного о&#;нем не&#;знал никто. Лишь то, что&#;он был очень богат и&#;не имел друзей. Вскоре после его приезда пастор общины навестил его, и, сверх всяких ожиданий, просьба о&#;пожертвовании на&#;благотворительные нужды была удовлетворена самым щедрым образом. Однако все попытки соседей познакомиться с&#;ним поближе встречали со стороны Морлека решительный отпор. Он&#;не&#;наносил визитов и&#;у себя никого не&#;принимал. При&#;помощи слуг удалось в&#;конце-концов выяснить, что&#;он ведет очень своеобразную, беспорядочную жизнь: без&#;каких-либо определенных целей и&#;занятий. Никто с&#;уверенностью не&#;сказал&#;бы, находится он&#;сейчас в&#;имении в&#;Старом Доме или&#;уехал в&#;Лондон, не&#;говоря уже о&#;его планах на&#;следующий день.

Джоан Карстон снова села на&#;лошадь и&#;спустилась с&#;холма. Не прошло и&#;нескольких минут, как&#;по этой дороге поднялся на&#;холм таинственный всадник. Доскакав до&#;перекрестка дорог, она придержала коня и&#;огляделась: вдали промелькнула фетровая шляпа Морлека, направлявшегося к&#;реке.

— Я&#;веду себя не&#;совсем пристойно, — доверчиво шепнула она своей лошади. — Я&#;не&#;выдержана, у&#;меня нет гордости. Я&#;охотно пожертвовала&#;бы&#;двумя фунтами стерлингов, а&#;ведь эта сумма — вся моя наличность, чтобы поговорить с&#;ним с&#;глазу на&#;глаз. Но&#;оправдает&#;ли&#;он мои надежды?

И&#;дав шпоры коню, она поскакала по&#;дороге, направляясь к&#;парку своего отца. Там, где дорога вплотную примыкала к&#;парку, виднелся небольшой домик. К&#;нему и&#;направила коня Джоан.

В&#;саду хлопотала женщина на&#;вид немногим больше сорока лет. Несмотря на&#;более чем скромное платье, она производила очень хорошее впечатление. Заметив приближение Джоан, она приветливо ей кивнула.

— С&#;добрым утром, леди Джоан! — сказала она девушке. — Я&#;прибыла сюда лишь вчера. Очень любезно с&#;вашей стороны позаботиться обо всем до&#;моего приезда.

— Не стоит обо мне говорить, — ответила, спрыгивая с&#;лошади, Джоан. — Как&#;поживает ваш пациент, миссис Корнфорд?

— Право не&#;знаю, — ответила миссис Корнфорд. — Он&#;будет сегодня вечером. Надеюсь, вы не&#;возражаете против его приезда?

— Что&#;вы! Конечно, нет. — Джоан покачала головой, — Не желаете&#;ли&#;поселиться здесь навсегда? Мой отец охотно разрешит. А&#;кто приедет к&#;вам?

Миссис Корнфорд на&#;вопрос девушки ответила не&#;сразу.

— Один молодой человек, я&#;очень дорожу им. Но&#;я&#;должна откровенно признаться вам — он&#;алкоголик… Но, я&#;надеюсь, вскоре избавится от&#;своей пагубной привычки.

— Боже! — воскликнула Джоан.

— Я&#;пыталась излечить его от&#;порока и&#;надеюсь, что&#;он навсегда освободится от&#;своих страданий. Он&#;из&#;очень достойной и&#;почтенной семьи. Это выше моих сил — наблюдать, как&#;молодые люди теряют рассудок, постепенно опускаются на&#;дно и&#;безвременно погибают. Я&#;работаю в&#;обществе трезвенников и&#;мне приходится наблюдать немало страшного. Но&#;вы на&#;самом деле не&#;возражаете, чтобы он&#;остался?

— Разумеется, нет, — поспешила заверить Джоан.

Миссис Корнфорд внимательно поглядела на&#;девушку.

— В&#;амазонке вы прелестны.

— Я&#;могу себе позволить такую роскошь, — спокойно ответила Джоан, — мне все к&#;лицу. И&#;тут ничего не&#;поделаешь. Но&#;довольно о&#;костюме… я&#;останусь и&#;позавтракаю с&#;вами. Собственно, меня ожидают дома, — добавила она, накладывая пастилу на&#;ломтик хлеба, вернее, наш гость ожидает меня. Отец&#;же ожидает лишь одного: случится чудо, и&#;ему с&#;неба упадет миллион. И&#;чудо немножко исполнилось.

Миссис Корнфорд изумленно подняла глаза.

— Мы&#;небогаты, — пояснила Джоан, — принадлежим к&#;разорившемуся дворянству. Будь я&#;мужчиной, я&#;бы эмигрировала в&#;Америку, женилась&#;бы&#;там на&#;богатой и&#;стала&#;бы&#;ожидать развода. Но&#;я — девушка, и&#;поэтому мне приходится поджидать дома, пока на&#;меня не&#;польстится кто-нибудь из&#;наших местных миллионеров. Но&#;такого мне не&#;найти, да&#;я и&#;не желаю вовсе…

— Но&#;ведь в&#;самом деле… — начала миссис Корнфорд.

— Наше имение, замок, лондонский дом — все имущество заложено. Беднее нашей семьи в&#;этих краях не&#;найти.

— Мне очень жаль, — любезно заметила собеседница, — это, должно быть, тяжело для&#;вас.

— Напротив, не&#;заботит нисколько. В&#;конце-концов все семьи, проживающие здесь, в&#;таком положении, как&#;и мы. За&#;исключением только мистера Морлека, которого все считают миллионером. Но, должно быть, слава о&#;его богатстве зиждется на, том, что&#;он больше помалкивает о&#;своих делах. А&#;мы&#;все только и&#;делаем, что&#;говорим о&#;своих долгах и&#;закладных. Стоит нам встретиться с&#;кем-нибудь из&#;соседей, как&#;мы начинаем разговор о&#;процентах, ценах на&#;пшеницу или&#;о том, пострадает&#;ли&#;народ от&#;разорения местного дворянства и&#;как будет на&#;руку городским выскочкам.

Миссис Корнфорд молчала и&#;печально смотрела на&#;девушку. Знакомы они&#;были лишь год. Познакомились совершенно случайно: миссис Корнфорд поместила объявление в&#;газете о&#;том, что&#;принимает заказы на&#;швейную работу, и&#;Джоан навестила ее в&#;ее загородной квартире, где она жила со своей дочуркой, зарабатывая шитьем на&#;жизнь.

— Беднякам живется нелегко, — спокойно сказала она.

Джоан взглянула на&#;нее.

— И&#;вы раньше были богаты, — продолжала она, кивнув головой. — Я&#;знаю об&#;этом. Вы мне расскажете на&#;днях вашу печальную историю. Но&#;нет, я&#;не стану вас утруждать этим, — вдруг произнесла Джоан совершенно непоследовательно, — я&#;не хочу ворошить ваше прошлое и&#;печалить вас воспоминанием о&#;том, что&#;утрачено навсегда. Бедность ужасна, но&#;еще ужаснее, когда вы богаты лишь на&#;какое-то&#;время. Вы знакомы с&#;мистером Морлеком?

Миссис Корнфорд улыбнулась.

— Я&#;вижу, что&#;он — главная достопримечательность этих краев. Похоже, головы живущих здесь людей заняты мыслями только о&#;нем. О&#;нем мне говорила даже девушка, которую вы прислали, чтобы привести в&#;порядок этот домик. Он&#;ваш друг?

— Он&#;не&#;дружит ни&#;с кем. А&#;напротив, держится обособленно и&#;настолько сдержан по&#;отношению к&#;соседям, что&#;остается предположить лишь одно — очень богат. Я&#;как-то&#;думала, он&#;вполне подходит на&#;роль моего рыцаря. — И&#;Джоан печально вздохнула.

— Я&#;не&#;знаю, в&#;самом&#;ли&#;деле ваше положение так безнадежно, — улыбнулась миссис Корнфорд. — Может быть, вы шутите?

Лицо Джоан стало серьезным.

— Я&#;вижу, вы не&#;верите мне. А&#;между тем в&#;моем прошлом достаточно печальных событий. Ведь я&#;уже не&#;так молода. Мне скоро двадцать три года.

— Я&#;бы&#;никогда не&#;подумала… Вы выглядите гораздо моложе своих лет.

— Быть может, надо мной тяготеет страшная тайна?

Миссис Корнфорд недоверчиво покачала головой.

Джоан тяжело вздохнула.

— А&#;теперь я&#;вернусь к&#;своим заботам, — сказала она и&#;направилась к&#;себе.

— Я&#;очень рад вашему возвращению, — приветствовал ее мистер Гамон, разгуливавший в&#;парке. — Все это время я&#;очень скучал без&#;вас.

Джоан Карстон мысленно пожалела о&#;том, что&#;не осталась погостить у&#;миссис Корнфорд еще пару часов.

Глава 3. МИСТЕР ГАМОН НАСТАИВАЕТ[править]

Фердинанд Карстон, лорд Крейз, гордый и&#;рассудительный человек, страстно желал одного — чтобы его никто не&#;тревожил. Всю свою жизнь он&#;старался избегать неприятностей, и&#;это желание уклониться от&#;забот стоило ему немало денег. Он&#;не&#;любил хлопот, связанных с&#;посещениями адвокатов и&#;его агентов, и&#;потому почти не&#;знал людей, с&#;которыми ему приходилось вести дела. Время от&#;времени он&#;ощущал прилив новых сил, энергии и&#;тогда испытывал непреодолимое желание в&#;одночасье освободиться от&#;долгов, но&#;это желание вовлекало его в&#;новые и&#;новые спекуляции. Лорд проявлял лишь поверхностный интерес к&#;делам, поэтому в&#;конце-концов оказывалось, что&#;новые спекуляции не&#;только не&#;поправляли его дела или&#;обогащали, а&#;еще больше разоряли, заставляя обращаться за&#;помощью к&#;ростовщикам.

Неожиданно для&#;всех в&#;кругу его знакомых объявился очень предприимчивый коммерсант и&#;финансист, любезный настолько, что, с&#;позволения лорда, вел его дела и&#;расчеты с&#;кредиторами и&#;банками. Обрадованный, лорд Крейз уступил напористому господину право владеть имением Крейзов, а&#;сам&#;же не&#;только уплатил по&#;счетам и&#;освободился от&#;кредиторов, но&#;уже располагал наличными деньгами.

В&#;минуту, когда разворачиваются события этого повествования, лорд Крейз сидит в&#;своей библиотеке и&#;перелистывает каталог аукционной фирмы. К&#;нему довольно бесцеремонно вошел его гость.

— Здравствуйте, Гамон, — приветствовал его лорд без&#;особой радости. — Вы уже завтракали?

— Джоан не&#;было дома, — ответил Гамон.

— Она не&#;завтракала дома? — встревоженно переспросил лорд, взглянув на&#;гостя.

Гамон взял стул и&#;уселся напротив.

— Вы никогда не&#;задумывались о&#;том, что&#;может произойти в&#;случае вашей смерти? — спросил он.

— Нет, не&#;думал. Нет, нет, — поспешил ответить лорд. — Я&#;всегда аккуратно посещаю церковь, хоть и&#;всегда был уверен — сбор церковной десятины весьма обременителен и&#;тягостен для&#;наших хозяйств. Но&#;все&#;же я&#;не думаю, что&#;врата рая для&#;меня окажутся запертыми.

— Ах, да&#;я не&#;об этом говорю. Вы не&#;подумали о&#;продолжении рода Крейзов?

— Титул, конечно, унаследует Джоан. По&#;закону семьи титул может перейти и&#;к женщине, — пояснил лорд. — Но&#;чего ради вы меня все расспрашиваете, голубчик? Если&#;бы&#;Джоан хотела сохранить за&#;собой замок и&#;имение, то&#;ей следовало&#;бы&#;выйти замуж за&#;вас. Я&#;ничего не&#;имел&#;бы&#;против вашего брака, ибо случалось и&#;ранее, что&#;в нашу семью попадали довольно своеобразные типы. И&#;я&#;думаю, почему&#;бы&#;такому не&#;случиться еще раз?

Мистер Ральф Гамон сделал вид, будто не&#;расслышал оскорбительного для&#;него замечания. Менее всего он&#;был склонен пускаться в&#;рассуждения о&#;достоинствах, присущих крейзовским предкам.

— Если у&#;Джоан и&#;нет намерения выйти за&#;меня замуж, то&#;вы имеете не&#;очень большое влияние, — заметил он. — Кто знает? Со временем все, возможно, изменится.

Лорд Крейз снял очки.

— Вы полагаете, я&#;пользуюсь большим влиянием на&#;дочь? В&#;таком случае вы глубоко заблуждаетесь, голубчик. Она не&#;считается с&#;моими советами и&#;более того — склонна поступать наперекор моим указаниям. Я&#;должен признаться в&#;том, что&#;я очень плохой советчик. Пусть она поступает так, как&#;ей угодно. Этого&#;же правила всегда придерживалась и&#;ее покойная мать.

— Я&#;не&#;могу предположить даже на&#;мгновение, что&#;Джоан откажет мне; вы должны переговорить с&#;ней, — настойчиво продолжал Гамон, мрачно выплюнув кончик сигары.

Лорд откинулся на&#;спинку кресла. Разговор был ему крайне неприятен.

— Хорошо, я&#;переговорю с&#;ней, — раздраженно воскликнул он. — Но&#;я&#;совсем забыл вам сказать, что&#;вы не&#;можете получить имение. Я&#;ознакомился с&#;документами и&#;выяснил: имение заложено в&#;Митлендском банке. Месяц назад истекал срок платежа, и&#;банк продал имение одному весьма примечательному человеку по&#;имени Джемс Лейсингтон Морлек. А&#;что&#;он предпримет, мне…

— Морлек!

Крейз удивленно вскинул глаза на&#;собеседника. И&#;без&#;того неприветливое лицо Гамона стало угрюмым.

— Морлек? Неужели Джемс Лейсингтон Морлек? Разве он&#;живет в&#;этих краях? Неужели это и&#;есть американец, о&#;котором вы мне рассказывали на&#;днях?

Гамон бормотал быстро и&#;несвязно. Бесконечный поток вопросов утомил лорда, и&#;он закрыл глаза.

— Я&#;не&#;знаю, кто он… Я&#;только слышал, как&#;упомянули его имя. Но&#;что&#;с вами?

— Ничего, — резко оборвал его Гамон, но, спохватившись, добавил более вежливо: — Я&#;попрошу вас переговорить с&#;Джоан.

И&#;он&#;покинул библиотеку.

Джоан находилась в&#;своей комнате, когда ее позвал отец. Она прошла к&#;нему в&#;библиотеку и&#;застала его по&#;обыкновению зарывшимся в&#;аукционные каталоги.

— Джоан, я&#;бы желал переговорить с&#;тобой, — начал он. — Будь, пожалуйста, более любезна к&#;мистеру Гамону.

— Разве он&#;жаловался на&#;меня?

— Великий Боже, нет! Но&#;он&#;хочет жениться на&#;тебе! Что&#;ты об&#;этом думаешь?

— Ты и&#;вправду желаешь узнать мое мнение? — спросила она.

Но&#;лорд Крейз решительно покачал головой.

— Нет, нет, пожалуйста, без&#;длинных утомительных рассказов, — Ты все знаешь, тебе известно, что&#;я продал ему все, что&#;нам принадлежит… Наш замок, имение, дом в&#;Лондоне…

— И&#;все ты продал мистеру Гамону?

Вместо ответа он&#;кивнул.

— Все. Если ты не&#;выйдешь за&#;него замуж, то&#;в наследство от&#;меня получишь лишь жалкие гроши. Прости мне мою откровенность.

— Так я&#;и предполагала.

— Во&#;всяком случае, когда тебе исполнится двадцать четыре — ты унаследуешь также состояние своей бабушки. К&#;счастью, я&#;не имел возможности распорядиться им, хотя несколько раз находился довольно в&#;стесненном положении. Нотариусы и&#;адвокаты оказались слишком упрямыми и&#;неуступчивыми.

На&#;мгновение он&#;задумался.

— Так что&#;ты скажешь?

Она улыбнулась.

— Я&#;предполагал, что&#;он тебе не&#;очень симпатичен, — продолжал старый лорд. — Вот и&#;все, о&#;чем я&#;желал поговорить с&#;тобой… Скажи, ты знаешь Морлека?

Если&#;бы&#;он взглянул на&#;нее в&#;это мгновение, то, несомненно, заметил&#;бы, как&#;девушка вспыхнула и&#;зарделась румянцем. Но&#;старый лорд был слишком заинтересован своим каталогом, чтобы обратить внимание на&#;такую мелочь.

— Что&#;ты сказал, отец?

— Когда я&#;упомянул о&#;нем в&#;присутствии Гамона, тот очень смутился. Кто такой Морлек?

— Мужчина, — коротко ответила девушка.

— Как&#;интересно! — заметил лорд и&#;снова углубился в&#;свой каталог.

Глава 4. ВСТРЕЧА СТАРЫХ ЗНАКОМЫХ[править]

Джемс Морлек сидел в&#;тени раскидистого исполинского кедра на&#;полпути от&#;дома к&#;реке. У&#;ног его вытянулся фокстерьер. На&#;коленях у&#;Морлека лежала газета, но&#;он не&#;читал ее. Взгляд его покоился на&#;реке. Он&#;заметил, как&#;по реке пробежала рябь, словно какая-то&#;большая рыба замутила течение, пытаясь выпрыгнуть из&#;воды. Неожиданно вблизи раздался шорох. Морлек обернулся: на&#;дороге стоял мужчина и&#;не сводил с&#;его глаз.

Не удостоив его даже взглядом, Морлек перевел взгляд на&#;реку.

Гамон медленно направился к&#;нему.

— Давно мы&#;не виделись, — сказал он, приблизившись к&#;Морлеку. — Я&#;и&#;не знал, что&#;вы объявились в&#;этих краях.

Джемс Морлек зевнул.

— Мне следовало послать вам карточку, — заметил он. — Если&#;бы&#;я предполагал, что&#;вы окажете мне честь и&#;явитесь сегодня, то&#;вывесил&#;бы&#;пару флагов и&#;встретил вас с&#;музыкой.

Мистер Гамон уселся рядом с&#;Джемсом.

— Я&#;желал&#;бы&#;купить у&#;вас дом, Морлек…

— Мистер Морлек, — поправил его Джемс. — Не следует забываться.

— Так вот: я&#;хочу купить у&#;вас дом. А&#;вы вполне можете уехать за&#;океан. Я&#;готов забыть о&#;ваших деяниях и&#;злых замыслах, направленных против меня… Вы ведь понимаете, что&#;именно я&#;имею в&#;виду, но&#;с одним условием: вы покинете эту страну не&#;более чем через&#;неделю.

Морлек усмехнулся, и&#;Гамон, впервые увидев улыбку на&#;всегда серьезном лице, удивился не&#;на шутку.

— Право, вы меня забавляете, — начал Джемс. — Вы, видно, свалились с&#;неба, ибо начали проявлять интерес к&#;моей жизни, заботясь о&#;моем самочувствии и&#;покое. Действительно, вы располнели за&#;последнее время, Гамон; мешки под&#;глазами нисколько не&#;украшают вас. Вам следует непременно обратиться к&#;врачу.

Гамон наклонился к&#;нему.

— А&#;что&#;если я&#;расскажу вашим соседям о&#;том, кто вы? — медленно спросил он. — Или&#;если я&#;сообщил&#;бы&#;полиции о&#;мистере Морлеке — известном американском взломщике?

— Ваши угрозы не&#;так страшны, как&#;вы полагаете, — проворчал Морлек и&#;иронически поглядел на&#;Гамона.

— Или&#;если&#;бы&#;я вздумал сообщить полиции, как&#;я вас застал на&#;месте преступления, опустошающим сейфы Проскотского банка?

Морлек не&#;спускал глаз со своего собеседника.

— За&#;последнее время снова произошел ряд взломов, — продолжал Гамон, — и&#;все преступления совершены одним и&#;тем&#;же вором, именуемым Черным Человеком. Вы никогда не&#;слышали о&#;нем?

Морлек улыбнулся.

— Я&#;никогда не&#;читаю газет. В&#;них слишком много сообщений, о&#;которых родовитому помещику непристойно и&#;читать.

— Родовитый помещик?

Теперь посмеяться настал черед Гамона. Он&#;вытащил из&#;кармана бумажник, вынул объемистую пачку банкнот.

— Вот вам на&#;дорогу, — сказал он. — А&#;завтра мы&#;обсудим мое предложение относительно вашего имения. Ваша цена…

— Моя цена — сто тысяч фунтов, а&#;эту ничтожную сумму, предложенную вами, я&#;готов принять в&#;качестве задатка. Надеюсь, вы не&#;переписали заранее номера банкнот и&#;нет поблизости сыщика, который только и&#;ждет, чтобы я&#;опустил эти деньги в&#;карман? Моя цена — сто тысяч фунтов, Гамон. Уплатите эту сумму, и&#;я оставлю вас в&#;покое… целый месяц.

И&#;он&#;швырнул протянутую пачку денег на&#;землю.

— Один месяц… Что&#;вы хотите этим сказать?

И&#;снова взгляды их встретились.

— Таков в&#;Англии срок, отделяющий час осуждения обвиняемого от&#;часа исполнения приговора.

Глава 5. ВСТРЕЧА[править]

Ральф Гамон, словно ужаленный, вскочил со стула. Его лицо подергивалось, и&#;он в&#;бешенстве кусал губы.

— Вы лгун, вы проклятый американский мошенник! Меня повесят? Я&#;вам отплачу! Я&#;слишком много знаю о&#;вас!

Морлек отстранил его.

— Не пытайтесь напугать меня. Мои нервы не&#;так крепки, как&#;раньше. И&#;будьте рассудительны. Лучше расскажите мне о&#;том, чем вы занимались во&#;время моего отсутствия? Я&#;слышал, на&#;деле с&#;бриллиантами Варони вы заработали полмиллиона, и&#;при этом самым честным образом. Пожалуй, последнее — самое удивительное во&#;всей истории. Знаете&#;ли&#;вы о&#;том, каким способом в&#;Африке туземцы ловят обезьян? Они&#;опускают в&#;полую тыкву сливу или&#;финик, обезьяна засовывает в&#;тыкву руку и&#;хватает лакомство. Но&#;она не&#;может вытащить руки, ибо настолько жадна, что&#;никогда не&#;согласится разжать кулак. Вот и&#;вас я&#;поймал таким&#;же образом. Вы ведете себя так&#;же, как&#;обезьяна, Гамон.

Гамон овладел собой, но&#;все&#;же оставался бледным.

— Я&#;не&#;понимаю вас. Вы хитрец, и&#;любите поговорить. Я&#;выслушал вашу историю. Быть может, вам и&#;суждено сыграть роль той тыквы, которую обезьяна должна разбить, чтобы освободиться.

— Возможно, что&#;так, — кивнул Джемс. — Но&#;в&#;ожидании возмездия я&#;буду по-прежнему жить в&#;Старом Доме, удивляя милых соседей своим отшельничеством я&#;нелюдимостью.

— Я&#;поспешу раскрыть окружающую вас тайну! — воскликнул Гамон. — Даю вам неделю: вы должны убраться отсюда.

Морлек не&#;только не&#;ответил Гамону, но&#;даже не&#;взглянул. Тому ничего больше не&#;оставалось, как&#;сесть в&#;машину, оставленную на&#;дороге, и&#;поехать домой. Но&#;судьба распорядилась иначе — встреча, выпавшая в&#;этот день на&#;его долю, была не&#;последней. Машина мчалась по&#;шоссе, пока наконец не&#;показалась проселочная дорога в&#;имение лорда Крейза. «Отныне имение — моя собственность», — радостно думал он. Он, и&#;никто другой, хозяин благодатных угодий, скромных фермерских домиков, видневшихся то&#;тут, то&#;там по&#;обочинам дороги. Эта мысль мало утешала его: более всего он&#;желал обладать не&#;землями, а&#;стройной прекрасной девушкой, чью неприязнь чувствовал постоянно и&#;чье презрение подхлестывало его, подобно ударам хлыста.

Он&#;испытывал непреодолимое желание сломить ее, наказать за&#;высокомерие, даже унизить. Власть над&#;ней удовлетворила&#;бы&#;его в&#;большей степени, чем все остальное. И&#;снова его мысли перенеслись на&#;Джемса Морлека.

Как&#;только автомобиль свернул с&#;дороги, он&#;заметил скромный, чисто выбеленный домик, красовавшийся за&#;деревянной изгородью, и&#;остановил машину — здесь с&#;недавних пор жила подруга Джоан.

Ральф Гамон решил завоевать Джоан и&#;считал своим долгом использовать все шансы, ибо если подруга Джоан, нуждавшаяся в&#;деньгах, станет его подругой — значительно упростится его задача, он&#;обретет расположение девушки.

Он&#;вылез из&#;машины и&#;направился к&#;калитке. К&#;дому&#;же вела выложенная гравием дорожка, которую с&#;двух сторон украшали цветущие далии. Он&#;оглянулся, хозяйки в&#;саду не&#;увидел. Направившись к&#;дому, постучал — дверь отворила высокая стройная женщина. Взгляды их встретились, но&#;никто не&#;проронил ни&#;слова. Изумленно глядел на&#;нее Ральф, словно увидел пришельца с&#;того света.

Он&#;собрал все свои силы и&#;мужество и&#;попытался заговорить, но&#;с губ его слетел лишь нечленораздельный стон. Он&#;стремительно бросился на&#;дорогу. Холодный пот проступил у&#;него на&#;лбу — ибо мисс Корнфорд знала о&#;нем нечто такое, чего до&#;сих пор хозяину Старого Дома было неизвестно.

Глава 6. ЛОРД КРЕЙЗ СОБИРАЕТСЯ В&#;ЛОНДОН[править]

— Мне показалось, я&#;услышал раскат грома, — заметил, позевывая, лорд Крейз.

Джоан скучала — казалось, обед тянется бесконечно.

— Мне тоже послышалось, — заметил Гамон, словно очнувшись.

В&#;течение всего обеда все трое почти не&#;разговаривали друг с&#;другом. Лишь лорд Крейз обронил, что&#;жизнь в&#;сельской местности довольно скучна и&#;что человек с&#;таким положением, как&#;Ральф Гамон, в&#;городе смог&#;бы&#;доставить себе множество удовольствий. Но&#;Ральф и&#;ухом не&#;повел.

— Должно быть, приближается гроза, — заметил лорд. — В&#;октябре грозы довольно редки. Помнится, когда я&#;был мальчиком…

И&#;он&#;сделал слабую попытку заинтересовать собеседников своей историей, но, не&#;заметив особенного интереса, замолчал. Потом он&#;вновь заговорил, и, вопреки его ожиданиям, чрезвычайно заинтересовал Джоан и&#;Гамона.

— Я&#;узнал о&#;таинственном Морлеке у&#;Стефанса. Право&#;же, он&#;замечательный человек: о&#;нем никто ничего не&#;знает. Объявился в&#;наших краях года три назад, купил Старый Дом и&#;поселился в&#;нем. Он&#;не&#;принимает участия в&#;охоте, не&#;выезжает на&#;балы, никого не&#;принимает у&#;себя, отклоняет все приглашения и&#;избегает заводить знакомства. На&#;мой взгляд, довольно странный образ жизни.

— Со своей стороны могу это подтвердить, — заметил Гамон и, довольный, раскатисто расхохотался.

— А&#;вы разве знаете его?

Мистер Гамон закурил:

— Да, я&#;знаю его, это самый обыкновенный американский преступник.

— Что&#;вы говорите?

Джоан тщетно пыталась скрыть охватившее ее волнение.

— Так оно и&#;есть, — продолжал Гамон, довольный впечатлением, которое произвели его слова. Он — преступник. Каково его настоящее имя, мне неизвестно. Но&#;он&#;величайший взломщик в&#;мире и&#;большой шантажист.

— Но&#;куда смотрит полиция? Или&#;она не&#;осведомлена об&#;этом? — удивился лорд.

— Возможно, что&#;и осведомлена, но&#;при богатстве Морлека ему ничего не&#;стоит заткнуть кому следует рты.

Джоан молча внимала тому, что&#;говорил Гамон. Затем, снова овладев собой, она спросила:

— Откуда вам все это известно?

Гамон пожал плечами.

— Несколько лет назад я&#;встречался с&#;ним. Он&#;предполагал, что&#;имеет власть надо мной… Он&#;попытался выманить у&#;меня деньги, но&#;ему не&#;удалось. Ему повезло: он&#;ускользнул от&#;меня, но&#;в следующий раз уже не&#;уйдет. В&#;следующий раз… — И&#;он&#;закончил фразу движением руки, словно сжал горло невидимого врага. — И&#;это случится гораздо раньше, чем он&#;предполагает. Он&#;в&#;моих руках.

Джоан оцепенела, услышав слова Гамона. Она не&#;могла понять, что&#;именно заставляет ее волноваться. Она ненавидела Ральфа всей душой и&#;лишь ценой большого напряжения ей удалось взять себя в&#;руки и&#;подавить волнение.

— Я&#;уже сказал вам, что&#;мне неизвестно, как&#;его зовут на&#;самом деле. Полиция уже много лет неустанно следит за&#;ним, однако собрать достаточно улик против него ей не&#;удавалось никогда.

— Но&#;я&#;ничего подобного не&#;слышал, — перебил его лорд Крейз, — насколько мне известно, местная полиция о&#;нем самого лучшего мнения.

— Упомянув о&#;полиции, я&#;имел в&#;виду не&#;местную полицию, а&#;лондонскую, — внес поправку Гамон, — а&#;вы сами понимаете, что&#;она не&#;станет посвящать посторонних в&#;свои планы.

— Это невероятно, — продолжала удивляться Джоан. — Однако, возможно, мистер Гамон начитался приключенческих романов и&#;теперь развлекает нас.

Гамон улыбнулся.

— Признаю, звучит это совершенно невероятно, однако, уверяю вас, это в&#;самом деле так. И&#;более всего он&#;недоволен, что&#;я узнал его, всячески заклинал меня не&#;рассказывать о&#;нем никому.

— Это неправда! Этого быть не&#;может! — гневно воскликнула Джоан. Лицо Гамона стало багровым. — Мистер Морлек не&#;стал&#;бы&#;просить об&#;этом. Я&#;не&#;верю вам, он&#;не может быть вором!

— Он&#;ваш друг? — удивился Гамон.

— Я&#;никогда не&#;встречалась с&#;ним, но&#;несколько раз видела его издали.

Наступило неловкое молчание. Но&#;Ральф Гамон — из&#;породы толстокожих. Ему в&#;лицо брошено обвинение во&#;лжи, но&#;он не&#;только не&#;чувствовал себя задетым или&#;оскорбленным, но&#;был не&#;прочь возобновить беседу о&#;прошлом Морлека.

После того как&#;лорд Крейз удалился к&#;себе в&#;кабинет, Джоан вышла в&#;сад, наблюдая вспышки зарниц на&#;мрачном небе. Ей хотелось побыть одной — присутствие Гамона стало ей невыносимым. Однако он&#;последовал за&#;ней.

— Кажется, ночью будет гроза, — заметил он, пытаясь завязать разговор.

Она согласилась, и, желая избавиться от&#;него, тотчас направилась в&#;дом, но&#;он удержал ее.

— Скажите мне, где вы познакомились с&#;дамой, которая поселилась в&#;маленьком домике? — спросил он.

Джоан удивленно подняла брови. Менее всего ожидала она вопросов Гамона об&#;этом.

— Вы говорите о&#;миссис Корнфорд? Быть может, по-вашему, и&#;она преступница? — спросила девушка.

Гамон пропустил ее замечание мимо ушей.

— Мне кажется, что&#;и она знает меня — несколько лет назад я&#;встречался с&#;ней. Она вам ничего не&#;говорила обо мне?

— Она никогда не&#;вспоминала о&#;вас. Очевидно, потому что&#;и я&#;никогда не&#;заговаривала о&#;вас, — ответила удивленная девушка, которую начало разбирать любопытство.

— Насколько я&#;помню, она около года находилась в&#;психиатрической больнице, — продолжал Гамон.

Джоан громко расхохоталась.

— Мистер Гамон, — иронически заметила она, — подозреваю, что&#;вы пытаетесь запугать меня. Если кто из&#;моих знакомых не&#;оказывается преступником, вы причисляете его к&#;сумасшедшим!

— Я&#;не&#;знал, что&#;он ваш друг, — заметил он, и, пользуясь наступившей темнотой, еще больше приблизился к&#;ней.

— Я&#;вам уже сказала, мистер Морлек мне вовсе не&#;друг. Он&#;наш сосед, а&#;по старому обычаю каждый сосед — пока не&#;убедимся в&#;противном — друг. А&#;теперь, извините, мне пора…

— Еще одно мгновение…

Он&#;взял ее руку, но&#;она отстранила его.

— Это совершенно лишнее. Что&#;вам угодно сказать мне, мистер Гамон?

— Ваш отец говорил с&#;вами?

— Мой отец часто разговаривает со мной. Быть может, вас интересует, не&#;говорил&#;ли&#;он о&#;вас?

Гамон кивнул.

— О&#;том, что&#;вы хотите жениться на&#;мне?

— Да, — хрипло ответил он.

— Он&#;и&#;о вашем предложении говорил со мной, — спокойно ответила Джоан. — Но&#;я&#;ему объяснила, что&#;замужество не&#;входит в&#;мои намерения. При&#;этом отлично понимаю, какую честь вы мне оказываете вашим предложением.

— А&#;ваш отец сообщил вам о&#;том, что&#;я — владелец ваших поместий?

— Да, он&#;сказал мне, владения Крейзов в&#;ваших руках, — мрачно подтвердила девушка.

— Я&#;полагаю, вам не&#;хочется расставаться с&#;вашим родовым замком, ибо в&#;течение ряда столетий в&#;нем жили ваши предки.

— Разумеется, я&#;очень свыклась с&#;ним, — подтвердила девушка. — Однако на&#;свете есть нечто более ужасное, чем лишиться своего родового замка. Он&#;очень дорог мне, но&#;не настолько, чтобы ему в&#;жертву принести счастье всей своей жизни.

Затянувшийся разговор наскучил Джоан, и&#;она направилась в&#;дом, но&#;пылкий поклонник снова удержал ее.

— Еще мгновение, — прошептал он. — Джоан, я&#;на двадцать лет старше вас, но&#;вы единственная женщина, которая так дорога мне. Ради вас я&#;готов на&#;все. Я&#;должен обладать вами.

И&#;прежде чем она смогла опомниться, он&#;заключил ее в&#;свои объятия. Она попыталась сопротивляться, но&#;он был намного сильнее.

— Отпустите меня, как&#;вы смеете!

— Спокойнее! — прохрипел Гамон. — Я&#;люблю вас, Джоан, я&#;люблю вас. Но&#;ваше высокомерие глубоко задело меня… Я&#;люблю вас, ваши глаза, ваше стройное тело…

Она пыталась убежать, уклониться от&#;его поцелуя. И&#;в&#;то&#;же мгновение раздался голос лорда Крейза:

— Джоан, Джоан, где ты?

Объятия Гамона мгновенно разжались, и, наконец, он&#;выпустил свою жертву. Дрожа от&#;негодования и&#;страха, она отпрянула от&#;него.

— Правда, мне очень жаль, — чуть слышно прошептал он.

Она не&#;могла произнести ни&#;слова. Он&#;тотчас удалился. Через&#;секунду, опомнившись, Джоан была дома. Лорд Крейз оглядел ее близорукими глазами:

— Случилось что-нибудь?

— Нет, отец.

Он&#;оглянулся. Гамон исчез.

— Какой невоспитанный человек! — прошептал он. — Если тебе угодно, он&#;уберется прочь из&#;нашего дома!

Но&#;Джоан отрицательно покачала головой.

— Это излишне, отец. Если он&#;завтра не&#;уедет в&#;Лондон, то&#;не уехать&#;ли&#;туда нам?

— Во&#;всяком случае я&#;принял решение поехать в&#;Лондон, — поспешил подтвердить лорд. — Думаю, мне необходимо поговорить с&#;ним о&#;его поведении.

— Нет, не&#;нужно, — заявила Джоан, и&#;лорд Крейз, облегченно вздохнув, направился в&#;свой кабинет. Не склонный к&#;подобного рода историям, он&#;менее всего желал беседовать с&#;Гамоном.

Глава 7. ПРИКЛЮЧЕНИЕ ДЖОАН[править]

Джоан, придя в&#;свою комнату, разыскала в&#;ящике письменного стола ключ от&#;двери и&#;заперлась. Раньше она никогда этого не&#;делала. Но&#;теперь не&#;хотела видеть человека, оскорбившего ее. Она опустилась в&#;кресло перед&#;зеркалом, и&#;в памяти всплыли все мелочи минувшего дня: встреча в&#;цветнике, разоблачения Гамона. Возмущенная, она не&#;хотела в&#;них верить. И&#;все&#;же Гамон не&#;мог обвинять без&#;причин.

Она медленно встала, отворила дверь и&#;вышла на&#;балкон. Вспышки молнии прорезали затянувшееся тучами небо. Издали доносились раскаты грома, но&#;они не&#;привлекали внимание Джоан. Она глядела вдаль на&#;желтоватый слабый огонек: то&#;был Старый Дом. А&#;если Гамон говорил правду? Догадывался&#;ли&#;одинокий странный человек об&#;опасности, нависшей над&#;ним? А&#;если предупредить его? И&#;не&#;безумие&#;ли&#;с ее стороны вспоминать так часто человека, которого она лишь несколько раз видела в&#;бинокль? Вполне вероятно, что&#;при первой&#;же встрече с&#;ним все ее иллюзии рассеются, рухнут, обратятся в&#;ничто.

Гамон несомненно что-то&#;замышлял.

Джоан поспешила вернуться в&#;комнату. Она достала из&#;шкафа дождевой плащ и&#;маленькую шапочку. Вскоре весь дом Крейзов погрузился в&#;сон — в&#;половине одиннадцатого она услышала, как&#;Стефанс запер входную дверь. Послышался голос Гамона — дворецкий пожелал ему спокойной ночи. Прошло еще четверть часа, и&#;в доме стало тихо-тихо.

Джоан снова вышла на&#;балкон. Старый Дом по-прежнему был освещен. Уже через&#;секунду, не&#;раздумывая, она быстро накинула плащ и&#;осторожно, стараясь не&#;шуметь, спустилась по&#;лестнице. Сняла со стены ключ и, тихо отперев дверь, проскользнула на&#;улицу.

Без&#;особого труда нашла она дорогу, часто вспыхивавшие молнии озаряли окрестность и&#;освещали путь. Прячась за&#;деревья, в&#;зарослях кустарника, она выбралась на&#;шоссе.

Она была наивной и&#;сентиментальной дурочкой. Она вела себя как&#;романтически настроенный подросток. Разум подсказывал ей: вернись… вернись домой… но&#;нечто более сильное, чем разум, толкало ее вперед.

На&#;шоссе ее обогнал автомобиль, в&#;испуге она отпрянула в&#;сторону. «Что&#;сказали&#;бы&#;соседи, встретив меня в&#;столь поздний час на&#;дороге?» — с&#;ужасом подумала она. Никто из&#;них не&#;поверил&#;бы, что&#;леди Джоан вышла ночью из&#;дому предупредить преступника-американца об&#;угрожающей ему опасности. Она не&#;только не&#;говорила с&#;ним, но&#;даже не&#;видела вблизи. Раздумывая о&#;Морлеке не&#;без иронии, она добралась до&#;Старого Дома и&#;не без&#;труда отыскала ворота. Огонь, освещавший дом, погас, и&#;дом погрузился в&#;темноту. Мужество покинуло ее, и&#;Джоан забилась под&#;дерево.

Через&#;некоторое время девушка, наконец, решилась направиться к&#;дому. Неожиданно дверь отворилась, хлынул свет, и&#;она увидела в&#;дверях широкий силуэт мужчины. Стремительно бросилась Джоан прочь. Укрывшись в&#;темноте, из-за&#;деревьев она заметила, что&#;рядом с&#;незнакомцем в&#;дверях появился Джемс Морлек. Вдруг она услышала его голос. Очень симпатичный и&#;приятный.

Но&#;кто этот второй человек? А&#;между тем и&#;он казался ей знакомым.

— Как&#;вы себя чувствуете, теперь лучше? — спросил Морлек.

— Да, благодарю вас, — невнятно прозвучало в&#;ответ.

— Я&#;полагаю, вы благополучно доберетесь до&#;дома. Он&#;у&#;самой дороги. Я&#;ничего не&#;слышал о&#;миссис Корнфорд, но, насколько мне известно, в&#;этом доме действительно живет какая-то&#;дама.

— Простите, что&#;побеспокоил вас… но&#;эта ужасная гроза напугала меня… К&#;тому&#;же я, кажется, пьян…

— Пожалуй, вы правы, — согласился Морлек.

Так вот кто это был — пациент миссис Корнфорд — алкоголик. Мужчины осторожно спустились по&#;лестнице. Морлек поддерживал нетвердо державшегося на&#;ногах юношу.

— Право, я&#;вам очень благодарен… меня зовут Фаррингтон, Фэрри Фаррингтон…

Вдруг вспыхнула молния, и&#;при ее свете Джоан разглядела бледное худое лицо. С&#;трудом удержалась она от&#;возгласа и&#;отпрянула в&#;глубину кустов. Снова стало темно, и&#;мужчины, отдаляясь, исчезли из&#;виду. Когда Джемс вернулся, она замерла, скрываясь в&#;темноте.

Джемс быстро прошел в&#;дом и&#;запер за&#;собой дверь. Первые крупные капли дождя упали на&#;землю. Все чаще и&#;чаще вспыхивали молнии, раскаты грома слышались все сильнее. Надвигалась гроза.

Напуганная до&#;смерти появлением пьяного юноши, Джоан забыла о&#;своем намерении. Не предупредив Джемса, она из&#;последних сил бросилась бежать прочь.

Тщетно пыталась она отворить железные ворота — увы, все ее попытки оказались напрасными: по-видимому, Морлек, расставшись с&#;юношей, запер ворота. Что&#;оставалось ей?

Она пыталась пройти через&#;газон, но&#;путь ей преградила река. Жаль, нет лестницы, она перелезла&#;бы&#;через изгородь.

Неожиданно дверь дома снова отворилась, и&#;девушка поспешила спрятаться. Морлек направился к&#;воротам, и&#;она услышала: ворота захлопнулись. Испуганно подбежала она к&#;ним и, к&#;своей радости, убедилась, что&#;они остались незапертыми. Облегченно вздыхая, она очутилась на&#;свободе. «Где&#;же Морлек?» — раздумывала Джоан. — «Вероятно, — решила она, — он&#;направился в&#;сторону деревни — убедиться, что&#;Фаррингтон благополучно добрался до&#;домика».

Дождь лил как&#;из ведра, и&#;уже через&#;несколько минут Джоан промокла до&#;нитки. Грозные раскаты грома оглушали ее, вспышки молний слепили глаза. В&#;ужасе бросилась она бежать, Вдали показался дом Крейзов; опустив руку в&#;карман, она облегченно вздохнула: ключ от&#;входных дверей был в&#;ее руках.

Быстро пробежав аллею в&#;нескольких шагах от&#;дома, она увидела силуэт облаченного в&#;черное мужчины. Он, озаряемый вспышками молний, неподвижно стоял на&#;дороге, преграждая ей путь.

— Кто вы такой? — спросила она дрожащим голосом.

Во&#;прежде чем Джоан услышала ответ, все вновь озарилось светом. Сильный удар грома оглушил их, словно чья-то&#;рука низвергла в&#;бездну огромные скалы. Сильный удар отбросил Джоан на&#;землю, и&#;она лишилась чувств.

Мужчина в&#;черном, остолбенев от&#;неожиданности, с&#;возгласом бросился на&#;помощь и&#;отнес девушку в&#;сторону от&#;вспыхнувшего дерева, укрывшись от&#;посторонних глаз под&#;кустом рододендрона.

«Очевидно, это служанка, задержавшаяся в&#;деревне, и&#;гроза настигла ее в&#;дороге». Впрочем, его мало интересовало, кто такая Джоан.

Испуганные сильными раскатами грома и&#;заревом над&#;горящим деревом, просыпались обитатели Крейза, — в&#;одном из&#;окон дома показался свет.

По-видимому, хозяева дома считали излишним тушить вспыхнувшее дерево. До&#;слуха незнакомца донесся голос дворецкого:

— Не вызвать&#;ли&#;пожарную команду?

— Поступайте как&#;знаете, и&#;не беспокойте меня, — раздалось в&#;ответ.

В&#;это мгновение Джоан пришла в&#;себя: раскрыв глаза, тщетно пыталась она вспомнить, что&#;с ней произошло; взгляд ее упал на&#;незнакомца, положившего ее голову к&#;себе на&#;колени; лицо ее было мокро от&#;дождя. Лишь над&#;головой, покачиваясь, шуршали ветви деревьев.

— Я&#;думаю, вам скоро станет легче, — донесся до&#;девушки голос незнакомца: она узнала в&#;нем Джемса Морлека.

— Что&#;случилось? — спросила она. И, увидев искореженное молнией, обуглившееся дерево, задрожала.

Молния ударила совсем рядом, какое&#;же чудо спасло ее?

— Благодарю вас, — пробормотала она. И&#;в&#;то&#;же мгновение вспышка молнии осветила лицо незнакомца, скрытое до&#;самых глаз черной шелковой маской.

Глава 8. ЧЕЛОВЕК В&#;МАСКЕ[править]

— Так значит, это правда, — прошептала Джоан.

Морлек взглянул на&#;нее.

— Что&#;правда? — спросил он. — Но&#;очень прошу вас, говорите потише.

— Вы — преступник, — еле выдавила из&#;себя Джоан.

— Ах, вот оно что! Вас смутила моя маска? Но&#;маска не&#;превращает человека в&#;преступника, так&#;же, как&#;одна ласточка не&#;делает весны. Кроме того, в&#;такую скверную погоду необходимо защищать лицо от&#;дождя. Иначе как&#;сохранить хороший цвет лица?

— Прекратите ваши глупые шутки!

И&#;тут&#;же незаметно попыталась привести себя в&#;порядок, ибо возмущение очень неудачно сочеталось с&#;беспомощным положением и&#;внешностью: лицо было сплошь перепачкано глиной.

— Будьте столь любезны, помогите мне подняться на&#;ноги!

Он&#;нагнулся к&#;ней и&#;помог встать.

— Вы живете в&#;этом доме? — спросил он&#;вежливо.

— Да. Я&#;здесь живу. А&#;вы… вы собирались ограбить нас?

Он&#;негромко расхохотался.

— Боюсь, вы не&#;поверите мне, если я&#;скажу вам, что&#;я не&#;взломщик.

— В&#;таком случае… — вы вор?

И&#;в&#;ее голосе зазвучали нотки неприязни.

— Право, это становится занимательным, — продолжал Джемс.

— Так вы в&#;самом деле вор?

— Да, я — вор.

Джоан выглядела довольной. Она могла примириться с&#;мыслью, что&#;Морлек — известный преступник, но, услышав иной ответ, никогда&#;бы&#;не простила ему лжи.

— У&#;нас вы ничего не&#;найдете, чем можно было&#;бы&#;поживиться, мистер… — и&#;запнулась на&#;полуслове. Знал&#;ли&#;он, что&#;ей известно о&#;нем все?

— Мистер? — подхватил он&#;и выжидающе взглянул на&#;девушку. — Вы сказали «так значит это правда?» — по-видимому, вы подразумевали, что&#;я — взломщик. Вы ожидали сегодня меня?

— Да, — ответила она, ничуть не&#;смущаясь. — Мистер Гамон предупредил, что&#;нас могут ограбить.

Она и&#;не подозревала, что&#;слова, придуманные наспех, произведут на&#;незнакомца такое сильное впечатление.

— Ах, вы гостите в&#;этом доме… Прошу извинить меня, а&#;я предположил, что&#;вы здесь… Прошу вас, взгляните на&#;дом.

— Зачем?

— Прошу вас?

Она послушно отвернулась. Из&#;дому вышел какой-то&#;человек с&#;фонарем в&#;руках и&#;направился к&#;обгоревшему от&#;удара молнии дереву.

— Это Стефанс — сказала она и&#;повернулась к&#;собеседнику.

Но&#;он&#;исчез.

Притаившись, она без&#;особого труда избежала встречи со Стефансом, но&#;в доме, как&#;ни старалась прокрасться к&#;себе в&#;комнату незамеченной, столкнулась с&#;отцом:

— Великий Боже, Джоан, где ты пропадала? Ты меня насмерть напугала.

— Я&#;вышла ненадолго, хотела взглянуть на&#;дерево… — с&#;такой легкостью девушка произнесла эту ложь, что&#;удивилась сама.

— Но&#;что&#;за необходимость выходить из&#;дому в&#;такой ливень? — продолжал ворчать старый лорд. — Посмотри на&#;себя, твое лицо измазано глиной…

Она поспешила к&#;себе в&#;комнату и, захлопнув дверь, услышала голос Гамона:

— Что, молния ударила недалеко, куда-нибудь по&#;соседству? — спросил он.

Лорд Крейз повернулся к&#;Гамону.

— Совершенно верно, молния ударила в&#;одно из&#;деревьев. К&#;счастью, это дерево принадлежало вам, а&#;не мне, — и, довольный собой, лорд Крейз тотчас удалился.

Спальня Джоан — единственная комната в&#;замке с&#;расположенной рядом ванной. Она поспешила сбросить с&#;себя насквозь промокшую одежду и, почувствовав прикосновение теплой воды, забыла обо всем на&#;свете.

Лишь позже, в&#;постели, она вспомнила о&#;выпавшем на&#;ее долю приключении, о&#;встрече с&#;Джемсом Морлеком. Она выглянула в&#;окно: дерево, освещаемое время от&#;времени вспышками зарниц, продолжало дымиться, а&#;около него — караул из&#;двоих мужчин в&#;пожарных касках, членов добровольной пожарной дружины. Они&#;носили ту&#;же форму, что&#;и их коллеги, лондонские пожарные.

Узнал&#;ли&#;ее Морлек? Вряд&#;ли, ибо она никогда не&#;встречалась с&#;ним с&#;глазу на&#;глаз. Значит, она — гостья в&#;этом доме? А&#;может быть, всего лишь служанка? Жаль, но&#;кто проживает в&#;замке Крейзов — ему все равно.

«Теперь, наконец, твои иллюзии рассеются, — сказала она себе. — Твой волшебный принц — взломщик… о&#;судьбе взломщика ты вряд&#;ли&#;будешь рассуждать. Это было&#;бы&#;неслыханно. Пора тебе, Джоан, в&#;конце концов, образумиться».

И, сказав себе все это, она решительно поднялась с&#;постели и… направилась к&#;окну.

Вдали виднелся Старый Дом. Одно из&#;окон его было освещено: мистер Морлек вернулся.

Девушка облегченно вздохнула и&#;опустилась в&#;постель. Прошло немного времени, и&#;она погрузилась в&#;глубокий сон. В&#;то&#;же самое время Джемс Морлек, осторожно раздвинув кусты рододендрона, крадучись, приблизился к&#;дому и&#;ловко просунул под&#;ставню, прикрывавшую одно из&#;окон, железный ломик.

Глава 9. ТРИ ТЫСЯЧИ ФУНТОВ ГАМОНА[править]

На&#;следующее утро Джоан проснулась рано. Ей так не&#;хотелось встречаться с&#;Ральфом Гамоном, что&#;она поспешила с&#;завтраком. И&#;действительно, она оказалась за&#;завтраком в&#;одиночестве.

Однако встреча, которой она избегала, все&#;же произошла. Не успела она подняться из-за&#;стола, как&#;в столовую вбежал взволнованный Гамон: в&#;носках, брюках, с&#;которых свисали подтяжки, и&#;полосатом пиджаке от&#;пижамы. Он&#;был небрит, и&#;лицо его исказили злость и&#;недовольство.

— Где Стефанс? — завопил он&#;на весь дом. Однако довольно быстро сообразив, что&#;его облик и&#;манера говорить явно не&#;соответствуют правилам хорошего тона, более вежливо заметил: — Прошу прощения, но&#;я так взволнован… Этой ночью меня обокрали.

Девушка вскочила и&#;широко открытыми от&#;удивления глазами уставилась на&#;него.

— Уж не&#;украли&#;ли&#;у вас ботинок и&#;сюртук? — спросила она насмешливо.

Гамон побагровел.

— Я&#;обнаружил пропажу только что. Кто-то&#;проник в&#;мою спальню и&#;похитил у&#;меня бумажник с&#;тремя тысячами фунтов. Это дело рук Морлека! Эта свинья не&#;уйдет от&#;меня…

— Как&#;жаль, что&#;взломщик не&#;похитил источник, где вы черпаете выражения для&#;вашего богатого словаря, — холодно заметила девушка.

В&#;самом&#;же деле она была глубоко взволнована происшедшим. Значит, Морлек все&#;же вернулся! Он&#;обманул ее! Тщетно пыталась она разобраться в&#;происшедшем. Между тем изрыгающий проклятья Гамон удалился, оставив Джоан наедине с&#;ее мыслями.

Таким образом, неизвестный грабитель проник в&#;дом через&#;окно и&#;успел побывать в&#;двух комнатах замка. Так, он&#;побывал в&#;спальне Гамона и&#;вытащил у&#;последнего из-под&#;подушки бумажник с&#;тремя тысячами фунтов, а&#;на прощанье позволил себе шутку — разрядил револьвер Гамона, лежавший на&#;ночном столике. Патроны от&#;этого револьвера были позднее обнаружены на&#;ковре.

— Проще всего, голубчик, — обратился к&#;изрядно утомившему всех рассказами о&#;краже Гамону лорд Крейз, — будет, если вы обратитесь в&#;полицию. Благо, полицейские находятся здесь, в&#;саду. Они&#;что-то&#;пытаются выяснить и&#;безжалостно топчут мои клумбы. Я&#;полагаю, что&#;они проявят больше интереса к&#;вашему рассказу, чем я.

— Нет, нежелательно, — нехотя возразил Гамон. — У&#;меня нет прямых доказательств виновности Морлека.

— Но&#;вы сами вчера утверждали, что&#;он давно под&#;подозрением у&#;полиции, — вмешалась в&#;беседу Джоан.

— Я&#;имел в&#;виду нечто иное, — возразил Гамон. — Я&#;сказал, что&#;сыщики давно охотятся за&#;ним, но&#;это еще не&#;значит, что&#;о его грабежах известно местной полиции. Марборн, мой знакомый, давно уже не&#;спускает с&#;него глаз. Боюсь, вмешательство местной полиции только испортит все дело. К&#;тому&#;же Морлек слишком умен, чтобы хранить похищенное в&#;своем собственном доме. Я&#;потом пойду к&#;нему и&#;попробую поговорить с&#;ним.

И&#;услышав, что&#;Джоан расхохоталась, он&#;злобно взглянул на&#;нее.

— Прошу прощения, но, право, это звучит презабавно: пострадавший объясняется с&#;вором. Это случается только в&#;романах. Неужели вы в&#;самом деле пойдете к&#;нему и&#;открыто скажете, что&#;подозреваете его в&#;происшедшем этой ночью?

— Боюсь, догадки о&#;соседях — плод вашего пылкого воображения, — заметил лорд. — Однако все гораздо проще. Если он&#;в самом деле вор — обратитесь к&#;властям, и&#;его арестуют. Если он&#;не вор, а&#;обыкновенный помещик, на&#;вас ложится ответственность за&#;ваши слова. С&#;вашей стороны, во&#;всяком случае, было нелепо носить с&#;собой такую сумму. Три тысячи фунтов — деньги, место которым в&#;банке, а&#;не в&#;бумажнике. — И&#;лорд нетерпеливо взглянул на&#;часы. — Через&#;полчаса я&#;уезжаю в&#;город. В&#;моей машине удобно разместятся лишь двое, поэтому, к&#;сожалению, я&#;лишен возможности пригласить вас. К&#;тому&#;же Джоан желает прихватить с&#;собой багаж. Быть может, тебе, дорогая, на&#;этот раз следует ограничиться лишь полудюжиной чемоданов и&#;шляпных коробок?

— Ах, вы уезжаете в&#;город? — разочарованно протянул Гамон. — Я&#;думал, вы останетесь здесь до&#;конца недели.

— А&#;разве я&#;не говорил вам об&#;этом? — подхватил лорд, — у&#;Тоттерсола завтра состоится большой аукцион, на&#;котором я&#;желал&#;бы&#;присутствовать, а&#;Джоан должна посетить своего зубного врача… Если вам угодно, то, прошу вас, останьтесь здесь, я&#;нисколько не&#;хочу нарушать ваших планов.

— Когда вы вернетесь? — спросил Гамон.

— Вероятно, через&#;месяц, не&#;ранее.

Ральф Гамон решил, что&#;поездка в&#;город ему просто необходима. Однако, несмотря на&#;его предложение довезти всех в&#;своей машине, на&#;него никто не&#;обратил внимания.

— Гамон — личность весьма примечательная, но&#;как он&#;мне действует на&#;нервы, — заметил, облегченно вздохнув, лорд Крейз, когда его автомобиль выехал на&#;дорогу.

— Так вот, значит, дом нашего загадочного соседа? — заметил он, поравнявшись со Старым Домом, и&#;поглядел в&#;монокль. — Как, собственно говоря, он&#;выглядит?

— В&#;нем нет ничего, что&#;радовало&#;бы&#;глаз.

В&#;это мгновение шофер резко затормозил — из&#;ворот Старого Дома неожиданно выехал большой черный автомобиль мистера Джемса Морлека. Заметив автомобиль лорда Крейза, он, круто повернув руль, оказался у&#;обочины, и&#;машина чуть&#;ли&#;не зависла над&#;канавой.

— Еще&#;бы&#;чуть-чуть — и&#;не миновать беды, — заметил лорд, успокаиваясь. — Так вот каков загадочный Джемс Морлек! Но, по-моему, твое описание совершенно не&#;соответствует действительности. Он&#;производит очень неприятное впечатление. Не удивлюсь, если окажется, что&#;у него на&#;совести чья-то&#;жизнь.

— Я&#;не&#;оценивала его как&#;водителя, — возразила Джоан.

Их беседу прервал резкий сигнал шикарного черного автомобиля: Морлек обогнал их, не&#;удостоив даже взглядом. Джоан распознала ее марку: это итальянский автомобиль, один из&#;самых дорогих в&#;Европе. По-видимому, Джемс Морлек не&#;отказывал себе ни&#;в чем.

Глава НЕУДАЧНЫЙ ВИЗИТ[править]

Полицейский инспектор Марборн покинул кабинет своего начальника, и, насвистывая, неторопливо спускался по&#;лестнице. Сержант тайной полиции Слоон, сослуживец, его неразлучный друг и&#;приятель уже много лет, весьма озадаченный поведением Марборна, догнал его на&#;улице.

— Все в&#;порядке? — спросил он.

— Нет, далеко не&#;все. Подумываю даже, не&#;пора&#;ли&#;подать в&#;отставку. У&#;старика имеются доказательства, что&#;я взял взятку от&#;Больона, владельца игорного притона. Более того, он&#;назвал номера банкнот, полученные мной от&#;Битт-Беннета за&#;предупреждение его брата о&#;предстоящем аресте. Нас, несомненно, отправят на&#;пенсию при&#;первом&#;же удобном случае. Старику известно также, что&#;во всей этой истории замешаны и&#;вы.

Сержанта Барни Слоона новость не&#;обрадовала; в&#;отличие от&#;пенсионеров-коллег он&#;привык жить на&#;широкую ногу.

— У&#;нас есть только один выход — мы&#;должны во&#;что&#;бы&#;то ни&#;стало провернуть это дело, — продолжал Марборн. — И&#;хоть очень неприятно, но&#;без жуликов Либера и&#;Колли нам не&#;обойтись. Сегодня вечером их обоих приведете ко&#;мне.

— Что&#;вы задумали?

— По&#;правде говоря — посадить Черного за&#;решетку, — ответил инспектор, и&#;его помощник изумленно уставился на&#;него.

— Вы хотите его арестовать? Интересно, каким образом? — недоверчиво осведомился он.

Но&#;Марборн от&#;дальнейших объяснений уклонился.

— Мне удалось установить его личность, — или, вернее, я&#;предполагаю, что&#;мне это удалось. И&#;если дело увенчается успехом, считайте, что&#;нам удалось совершить величайший подвиг своей жизни.

На&#;протяжении последних пяти лет Черный Человек, известный всему миру взломщик, держал в&#;страхе все лондонские банки. Его интересовали в&#;основном сейфы, он&#;без труда справлялся с&#;любыми замками и&#;запорами. И&#;хотя работал он&#;в одиночку, полиции причинял немало хлопот. Черный взламывал сейфы весьма почтенных и&#;состоятельных граждан, но&#;суммы похищенного не&#;удавалось установить никогда. Случалось так, что&#;содержимое сейфов могло скомпрометировать их владельцев. Случалось, они&#;отказывались от&#;процентов, но&#;держали состояние в&#;тайне от&#;окружающих. Разумеется, такие люди старались не&#;только избежать огласки о&#;постигшем их ударе, но&#;зачастую отрицали сам факт пропажи денег. Таким образом, Черный Человек слыл не&#;только как&#;взломщик-профессионал, но&#;и как&#;тонкий психолог. Его подозревали в&#;ограблении двадцати трех банков, но&#;из-за&#;отсутствия улик предъявить ему обвинение полиции не&#;представлялось возможным: он&#;выходил сухим из&#;воды.

В&#;пять часов пополудни того&#;же дня мистер Марборн направился на&#;Гросвенор-сквер, , где проживал Ральф Гамон. Мистер Марборн был из&#;тех полицейских, которые, к&#;счастью, стали редкостью в&#;современных больших городах. Они&#;процветают, вступая в&#;контакт с&#;преступным миром и&#;злоупотребляя служебным положением. Они&#;не&#;отказываются от&#;взяток.

Гамон, занятый своей корреспонденцией, принял полицейского в&#;своем кабинете.

— Прошу вас, садитесь, Марборн, надеюсь вы получили мое письмо?

— Разумеется, сегодня утром. — Марборн снял шляпу и&#;положил ее на&#;стул. — Вы потеряли три тысячи фунтов? Надеюсь, у&#;вас записаны номера банкнот?

— Разумеется. Но&#;вам ведь известно о&#;том, как&#;легко сбыть краденые деньги. Нечего надеяться, нам не&#;удастся их вернуть. Черный, как&#;известно, ловкий парень.

Появление слуги прервало их беседу. Последний подал напитки, и&#;Гамон простер свою любезность настолько, что&#;распорядился подать вино любимой марки Марборна.

— Вы уверены, что&#;взлом совершил именно Черный? — осведомился Марборн после того, как&#;слуга удалился.

— Это несомненно.

— В&#;таком случае, почему вы не&#;сообщили местной полиции? — полюбопытствовал Марборн. — Проще всего получить ордер на&#;обыск.

Гамон отрицательно покачал головой.

— Подобным образом мы&#;ничего не&#;достигнем, ибо у&#;меня нет прямых доказательств его вины, а&#;дома он, разумеется, не&#;станет держать украденные деньги. Я&#;предпочту осуществить план, который обсуждал с&#;вами месяц назад.

Марборн зажмурил глаза.

— Да, сфабриковать против него обвинение будет нелегко. Да&#;и&#;стоить это будет недешево. Я&#;обдумал этот план и&#;пришел к&#;выводу…

— Это не&#;важно. Важно, чтобы вам удалось упрятать за&#;решетку Черного. В&#;настоящее время он, как&#;известно, находится в&#;Лондоне.

Марборн утвердительно кивнул.

— Мои люди следят за&#;ним. Мой приятель сержант Слоон не&#;спускает с&#;него глаз. Однако мы&#;не имеем права следить за&#;кем-либо, пока у&#;нас нет разрешения. Однако в&#;свободное от&#;службы время Слоон не&#;откажется нам помочь.

— Я&#;хорошо вам заплачу, — перебил его Гамон. — В&#;чем состоит ваш план?

— В&#;Блекгете проживает отставной чиновник из&#;колонии. Он&#;живет со своей женой, дочерью и&#;тремя слугами в&#;особняке и&#;обладает очень ценной коллекцией драгоценных камней. Мой помощник сможет проникнуть в&#;дом и&#;взломать все ящики в&#;течение пяти минут. Не так-то&#;легко будет добраться до&#;драгоценностей, ибо они&#;хранятся в&#;несгораемом шкафу. Но&#;не&#;это главное. Необходимо заманить Черного в&#;дом и&#;раздобыть ряд улик, на&#;основании которых можно будет упрятать его за&#;решетку. Однако какой смысл арестовывать его по&#;обвинению во&#;взломе, учиненном в&#;Блекгете, если мы&#;не предугадаем и&#;не уничтожим его алиби и&#;он докажет, что&#;во время взлома находился в&#;клубе.

— А&#;вы уверены, что&#;вам удастся его заманить в&#;Блекгет?

Сыщик кивнул.

— Я&#;надеюсь, хотя стоить это будет немало денег. Морлек живет на&#;Бонд-стрит и&#;имеет двух слуг: арабчонка Ахмета и&#;отставного сержанта Бинджера. Бинджер, однако, живет не&#;у него, а&#;в Блекчет-род. Я&#;выследил его и&#;выяснил, что&#;каждый вечер он&#;возвращается домой одним из&#;ночных автобусов. Сержант Слоон подружился с&#;ним, и, разумеется, Бинджер не&#;знает, что&#;он служит в&#;полиции. Однако, как&#;ни пытался Слоон выяснить что-либо у&#;Бинджера о&#;хозяине, ему не&#;везло. Бинджер нем, как&#;рыба.

— В&#;таком случае чем он&#;может быть вам полезен?

— Сейчас поймете. Морлек очень благоволит к&#;нему, и&#;когда Бинджер несколько лет назад захворал, то&#;хозяин ежедневно навещал его и&#;привозил вино, фрукты и&#;даже позаботился, чтобы за&#;ним наблюдал врач. А&#;вас я&#;попрошу раздобыть мне какую-нибудь мелочь, принадлежащую Морлеку, — например, носовой платок или&#;записную книжку.

Гамон покачал головой.

— К&#;сожалению, сделать это невозможно.

— Жаль. Но&#;в&#;крайнем случае мы&#;обойдемся. Я&#;позабочусь, и&#;его монограмму выгравируют на&#;перочинном ножичке. Вообще во&#;время следствия гораздо легче доказать, что&#;вещь принадлежит вам, чем уверять в&#;противном. Но&#;это будет стоить больших денег.

Мистер Гамон вынул бумажник и&#;вручил собеседнику пачку банкнот. Марборн тщетно пытался скрыть свою радость: реальность превзошла самые смелые его ожидания.

На&#;улице Марборна поджидал Слоон. У&#;Марборна были все основания для&#;хорошего настроения: при&#;удаче он&#;не только поживится за&#;счет Гамона, но&#;одним махом покроет все свои прегрешения в&#;полиции. Поимка Черного возвысит его в&#;глазах окружающих и&#;заставит признать его образцовым сыщиком.

— Ну, удалось тебе вытрясти из&#;него деньги? — поинтересовался Слоон.

Инспектор Марборн нахмурил брови.

— Прошу выражаться поделикатнее! — заметил он&#;серьезно. — Мой друг и&#;впрямь снабдил меня небольшой суммой денег, но&#;это не&#;дает вам права воображать, что&#;он — Банк Англии. И&#;на&#;вашу долю у&#;меня имеется примерно около ста фунтов. Однако вы получите их дома. Вы пригласили Колли явиться ко&#;мне?

— Он&#;терпеливо дожидается вас с&#;обеда. Либер еще не&#;явился, он&#;медлителен, как&#;всякий голландец. Но&#;скажите&#;же мне, наконец, в&#;чем заключается ваш план?

— В&#;свое время все узнаете, — таинственно ответил Марборн.

Колли — невысокий приземистый человечек, преступные наклонности которого так ясно написаны на&#;лице, что&#;лишь за&#;это осудить его могли до&#;начала судебного разбирательства.

Марборн застал его возле своей квартиры и&#;пригласил следовать за&#;собой. Расположившись поудобнее в&#;кресле, Колли закурил, и&#;на лице его заиграла удовлетворенная улыбка.

— Сержант сказал, вы хотели меня видеть, мистер Марборн, — заговорил он. — Должен признаться, в&#;начале я&#;струсил, ибо предположил, что&#;вы меня вызвали по&#;делу Миль-Лилля. Однако, поверьте, провались я&#;на этом самом месте, я&#;невиновен.

— Прекратите болтовню! Мне доподлинно известно, что&#;это ваших рук дело. Но&#;сейчас речь не&#;об этом. У&#;меня имеется для&#;вас дело, Колли.

Лицо Колли удивленно вытянулось.

— Слушайте внимательно, что&#;я вам скажу. Один мой приятель собирается подшутить над&#;своим другом.

И&#;он&#;изложил Колли свой план. Сначала преступник отнесся к&#;словам полицейского недоверчиво, подозревая, что&#;в этом кроется какой-нибудь подвох, но&#;затем поверил ему.

— Так значит, вы хотите, чтобы я&#;как можно скорее проник в&#;дом и&#;так&#;же скоро убрался оттуда?

— Особенно не&#;спешите. Вы должны создать впечатление, словно в&#;доме побывал грабитель.

Колли нахмурился.

— А&#;если владелец дома пристрелит меня? Он&#;служил в&#;колониях и, конечно, имеет оружие. Возможно, это и&#;веселая шутка, но&#;я предпочел&#;бы&#;роль зрителя. Поглядеть комедии Чаплина гораздо приятнее, чем самому разыгрывать их.

В&#;течение часа Марборн уговаривал Колли и, наконец, уломал его, убедив: задание довольно безопасно. Вознаграждение щедро оплатит все его страхи — после этой проделки он&#;может в&#;течение целого года ничего не&#;делать. После того как&#;переговоры с&#;Колли увенчались успехом, Марборн занялся Либером, опоздавшим на&#;целый час.

— Очень возможно, что&#;вы мне не&#;понадобитесь, но&#;все&#;же я&#;попрошу вас находиться здесь поблизости. Вы знаете Морлека? Его невозможно спутать с&#;кем-нибудь другим, но&#;на всякий случай я&#;вам покажу его.

— Он&#;преступник? — прохрипел Либер.

— Да, и&#;я нуждаюсь в&#;каком-нибудь предмете, по&#;которому можно установить его личность, например, в&#;бумажнике, носовом платке или&#;в чем-то&#;в этом роде. Вам придется подождать его на&#;углу.

И, оставив Либера дожидаться на&#;улице, Марборн направился к&#;дому Морлека. Посетителя впустил Бинджер. Несмотря на&#;то, что&#;Бинджер видел Марборна впервые, военная выправка посетителя привлекла его внимание, и&#;он заподозрил в&#;нем сыщика.

— Я&#;не&#;знаю, дома&#;ли&#;мистер Морлек, — сказал он&#;ему. — Но, если вам угодно, я&#;справлюсь.

И, захлопнув перед&#;носом Марборна дверь, верный слуга отправился доложить о&#;визите незнакомца хозяину.

— Он&#;назвался Колли, — доложил он&#;Морлеку. — Возможно, что&#;так его и&#;зовут, а&#;возможно, что&#;это выдумка.

— Что&#;ему угодно? — спросил Морлек и&#;отложил в&#;сторону книгу, которую читал.

— Он&#;говорит, что&#;встречался с&#;вами ранее в&#;Марокко и&#;что ему лишь теперь удалось выяснить, где вы живете.

— Впустите его! — приказал, чуть призадумавшись, Морлек.

Слуга провел Марборна в&#;кабинет Морлека.

— Прошу вас, присядьте, мистер Колли. Стульев, к&#;сожалению, у&#;меня нет, ибо я&#;никогда не&#;принимаю гостей. Прошу, присядьте на&#;диван.

Сыщик, изумленно оглядывая комнату, последовал приглашению Морлека.

— Давненько я&#;вас не&#;встречал, — заговорил он, несколько принужденно улыбаясь. — Вы, быть может, помните, как-то&#;в Танжере вы пригласили меня к&#;обеду? Это было десять лет назад в&#;Сесиль-отеле.

— Что-то&#;смутно припоминаю, — заметил Морлек и&#;безразлично глянул на&#;гостя.

— Я&#;приезжал в&#;Марокко по&#;делам фирмы по&#;изготовлению посуды, — продолжал Марборн. Взгляд его блуждал по&#;комнате, пытаясь найти какую-нибудь мелочь, принадлежащую Морлеку, незаметно стащить и&#;использовать позже как&#;улику.

— Теперь я&#;вспомнил вас, — заметил Морлек, — хоть вы и&#;изменились несколько за&#;эти годы.

Мистер Марборн возвел глаза к&#;потолку.

— Какая чудесная работа, — заметил он. — Право, у&#;вас замечательная, со вкусом обставленная квартира. Никогда&#;бы&#;не подумал, что&#;увижу на&#;Бонд-стрит такое прекрасное, выдержанное в&#;мавританском стиле помещение.

Неожиданно он&#;заметил рядом с&#;пресс-папье небольшую коробочку, украшенную монограммой Морлека, предназначенную, вероятно, для&#;хранения почтовых марок; однако, подойдя к&#;столу поближе, Марборн разглядел, что&#;это коробочка для&#;спичек.

Положив руку на&#;стол, он&#;продолжал:

— Право, я&#;не хотел вам мешать, а&#;лишь, воспользовавшись пребыванием в&#;Лондоне, увидеть вас.

И&#;незаметным движением руки он&#;зажал между пальцами крохотную коробочку для&#;спичек.

— Право, я&#;очень рад встрече со старым знакомым, особенно если он&#;из Марокко. Быть может, вам угодно выпить, мистер Колли?

— Благодарю вас, нет, — отказался Марборн, — не&#;смею более задерживать вас. Я&#;слышал, вы бываете в&#;Лондоне очень редко и&#;обычно живете в&#;своем имении в&#;Сусексе?

— Совершенно верно.

В&#;это мгновение Марборн сунул коробочку для&#;спичек в&#;карман.

— Если вы когда-нибудь приедете в&#;Ливерпуль, то&#;я буду вам очень рад. Прошу запомнить: Джон Л. Колли, — продолжал Марборн, вынимая руку из&#;кармана. — Адрес мой вы найдете в&#;телефонной книжке. Буду очень рад встретиться с&#;вами.

Джемс протянул ему руку и&#;взглядом проводил его до&#;двери.

— Кстати, — небрежно бросил Морлек в&#;то мгновение, когда Марборн собирался покинуть комнату, — прошу вас положить на&#;место мою коробочку спичек. Возможно, она мне самому понадобится.

Сыщик с&#;ужасом уставился на&#;Морлека.

— Вашу коробочку спичек? — пролепетал он&#;в смущении.

— Да, мою коробочку спичек. Она находится в&#;вашем кармане справа, — продолжал Джемс и, не&#;взглянув на&#;него, как&#;ни в&#;чем не&#;бывало снова углубился в&#;книгу.

— Но, право, у&#;меня нет никаких спичек, — продолжал лепетать смущенный Марборн.

— Возможно, вы их уже использовали, инспектор, — продолжал Джемс. — В&#;таком случае верните мне хотя&#;бы&#;коробку. Не заставляйте меня повторять, не&#;то вынудите обратиться к&#;вашему начальству и&#;сообщить ему о&#;кое-каких ваших проделках. Так, я&#;могу им рассказать о&#;некоем скупщике краденого, который выплачивает вам десять процентов с&#;оборота. Я&#;убежден: любезнейший начальник полиции ничего об&#;этом не&#;знает.

Марборн вздрогнул, и&#;лицо его побелело как&#;мел. Он&#;хотел что-то&#;возразить, но, раздумав, со злостью выхватил спичечницу из&#;кармана и&#;швырнул ее на&#;пол.

— Благодарю вас, — вежливо ответил Джемс.

Холодное презрение Джемса вывело сыщика из&#;себя: лицо его побагровело. Он&#;бросил Морлеку:

— Берегитесь, вам от&#;меня не&#;скрыться!

— Но&#;коробочку спичек вам все&#;же придется оставить, — невозмутимо продолжал Джемс.

В&#;дверях показался Бинджер.

— Проводите этого господина и&#;проследите, чтобы он&#;не захватил по&#;ошибке мой зонтик.

Глава ВТОРАЯ НЕУДАЧА МАРБОРНА[править]

После того как&#;за взбешенным Марборном захлопнулась дверь, Бинджер поспешил вернуться в&#;кабинет к&#;своему хозяину.

— Это был сыщик, — шепнул он&#;Морлеку.

— Я&#;знаю, — ответил Морлек и&#;подавил зевок. Он&#;пытался украсть у&#;меня коробочку спичек. Какое еще нужно доказательство тому, что&#;он занимается этой почтенной деятельностью?

— Зачем он&#;приходил сюда?

— Чтобы поразнюхать, что&#;здесь творится. Затем он&#;хотел украсть мои спички; но&#;не беспокойтесь, Бинджер.

— Эти парни чертовски хитры. Вы сегодня вечером выйдете из&#;дома? — спросил слуга, немного помолчав.

— Нет, но&#;вас я&#;не задерживаю, можете идти домой. Сегодня ты мне не&#;понадобишься. Ахмету скажите, чтобы он&#;сварил крепкий кофе. Я&#;собираюсь сегодня подольше поработать.

После ухода Бинджера Морлек захлопнул книгу и&#;медленно зашагал по&#;комнате. Брови его нахмурились, руки он&#;заложил за&#;спину, взгляд рассеянно блуждал по&#;сторонам. Донесся стук входной двери: это Бинджер покинул дом. Через&#;мгновение к&#;нему в&#;кабинет вошел Ахмет с&#;подносом в&#;руках. Он&#;принес кофе.

Выждав, пока маленький арабчонок, закончив приготовления и&#;отвесив торжественный поклон, удалился, Джемс приподнял сиденье дивана. Под&#;ним оказалась большая металлическая шкатулка. Морлек отпер ее и&#;достал большую пачку банкнот. В&#;течение получаса он&#;сортировал их, затем тщательно пересчитал, завернул каждую пачку в&#;отдельный пакет и&#;подписал адреса, предварительно поглядев по&#;своей записной книжке. Закончив эту работу, он&#;снова сложил все пачки в&#;шкатулку и, тщательно заперев ее, опустил сиденье дивана на&#;прежнее место.

Морлек взглянул на&#;часы — половина второго, однако, несмотря на&#;поздний час, он&#;не чувствовал усталости. Ему не&#;хотелось выходить из&#;дому и, сев за&#;письменный стол, он&#;погрузился в&#;размышления. Зачем его посетил Марборн? Трудно предположить, что&#;Марборн надеялся остаться неузнанным: Джемс знал всех сыщиков в&#;лицо.

В&#;таком случае, чем вызван его визит? И&#;чего ради он&#;так рисковал, похищая коробочку спичек? Тщетно пытался Джемс найти ответ; разгадать эту загадку ему не&#;удалось.

Потом, словно о&#;чем-то&#;вспомнив, он&#;прошел в&#;свою спальню и&#;обул ботинки — все&#;же решил выйти. Направившись к&#;входной двери, он&#;обнаружил на&#;полу письмо, очевидно, его просунули сквозь щель под&#;дверью. Адрес на&#;конверте был написан карандашом: «Мистеру Морлеку». Над&#;адресом красовалась несколько раз подчеркнутая надпись «Срочно».

Быстрым движением он&#;вскрыл конверт и&#;прочел несколько наспех набросанных на&#;листке бумаги строк. Потом положил письмо обратно в&#;конверт и&#;нахмурился:

— Ахмет, ты никого не&#;видел возле дома? — позвав арабчонка, спросил он.

— Нет, господин, я&#;никого не&#;видел после ухода секретаря, — ответил слуга.

— А&#;это письмо было уже здесь, когда уходил Бинджер?

— Нет, господин.

Письмо, очевидно, было доставлено в&#;то время, как&#;он в&#;спальне переобувался.

Морлек спустился вниз и&#;вышел на&#;улицу. На&#;противоположной стороне, спрятавшись в&#;тени ворот, стоял инспектор Марборн и&#;выжидал. Заметив Морлека, он&#;хлопнул своего спутника по&#;плечу и&#;сказал:

— Вот он.

Карманный воришка кивнул и&#;последовал за&#;Морлеком. Его высокий стройный силуэт медленно отдалялся в&#;сторону Пикадилли.

На&#;углу Морлек остановился, рассеянно оглядываясь по&#;сторонам. В&#;это мгновение на&#;него налетел маленький полный человек, по-видимому, куда-то&#;спешивший.

— Спокойней, спокойней, приятель, — добродушно заметил Морлек.

— Прошу прощения, сударь, — вежливо ответил Либер и&#;поспешно удалился.

Маленький человечек позабавил Морлека, и&#;он насмешливо поглядел ему вслед.

На&#;углу Эйр-стрит Либера ожидал инспектор Марборн, и&#;они оба свернули в&#;пустынную улочку.

— Все в&#;порядке? — осведомился Марборн.

— Кое-что&#;все&#;же удалось, — ответил Либер и&#;полез в&#;карман. — Это не&#;носовой платок и&#;не бумажник, а&#;письмо.

Нетерпеливым движением Марборн вырвал у&#;него из&#;рук конверт. Остановившись у&#;фонаря, он&#;быстро прочел надпись на&#;нем.

— Адресовано Морлеку. Теперь он&#;в наших руках!

Пытаясь разобрать торопливо набросанные строки, он&#;прочел:

"Дорогой мистер Морлек!

Ральф Гамон поручил инспектору полиции Марборну заманить вас в&#;ловушку.

Джен Смит".

— Черт побери, кто это Джен Смит? — взволнованно произнес Марборн.

Впрочем, не&#;он один думал об&#;этом. Тот&#;же вопрос тщетно задавал себе в&#;это мгновение и&#;Морлек.

Глава БРАТ И&#;СЕСТРА[править]

Марборн мрачно поглядел на&#;своего спутника.

— Какой&#;же вы вор, Либерн, — проронил он, — если не&#;смогли у&#;него вытащить ничего другого?

Лицо Либера вытянулось от&#;удивления.

— Разве этого недостаточно, мистер Марборн? — печально спросил он. — Ведь вы велели мне выкрасть письмо, и&#;я исполнил ваше приказание.

— Совершенно верно, — мрачно подтвердил Марборн.

И, засунув письмо в&#;карман, он&#;покинул Либера, изумленно глядевшего ему вслед.

Известие о&#;том, что&#;некая Джен Смит посвящена в&#;их с&#;Ральфом Гамоном намерения, обеспокоило Марборна. К&#;тому&#;же теперь отступать не&#;было никакой возможности — он&#;должен довести свое дело до&#;конца. Однако кое-какие меры предосторожности следовало предпринять. Он&#;остановил такси и&#;поехал на&#;Гросвенор-сквер. Швейцар доложил ему, что&#;мистера Ральфа Гамона дома нет.

— Быть может, вам угодно переговорить с&#;мисс Гамон? — спросил швейцар.

— Мисс Гамон? Я&#;и&#;не знал о&#;сестре мистера Гамона, — удивился Марборн.

При&#;желании швейцар мог сообщить ему о&#;том, что&#;мисс Гамон довольно редко осчастливливала Лондон своим присутствием. Однако, на&#;его взгляд, если&#;бы&#;это случалось реже, никто&#;бы&#;ничего не&#;потерял. Лидия Гамон не&#;была исключением из&#;тех особ, которые, познав в&#;прошлом бедность, вечно недовольны и&#;опасаются, что&#;к ним относятся недостаточно почтительно.

— О&#;да, у&#;мистера Гамона есть сестра, и&#;обычно она живет в&#;Париже, — швейцар ограничился только этими сведениями.

Мисс Лидия Гамон жила в&#;Париже; ее квартирка была расположена недалеко от&#;Булонского леса, в&#;ее распоряжении был изысканный автомобиль и&#;шофер-японец, одетый обычно в&#;огненно-красную ливрею. Она интересовалась искусством, свободно говорила по-французски и&#;ограничивала круг своих знакомых роялистскими семьями.

Она была стройной, высокой девушкой; ее рыжие волосы были коротко острижены и&#;зачесаны по&#;французской моде, на&#;руках она носила множество браслетов, отливающих при&#;ярком свете разноцветными огоньками. Окинув взглядом вошедшего полицейского, она не&#;потрудилась даже поздороваться с&#;Марборном, прикрыв глаза рукой. Полицейский, увидев ее в&#;роскошном вечернем платье из&#;зеленого шелка, маленьких золотых туфельках и&#;чулках под&#;цвет обуви, почувствовал, что&#;сражен ее красотой.

— Вы желали повидать моего брата? — томно спросила она.

— Совершенно верно, сударыня, я&#;желал&#;бы&#;переговорить с&#;ним. Это очень важно.

Лидия опустила глаза на&#;украшенные браслетами руки.

— Надеюсь, он&#;скоро вернется. К&#;сожалению, я&#;не в&#;курсе его дел и&#;поэтому не&#;могу вам помочь. Но&#;прошу вас, присядьте, мистер Марлоу.

— Марборн, — поправил ее сыщик, осторожно опустившись на&#;краешек стула. — Я&#;и&#;не знал, что&#;у мистера Гамона такая сестра.

— Обычно я&#;живу в&#;Париже, — ответила она. — Жизнь в&#;Париже гораздо приятнее, чем в&#;Лондоне. Лондон слишком деловой город и&#;действует мне на&#;нервы.

Марборн не&#;умел вести светских разговоров, и&#;приход Гамона выручил его и&#;избавил от&#;необходимости поддерживать светский разговор. Он&#;уже чуть было не&#;сказал, что&#;полиция в&#;Лондоне стоит на&#;высоте, поэтому лондонцам не&#;приходится чего-либо опасаться.

— Здравствуйте, Марборн. Что-нибудь стряслось? — заговорил Ральф. — Вы познакомились с&#;моей сестрой? Лидия, позволь тебе представить мистера Марборна из&#;полицейского управления. Он&#;мой большой приятель.

— Ах, вот как, — разочарованно протянула Лидия.

— Мы&#;пройдем ко&#;мне, — поспешил заявить Ральф и&#;увел Марборна, прежде чем тот успел проститься с&#;его сестрой.

Оставшись наедине с&#;Ральфом, Марборн выложил ему, что&#;случилось.

— Покажите письмо, — потребовал Гамон.

Прочтя письмо, он&#;нахмурился и&#;недоуменно спросил:

— Джен Смит? Кто&#;бы&#;это мог быть?

— Вы никому не&#;говорили о&#;наших замыслах?

— Никому, кроме моей сестры, — заверил Гамон.

— Вы напрасно рассказали ей, — упрекнул его Марборн.

— Я&#;лишь сказал ей, что&#;собираюсь свести счеты с&#;Морлеком, и&#;только, — возразил Гамон. — Но&#;готов поклясться: письмо написано не&#;моей сестрой, она в&#;глаза не&#;видела Морлека. Это все, что&#;вам удалось раздобыть?

— Этого вполне достаточно, — ответил Марборн. — Для&#;выполнения плана мне не&#;нужно ничего из&#;его вещей.

Марборн не&#;упомянул о&#;своем визите к&#;Морлеку. Зачем подрывать в&#;глазах Ральфа свой авторитет.

— А&#;когда мы&#;осуществим ваш план?

Марборн пожал плечами.

— Я&#;надеюсь, на&#;этой неделе. Вам нечего опасаться, у&#;меня будет достаточно улик, чтобы надежно упрятать его за&#;решетку. Тогда без&#;особого труда мы&#;обыщем его городскую квартиру и&#;дом в&#;Суссексе. Очень жаль, что&#;сельская полиция еще раньше не&#;занялась им. И&#;почему вы не&#;обратились к&#;ней?

— Довольно болтать, — нетерпеливо перебил его Ральф. — Лучше скажите, вы собираетесь его арестовать? На&#;всякий случай я&#;расположусь где-нибудь поблизости, и, в&#;случае опасности, можете на&#;меня рассчитывать.

После ухода сыщика Ральф поспешил к&#;сестре.

— Кто это такой? — поинтересовалась Лидия и&#;сладко зевнула. — Ты принимаешь весьма странных людей.

Ральф молча глядел на&#;нее.

— Знаешь, я&#;обещала леди Дэрью провести с&#;ней субботу и&#;воскресенье. У&#;нее очаровательный мальчик — он&#;воспитывается и&#;Итоне…

— Лидия, — перебил ее Гамон, — послушай меня внимательно. Как&#;ты жила раньше? Я&#;напомню тебе. Ты служила в&#;баре и&#;зарабатывала столько, сколько тебе хватало на&#;жизнь. Я&#;не&#;был тогда богатым, однако и&#;сейчас мои средства не&#;безграничны. А&#;твои расходы все растут… Прошу тебя: выбрось из&#;головы всех приятельниц, достаточно богатых для&#;того, чтобы посылать своих сыновей в&#;Итон.

Она возмущенно взглянула на&#;него.

— Вероятно, тебе снова придется работать.

— Что&#;все это значит? — Ее светскость, как&#;ветром сдуло, в&#;голосе зазвучали откровенная злоба и&#;удивление. — Ты хочешь сказать, мне придется снова работать в&#;баре? И&#;притом, что&#;ты будешь зарабатывать десятки тысяч фунтов? Не забудь, Ральф, в&#;свое время я&#;помогла тебе. Или&#;ты забыл о&#;Джонни Корнфорде?

Гамон побледнел.

— Можешь не&#;вспоминать, — резко оборвал он&#;сестру. — Я&#;и&#;теперь нуждаюсь в&#;твоей помощи. Марборн разработал подробный план, чтобы обезвредить Морлека. Если дело провалится, придется тебе позаботиться о&#;том, как&#;избавиться от&#;него иным способом.

— Ах, вот оно что! И&#;что&#;я за&#;это буду иметь? Наверное, как&#;и за&#;историю с&#;Корнфордом — ничего?

— Да&#;ведь я&#;и сам тогда ничего не&#;получил!

— Ложь! Но&#;больше ты меня не&#;обманешь.

— Право, на&#;том деле я&#;действительно ничего не&#;заработал, — продолжал Ральф. — Я&#;тогда сильно разочаровался и&#;выжил только благодаря чистой случайности. Ни&#;к&#;центу из&#;тех денег я&#;не прикоснулся.

Наступило короткое молчание.

— Что&#;от&#;меня требуется? — спросила наконец Лидия. — Куда я&#;должна заманить мистера Морлека? Неужели он&#;так богат?

— Денег у&#;него — куры не&#;клюют, но&#;не в&#;деньгах дело.

Лидия изумленно взглянула на&#;брата.

— Что&#;такое?

— Сейчас не&#;время говорить об&#;этом. Возможно, план Марборна удастся.

— А&#;как&#;он выглядит, этот Морлек?

Ральф пошел в&#;кабинет и&#;вернулся с&#;фотографией Джемса.

Лидия вгляделась в&#;снимок.

— А&#;он&#;хорош собой… Но&#;кто он?

— Я&#;не&#;пожалею никаких денег и&#;выясню это, только не&#;торопи меня и&#;не задавай глупых вопросов. Нравится он&#;тебе? Ты готова им заняться? Разумеется, на&#;этом деле ты заработаешь.

Лидия перевела взгляд на&#;брата.

— В&#;таком случае не&#;важно, что&#;он собой представляет.

Глава ДЖЕМС МОРЛЕК В&#;ЛОВУШКЕ[править]

В&#;пятницу вечером Лондон окутал туман.

Джемс Морлек поужинал и, как&#;обычно, рассеянно просматривал вечерние газеты. Бинджер ушел домой пораньше, получив разрешение хозяина в&#;течение трех дней не&#;появляться на&#;службе, ибо тот собирался уехать к&#;себе в&#;имение.

В&#;передней стояли упакованные чемоданы, у&#;подъезда — машина, однако Джемс задерживался из-за&#;тумана. Из&#;окна Морлек выглянул на&#;улицу.

— Я&#;все&#;же поеду, — сказал он, обращаясь к&#;Ахмету.

Неожиданно раздался телефонный звонок. Джемс подошел к&#;аппарату и&#;услышал незнакомый взволнованный голос:

— Мистер Морлек?.. Я&#;говорю из&#;Блекгета… Бинджера сбил автобус… Его перенесли в&#;дом номер 12… Быть может, вы навестите его?

— Что, он&#;серьезно ранен? — поспешно спросил Морлек.

— Сожалею, но&#;не думаю, что&#;он выживет… Это говорит доктор Гронджер.

Джемс повесил трубку и&#;тотчас выехал в&#;Блекгет.

В&#;южной части Лондона туман оказался еще плотнее, и&#;Морлек с&#;трудом различал дорогу. Однако едва он&#;добрался до&#;Нью-Кросс, туман рассеялся, небо прояснилось, так что&#;удавалось разглядеть даже звезды.

Либер, продолжавший неустанно следить за&#;квартирой Морлека, увидел, как&#;его машина отъехала от&#;дома, и&#;сыщик тотчас бросился звонить Марборну.

— Он&#;уехал, — крикнул он&#;в трубку, — в&#;пять минут одиннадцатого!

— Один?

— Да! Он&#;едет в&#;своей машине в&#;направлении Блекгета. Мне показалось, что&#;он очень спешит.

Марборн, вот уже в&#;течение часа ожидавший известий от&#;Либера, тотчас покинул ресторанчик в&#;Гринвиче. На&#;улице его поджидали Слоон и&#;Колли.

— Нельзя терять ни&#;минуты! Колли, вам пора.

— Но, право, не&#;подождать&#;ли&#;нам еще немного? Ведь хозяева еще не&#;легли спать, — протестовал Колли.

— Да&#;они&#;легли спать еще в&#;девять часов, — нетерпеливо ответил Марборн. — Неужели вы воображаете, что&#;я не&#;выяснил, чем они&#;заняты в&#;данную минуту?

Выйдя из&#;автомобиля, доставившего их в&#;Блекгет, Колли в&#;который раз выслушал наставления Марборна.

— Через&#;кладовую вам придется спуститься на&#;первый этаж. Разбейте одну из&#;витрин — там хранятся драгоценности. Отвечать вам за&#;это не&#;придется. Выполнив свою задачу, не&#;медлите и&#;поспешите скрыться. Обитатели дома к&#;этому времени будут уже на&#;ногах.

Колли направился к&#;дому номер 12 и&#;исчез во&#;мраке.

— Мне кажется, ваш план слишком прост, — обратился Слоон к&#;своему начальнику. — А&#;Морлек слишком хитер, чтобы попасться в&#;западню. Скорее всего он&#;поехал домой к&#;Бинджеру и&#;найдет его там живым и&#;невредимым.

— А&#;я&#;вам говорю, что&#;он сломя голову примчится сюда. Я&#;слышал по&#;его голосу, что&#;он очень взволнован. Вот видите — показался автомобиль, — и&#;Марборн, увлекая за&#;собой своего спутника, скрылся в&#;подъезде.

— Наша ловушка слишком примитивна, — опять проворчал Слоон. — И&#;ничего хорошего из&#;этого не&#;выйдет.

— Заткните глотку! — прикрикнул на&#;него Марборн.

Автомобиль Джемса Морлека остановился у&#;четвертого дома от&#;угла, под&#;двенадцатым номером, едва различимым из-за&#;сумерек. Джемс выпрыгнул из&#;машины и&#;подошел к&#;палисаднику. Внезапно у&#;самого дома он&#;остановился.

«Где&#;же красный фонарь, указывающий, что&#;здесь живет врач?»

Морлек возвратился на&#;улицу и&#;еще раз проверил номер дома.

Убедившись, что&#;не ошибся, он&#;решительно направился к&#;подъезду. Но&#;не&#;успел преодолеть несколько ступенек, как&#;раздался выстрел, затем послышались чьи-то&#;торопливые шаги.

Почувствовав опасность, Джемс бросился вниз по&#;лестнице, но&#;неожиданный удар по&#;голове, уже в&#;дверях, сразил его — и&#;он рухнул без&#;чувств.

Придя в&#;себя, Морлек обнаружил, что&#;лежит на&#;деревянной койке. Кто-то&#;перевязывал ему рану на&#;голове.

Он&#;попытался подняться.

— Лежите смирно, — сурово потребовал врач.

Пришлось повиноваться.

Джемс находился в&#;камере. Как&#;он&#;попал сюда? Смутно припомнилось, как&#;ему нанесли удар. Голова болела. И&#;руками нельзя было пошевельнуть. Взглянув на&#;них, Морлек увидел наручники.

— Как&#;я&#;здесь очутился? — спросил он.

— Полицейский инспектор вам все разъяснит, — ответил врач, заканчивая перевязку.

— Ах, вот оно что! — мрачно прошептал Морлек. — Посмотрим! А&#;как&#;поживает Бинджер? — И, пытаясь улыбнуться, добавил: — Ловко подстроено! А&#;инспектора, вероятно, зовут Марборн? Не так&#;ли?

— Об&#;этом спросите его самого, — уклончиво заметил врач и&#;удалился, заперев дверь камеры.

«Что&#;же произошло?» — Джемс приподнялся со своего ложа.

Карманы были пусты — очевидно, его уже успели обыскать?

Звяканье замка прервало размышления Морлека. На&#;пороге показался Марборн. Он&#;торжествующе улыбался.

— Ну-с, Морлек? Все-таки мне удалось вас задержать?

— Я&#;вижу, мне следовало подарить вам коробочку со спичками, — холодно заметил Джемс. — Если&#;бы&#;я догадался о&#;вашем желании подстеречь и&#;ограбить меня, то, поверьте, избавил&#;бы&#;вас от&#;лишних хлопот.

— Мне удалось взять вас с&#;поличным! Болтаете о&#;какой-то&#;там коробочке!.. — возмутился Марборн и&#;продолжал: — Я, инспектор Марборн, обвиняю вас в&#;попытке ограбления со взломом в&#;Блекгете, на&#;Кренфильд-Гарденс, Кроме того, я&#;обвиняю вас в&#;ношении огнестрельного оружия и&#;инструмента для&#;взлома. В&#;довершение всего вы обвиняетесь в&#;ограблении Депозитивного банка, в&#;ограблении в&#;ночь на&#;двенадцатое августа Коунти-банка.

Он&#;замолчал.

— Я&#;не&#;считаю нужным перебивать вас, — заметил Джемс. — Продолжайте ваш монолог.

Сыщик удивленно посмотрел на&#;него.

— Ваш интерес, по-видимому, возрастет, когда вы услышите мое следующее сообщение. Мне удалось арестовать и&#;вашу сообщницу — Джен Смит.

Джемс громко расхохотался.

— Это превосходно! Я&#;буду очень рад познакомиться с&#;ней! А&#;нашего общего друга Гамона вы не&#;арестовали?

— Вам хорошо известно — у&#;меня нет никаких оснований арестовывать мистера Гамона, — ответил Марборн. — Или&#;у&#;вас имеется обвинение против него?

Джемс, немного помолчав, сказал:

— Я&#;обвиняю его в&#;умышленном убийстве, а&#;вас — как&#;соучастника. Вы помогли ему скрыть преступление.

Инспектор Марборн не&#;сразу уловил его мысль.

— Что&#;вы хотите этим сказать? Умышленное убийство? — переспросил он.

— Мне пока еще до&#;конца не&#;ясна ваша роль в&#;этом обмане, — спокойно продолжал Джемс, но&#;в тот день, когда я&#;поймаю Гамона, я&#;потребую ответа и&#;от вас.

— Вы поймаете Гамона? — удивился Марборн. — Разве вы собираетесь поступить в&#;полицию?

— Это совершенно излишне. Я&#;не&#;паду так низко.

Полицейский рассвирепел и&#;потребовал:

— А&#;теперь ступайте и&#;полюбуйтесь, что&#;нашли у&#;вас при&#;аресте.

Он&#;повел Морлека в&#;канцелярию и&#;предъявил ему разложенные на&#;столе револьвер, черную маску, связку отмычек и&#;прочие воровские инструменты.

— И&#;все это вы нашли при&#;мне? Уж не&#;спрятал&#;ли&#;я все это в&#;жилетном кармане? — иронически произнес Джемс.

— Кое-что&#;мы нашли у&#;вас в&#;кармане пальто, а&#;остальное под&#;сиденьем вашей машины, — ответил сыщик. — Вы признаете, что&#;все это принадлежит вам?

— Ничего подобного. Единственно, что&#;у меня было при&#;себе — это золотые часы с&#;цепочкой, но&#;здесь я&#;их не&#;вижу. Я&#;полагаю, вы их конфисковали для&#;себя лично? А&#;где мои деньги? У&#;меня с&#;собой было что-то&#;около пятидесяти фунтов — они&#;исчезли. Должно быть, вы их также удержали в&#;свою пользу?

— Деньги и&#;часы хранятся в&#;другом месте, — вмешался Слоон. — Напрасно вы вздумали обвинять инспектора…

— Почем знать? — И, указав на&#;скованные руки, Джемс спросил: — Неужели это необходимо?

Сержант взял ключ и&#;снял с&#;его наручники.

Морлека отвели в&#;камеру.

Глава ИНТЕРЕС ЛОРДА КРЕЙЗА[править]

Джоан Карстон сидела за&#;завтраком и&#;просматривала газету, когда ей доложили о&#;приходе мистера Гамона. Тяжело вздохнув, она отложила газету и&#;вопросительно взглянула на&#;отца.

— А&#;я&#;думал, что&#;мы наконец-то&#;избавились от&#;него, — возбужденно воскликнул старый лорд.

— Придется принять его, — примирительно заметила Джоан.

Ральф Гамон был на&#;редкость весел и&#;приветлив — никогда еще обитатели дома не&#;видели его в&#;таком хорошем настроении.

— У&#;меня очень интересные новости, — начал он. — Мы&#;его поймали.

— Кого? — осведомилась Джоан.

— Морлека! Этой ночью его арестовали с&#;поличным. Он&#;пытался ограбить одного из&#;жителей Блекгета.

Джоан вскочила с&#;места.

— Это неправда! — взволнованно воскликнула она. — Мистер Морлек… Нет, этого не&#;может быть!

— Нет, это правда, — продолжал Гамон. — К&#;счастью, его выследили двое полицейских, и&#;скрыться ему не&#;удалось.

Лорд Крейз надел очки и&#;изумленно поглядел на&#;своего гостя.

— Вы говорите о&#;Джемсе Морлеке, нашем соседе? — недоверчиво спросил он.

Гамон кивнул.

— Разумеется, о&#;нем, о&#;Черном Человеке, о&#;самом ловком взломщике, известном в&#;последнее время.

Джоан откинулась на&#;спинку кресла — ей казалось, что&#;все закружилось и&#;поплыло перед&#;ней. Гамон не&#;лгал. Его радостное настроение — лучшее доказательство тому, что&#;он говорил правду.

— Разумеется, не&#;обошлось и&#;без вашей помощи? — медленно сказала она. — Вы сами только что&#;упомянули об&#;этом.

— Должен признаться, что&#;именно я&#;снабдил полицию рядом весьма ценных сведений, хотя поймал его, конечно, не&#;я. Но&#;довольно об&#;этом. Если вы позволите, моя сестра Лидия сегодня вас навестит.

— Ах так? — рассеянно заметила девушка. — Я&#;совсем позабыла о&#;вашей сестре… Но&#;мне, право, очень жаль — сегодня после обеда меня не&#;будет дома.

— Я&#;и&#;сам об&#;этом подумал, потому предложил ей зайти к&#;вам завтра, — заторопился Гамон. — Лидия вам понравится — очень милая девушка, у&#;нее чудесный характер.

— Когда будут судить мистера Морлека? — спросила Джоан.

— Сегодня утром началось предварительное следствие, а&#;на следующей неделе он&#;предстанет перед&#;судом. Вы очень интересуетесь им? Впрочем, в&#;преступниках таится что-то&#;романтическое, они&#;привлекают к&#;себе гораздо больше, чем те, кто уважает и&#;соблюдает закон.

Джоан обрела обычное самообладание.

— У&#;него есть друзья? Есть кто-нибудь, кто готов поручиться за&#;него?

— О&#;поручительстве не&#;может быть и&#;речи. Полиция никогда не&#;согласится выпустить его, ибо задержать его удалось с&#;большими трудностями.

— Его ранили? — спросила Джоан.

— Всего лишь нанесли один или&#;два удара, — ответил Гамон, заметив, что&#;девушка не&#;спускает с&#;него глаз.

— Я&#;вижу, вы очень подробно обо всем осведомлены.

— Мне известно лишь то, что&#;напечатано в&#;газетах, — поспешил заверить ее Гамон.

— В&#;газетах ничего нет о&#;поимке грабителя. Его задержали поздно вечером. Слишком поздно для&#;того, чтобы информация появилась в&#;утреннем выпуске.

И, не&#;попрощавшись, она удалилась.

— Я&#;вижу, Джоан проявляет большой интерес к&#;этому парню, — проворчал Гамон.

— А&#;почему&#;бы&#;ей не&#;поинтересоваться его судьбой? — спросил лорд Крейз. — Скажите, где будет слушаться его дело?

— В&#;Гринвиче.

— В&#;Гринвиче? — задумчиво повторил лорд Крейз, словно не&#;мог себе представить, что&#;в этом городке может заседать суд.

*  *  *

Примерно в&#;обеденное время к&#;камере Морлека подошел сторож и, окликнув его, предложил пройти в&#;зал суда.

Зал был до&#;отказа набит публикой. На&#;скамье, предназначенной для&#;журналистов, сегодня сидело шестеро вместо обычных трех. Кроме того, много репортеров разместилось на&#;местах для&#;публики.

После оглашения обвинения защитник Джемса предложил изменить меру пресечения и&#;заговорил о&#;поручительстве, но&#;его прервал судья:

— О&#;поручительстве не&#;может быть и&#;речи.

Неожиданно разбирательство было прервано. К&#;секретарю суда без&#;приглашения направился какой-то&#;высокий седой господин и&#;протянул ему свою визитную карточку.

— Этот человек, — сказал он, глядя поверх очков на&#;Джемса, — мой сосед по&#;имению. Я&#;прошу суд предоставить ему возможность собрать материал для&#;своей защиты.

— Право, мне очень жаль, милорд, — возразил секретарь суда, — но&#;в тех случаях, когда полиция возражает против освобождения под&#;поручительство, мы&#;лишены возможности что-либо предпринять. Очень сожалею, но&#;ничем не&#;могу быть вам полезен, сэр Крейз.

Джемс возвратился в&#;камеру. Чего ради этот почтенный седовласый господин, в&#;дом которого он&#;недавно проник и&#;ограбил, вздумал облегчить его участь и&#;проявил к&#;нему столько внимания?

Менее всего он&#;ожидал сочувствия со стороны соседа по&#;имению, занимающего в&#;обществе влиятельное положение.

Глава ДАМСКАЯ БОЛТОВНЯ[править]

Джоан с&#;большим удивлением прочла в&#;газете о&#;странном выступлении своего отца в&#;защиту Морлека в&#;суде. Сгорая от&#;нетерпения, она ждала его возвращения домой.

— Право, ты самый странный и&#;самый лучший отец в&#;мире! — воскликнула она при&#;виде сэра Крейза, неторопливо входящего в&#;гостиную. — Ты его видел?

— Да, — ответил старый лорд, смущенный вниманием дочери. — Он&#;неплохо выглядит, Джоан. — И, покачав головой, добавил: — однако при&#;этом полиция утверждает, что&#;он — один из&#;опаснейших преступников нашего времени. Никогда&#;бы&#;не подумал! По&#;правде говоря, — он&#;пожал плечами, — наш общий друг Гамон гораздо больше похож на&#;преступника.

Джоан надеялась, что&#;сестра Гамона не&#;будет навязывать ей своего знакомства, — ведь она столь явно попыталась избежать встречи с&#;ней. Джоан обычно была не&#;прочь познакомиться с&#;новыми людьми. В&#;другое время она заинтересовалась&#;бы&#;встречей с&#;девушкой, но&#;теперь все ее мысли были сосредоточены на&#;другом.

За&#;два часа до&#;ужина лорд Крейз, по&#;обыкновению, прилег отдохнуть, а&#;Джоан занялась своей корреспонденцией. Но&#;никак не&#;могла заставить себя думать о&#;письмах. Еще менее желала она уделять внимание гостям. Она тяжело вздохнула, когда вошел Стефанс и&#;доложил ей о&#;мисс Лидии Гамон.

— Попросите ее пройти, — сказала она ему и&#;дала себе слово быть вежливой хозяйкой.

Лидия Гамон изумила ее. Она умела со вкусом одеваться и&#;так непринужденно говорила с&#;ней, что&#;Джоан усомнилась, в&#;самом&#;ли&#;деле эта изящная и&#;красивая девушка — сестра грубоватого и&#;непривлекательного Ральфа Гамона.

— Я&#;очень сожалею, что&#;помешала вам, — сказала Лидия, бросив взгляд на&#;письменный стол.

В&#;надежде, что&#;гостья пощадит ее, поняв, что&#;явилась не&#;вовремя, Джоан разложила на&#;столе почтовую бумагу и&#;конверты.

— Ральф говорил, что&#;вы будете ждать меня, и&#;я приходила повидать вас еще утром, но, к&#;несчастью, не&#;застала дома.

Джоан пробормотала извинения и, сгорая от&#;нетерпения узнать, что&#;именно заставило Лидию Гамон нанести ей визит в&#;столь необычный час, предложила гостье сесть.

— Я&#;приехала в&#;Лондон на&#;несколько дней и&#;хотела&#;бы&#;поговорить с&#;вами, — продолжала та, словно прочитав мысли Джоан. — В&#;основном я&#;живу в&#;Париже. Вы когда-нибудь бывали в&#;Париже?

— Я&#;очень мало знаю этот город. Не могу сказать, что&#;я от&#;него в&#;восторге, — ответила Джоан.

— Что&#;вы? — удивленно подняла брови Лидия. — Не понимаю людей, которым не&#;нравится Париж. Чудесный город, словно созданный для&#;тех, кто обладает изысканным вкусом.

— В&#;таком случае, мне приходится сознаться — я&#;его лишена.

— Вы неверно истолковали мои слова, — поспешила оправдаться Лидия. Она не&#;хотела произвести на&#;хозяйку неприятное впечатление, а&#;тем более — обидеть ее. — Вы встречались там с&#;герцогом Мондидье? Он&#;очень дружит с&#;нашей семьей.

И&#;она перечислила еще ряд громких имен. Они, несомненно, должны были внушить Джоан почтение к&#;кругу ее знакомых.

— Ральф рассказал мне, что&#;он выкупил ваше родовое имение в&#;Суссексе, — продолжала Лидия, — Говорят, это райский уголок.

— Да, вы правы.

— Очень жаль. Не одно столетие оно принадлежало вашим предкам, а&#;теперь пришлось продать его. Я&#;говорила Ральфу — отнять у&#;вас это имение — непростительная жестокость с&#;его стороны.

— Но&#;мистер Гамон этого не&#;сделал, да&#;и не&#;мог сделать, — поспешила возразить Джоан, раскусив цель прихода Лидии. — По&#;крайней мере, пока жив мой отец.

— Да, да, я&#;знаю, но&#;я главным образом имела в&#;виду вас. Ральф также думает о&#;вас и&#;гораздо больше, чем вы можете себе представить.

Лидия взглянула на&#;Джоан — ее слова не&#;произвели на&#;девушку никакого впечатления.

— Ральф очень отзывчивый человек, только многие этого не&#;понимают, склонны считать его сухарем, лишенным иных интересов, кроме увеличения своего состояния. Но&#;это не&#;так. Он&#;очень нежный и&#;страстный мужчина.

— В&#;таком случае его жене суждено быть очень счастливой, — решительно сказала Джоан.

Лидия не&#;ожидала такой откровенности и&#;немного растерялась.

— Быть может, вы сочтете меня несколько излишне настойчивой и&#;несколько бесцеремонной, но&#;я уверена: Ральф — достойная партия для&#;самой прекрасной девушки. Не спешите оттолкнуть его!

— В&#;том, что&#;вы говорите, нет ничего бесцеремонного, — холодно возразила Джоан, — но&#;я должна заявить, что&#;для меня супружеская жизнь с&#;вашим братом не&#;представляет никакого интереса. Позвольте вам довериться, — в&#;глазах Джоан загорелся лукавый огонек, — что&#;даже при&#;желании я&#;не могла&#;бы&#;осчастливить Ральфа и&#;выйти за&#;него замуж.

— Почему? — воскликнула Лидия.

— Да&#;потому, что&#;я уже помолвлена.

— Вы помолвлены?

Для&#;Лидии, возмущенной братом, который не&#;предупредил ее о&#;помолвке Джоан, это известие было подобно грому среди ясного неба.

— Да, я&#;помолвлена.

— Но&#;вы не&#;носите обручального кольца?..

— Когда два сердца бьются в&#;унисон — это совершенно лишнее, — торжественно ответила Джоан.

— Но&#;Ральф ничего не&#;знает о&#;вашей помолвке…

— В&#;таком случае не&#;забудьте сообщить ему приятную новость.

Лидия смущенно поднялась.

— Желаю вам счастья, — сказала она. — Но, мне кажется, в&#;вашем положении выйти замуж за&#;человека без&#;состояния — непростительная ошибка. Я&#;полагаю, если&#;бы&#;у вашего жениха имелись хоть какие-нибудь средства, он&#;не допустил&#;бы, чтобы ваше родовое имение выкупил Ральф.

— Браки по&#;расчету обычно редко бывают счастливыми, — вежливо возразила Джоан. — Но&#;я&#;надеюсь, что&#;наш брак — брак по&#;любви, будет очень счастливым, ни&#;одной из&#;сторон не&#;приходили в&#;голову никакие корыстные расчеты.

Лидия не&#;пыталась скрыть своего разочарования.

— Быть может, вы все&#;же подумаете о&#;том, что&#;я сказала, — заявила она Джоан на&#;прощание. — Ральф — надежный друг и&#;союзник, но&#;и не&#;менее опасный враг. Некто вздумал помериться с&#;ним силами, а&#;теперь сидит в&#;тюрьме, имея достаточно времени поразмыслить о&#;том, что&#;представляет собой Ральф Гамон.

Гостья заметила, что&#;Джоан покраснела, однако неверно истолковала ее смущение.

— Я&#;не&#;думаю, что&#;мистер Джемс Морлек особенно утруждает себя размышлениями о&#;вашем брате, — спокойно возразила Джоан.

— Ах, вы знаете Морлека?

И&#;Джоан ощутила на&#;себе потемневший, враждебный взгляд Лидии.

— Разумеется, я&#;его знаю, — медленно и&#;отчетливо произнесла она. — Ведь он — мой жених…

Глава СЧАСТЛИВЫЙ МИГ В&#;ЖИЗНИ СТЕФАНСА[править]

Лорд Крейз проснулся и&#;вышел к&#;ужину в&#;весьма беззаботном настроении. Джоан рассказала ему о&#;визите Лидии и&#;ее намерениях.

— Великий Боже! — воскликнул он&#;вне себя. — И&#;взбрело&#;же тебе в&#;голову сказать такое!

— Я&#;хотела лишь попугать ее, — ответила девушка.

— Разве этого нельзя было достичь иным способом? Ты могла&#;бы&#;рассказать ей, что&#;в Крейзе скверное вино, что&#;оно попахивает пробкой, что&#;крыша протекает, — все это соответствует истине. Но&#;чего ради ты вздумала ей рассказывать, что&#;помолвлена со взломщиком? Или&#;ты на&#;самом деле помолвлена с&#;ним? — недоверчиво осведомился он&#;у дочери.

— Нет, нет, я&#;с ним не&#;помолвлена, — поспешила успокоить отца Джоан.

— Слава Богу, — пробормотал лорд, вытирая лоб. — А&#;подумала&#;ли&#;ты, какой шум поднимут газеты? «Девушка из&#;высшего общества выходит замуж за&#;грозу всех банков» или «Дочь лорда выходит замуж за&#;американского взломщика. Жених в&#;настоящее время находится в&#;тюрьме». Как&#;тебе такие заголовки?

— Об&#;этом я&#;не подумала, — смущенно призналась Джоан.

Лорд Крейз удовлетворенно замолчал: наконец-то, и&#;он оказался прав в&#;споре с&#;дочерью.

— Возможно, и&#;Морлек считал&#;бы&#;себя оскорбленным. Кто знает, может быть, эти взломщики гнушаются нами, провинциальными аристократами?

— Довольно шутить, — взмолилась Джоан.

После ужина лорда Крейза навестил Гамон.

— Меня нет дома, — поспешил заявить лорд, узнав о&#;его появлении, и&#;удалился. Джоан вышла к&#;Ральфу в&#;гостиную.

— Что&#;все это значит? — резко начал Гамон.

Ральф и&#;раньше производил отталкивающее впечатление на&#;Джоан, но&#;сейчас при&#;виде его она содрогнулась: глаза Гамона пылали злобой, нижняя челюсть нервно подергивалась…

— Так, значит, вы знаете Морлека? Вы и&#;есть Джен Смит? — воскликнул он&#;и направился к&#;девушке.

Спокойствие Джоан лишь подлило масла в&#;огонь.

— Джоан, я&#;сказал вам, что&#;вы — единственная для&#;меня женщина на&#;свете. Я&#;хочу взять вас в&#;жены! Я&#;скорее убью вас, чем отдам кому-нибудь другому. Я&#;не&#;успокоюсь, пока не&#;узнаю, что&#;его нет в&#;живых.

Джоан и&#;бровью не&#;повела. По-прежнему бесстрастно взирала она на&#;бушевавшего Ральфа, и&#;во взгляде ее сквозило лишь презрение.

— Все то, что&#;я рассказала вашей сестре, — лишь безобидная шутка, — сказала девушка. — Возможно, мне и&#;не следовало говорить ей о&#;помолвке, однако она совершенно нестерпима со своими разговорами об&#;аристократических знакомствах во&#;Франции. Я&#;убеждена: и&#;она&#;бы&#;набросилась на&#;меня так&#;же, как&#;только что&#;набросились вы.

И&#;затем, позвав Стефанса, распорядилась:

— Проводите мистера Гамона до&#;двери. И&#;впредь нас нет для&#;него дома — ни&#;в городе, ни&#;в нашем имении.

Стефанс низко поклонился своей госпоже и&#;решительно указал Ральфу на&#;дверь. Это была самая счастливая минута в&#;жизни старого дворецкого.

Глава ОСОБОЕ МНЕНИЕ УЭЛЛИНГА[править]

Полковник Картер из&#;уголовной полиции отложил сигару в&#;сторону и&#;громко расхохотался:

— Дорогой Уэллинг, вы слишком романтичны. Разве можно предположить, что&#;ваши действия увенчаются успехом. И&#;все&#;же, несмотря ни&#;на что, вы один из&#;самых удачливых сыщиков. Романтика в&#;нашей работе ничего не&#;значит, в&#;преступниках и&#;преступлениях нет ни&#;капли романтики. Например, некто «А» — вор с&#;весьма своеобразными методами работы, «Б» — несколько менее одаренный полицейский, не&#;обладающий фантазией, которому это дело передается для&#;расследования. При&#;этом ему удается выяснить, что&#;преступление совершено кем-то, применяющим методы работы «А», — скажем, у «А» имеется привычка проникать в&#;дом через&#;окно в&#;кладовую, или&#;он имеет обыкновение после удачной работы тут&#;же, на&#;месте, закусывать! Таким образом, отличительные свойства работы «А» установлены. На&#;основании этих данных «Б» поспешит арестовать «А», и&#;в большинстве случаев будет прав. Вы&#;же, на&#;основании того, что&#;он тут&#;же, на&#;месте, подкрепился, сделаете вывод, что&#;преступление было совершено голодным человеком и&#;будете его разыскивать по&#;этой примете.

Юлиус Уэллинг, начальник восьмого отделения Скотленд-Ярда, тяжело вздохнул. Это был пожилой седой человек с&#;грустным лицом; в&#;минуты волнения он&#;озабоченно потирал кончик носа.

— И&#;тем не&#;менее все ваши начинания всегда удавались, — продолжал начальник. — Должно быть, вам очень везет.

— Вы забываете, что&#;в этом, быть может, сказалось не&#;только и&#;не столько мое везение, сколько мои способности, — скромно заметил Уэллинг.

В&#;Скотленд-Ярде, где он&#;прослужил тридцать пять лет, его прозвали «вежливым Уэллингом». Он&#;был в&#;чине капитана, но&#;очень редко показывался в&#;мундире — обычно ходил в&#;штатском. Ряд отличий за&#;удачно раскрытые дела украшал его грудь.

Джексон Картер и&#;Юлиус Уэллинг поступили на&#;службу одновременно. Картер обладал талантом организатора и&#;был отличным чиновником, тогда как&#;Уэллинг все свои способности направил на&#;изучение психологии человека.

— Как&#;я&#;уже заметил, вы — романтик, — продолжал Картер, любивший иногда подразнить друга. Это было его единственным развлечением. — Но&#;я&#;должен признать, что&#;ваши доводы, граничащие порой с&#;фантастикой, неожиданно приводили к&#;невероятным результатам.

Юлиус Уэллинг улыбнулся:

— А&#;к&#;чему приведут мои теперешние комбинации?

— Боюсь, что&#;на этот раз вы потерпите поражение, — серьезно ответил полковник. — Нет&#;никаких сомнений: нам, наконец-то, удалось поймать Черного. К&#;сожалению, добился этого Марборн, ему, а&#;не кому-нибудь другому, выпала эта удача. И&#;хотя это помешало мне выкинуть его вон из&#;полиции, у&#;нас имеются все необходимые улики: преступник захвачен на&#;месте преступления, при&#;нем оказались орудия преступления. Помимо того мы&#;обнаружили при&#;обыске в&#;его квартире похищенный пакет банкнот с&#;печатями ограбленного банка. В&#;его саду оказался зарыт сундук с&#;деньгами…

— Чего ради он&#;это сделал? — перебил Уэллинг. — Это похоже на&#;любительскую работу…

— В&#;таком случае объясните мне, как&#;могли попасть деньги к&#;нему в&#;дом? — спросил полковник.

Уэллинг озабоченно потер кончик носа.

— Деньги могли быть подброшены к&#;нему в&#;дом специально для&#;того, чтобы скомпрометировать его, ибо в&#;свое время Марборн таким&#;же способом поймал фальшивомонетчиков.

Картер удивленно посмотрел на&#;друга.

— Неужели вы подозреваете, что&#;вся эта история подстроена, чтобы поймать его?

Уэллинг кивнул.

— Да. Преступление, во&#;время которого его схватили, явно было подстроено. Шелльман, в&#;свое время арестованный Марборном, был фальшивомонетчиком, но&#;настолько хитрым, что&#;никак не&#;удавалось арестовать его. И&#;вся эта история была подстроена Марборном: мошенника удалось упрятать за&#;решетку на&#;десять лет.

— Это для&#;меня новость, — сказал Картер и&#;нахмурился.

— Что&#;касается дела Морлека, — осторожно продолжал Уэллинг, — то&#;оно представляется мне весьма странным. Он&#;утверждает, что&#;со слугой случилось несчастье. Насколько мне известно, его слуга живет в&#;Блекгете. Морлек подъезжает к&#;дому, в&#;котором должен находиться его раненый слуга, и&#;внезапно на&#;него нападают. Неужели вы допускаете, что&#;при других условиях его удалось&#;бы&#;так просто схватить? А&#;если принять во&#;внимание револьвер в&#;кармане… Морлек собирается ограбить дом — и&#;оставляет свой автомобиль у&#;подъезда, не&#;потрудившись даже выключить фары. А&#;между прочим, рядом — глухая улочка, отличное место, чтобы спрятать машину. Предполагают, он&#;собирался проникнуть в&#;дом с&#;черного хода, а&#;между тем за&#;домом имеется сад, отгороженный от&#;соседнего участка всего лишь низенькой стенкой. Не проще&#;ли&#;было перепрыгнуть через&#;эту стену, чем выйти через&#;ворота на&#;улицу? Он&#;оборонялся? Но&#;как? Почему он&#;не вытащил револьвер? И&#;тем не&#;менее Марборн оглушил его.

Картер покачал головой.

— Однако вся история с&#;вызовом по&#;телефону — сплошная ложь!

— Ничего подобного! — возразил Уэллинг. — Служащие телефонной станции Нью-Кросс по&#;счастливой случайности, при&#;проверке, слышали этот разговор и&#;установили — его аппарат необходимо ремонтировать.

От&#;удивления глаза полковника полезли на&#;лоб.

— Я&#;вижу, вы всерьез занялись этим делом. Вы охотитесь за&#;Черным?

Уэллинг отрицательно покачал головой.

— Нет, я&#;следил за&#;Марборном, — вежливо ответил он. — Начальник Скотленд-Ярда поручил мне заняться им. Он&#;невысокого мнения о&#;Марборне, как&#;и вы. Между прочим, позвонил Морлеку и&#;сообщил ему о&#;несчастье со слугой не&#;кто иной, как&#;все тот&#;же Марборн. И&#;я&#;не успокоюсь, пока этот тип не&#;выйдет в&#;отставку.

— А&#;что&#;с Морлеком? — осведомился Картер.

Уэллинг равнодушно пожал плечами.

— Что&#;бы&#;ни случилось на&#;суде, могу вас заверить, что&#;Джемс Лейсингтон Морлек и&#;Черный Человек — одно и&#;то&#;же лицо, самый хитрый и&#;самый удачливый банковский взломщик. У&#;меня есть достаточно доказательств его вины. Десять лет назад, — продолжал он&#;серьезно, — полиция нашла на&#;Портсмутской дороге умирающего матроса…

— О&#;чем вы говорите? — удивился Картер.

— Я&#;говорю о&#;Черном Человеке, — невозмутимо продолжал Уэллинг. — И&#;о&#;том, что&#;заставило его стать преступником. Так вот, на&#;дороге нашли умирающего матроса, и, как&#;ни старались, установить его личность не&#;удалось. Несчастный покоится на&#;маленьком кладбище в&#;Хинбеде, и&#;на надгробной плите не&#;высечено его имя. Как&#;вы полагаете, этого достаточно, чтобы стать преступником?

— Вы всегда любили все таинственное, — пожал плечами Картер.

Уэллинг направился к&#;выходу.

— Да, все таинственное всегда меня привлекало, — вежливо подтвердил он.

Глава ДЖЕН СМИТ ПОЯВЛЯЕТСЯ СНОВА[править]

На&#;второй день процесса зал суда был до&#;отказа набит людьми. Джемс Лейсингтон Морлек поднялся по&#;лестнице, ведущей в&#;зал. Алые мантии судей, шелковый пояс шерифа и&#;расшитое золотом одеяние судьи на&#;фоне белого зала представляли собой красочную и&#;яркую картину.

Судья опустился в&#;кресло и&#;наклонил голову, увенчанную седым париком. Взглянув на&#;обвиняемого, он&#;вслушивался в&#;показания полицейских, время от&#;времени прерывая их вопросами.

А&#;в&#;общем, он&#;производил впечатление человека скучающего. Джемс даже заметил, как&#;он пытался подавить зевок, прикрыв рот каким-то&#;документом.

После допроса последнего свидетеля прокурор поднялся со своего места.

— Вам, стало быть, угодно вызвать свидетелей, мистер Морлек? — обратился к&#;Джемсу судья.

Тот отказался от&#;адвоката и&#;сам допрашивал свидетелей.

— Нет, милорд. Я&#;не&#;вызвал свидетельницу — телефонистку со станции Нью-Кросс, ибо это излишне: полиция признала, что&#;меня вызвали по&#;телефону. Более того, установлено время вызова и&#;час моего ареста. Самый опытный преступник не&#;в силах в&#;столь непродолжительное время проникнуть в&#;дом, а&#;тем более — ограбить его. Кроме того, кто докажет, что&#;найденные у&#;меня огнестрельное оружие и&#;воровские инструменты принадлежат мне, а&#;также сможет указать, когда и&#;где я&#;их приобрел? Полиция утверждает также, что&#;я — опытный банковский взломщик, на&#;совести которого множество ограблений.

— Полиция лишь утверждает, что&#;вас подозревают во&#;взломе. Ваш голос узнал ночной сторож из&#;Депозитного банка — вот и&#;все, что&#;упоминалось о&#;вашей прежней преступной деятельности, — перебил его судья.

— Господа, — продолжал Морлек, — допустим, я — гроза всех банков. В&#;таком случае, не&#;кажется&#;ли&#;вам довольно странным, что&#;я польстился на&#;хранящиеся в&#;доме драгоценности весьма незначительные по&#;стоимости, а&#;представляющие лишь историческое значение? Неужели вам не&#;бросается в&#;глаза несуразность моего поведения при&#;попытке ограбления? И&#;чего ради пошел&#;бы&#;я на&#;дело, если всего неделю назад похитил из&#;банка очень крупную сумму денег? Если предположить, что&#;банк ограбил я, а&#;не кто-то&#;иной.

Зал оживился.

Молодая женщина, сидевшая среди прочей публики наверху, не&#;сводила глаз с&#;судьи и&#;внимательно следила за&#;ходом процесса. Стиснув в&#;руке носовой платок, она тщетно пыталась заглушить биение своего сердца.

— Предупреждаю вас: все сказанное вами не&#;облегчит вашу участь, — проговорил судья.

— Ничто из&#;того, что&#;я сказал или&#;скажу, не&#;может также и&#;отягчить моей участи, — спокойно продолжал Морлек. — Я&#;только прошу суд допустить на&#;мгновение, будто я&#;опытный взломщик, и&#;решить — виновен я&#;или нет. Полиция подозревает меня, учитывая мое сомнительное прошлое, а&#;я хочу оправдать себя. Допустим, я — Черный. Разве он&#;работает так непрофессионально, как&#;действовал я&#;в Блекгете? Каковы мотивы для&#;того, чтобы забраться в&#;дом? Я&#;сообщил о&#;телефонном разговоре — разве мои показания не&#;подтвердились? Таким образом, я&#;утверждаю: мой арест организовал, проявив чрезмерное рвение, инспектор Марборн.

После речи Морлека слово взял прокурор, а&#;затем — судья, и&#;слова его привели присяжных в&#;большое смятение:

— Я&#;не&#;сомневаюсь: у&#;Джемса Морлека достаточно темное прошлое. Не сомневаюсь и&#;в том, что&#;он и&#;есть неуловимый взломщик — Черный Человек. Но&#;я&#;нисколько не&#;сомневаюсь также, что&#;к делу об&#;ограблении в&#;Блекгете он&#;не имеет никакого отношения. А&#;сомневаюсь я&#;в правдивости показаний основных свидетелей — Марборна и&#;Слоона. Они&#;предъявили нам ряд улик, но&#;улики эти представляются мне недостаточно вескими. Я&#;предполагаю, что&#;налет на&#;дом в&#;Блекгете подстроен, чтобы заманить в&#;ловушку известного преступника. Поэтому, господа присяжные заседатели, необходимо оправдать обвиняемого. Но&#;я&#;предупреждаю вас, — добавил он, обращаясь к&#;Джемсу, — что&#;в следующий раз, когда Джемс Лейсингтон Морлек предстанет передо мной по&#;обвинению во&#;взломе, я&#;приговорю его к&#;пожизненному тюремному заключению.

Джоан показалось, что&#;Джемс вздрогнул, услышав угрозу судьи, но&#;тут&#;же с&#;достоинством выпрямился в&#;ожидании приговора присяжных.

— Не виновен! — торжественно объявил старшина присяжных.

Морлек покинул скамью подсудимых и&#;направился к&#;двери. Публика с&#;любопытством разглядывала его, свободного гражданина Англии, а&#;почтенный седовласый господин вежливо обратился к&#;нему:

— Я&#;очень рад. Все так благополучно закончилось для&#;вас.

Джемс улыбнулся.

— Благодарю вас, мистер Уэллинг, я&#;не сомневаюсь в&#;искренности ваших слов. Все было подстроено.

— И&#;мое мнение таково, — поспешил заверить Уэллинг и&#;обратился к&#;Марборну, мрачно поглядывавшему исподлобья: — Вы слышали, Марборн, что&#;сказал судья? Это не&#;сулит вам ничего хорошего.

— Он&#;сам не&#;понимал, что&#;говорил, — заявил сыщик оскорбленным тоном.

— Вы отстранены от&#;должности, — сказал Уэллинг, — так&#;же, как&#;и ваш приятель Слоон. В&#;среду зайдите в&#;полицейское управление и&#;сдайте обмундирование.

Джемс краешком уха уловил слова Уэллинга: он&#;догадался, чем вызвано это распоряжение.

— Простите, мистер Морлек… — донеслось до&#;него.

Он&#;обернулся и&#;увидел перед&#;собой изящно одетую девушку. Она протянула ему дрожащую руку:

— Я&#;так рада, мистер Морлек, так рада…

Он&#;пожал ее руку и&#;улыбнулся:

— Я&#;вас видел в&#;зале наверху во&#;время судебного процесса. Я&#;очень рад, что&#;все позади…

Джемс не&#;знал, о&#;чем говорить с&#;этой любезной девушкой, но&#;ее внимание и&#;участие тронули его. Любуясь ее красотой, он&#;добавил:

— Я&#;надеюсь, вы не&#;думаете обо мне слишком хорошо. Возможно, что&#;быть преступником очень интересно, но&#;их жизнь мало похожа на&#;житие святых.

— Героем я&#;вас вовсе и&#;не воображала, — спокойно ответила девушка.

Джемс хотел еще что-то&#;сказать, но&#;внимательный взгляд полицейского заставил его прервать разговор; он&#;боялся навлечь подозрение на&#;свою собеседницу.

— Полагаю, нам пора расстаться, — заметил он.

Девушка собрала все свое мужество.

— Вы не&#;откажетесь посидеть со мной за&#;чашкой чаю? — спросила, наконец, она. — Здесь неподалеку, на&#;Ньюгет-стрит, есть ресторанчик… Мы&#;сможем там отдохнуть.

Морлек колебался.

— Благодарю вас, — ответил он, немного помолчав.

— Вы знаете, что&#;должны быть мне признательны? — спросила девушка, когда они&#;вышли на&#;улицу.

— Я&#;должен быть вам благодарен? — изумленно переспросил Джемс.

— Да. Однажды я&#;послала вам очень важное письмо.

Он&#;удивленно посмотрел на&#;нее.

— Послали мне письмо? А&#;как&#;вас зовут?

— Я&#;Джен Смит.

— Джен Смит? — снова переспросил Джемс. — Так значит, это вы послали мне письмо с&#;предупреждением о&#;том, что&#;Ральф Гамон что-то&#;замышляет против меня?

Она кивнула.

— Вы знаете Гамона? Он&#;ваш друг?

— Нет, — решительно возразила девушка, — но&#;мне приходилось встречаться с&#;ним. Он&#;часто приходит к&#;нам в&#;деревню, в&#;Крейз, — поспешила добавить она.

— Ах, вы живете в&#;Крейзе? Но&#;я&#;что-то&#;вас не&#;припомню.

— Мне кажется, вы вообще никого не&#;замечаете, — сухо заметила девушка. — Вы нелюдимый человек, а&#;на нас, простых людей, вообще не&#;обращаете внимания.

В&#;это время ресторан, как&#;обычно, пустовал. Джоан, а&#;это конечно, была она, выбрала столик в&#;одной из&#;ниш и&#;велела подать чай. Джемс искренне удивился, как&#;умело его новая знакомая обошлась с&#;прислугой. Тщетно ломал он&#;себе голову, кто эта привлекательная девушка, и&#;как могло случиться, что&#;он ее до&#;сих пор не&#;замечал.

— Вы давно живете в&#;Крейзе? — спросил он.

— Я&#;там родилась, — прозвучало в&#;ответ.

— Откуда вам стало известно, что&#;Гамон что-то&#;замышлял против меня?

— Я&#;слышала об&#;этом от&#;моей приятельницы, живущей в&#;замке.

— Я&#;очень благодарен лорду Крейзу за&#;внимание, — вполголоса произнес Морлек. — Но, вздумай я&#;поблагодарить его лично, явившись в&#;замок с&#;визитом, вряд&#;ли&#;старый лорд обрадуется. У&#;него, кажется, есть дочь?

Джен Смит утвердительно кивнула головой.

— Я&#;где-то&#;слышал о&#;ней. Говорят, она очень красива и&#;умна, с&#;возвышенной и&#;романтической душой.

Джен скривила губы.

— Не слышала ничего подобного, — ответила она. — Насколько мне известно, это вполне рассудительная и&#;серьезная девушка.

Наконец, лакей подал горячий ароматный чай, и&#;Джен налила Джемсу чашечку. Морлек внимательно следил за&#;ее движениями.

Неожиданно ее тон изменился, и&#;она сказала:

— Мистер Морлек, я&#;полагаю, события последних дней — достаточно поучительный урок для&#;вас.

— Вы говорите о&#;суде?

— Да.

— Вы правы. Это для&#;меня предупредительный сигнал. Я&#;недооценивал Гамона и&#;в то&#;же время переоценил способности Марборна. Его попытка поймать меня продумана не&#;слишком тонко. И&#;как&#;я купился на&#;телефонный звонок?

Девушка пристально взглянула на&#;него.

— Впредь будете&#;ли&#;вы дружны с&#;законом? — спросила она. — Насколько мне известно, ваша жизнь протекала бурно и&#;довольно удачно — вы сколотили себе целое состояние. Необходимо&#;ли&#;продолжать заниматься столь опасным ремеслом?

Джемс не&#;сразу ответил ей. Ее голос, движения показались ему знакомыми. Где он&#;встречал эту девушку? Где он&#;слышал ее голос?

— Я&#;узнал вас! — неожиданно воскликнул он. — Вы та самая девушка, пострадавшая от&#;молнии во&#;время грозы?

Она смутилась.

— Совершенно верно, — призналась Джен. — Но&#;вы ведь не&#;разглядели тогда моего лица?

— Да, но&#;ваш голос мне запомнился. Певучий и&#;мягкий, его невозможно забыть.

Щеки девушки залились румянцем.

— Но&#;тогда вы мне сказали, что&#;гостите в&#;замке, — продолжал Джемс, — а&#;сегодня пытаетесь меня уверить, что&#;живете в&#;деревне.

— Я&#;солгала вам, — холодно заявила Джоан. — Если вы настаиваете, чтобы я&#;сказала вам правду, то&#;извольте: я&#;служу прислугой в&#;замке.

— Вы — прислуга? — недоверчиво переспросил Джемс.

— Разумеется. Я&#;горничная и, уверяю вас, на&#;хорошем счету.

— В&#;этом я&#;не сомневаюсь, — поспешил заверить Морлек. Он&#;перевел взгляд на&#;ее руки, и&#;Джоан мысленно порадовалась, что&#;ее пальчики скрывали перчатки.

— Так вот откуда вам все известно! Но&#;в&#;любом случае я&#;вам очень благодарен. Скажите, а&#;вы по-прежнему служите в&#;замке?

— Нет, меня уволили, — продолжала лгать девушка. — За&#;то, что&#;я так поздно вернулась в&#;ту памятную грозовую ночь. — И&#;решив, что&#;тема становится несколько щекотливой, она поспешила перевести разговор на&#;другое: — Но&#;вы больше не&#;будете совершать преступлений?

К&#;ее удивлению, он&#;расхохотался.

— Разумеется, после предупреждения судьи вы оставите банки в&#;покое? Неужели вы так безрассудны, что&#;возьметесь за&#;прежнее ремесло?

Морлек продолжал хохотать.

— Я&#;вижу, милая барышня, вы недооцениваете радости и&#;удовольствия, которые оно мне доставляет. Иначе не&#;потребовали&#;бы&#;от меня с&#;таким легким сердцем отказаться от&#;взломов. Судья строг и&#;справедлив, но&#;следует&#;ли&#;придавать большое значение его словам. Кроме того, в&#;Олд-Бейли уголовные дела ведут шесть судей. Поэтому, при&#;существующей в&#;Англии системе, вряд&#;ли&#;я попаду к&#;судье, уже предупреждавшему меня однажды.

Но&#;девушка не&#;разделяла его безудержного веселья.

— Неужели никто на&#;свете, — заговорила она, — не&#;может убедить вас покончить с&#;преступным прошлым? Например, кто-нибудь из&#;родственников, или&#;какая-нибудь девушка…

— У&#;меня нет на&#;свете ни&#;родственников, ни&#;друзей. Быть может, это звучит несколько напыщенно, но&#;так оно и&#;есть, и, признаюсь вам откровенно, нисколько меня не&#;печалит. С&#;вашей стороны, мисс Смит, проявлять участие к&#;судьбе преступника — очень мило, — голос его чуть дрогнул, — я&#;отдаю должное вашему благородному порыву, но&#;у меня своя дорога и&#;я буду идти по&#;ней, пока не&#;достигну того, чего тщетно добиваюсь вот уже несколько лет. А&#;теперь простите, но&#;вы находитесь в&#;обществе вора гораздо дольше, чем допускают приличия. Вам пора домой. Вы сейчас живете в&#;Лондоне?

— Да… Я&#;гощу у&#;друзей, — смущенно ответила она.

— Вот и&#;отлично.

Морлек расплатился, и&#;они покинули ресторан. Но&#;не&#;прошли и&#;двух шагов, как&#;девушка неожиданно решила вернуться. Джемс последовал за&#;ней.

— Там, напротив, стоит мужчина. Я&#;не&#;хочу с&#;ним встречаться, — сказала она.

Джемс выглянул в&#;окно и&#;увидел на&#;противоположной стороне улицы Ральфа Гамона. Тот направился к&#;одному из&#;домов напротив ресторана и&#;скрылся в&#;подъезде. Морлек успел заметить: Гамон чем-то&#;сильно расстроен И&#;Джемс догадывался — чем.

Глава УЭЛЛИНГ ЗАХОДИТ ПОБОЛТАТЬ[править]

Ральфа Гамона интересовала работа промышленных предприятий. На&#;здании, куда он&#;вошел, красовалось множество вывесок — это был так называемый «Марокканский дом», и&#;Гамон вошел туда не&#;случайно — его главным образом интересовала именно эта страна.

Здесь находились «Рифф-концессия», «Марокканские свинцовые рудники», «Общество марокканских изысканий» и&#;еще целый ряд обществ, занесенных в&#;списки промышленных предприятий Лондона.

Лицо Гамона потемнело и&#;исказилось от&#;злости. Он&#;намеренно не&#;пошел в&#;суд. Как&#;ему там показаться? Дожидаясь исхода дела у&#;себя в&#;клубе, он&#;услышал ненавистные ему слова: «Не виновен».

Это невероятно! Марборн предупреждал его, что&#;на процессе его врага возможны любые сюрпризы. Таким образом, появилось сообщение о&#;том, что&#;Морлека в&#;самом деле вызвали в&#;Блекгет. Гамон слабо разбирался в&#;процессуальных тонкостях. Обрадованный вестью об&#;аресте своего недруга, он&#;решил: если его противник в&#;руках полиции, с&#;ним покончено. Уверенный в&#;обвинительном приговоре, Ральф и&#;мысли не&#;допускал, что&#;того выпустят на&#;свободу.

И&#;все&#;же Джемс Морлек был свободен. Борьба старых знакомых возобновилась.

Кабинет Ральфа Гамона больше походил на&#;будуар. Пол был устлан коврами. Убранство комнаты дополняла мягкая мебель. В&#;воздухе стоял пряный аромат: духи были слабостью хозяина.

Он&#;отодвинул в&#;сторону пачку писем, предупредительно принесенных секретарем, и&#;с проклятием предложил ему убраться.

— Получены три телеграммы от&#;Сади, — доложил ему, остановившись в&#;дверях, секретарь.

— Принесите их мне, — проворчал Гамон.

Прибегнув к&#;помощи записной книжки, он&#;расшифровал телеграммы. Настроение его не&#;улучшилось: по-видимому, в&#;сообщениях было мало отрадного. Долго просидел он&#;неподвижно в&#;кресле, а&#;затем, крайне озабоченный, позвонил к&#;себе на&#;городскую квартиру.

— Попросите к&#;телефону мисс Лидию, — приказал он.

Через&#;несколько мгновений в&#;трубке послышался голос сестры.

— Переведи телефон в&#;мой кабинет, — велел Ральф. — Мне надо кое о&#;чем поговорить с&#;тобой. Плохие вести! Морлек оправдан.

— В&#;самом деле? — равнодушно заметила Лидия.

— Оставь свое вечное «в&#;самом деле»! — прикрикнул он. — И&#;переставь поскорее телефон.

В&#;аппарате послышалось короткое щелканье.

— Что&#;случилось, Ральф? — удивилась Лидия. — Неужели ты не&#;можешь пережить, что&#;его оправдали?

— Радоваться нечему! Теперь ты должна заняться Морлеком, Лидия. Придется отказаться от&#;поездки в&#;Карлсбад, вероятно, ты поедешь со мной в&#;Танжер.

— Никогда! — воскликнула молодая женщина. — Ральф, я&#;готова сделать для&#;тебя все, что&#;ты только пожелаешь. Но, ради Бога, не&#;заставляй меня ехать в&#;Танжер!

— Подожди меня, я&#;буду через&#;полчаса, — вместо ответа сказал он.

Повесив трубку, Ральф наспех просмотрел почту, время от&#;времени делая пометки. Несколько бумаг он&#;спрятал в&#;карман. Когда его рука уже потянулась к&#;звонку, чтобы вызвать секретаря, тот показался на&#;пороге комнаты и&#;доложил о&#;приходе посетителя.

— Я&#;никого не&#;принимаю, — досадливо заметил Гамон.

— Но&#;он&#;говорит…

— Мне безразлично, что&#;он говорит. Да&#;кто там?

— Капитан Юлиус Уэллинг из&#;Скотленд-Ярда, — доложил секретарь.

Ральф Гамон закусил губу. Он&#;не&#;раз слышал об&#;Уэллинге, и&#;Марборн как-то&#;сказал, что&#;он ему несимпатичен. Значит, Уэллинг неподкупен и&#;преуспевает по&#;службе. Чего ради он&#;вздумал навещать его?

— Попросите войти, — бросил он&#;секретарю.

Увидев капитана, Ральф искренне поразился, как&#;мало этот благородный седой мужчина с&#;мягкими чертами лица походил на&#;полицейского. Войдя в&#;кабинет, Уэллинг вежливо поздоровался с&#;Ральфом.

— Прошу вас, присядьте, — предложил тот. — Чем могу служить?

— Случайно проходя мимо вашего дома, я&#;решил повидать вас, — вежливо заметил Уэллинг. — Я&#;очень часто прохожу мимо вашего дома, он&#;расположен в&#;весьма удобном месте, всего лишь в&#;нескольких шагах от&#;дома, где живет Марборн.

Ральф беспокойно заерзал в&#;кресле. Многозначительное замечание капитана он&#;постарался пропустить мимо ушей.

— Я&#;полагаю, вас не&#;было на&#;процессе Морлека? — продолжал Уэллинг.

— Морлек не&#;интересует меня.

— Ах, вот как! А&#;мне почему-то&#;казалось, что&#;именно с&#;Морлеком вас связывают дела давно минувших дней.

И&#;он&#;пристально взглянул на&#;Ральфа. Под&#;взглядом приветливого полицейского тому стало не&#;по себе.

— Да, вы правы. Несколько лет назад я&#;встречался с&#;этим джентльменом и&#;благодаря этому сообщил полиции кое-какие ценные сведения.

— Не полиции, а&#;инспектору Марборну, который, кстати сказать, на&#;первый взгляд, может вполне сойти за&#;полицейского. Вы не&#;находите, что&#;мистер Морлек — весьма замечательная личность?

— Все преступники в&#;той или&#;иной степени замечательные личности.

Уэллинг озабоченно кивнул.

— Вы правы, каждый преступник в&#;своем роде замечательная личность. Но&#;некоторые из&#;них более выдающиеся, чем прочие. А, кстати, среди честных людей тоже встречаются весьма замечательные личности. У&#;мистера Морлека есть слуга-арабчонок, его зовут Ахмет. Морлек очень хорошо владеет арабским языком. Вы тоже говорите по-арабски?

— Да, — коротко ответил Ральф.

— Ну разве не&#;странное совпадение? — продолжал Уэллинг. — Вы оба как-то&#;связаны с&#;Марокко, основали множество обществ, связанных с&#;этой страной — ведь так, мистер Гамон? Вы основатель общества «Мароккаш», занявшегося поиском нефти в&#;пустыне, но&#;бесполезно, нефти там не&#;оказалось, и&#;общество лопнуло.

— Нефть была, но&#;иссякла, — мрачно возразил Ральф.

— Скажите, Морлека тоже интересуют марокканские предприятия? Ведь он&#;прожил в&#;этой стране несколько лет. Вы встречали его там?

— Я&#;никогда не&#;встречался с&#;ним. Впрочем, однажды я&#;его видел, — ответил Ральф. — Ведь в&#;Танжер съезжаются все подонки Европы.

Уэллинг закивал.

— Да, да, вы правы. Помните историю с&#;алмазным синдикатом? Вы его основали двенадцать лет назад, и&#;он тоже лопнул.

— К&#;сожалению.

— Жалеть приходится не&#;столько синдикат, сколько несчастных акционеров.

— О&#;них не&#;беспокойтесь. Я&#;был единственным владельцем, — возразил Гамон. — Но&#;если вы пришли сюда, капитан Уэллинг, чтобы навести справки о&#;моих предприятиях, то&#;я буду очень благодарен, если вы открыто скажете мне, что&#;вас конкретно интересует и&#;чего вы от&#;меня хотите?

— Я&#;ничего не&#;хочу, — ответил Уэллинг. — Я&#;настолько стар, что&#;иногда чувствую потребность просто поболтать с&#;кем-нибудь. Время летит быстро… Когда я&#;вспоминаю о&#;великолепных проспектах вашего алмазного синдиката и&#;сообщениях о&#;том, что&#;в сорока пяти километрах от&#;Танжера найдены изумительные по&#;величине и&#;ценности алмазы, мне кажется, что&#;это происходило только вчера… Скажите, много людей купилось на&#;ваши проспекты?

Тон Уэллинга был настолько нейтральным, что&#;Ральф не&#;сразу уловил скрытый смысл сказанного.

— Что&#;вы имеете в&#;виду? — спросил он. — Я&#;вам уже сообщил: все акции находились у&#;меня, и&#;ни одна из&#;них не&#;попала в&#;чужие руки. Если вы сомневаетесь в&#;искренности и&#;правдивости моих слов, то&#;убедитесь сами, ознакомившись с&#;записями в&#;книгах. В&#;одной из&#;газетенок появилась статья, ставившая под&#;сомнение честность основателя синдиката, и&#;тогда я&#;забрал все акции себе.

— Так вы утверждаете, что&#;ни одна акция не&#;поступила в&#;продажу? — переспросил капитан.

— Ни&#;одна, — упрямо подтвердил Гамон.

Мистер Уэллинг взял шляпу и&#;зонт и&#;поднялся.

— В&#;таком случае, — мягко продолжал он, — все это остается неразрешимой загадкой. Если ни&#;одна акция не&#;поступила в&#;продажу, то&#;чего ради Джемс Морлек преследует вас в&#;течение десяти лет? Чего ради грабил он&#;банки и&#;чего ради стал преступником?

Уэллинг направился к&#;двери и, остановившись на&#;пороге, спросил:

— Вы никогда не&#;встречали матроса на&#;Портсмутской дороге?

Гамон вздрогнул.

— В&#;наше время они&#;уже не&#;попадаются на&#;проезжих дорогах — предпочитают ездить поездом, — продолжал сыщик. — Да&#;оно и&#;спокойнее: в&#;поезде не&#;так-то&#;легко убить человека, как&#;на дороге. Поразмыслите об&#;этом на&#;досуге.

Глава МАРБОРН ОБЕСПЕЧИЛ СЕБЯ[править]

Что&#;было известно Уэллингу? Что&#;рассказал ему Морлек?..

Гамон вспомнил о&#;солнечном дне в&#;Марокко и&#;о том, как&#;двое мужчин неслись на&#;мулах по&#;пустыне. Один из&#;них — Гамон, другой — неизвестный, его гость. Навстречу им проскакал какой-то&#;молодой человек; он&#;на мгновение задержал своего коня, пристально взглянул на&#;повстречавшихся ему всадников и&#;поскакал дальше. То&#;была первая встреча Ральфа Гамона с&#;Джемсом Лейсингтоном Морлеком.

Он&#;помнил о&#;том непреодолимом желании, что&#;охватило его в&#;ту&#;же минуту: пристрелить его. Такие необузданные чувства не&#;поддаются объяснению и&#;порой просыпаются в&#;цивилизованных людях, напоминая им о&#;диких предках. Случайный свидетель представлял серьезную опасность для&#;Ральфа Гамона, и&#;он невольно потянулся за&#;револьвером. Но, опомнившись, взял себя в&#;руки.

Освободившись от&#;наваждения, Гамон покинул кабинет.

У&#;дверей его поджидал секретарь.

— Приходите завтра ко&#;мне домой, — бросил ему Ральф, — и&#;захватите почту.

Он&#;совсем позабыл о&#;поджидавшей его дома Лидии.

— Ведь ты мне обещал, что&#;сейчас&#;же пойдешь домой, — яростно набросилась она на&#;вернувшегося, наконец, брата. Терпение никогда не&#;принадлежало к&#;числу ее достоинств.

— Я&#;ужинаю сегодня в&#;обществе леди Клерборо и&#;уделю тебе не&#;более пяти минут, — бросила она. Одета она была в&#;элегантный вечерний туалет, изящно облегавший ее стройную фигурку.

Но&#;на&#;Ральфа великолепие сестры не&#;произвело впечатления.

— У&#;тебя только пять минут времени? — равнодушно спросил он. — Этого вполне достаточно. Мы&#;будем говорить о&#;Морлеке.

— О&#;Морлеке? — переспросила Лидия. — Разве мы&#;не покончили с&#;ним?

— Сейчас вопрос стоит несколько иначе. Не покончил&#;ли&#;он с&#;нами? — мрачно ответил Гамон.

И&#;дрожащей рукой он&#;провел по&#;голове, пригладив жидковатые волосы.

— В&#;этом весь вопрос. Оставит он&#;меня в&#;покое или&#;нет? Во&#;что&#;бы то&#;ни стало познакомься с&#;ним. И&#;мне кажется, ты поможешь мне в&#;этом лучше других… Быть может, его покорит твоя красота?

Лидия вздохнула:

— Чего ты хочешь? Чтобы он&#;влюбился в&#;меня? Или&#;чтобы я&#;вышла за&#;него замуж?

— Мне совершенно безразлично, как, но&#;заставь его отказаться от&#;намерения отомстите мне.

— А&#;разве закон не&#;защитит тебя? — многозначительно спросила молодая женщина. — Мне не&#;хотелось&#;бы&#;терять с&#;таким трудом завоеванное положение в&#;обществе. А&#;встречаться с&#;преступником, хотя&#;бы&#;и оправданным судом, ты сам понимаешь, не&#;совсем пристойно.

Ральф невесело взглянул на&#;нее.

— Теперь ступай к&#;своей знакомой. Я&#;думал, ты раз и&#;навсегда выбросила из&#;головы эти глупости.

Она не&#;упустила&#;бы&#;случая возразить ему, но, заметив его гневный взгляд, замолчала.

Ральф Гамон слыл богатым, но&#;скупым человеком. Он&#;собирал и&#;бережно хранил всякий хлам в&#;надежде, что&#;он ему когда-нибудь пригодится. Шкаф его был набит до&#;предела изношенными костюмами. Клочок бумаги и&#;тот представлял для&#;него ценность. В&#;целях экономии он&#;не стыдился отрывать чистые, неисписанные страницы от&#;полученных им писем и&#;использовать их для&#;заметок.

Джемс Морлек очень удачно сравнил Гамона с&#;обезьяной. Она ни&#;за что&#;не разожмет кулак не&#;выпустит сливы, хотя такая жадность и&#;будет стоить ей жизни. Разум подсказывал Гамону уничтожить или&#;сжечь документ, ибо он&#;как улика явится источником непоправимой беды. И&#;все&#;же не&#;решался этого сделать — точно так&#;же, как&#;обезьяна не&#;решалась разжать кулак с&#;лакомой сливой.

Библиотека, где обычно работал Гамон, размещалась на&#;втором этаже. Из&#;окна открывался безрадостный вид на&#;серый двор и&#;крыши расположенных неподалеку гаражей. Три стены комнаты Гамона сплошь занимали книжные полки, на&#;которых красовалось множество книг. Однако с&#;первого&#;же взгляда было ясно: владелец не&#;любит читать книги и&#;редко прикасается к&#;ним. На&#;полках стояли романы Вальтера Скотта, неизбежные энциклопедические словари, ряд нечитаемых изданий в&#;роскошных переплетах.

И&#;все&#;же одна из&#;книг была его настольной. В&#;маленьком шкафчике, обычно запертом на&#;ключ, среди других изданий находилась заветная «Книга этюдов Эмерсона».

Гамон запер дверь, опустил шторы и&#;затем, отперев шкаф, достал роскошно переплетенную книгу. По-видимому, она была гораздо тяжелее других, ибо держать ее приходилось обеими руками. Впрочем, внешне книга мало чем отличалась от&#;остальных.

Гамон достал связку ключей и&#;вставил один из&#;них в&#;замочную скважину. Книга распахнулась: под&#;переплетом находилась массивная стальная шкатулка, доверху наполненная документами.

Он&#;вынул из&#;нее один из&#;них, положил его на&#;письменный стол и&#;стал жадно читать, вот уж в&#;который раз, перечень всех своих темных деяний. Одного взгляда на&#;него было достаточно, чтобы отправить Гамона на&#;виселицу. Дрожащей рукой зажег он&#;спичку и&#;собрался поднести ее к&#;бумаге. Но&#;колебался и, так и&#;не осмелившись, снова положил документ в&#;книгу-шкатулку.

Раздался стук в&#;дверь. Гамон поспешно поставил книгу на&#;место в&#;шкаф.

— Кто там?

— Не угодно&#;ли&#;принять мистера Марборна? — приглушенным голосом осведомился слуга.

— Да. Попросите его пройти наверх.

Он&#;отпер дверь и&#;приготовился, к&#;встрече с&#;бывшим сыщиком.

— Вы провалили все дело, — досадливо заметил ему Гамон.

— А&#;вы поставили крест на&#;моей карьере, — ответил сыщик. — Мне приходится уходить со службы. Я&#;сожалею, что&#;связался с&#;проклятым Морлеком.

— Ближе к&#;делу, — нетерпеливо перебил его Гамон.

С&#;этими словами он&#;достал бутылку виски и&#;сифон с&#;содовой и&#;поставил перед&#;сыщиком.

— Уэллинг сообщил мне, что&#;я уволен. Но&#;и&#;так это был единственный выход, мне все равно пришлось&#;бы&#;выйти в&#;отставку, — сказал Марборн. — Вы должны найти мне подходящую должность.

— Вот как! — неприветливо заметил Гамон. — Я&#;полагал, что&#;вы будете скромнее в&#;своих требованиях.

— Я&#;не&#;знаю, кому следует быть скромнее, — мне или&#;вам, — вспылил Марборн.

— Не стоит ссориться, — миролюбиво заметил Гамон и&#;налил сыщику стакан виски. — Я&#;постараюсь пристроить вас. Мне как&#;раз нужен человек в&#;Танжере. Но&#;я&#;не виновен в&#;ваших бедах. Обвиняйте Морлека.

— Проклятый Морлек! — воскликнул Марборн и&#;залпом осушил стакан.

Потом он&#;подсел к&#;столу и&#;достал из&#;кармана лист бумаги.

— Вот счет. Я&#;все подытожил.

Гамон взглянул на&#;список и, ознакомившись с&#;итоговой суммой, глубоко вздохнул:

— Я&#;не&#;уполномочивал вас на&#;такие расходы.

— Вы говорили мне не&#;стесняться в&#;расходах.

— Но&#;здесь около тысячи фунтов! Вы меня разорите!

— Мне это безразлично. Вы должны оплатить счет. Кроме того, Слоон должен также получить свою долю.

— Вы забываете, что&#;я вам уже дал уйму денег, — начал было Гамон, но&#;его прервали.

Вошел дворецкий и&#;что-то&#;прошептал ему на&#;ухо.

— Он&#;здесь? — взволнованно спросил Гамон.

— Да, он&#;здесь.

Гамон обернулся к&#;Марборну.

— Он&#;здесь, — сказал Ральф.

— Кто? — удивился Марборн. — Неужели Морлек?

Гамон кивнул.

— Будет лучше, если вы останетесь наверху. А&#;я&#;переговорить с&#;ним спущусь вниз. Оставьте дверь открытой и, если услышите шум или&#;крик, то&#;поспешите на&#;помощь.

Джемс Морлек ожидал Гамона в&#;приемной. Ральф поздоровался со своим неожиданным гостем со всей вежливостью, на&#;которую был способен.

— Прошу вас, входите, милый Морлек, вы и&#;представить себе не&#;можете, как&#;я рад видеть вас на&#;свободе, — обратился он&#;к посетителю.

— Я&#;решил отказаться от&#;своего опасного ремесла, — коротко возразил ему Джемс.

— Давно пора. Может, я&#;могу быть чем-нибудь полезен? — спросил Гамон.

— Да. Отдайте мне документ, подписанный человеком, с&#;которым я&#;вас встретил двенадцать лет назад в&#;Марокко.

— Предположим, интересующий вас документ находится у&#;меня, — сказал Гамон, — неужели вы допускаете, что&#;я действительно отдам его?

— Я&#;даю вам достаточно времени — убирайтесь из&#;Англии прочь! Более того, я&#;обещаю вам молчать. А&#;вы хорошо знаете: без&#;моих показаний возбуждать обвинение против вас никто не&#;будет.

Гамон расхохотался.

— Я&#;не&#;собираюсь уезжать. Тем более, что&#;в ближайшем будущем намереваюсь вступить в&#;брак; я&#;женюсь на&#;леди Джоан Карстон.

— Это очень симпатичная девушка. Не дочь&#;ли&#;она старого лорда Крейза?

— Совершенно верно.

— И&#;она согласна выйти за&#;вас замуж, зная о&#;ваших поступках?

— Она знает ровно столько, сколько ей следует знать.

— В&#;таком случае, придется постараться мне. Ей станет известно гораздо больше. Однако ваши семейные дела меня нисколько не&#;касаются. Я&#;пришел помочь вам избавиться от&#;многих неприятностей. Отдайте мне документ, Гамон.

Тот снова расхохотался.

— Вы в&#;погоне за&#;призраком. Документа вовсе не&#;существует. Кто-то&#;подшутил над&#;вами, и&#;вы, при&#;вашем легковерии, попались на&#;удочку. А&#;теперь хватит об&#;этом. Неужели мы&#;не могли&#;бы&#;договориться? Неужели мы&#;не можем поступить как&#;джентльмены?

— Я-то&#;могу поступить как&#;джентльмен, ибо рожден джентльменом, но&#;вы — мошенник и&#;плут, разбогатевший путем разорения других. Я&#;в&#;последний раз предоставляю вам возможность спастись. Отдайте мне ваш документ, и&#;я перестану преследовать вас.

— Скорей я&#;соглашусь отправиться в&#;ад, — злобно сказал Гамон. — К&#;тому&#;же у&#;меня его и&#;нет…

Джемс задумчиво покачал головой.

— Я&#;вижу, рука обезьяны предпочитает остаться в&#;ловушке. Вы слишком жадны, чтобы разжать ее. Это было последнее предупреждение.

И&#;с&#;этими словами Морлек удалился.

Гамон закрыл за&#;ним дверь и&#;направился наверх в&#;библиотеку. К&#;его удивлению, Марборна там не&#;оказалось.

— Вы не&#;видели, куда делся Марборн? — спросил он&#;слугу.

— Да, сударь. Он&#;только что&#;ушел. Мне показалось, он&#;очень спешил.

— Странно, — прошептал Гамон.

На&#;письменном столе он&#;обнаружил лист бумаги, на&#;котором рукой Марборна было написано:

«Если вы откажетесь заплатить по&#;моему счету, то&#;вам в&#;дальнейшем придется платить еще большие суммы».

Гамон задумчиво потер подбородок. Что&#;означало это загадочное послание? Должно быть, Марборна разозлили его возражения, и&#;он предпочел удалиться. Пожав плечами, Гамон перестал думать о&#;сыщике — тратить попусту время он&#;не любил.

Оглядевшись по&#;сторонам, он&#;вдруг заметил: дверцы книжного шкафа распахнуты настежь. А&#;ведь он&#;тщательно запер его. Заподозрив неладное, с&#;проклятиями бросился Гамон к&#;шкафу.

Заветная книга стояла на&#;своем месте, но&#;кто-то&#;явно вынимал ее: она стояла перевернутая. Он&#;схватил ее с&#;полки и, оцепенев от&#;ужаса, обнаружил, что&#;забыл запереть замок.

Лихорадочно просматривал он&#;бумаги — но&#;документа, от&#;которого зависела его судьба, среди них не&#;оказалось!

Потеряв голову, он&#;сбежал по&#;лестнице и&#;крикнул дворецкому:

— В&#;какую сторону направился Марборн?

— Он&#;пошел по&#;направлению к&#;Гросвенор-скверу, — ответил слуга.

— Скорей… Автомобиль… — простонал Гамон.

Он&#;вернулся в&#;библиотеку, впопыхах запер ящик с&#;оставшимися документами и&#;выбежал на&#;улицу. Вскочив в&#;автомобиль, на&#;полной скорости поехал к&#;Марборну.

Там ему сообщили, что&#;хозяин еще не&#;вернулся. Несколько минут назад он&#;предупредил по&#;телефону, что&#;сегодня вообще не&#;придет домой.

Гамон быстро оценил обстановку. Ему не&#;оставалось ничего другого, как&#;немедленно направиться в&#;Скотленд-Ярд. Марборн, по&#;долгу службы, рано или&#;поздно должен явиться в&#;полицейское управление. В&#;Скотленд-Ярде он&#;столкнулся с&#;Уэллингом. Пожилой сыщик, казалось, не&#;удивился встрече с&#;ним.

— Вы хотите поговорить с&#;Марборном? — спросил он. — Боюсь, что&#;он больше не&#;покажется здесь. У&#;вас к&#;нему важное дело?

— Разве он&#;не вернется сюда? — спросил Гамон.

— Только завтра. У&#;него утром важный разговор с&#;начальникам.

— У&#;него нет друзей? Где живет Слоон?

Уэллинг поправил очки и&#;пристально поглядел на&#;Гамона.

— Вы очень озабочены и&#;сгораете от&#;нетерпения поговорить с&#;ним. Что-нибудь случилось?

— Да… то&#;есть нет… Ничего серьезного… Так… Дело…

— Так?.. — протянул Уэллинг.

Направившись к&#;столу, он&#;записал на&#;клочке бумаги адрес Слоона.

— Я&#;вам очень благодарен, капитан Уэллинг, — поблагодарил Гамон. — Я&#;не&#;ожидал столько внимания к&#;моей просьбе.

— Мы&#;стараемся делать для&#;посетителей все, что&#;в наших силах, — вежливо ответил Уэллинг.

Тотчас после его ухода капитан подошел к&#;телефону и&#;вызвал дежурного полицейского.

— У&#;меня только что&#;был некий Гамон; поручите сержанту Левингтону следить за&#;ним и&#;не упускать из&#;виду. Я&#;хочу знать, куда он&#;направился.

И, повесив трубку, потирая руки, рассеянно уставился в&#;потолок.

— По-моему, с&#;ним что-то&#;произошло, и&#;весьма важное, — заключил он.

Глава БОРЬБА ЗА СУЩЕСТВОВАНИЕ[

nest...

68678 68679 68680 68681 68682

казино с бесплатным фрибетом Игровой автомат Won Won Rich играть бесплатно ᐈ Игровой Автомат Big Panda Играть Онлайн Бесплатно Amatic™ играть онлайн бесплатно 3 лет Игровой автомат Yamato играть бесплатно рекламе казино vulkan игровые автоматы бесплатно игры онлайн казино на деньги Treasure Island игровой автомат Quickspin казино калигула гта са фото вабанк казино отзывы казино фрэнк синатра slottica казино бездепозитный бонус отзывы мопс казино большое казино монтекарло вкладка с реклама казино вулкан в хроме биткоин казино 999 вулкан россия казино гаминатор игровые автоматы бесплатно лицензионное казино как проверить подлинность CandyLicious игровой автомат Gameplay Interactive Безкоштовний ігровий автомат Just Jewels Deluxe как использовать на 888 poker ставку на казино почему закрывают онлайн казино Игровой автомат Prohibition играть бесплатно