Казино Блеск Ты Кто Такой Зайчик

by Marina Alikina

1 Уважаемые читатели, перед вами третий выпуск пособия «Солнечный зайчик». Писатели ВКО – детям. Первый был выпущен в году, второй – в Вашему вниманию предложены произведения для детей младшего и среднего возраста. Для удобства они объединены в соответствующие разделы Сказки, стихи и рассказы были опубликованы в различных изданиях второй половины ХХ - начала ХХI веков. Рекомендуется широкому кругу читателей Составитель: Захарова Т.Б., ведущий специалист Центра краеведческой информации

2 Для самых маленьких Галина Кимасова Про жабу Жила на болоте жаба – Добрейшая душа, Ни на кого не злилась, Мила и хороша. На старой, скользкой кочке Любила посидеть, Животик в бородавках На солнышке погреть. А если надвигался Обильный летний дождь, Урчала сладко жаба, О чем - не разберешь. Любила также мошек Отведать поутру, С подружками своими Играла в чехарду. Цыплятки У моей хохлатки Вывелись цыплятки. Десять желтеньких комочков: Сыновья и дочки. Мама их крылом закрыла, Обогрела, обсушила. Они смирно там сидят, Из-под перышек глядят. Я пшена им принесла, Крошек и водички. Ешьте, милые мои, Курочкины птички! Утро Проснулся утром петушок И на забор взлетел Расправил крылья, замахал, И радостно запел. Услышав пение его, Весь двор проснулся вмиг. Все как обычно, только зол Один индюк-старик. Он недовольно заболтал Такой он гордый. Он с виду лишь сердит. На самом деле добрый. Про жука Долго жук летел, жужжал, От усталости упал. Вытер лапкой пот со лба: Ух, дорога далека! Мне придѐтся отдохнуть, А затем продолжить путь.

3 Снежинки Мы снежинки, мы пушинки, Очень плавно мы кружим, А когда нас будет много, Сразу вырастут сугробы. Мы снежинки, мы пушинки, Прилетели в гости к вам. Если нас полить водой, Станем ледяной горой. Мы снежинки, мы пушинки, Полюбуйтесь все на нас. Хороши мы лишь зимой, Нас пугает летний зной. Нина Медведева Ожидание зимы Мы с братишкой зиму ждѐм, О зиме и речь ведѐм. Скоро грянет лют мороз, Будут руки мѐрзнуть, нос. Пруд затянет толстым льдом, Снег завалит всѐ потом. Укоротятся деньки, Приготовим мы коньки, Лыжи, чтобы в лес ходить, Чтоб выносливыми быть. Любим мы с Егором спорт. Мы спортсмены - первый сорт. Приходи скорей, зима, От тебя мы без ума! Владимир Сметанин Подарок В весенний мартовский денѐк, Отложив сказки, Любимый мамочки сынок Взял в руки краски. Взял в руки кисти и листок, Достал он чистый, Воды в стаканчике чуток, Чтоб мыть те кисти. Ведѐт нетвѐрдою рукой, Ведѐт упрямо. Рисует цветик голубой В подарок маме. Измазал руки, пол-лица, Ступни босые, А снизу вывел два кольца, Чуть-чуть косые. Ведь завтра праздник, праздник мам, Всех мам на свете. Рисунок написал он сам, Гордится этим. И утром маме подарит Цветок тот самый. От счастья что-то заблестит В глазах у мамы.

4 Разговор о воде Погулять пошѐл Роман, Не закрыв на кухне кран. А вода в трубу течѐт, Хоть и строгий ей учѐт. Воду мы должны беречь И ведѐм об этом речь На страницах этой книжки. Говорим, вам, ребятишки, Что вода - бесценный дар. И будь мал ты или стар, Каждой каплей дорожи И другим про то скажи. Если каждый мальчуган, Уходя, закроет кран, Он внесѐт свои плоды В экономию воды. Да, послушай мой совет, Без воды и жизни нет. Туман Рано утром я поднялся, Глядь в окно и испугался. Там, за речкой, были горы, Их теперь украли воры. Где ж мы будем кувыркаться, А зимой с чего кататься? Где мы будем брать клубнику? Стало всѐ таким безликим. Я заплакал от обиды. Ничегошеньки не видно. В разговор вмешался папа: «Это всѐ тумана лапа Принакрыла лес и горы, Но рассеется он скоро. Ты, сынок, не беспокойся, Вытри слѐзы и не бойся. Солнце выйдет из-за кручи И своим лучом могучим Уберѐт тумана лапу», Объяснил с волненьем папа. Вот теперь я знаю вора, Что так ловко прячет горы. По утрам творит обман, А зовут его - ТУМАН. Каникулы в деревне Как хорошо в деревне летом! Наташке расскажу про это. Ещѐ про то, как кашу кушал, Как по утрам кукушку слушал. Ходил на речку с пацанами, А Шарик был всѐ время с нами. Грибы искали на опушке, Потом готовили для сушки. Червей копали вместе с дедом. Потом, расправившись с обедом, Налаживались на рыбалку. Затем обтачивали палку, Чтоб к ней потом прибить вертушку, А ту - на дерева макушку. Ох, и устанешь же при этом Как хорошо в деревне летом!

5 К морю Еду в поезде я с мамой. Я сейчас - счастливый самый. Отдыхать мы едем к морю. С ветром я немного спорю. Тук, тук, тук - стучат колѐса. Много в голове вопросов. Поезд подошѐл к перрону. Мы выходим из вагона. Я на море ведь впервые, Всюду волны голубые, Чайки над волной летают, Рыбы в глубине мелькают. Под ногой хрустит песок. Слышен мамин голосок. В море я ловлю ракушек, Это лучше ста игрушек. А зимой, как лягу спать, Буду море вспоминать. Защитник Утром на работу папа с мамой ходят, А меня в детсадик почему-то водят. Хоть там интересно и полно игрушек, Я б хотел в солдаты, и палить из пушек. Чтоб никто на свете не обидел мамы. Я из нашей группы, точно, сильный самый! В первый класс С мамой я шагаю в школу, Я сегодня невесѐлый. Я постарше стал на год. Я теперь серьѐзный, вот. Буду буквы изучать, Научусь ещѐ писать. С мамой я иду сейчас Первый раз и в первый класс. Снегопад С утра снежок пушистый Посыпал на дорогу, На крыши и берѐзы Припорошил немного. Он сыпал на прохожих, На лавки и машины, На ѐлки сыпал тоже, Укутав их вершины. Шѐл, не переставая, И навалил сугробы, Какой он, снег, бывает, Не забывали чтобы. Засыпал все дороги, Засыпал все ложбинки. Протаптывают ноги Глубокие тропинки. А снег опять ложился Пушистым одеялом, Над городом кружился На радость деткам малым.

6 . Наталья Стрельцова Детский уголок * * * Мама, облако упало! Может быть, оно устало? И решило отдохнуть? Отдохнет - и снова в путь! Может, просто увидало. Что цветам прохладно стало? Потихонечку подплыло – Одеялом их укрыло. Может, утречком проснется, Легким дождичком прольется. Напоит водой цветы И растает, как мечты Мope шлепало, сердилось И о берег билось, билось! Наконец, оно устало – Присмирело, задремало И таким прозрачным стало — Даже рыбок показало! * * * На кармашке у Наташки Две огромные ромашки. Я спросил Наташку эту: У тебя там что? Конфеты? Нет, - она вздохнула тяжко, Там уже одни бумажки. Для младших школьников Тамара Бугаёва Лев и мышь По мотивам одноимѐнной сказки Сказку слушайте, ребята, Как мышонок жил когда-то В лесу сказочном, большом, Где его был стол и дом. Был он маленьким таким, Но проказником большим. Как-то он по лесу бегал, Семенами трав обедал. И, вдруг, видит – голова С гривой царственного льва. Лев под деревом лежал, Сладким сном он крепко спал Был мышонок очень ловкий, В его умную головку Мысль дерзкая пришла – Пробежать по лапе льва. И, дрожа он весь от страха, Пробежал по одной лапе, А потом и по другой, Не нарушив льва покой. Страх пропал. И так игриво Пробежав по мощной гриве, Льву на голову он сел. Лев вскочил и зарычал -Кто здесь спать мне помешал?Не поняв ещѐ спросонок. - Это ты, глупенький мышонок? Лапой вмиг его поймал

7 И к земле слегка прижал. - Ты осмелился мешать Царю леса отдыхать! Тебя сейчас я проучу И в бараний рог скручу! Был мышонок так напуган, Голова кружилась кругом. Стал он льва тогда просить Его с миром отпустить - Пройдѐт время, я клянусь, Вам, уверен, пригожусь. - Ты, помочь мне? Вот потеха! Такой маленький, тщедушный! Твоя помощь будет нужной?! Ты меня так рассмешил… И мышонка отпустил. Прошло времени немного Шѐл, гулял своей дорогой Наш знакомый лев – герой, Повстречался вдруг с бедой Он попал в ловушку-сеть, Ни бежать, ни встать, ни сесть - Как же я попал впросак? Мне не выбраться никак! В плену ему было невмочь, Но никто не мог помочь. Услышав громкое рычанье, Мышонок понял, что в отчаянии Лев – царь зверей – Попал в беду. -А вдруг помочь я чем смогу? Он побежал на зов и крик И оказался рядом вмиг. Как лев попал в ловушку ловко! Он был опутан весь верѐвкой. С верѐвками сражаться бесполезно. Сказал мышонок льву любезно - Здесь ваши силы не важны, Здесь зубы острые нужны. Я все верѐвки вмиг перегрызу И вас, величество, освобожу. Он за работу быстро взялся, И лев на воле оказался. Мышонка долго лев благодарил, Слова такие говорил - Спасибо, друг, что мне помог, Ведь умереть в своѐм лесу я мог. А у мышонка уж готов ответ - Пословицы на свете лучше нет «Долг платежом, как говорится, красен». А путь наш жизненный в лесу опасен. Вы сохранили жизнь мне когда-то, Я подарил вам жизнь сейчас. За доброту вам эта плата, Но, жаль, нам доброты недостаѐт подчас И с этими столь важными словами Расстались лев и мышь друзьями А. Горшкова Схватка Рассказ Придя с работы, я покормила кур во главе с петухом Петькой и выпустила их на волю. Дома, моя посуду, я изредка поглядывала на гуляющих птиц. Куры разбрелись по двору в поисках разбросанных зѐрен. Вокруг них летали сороки, выжидая, не достанется ли им чего-нибудь от пиршества. Одна из сорок, видимо, самая нетерпеливая, решительно слетела к курам и стала собирать зѐрна. Вдруг из сарая появился Петя. Зная крутой нрав петуха, я

8 замерла. Заметив непрошенную гостью, он молниеносно кинулся к ней и с размаха клюнул по голове. Зазевавшаяся сорока оправилась от удара, взмахнула крыльями, чтобы взлететь, но тут же упала. Петух не остановился, он ещѐ раз с ожесточением клюнул раненную сороку-воровку. Увидев всѐ это, я немедленно выбежала во двор, отогнала разъярѐнного петуха и оказала помощь неосторожной птице. Владимир Деев Барометр на трубе Рассказ Утром я просыпаюсь оттого, что папа говорит, глядя во двор: - Барометр на трубе показывает, что сегодня будет дикий холод. Когда я одеваюсь, то подтаскиваю к окну высокий стул с перильцами. Этот стул сделали для меня, когда я была совсем-совсем маленькой. Интересно, где папа заметил барометр, на какой трубе? Что такое барометр, я знаю. Небольшой прибор, где написано: «Буря», «Ясно». Посмотришь - стрелка стоит на «Буре», значит, обязательно будет ветер или дождь с ветром, а то еще ветер и снег. В детсаде такой прибор висит в кабинете врача. Из нашей подготовительной группы девчонки и мальчишки каждый день бегают смотреть на этот барометр перед тихим часом. После сна мы идем на прогулку или в кино. А в дождь или снег нас на улицу не пускают. За окном ни на одной трубе никакого барометра я не вижу. Вот папа фантазер, не зря мама так всегда говорит. «А без фантазии нет журналиста», отвечает ей тогда папа. Если смотреть из нашего окна, то видно весь город. Ну, не весь, а много домов. Мы живем на втором этаже. А соседний домик совсем маленький. Там живет тетя Паша с Алькой Панасенко. Этот Алька — одна умора! Из-за стола всегда последним встает. Мы уже строимся, чтобы на прогулку идти, а он все чванится, чванится. И ничего-то его не интересует, кроме голубей. Наша воспитательница, Вера Ивановна, говорит ему: - И в кого ты, Панасенко, вырос? Мама у тебя, смотри, одна на скольких ткацких станках работает, отец - буровой мастер, Герой труда. А ты Сейчас тетя Паша уже поднялась. Вон как из трубы ее дома дым карандашом стоит. Ой, на этом самом карандашике, там, где он из трубы начинается, какието две каляки черные. О-о, да они живые! Голуби! Миленькие голубочки мои. А что же вы заглядываете в трубу к тете Паше? Наверное, там чем-то вкусным пахнет. И правда, тетя Паша умеет печь вкуснющие пироги. Она меня угощала пирогом с рыбой. Объеденье! Ох, придется слезать со стула. Папа ругается, что так долго надеваю колготки. Когда мы бежим по улице к автобусной остановке, я вижу: голуби все еще сидят на трубе.

9 - Папа, а почему голуби нюхают дым и заглядывают в трубу? - Какие? И я рассказываю про крышу тети пашиного дома, про дым карандашом. - Ты молодец, дочь, - говорит папа, - стала наблюдательной. Видишь, что дает игра в «посмотри разок», - это он уже маме. Мы часто, когда гуляем по аллеям или идем из садика пешком, играем. Папа кивнет мне на кого-нибудь, кто идет нам навстречу, и скажет: - Ну-ка, дочь, посмотри на этого человека внимательно и запомни, во что он одет, какого цвета одежда. А теперь закрой глаза и перечисли. Бывает, я угадываю, но чаще все-таки путаю. Папа говорит, что так все настоящие журналисты развивали свою зрительную память. А мама не хочет, чтобы я стала журналистом. - Я хочу, - говорит, - видеть свою дочь художником. А журналистике хватит и того, что она взяла из нашей семьи уже двоих. А мне хочется быть художником. И журналистом тоже хочется. И воспитателем, как Вера Ивановна, нравится Еще немножко и, я знаю точно, они заспорят. Но я дергаю папу за полу его серого пальто и напоминаю: - Так почему голуби заглядывают в трубу? - Знаешь ли, Ирина, - он, когда объясняет мне что-нибудь серьезное, всегда зовет меня так.- Из трубы выходит тепло, а голуби чувствуют, что наступает похолодание. Температура понижается постепенно, для человека приближение холода незаметно. По птицам можно сверять погоду как по барометру: к холоду - значит, голуби к теплу жмутся. Теперь я всегда по утрам смотрю на трубу тети пашиного дома - что показывает барометр. Владимир Деев Фыркун Рассказ Мне на день рождения подарили маленького ежика. Смешной такой, колючий колобок, в лапоточки обутый. Папа посадил его на ладонь, а он как зафырчит, - Скажите, какие мы, не любим, когда нас трогают. Ну, Фыркун, а почему у тебя нос похожий на недоросший поросячий пятачок? Ежик еще больше зафыркал, наверное, обиделся на папины слова. Весь день Фыркун бегал по комнатам, что-то вынюхивал под столом, побывал в ванной. И все быстро так: топ-топ-топ. Подошел вечер, спать надо ложиться. - Ну, куда мы его? — спросила мама.— Так, пожалуй, не оставишь, еще чегонибудь натворит. - В коробку из-под обуви.

10 Папа сделал Фыркуну спальню,- положил ватки немного. А я говорю: - Он же пить захочет, - и принесла молока в блюдце, которое мы из моего сервиза уже выделили ему. Первую ночь Фыркун никому спать не дал. Он без конца открывал коробку и вылазил из своего домика. Причем, из прихожей пробирался или к нам с мамой в спальню, или в зал к папе, где он спит на диване, а то еще на кухню. Там под раковиной стоят пустые бутылки, они ему чем-то понравились, и он все хотел повалить их. Стук стоял на всю квартиру. - Ты что, а, бессовестный! — ругал его папа и возвращал обратно в коробку. Потом, вовсе разозлившись, поместил Фыркуна в более глубокую коробку из-под чего там — не знаю. Ежик как будто притих, я стала уже засыпать, как вдруг мама с криком соскочила с кровати. Прибежал папа. Мы зажгли свет - и увидели у мамы на подушке ежика, он устрашающе фыркал на нас. Оказывается, прогрыз уголок коробки, а дверь в спальню была открыта. Забраться же на мамину постель ему оказалось просто, потому, что уголок одеяла свесился почти до пола, он по нему и влез. Несколько дней мы мучились с Фыркуном, а потом лапа сделал для него деревянный ящик и поставил этот домик на балкон. Сверху, чтобы ежик не убежал, ящик я накрывала досточками и папиными гантелями придавливала. Но, однажды, проснувшись, я бросилась, как всегда, к балкону, гантели и досточки валялись в ящике, а Фыркуна не было. Нигде не было, хотя я все уголки балкона облазила. - Неужели он мог прыгнуть с такой высоты? - предположил папа, глядя в палисадник. Мы долго искали Фыркуна там, но не нашли. Это было как раз в воскресенье, в мой любимый день. В выходной папа с мамой с утра обычно свободны, не пишут, и мы все вместе сочиняем что-нибудь вслух и одновременно занимаемся уборкой. Только теперь мне не хотелось ничего: жаль было Фыркуна. Где он? Жив ли? Тамара Михина-Козлова Подарок Рассказ Если мальчишки стреляли из рогаток по воробьям, то Сережа очень любил и жалел этих серых пичужек. В этом маленьком комочке, когда возьмешь его в руки, так гулко бьется сердце, вот-вот выпрыгнет. Зимой каждый день Сережа сыпал в кормушку пшено и хлебные крошки. Голубей он тоже любил, но они были ручными. Легко брали корм с ладони, садились на плечо. Совсем другое дело воробушки. Они боязливы и осторожны. Сидит один на веточке, и как увидит, что наполнили кормушку, летит за своими собратьями. Прилетит стайка и, если не поместиться всем, то клюѐт сначала одна группка, потом – другая. И такой порядок у них, такая

11 дружба - просто позавидуешь. Серѐжа задался целью: научить хотя бы одного воробья брать корм с ладони. Долго ему это не удавалось. И, все-таки, нашелся такой воробей. Прилетит, схватит крошку с ладони и сразу отлетит. Однако, он скоро поверил в Серѐжину доброту и свою безопасность. Стал садиться на ладонь и залетать в открытую форточку, но брал корм только от Сережи. Наступило лето. Воробей по-прежнему прилетал аккуратно. Однажды, прилетев в определенный час, воробей увидел Сережу спящим. Сережу свалила ангина, и он находился в каком-то полусне. Воробей полетел по комнате и вылетел. На втоpoй день он долго чирикал и вертел в недоумении головкой. Не следующий день он залетал несколько раз и все-таки укараулил, когда Сережа проснулся. - А, это ты так громко поешь? - спросил Сережа и протянул к нему руку. Воробей сел на ладонь, а потом спрыгнул на подушку. Сережа повернул голову и увидел - на краю подушки лежал маленький красный дождевой червячок. Тамара Михина-Козлова Ледяные серѐжки Сказка Два дня оставалось до нового года. Кто не купил елку - торопился купить. Город сверкал разноцветными огнями. На площади были построены ледяные горки, а посредине стояла огромная елка, сверкая золотыми огнями. Люди спешили купить подарки, чтобы порадовать близких. Машенька знала, что мама обязательно подарит ей новую игрушку и обновку. Она который день думала, что подарить маме. Рисунки свои она уже дарила, вышивала салфетки, сделала и расшила подушечку для иголок. Надо придумать что-то новое. От мальчишек она слышала, что совсем недалеко в горе есть пещера, в которой живет добрая ледяная фея. Но только храбрый и сильный духом может войти в пещеру. Кто бывал в ней, не мог описать словами красоту пещеры.А в награду фея смельчаку давала удивительный подарок, необычайной красоты. Машенька решила пойти к фее, очень хотелось сделать маме необычный подарок. Когда мама ушла на работу, Маша оделась потеплее и отправилась к пещере. Она быстро нашла вход и, освещая фонариком, вошла внутрь. Чем дальше она шла, тем больше удивлялась. Ледяные столбы-сталактиты сверкали разноцветными огнями. Причудливые фигуры отражали цветные лучи. Здесь можно было встретить ледяного медведя, белого волка, снежного зайца, а лисичка свой пушистый хвост положила на ежа. Машенька все шла и шла, разглядывая узорные стены, потолок, причудливые фигуры, как вдруг услышала шорох и перед нею появилась фея. Ее ледяное платье горело разноцветными драгоценными камнями, а бриллиантовая корона отражала лучи, от которых было больно смотреть. - Ты храбрая девочка, - сказала она. Я знаю, зачем ты пришла и награжу

12 тебя за смелость. - Она раскрыла ладонь и протянула Маше сережки изумительной красоты. - Спасибо, добрая фея, - порадую маму чудесным подарком, она поклонилась фее и пошла к выходу. - Машенька, - крикнула фея, иди не сворачивая, иначе заблудишься в лабиринтах. Машенька шла, шла и не заметила, как свернула влево. Вдруг перед нею возник дед Злой Дух. - А я знаю, Машенька, что у тебя в руке. Покажи мне. Машеньке очень не понравился Злой Дух, она даже побаивалась его и потому разжала кулачок. Сережки засверкали всеми цветами радуги. Злой Дух взял их и стал рассматривать. Потом он завернул их в снежный платочек и вернул Маше. Храни их в холодильнике, - сказал Дух, иначе они потеряют блеск. А теперь иди направо, ни куда не сворачивай и выйдешь наружу. Машенька пришла домой и положила сережки в морозильную камеру. В первый день нового года Маша проснулась от поцелуя. Мама протягивала ей новое платьице и забавного медвежонка. - Мамочка, а у меня для тебя тоже есть подарок. Она достала сережки и развернула салфетку. Сережки засверкали разноцветными огнями. Мама ахнула. - Где ты могла взять бриллиантовые серьги? Но через минуту в руках у мамы от сережек осталась маленькая лужица. - Злой Дух обманул меня, - сказала Маша и заплакала. Валентина Трубачева-Мелющенко Дружба Рассказ У бабушки Матрены было с десяток беленьких, как снежинки, курочек и несколько кроликов. Кролики были серые, белые и даже один жгуче-черный. Клетки с кроликами стояли в курятнике. Над куриным домиком рос высокий карагач. Ветки его были раскидистые и закрывали своей зеленью курятник. Молодые курочки и петушки залетали на дерево и усаживались на ветках рядочком. Так продолжалось все лето. Наступили холода. Бабушка Матрена каждый вечер заботливо сгоняла куриц палкой. «Кыш! Кыш! На место садитесь, померзнете!» - внушала им бабушка. Дерево за ночь накалялось, точно железо. Одна курица все-таки ухитрилась залететь повыше и осталась несколько раз ночевать на дереве. Однажды ночью мороз усилился. Курочка утром камнем слетела с дерева, потрепыхала крыльями и не смогла подняться на ножки. Бабушка Матрена взяла заболевшую курочку и унесла в теплую кухню. Курица хрипела, головка свалилась на бок, пальчики у нее поморозились и распухли. Бабушка намазала курочке лапки тетрациклиновой мазью, напоила

13 разведенным в кипяченной водичке пенициллином и уложила больную в уголок, к печке. Прошло несколько дней. Курочку бабушка усердно лечила. Она встала на ножки, расхаживала по кухне, клевала зерно и пила из чашечки молоко. В одно из кормлений бабушка Матрена заметила больного серенького кролика. Он печально сидел в уголке, не хотел ничего есть, не пил воду. Бабушка взяла кролика на руки, погладила его длинные ушки и спинку, пустила на землю, кролик побежал медленно, волоча зад. Бабушка огорчилась, приласкала больного кролика и унесла его тоже на кухню. Кролику так же мазали задние ножки, поили его пенициллином. Кролик ожил. Между кроликом и курицей завязалась дружба. Они словно понимали друг друга. Ели из одной чашечки зерно, пили из другой молоко или воду. Кролик хрустел свежими листьями капусты, курица клевала этот же лист. Ходили по кухне или рядышком, или друг за другом. Самое удивительное то, как они укладывались на ночлег. Кролик ложился у печки, низ печки был теплым. Курица присаживалась рядом близко к кролику. Головы их были в разные стороны. Курица ложила свою головку на спину кролику, а кролик наклонялся на спинку курочки. Так они, тесно прижавшись друг к другу, крепко спали. Утром начиналась прогулка по кухне и обед. Потом курочка чистила себе носик, а крол умывался лапками. Так продолжалось до тех пор, пока они оба не выздоровели. В кухне еще обитали кошка и щенок. Но, кролик и курица как бы не замечали их присутствия. Зато щенок и кошка тоже дружно пили молоко из одной чашки и, развалившись на полу, спали рядышком. Бабушка Матрена и все ее внуки весело шутили. Полная солидарность между животными и птицей! Оказывается животные, когда в беде, понимают друг друга и дружат. Взрослая кошка может легко дружить с щенком, потому что она считает себя старшей, а щенок - совсем глупышка. По закону животных, малышей обижать нельзя. Елена Яньшина Сказка о добром и одиноком кактусе В безлюдной пустыне жил одинокий кактус. Солнце палило своими горячими лучами, его нежные колючки. Песок обжигал его тоненькие ножки-корни. Дождик так редко радовал кактуса своими тѐплыми капельками, что кактус сильно загрустил. Однажды кактус почувствовал прохладный ветерок. - Ветерок, откуда ты летишь, такой прохладный, свежий и приятный? – спросил кактус у ветерка. - Я с моря лечу, ох, и жарко тут у вас в пустыне, просто невыносимо! Как же ты тут, кактусик, живѐшь? – ответил ему ветерок. - Ой, ветерок, жарко мне тут, скучно, а далеко это море находится? – с

14 интересом расспрашивал кактус, у ветерка. - Да, далеко, за барханами сыпучими – ответил уставший ветерок. - А какое оно, море? – не унимался кактус. - Море, оно такое, ну, красивое, большое, мокрое и небесного цвета – ответил ветерок, и начал пересыпать горячий песок из стороны в сторону, и получились волны жѐлтого цвета, точно как волны на море. - Мокрое? Как дождь?! – удивился кактус. - Да, как дождь, только, в нѐм тысяча капелек дождя, миллион капелек! Понимаешь? – рассказывал дождь кактусу. Ветерок погладил нежно колючки у кактуса, своим свежим и прохладным дыханием и улетел. Кактус задумался, и начал представлять это море, какое же оно. Но сколько он ни представлял себе, миллионы капелек вместе, он так и не смог понять, какое оно, это море. - Небесного цвета! – прошептал кактус сам себе, улыбнулся и уснул. Во сне кактус видел миллионы капелек дождя, они кружились хороводом вокруг него, а он радовался, он был просто счастлив! Утром он проснулся от шороха. Мимо него проползала старая змея – Эфа. - Сегодня будет дождь, я чувствую! – прошептала она и зарылась в песок. - Ура! Будет дождь, я так ждал его! – обрадовался кактус, и в этот момент полил тѐплый, долгожданный дождь. Дождь лил и лил, а кактус потихоньку вытаскивал свои ножки-корни из мокрого песка. Он решил найти это большое, красивое море. Долго шѐл кактус к морю. Трудности и одиночество преследовали его в дороге. Но сил у кактуса больше не было, он устало сел на песок и заплакал. Домой дороги уже нет, а море так и не видно, кругом один песок. - Ты что плачешь, кактусик? – спросил его паук Каракурт, который пробегал мимо. - Я долго шѐл по пустыне, обжѐг свои ножки-корни о горячий песок, хочу увидеть море, а его всѐ нет и нет. Сил больше нет, паучок. Что же мне делать? – заливался слезами кактус. - Море, да вон же, оно за тем барханом! Тебе осталось совсем немного! – радостно крикнул паук – Каракурт и убежал. И тут кактус почувствовал этот прохладный ветерок, он собрал все свои силы, встал и пошѐл. Поднявшись на бархан, кактус увидел деревья, траву и море. Он был очарован такой красотой и побежал из последних сил. Песок, убегал, из под его ножек-корней, кактус падал и катился. Ему было больно, но он терпел. Наконец, кактус сел у моря на мокрый песок и начал вглядываться вдаль, восхищаясь морем, а ветерок нежно гладил его колючки своим прохладным, свежим дыханием. - Море, какое ты красивое, большое! В тебе

15 миллионы капелек! – удивлялся и радовался кактус. А рядом бегали смешные суслики и подсмеивались над кактусом – Вот чудак, он что, моря не видел никогда! - Море, а можно я останусь жить рядом с тобой?! С тобой мне так хорошо, приятно и радостно! – спросил кактус у моря. Море зашумело в ответ, качая своими волнами, то приближаясь к ножкамкорням кактуса, то уплывая назад. И тут кактус засветился радостью и распустил свой красивый небесно-голубой цветок, а ветерок нежно гладил его лепестки и удивлялся – Кактусик, ты такой колючий, а какая у тебя добрая и нежная душа! Для тех, кому 12 и старше А.Н. Белослюдов Ас-Джанибек хан Легенда При Ас-Джанибек-хане всем хорошо жилось. Он даже лошадей зря гонять запретил; и ослушников наказывал, говоря, что, бегая, они пугают людей: люди, видя, что человек бежит сломя голову, подумают, что несчастье какоенибудь случилось. Жил в то время Асанкайгы, он все места исходил и многое узнал. Был он и на Бухтарме, нашел, что хорошее место - тем, что пищи много, но плохое тем, что люди помирать будут. Больше же всего понравилось ему то место, где теперь Зайсан стоит. Раз Ас-Джанибек-хан на своем коне вскачь примчался утром к Асанкайгы: «Что ты, царь, бежишь так?»- спросил его Асанкайгы. «Не видел ли ты чего-нибудь ночью»? Ас-Джанибек-хан сказал ему: «Увидел я во сне тигра, зарезал его, из него вышел медведь; зарезал медведя, вышел волк; зарезал волка, вышла лисица; зарезал лисицу, вышел корсак; зарезал корсака, вышел барсук; зарезал барсука, выскочил из него заяц: зарезал зайца, поползли из него насекомые и не знал я, которое из них мне бить. Асанкайгы растолковал ему сон. «При тебе, царь», - сказал Асанкайгы, хорошо народ живет: это век тигра. После тебя будет век медведя, народ станет воевать и много богатырей прославится в это время. После этого настанет век волка, люди барантовать станут. После этого настанет век лисицы, люди будут жить обманом и хитростью. После этого настанет век корсака, люди начнут ссориться и драться. Настанет век барсука, собираться начнут люди все вместе. Настанет век зайца, народ мельчать начнет, и Бог отберет у него святые книги. Когда пройдет век зайца, измельчает народ, износится, как лапоть, люди будут, как насекомые. Кто будет богатым в начале века, к концу века будет бедным; кто в начале века будет бедным, к концу века будет богатым, и так будет в каждом веке. После каждого века будут меняться законы». Как сказал Асанкайгы, так и случилось. Давно прошел уже век тигра, прошел и век

16 медведя, когда в Китае было много богатырей, прошел и век волка, и редко уже встретишь старика со шрамом на лице или на голове, полученным во время баранты, стал весь народ хитрым и лживым: настал век лисицы, но и ему конец приходит, только одна точка осталась, только на одном волоске держится, вотвот начнет драться народ, настанет век корсака. II Раз Ас-Джанибек-хан охотился с соколом и увидал лебедь. Эта лебедь была пери ак-ку. Ас-Джанибек-хан отпустил сокола, сокол поймал лебедь. АсДжанибек стал подъезжать, как вдруг прилетела какая-то птица, сшибла сокола, и лебедь улетела. Несколько раз так было. Ас-Джанибек и бывшие с ним стали стрелять в эту птицу, но никто убить ее не мог. Как только сокол ловил лебедь, птица эта прилетала и сшибала его. Тогда Ас-Джанибек стал сзывать охотников, но никто не мог убить эту птицу. Абе, сын Асанкайгы, стал проситься у отца пойти стрелять птицу, но отец не отпускал его. Три раза просился он, и лишь на третий раз Асанкайгы согласился отпустить его, но с тем лишь условием, чтобы он просил у хана за то, что убьют птицу, - остров Тартуп Кентун, и чтобы хан отпустил их жить туда. Условился Абэ с отцом, что он даст ему весть, если хан отпустит их с тем, что побежит к нему. Зашел Асанкайгы на гору и стал смотреть, не побежит ли сын к нему с радостью. Абэ поехал и нашел птицу. Царь спросил его, что ему нужно за то, что он убил. Абэ ответил, что то, что ему нужно, хан не может дать. На это ему хан ответил, что он даст, и велел просить. Попросил Абэ отпустить его с отцом на Тартуп Кентуп и отдать его им. Хан отдал им остров и отпустил их. Побежал Абэ с радостью к отцу. Асанкайгы увидал его с горы и обрадовался. Пошел Асанкайгы звать с собою Ас-Джанибек-хана, говорит ему, что в той стране век жить можно, ничего не делая, что там золото есть на поверхности земли. Но АсДжанибек не поехал с ними. Тогда Асанкайгы сказал ему, что после него ханом Аблай будет и в подданство к Белому царю уйдет. Ас-Джанибек остался на прежнем месте, а Асанкайгы уехал туда, где много всякого зверя и где теперь еще крупный народ живет, на том месте теперь Зайсан стоит. //Труды Семипалатинских краеведов конца XIX - начала XX вв. Т – С – Астана. – А.Н. Белослюдов О трех братьях Сказка Жили три брата, были они богаты. Один из них купил зеркало, в которое все видно, что на свете делается. Другой купил лекарство, которым умирающего можно оживить. Третий купил Джельмая - верблюда, легкого на бегу, как пуля. Собрались они вместе и стали друг другу про покупки рассказывать. Поглядели в зеркало - у царя дочь помирает. Царь говорит: Кто вылечит мне мою дочь, за того я ее и замуж отдам». Стали братья думать, как бы им царскую дочь спасти.

17 Лекарство есть и верблюд есть. Сели они все трое на верблюда и поехали. Семьдесят лет нужно было ехать, верблюд их через семь часов привез. Дали они лекарства царской дочери: она выздоровела. Стали братья спорить, кому должна достаться царская дочь. Первый сказал: «Не было бы зеркала, не увидали бы. Второй сказал: «Не было бы лекарства, не вылечили бы». Третей сказал: «Не было бы верблюда, не приехали бы сюда вовремя». Жили в то время в разных городах три брата Шуюше и судили народ. По совету царя братья пошли к ним. Каждый из судивших сказал одно и тоже, что верблюд троих возил: в нем вся сила; что месяц и солнце всем видны, да их не возьмешь, и что оживить тех, кто далеко, никакое лекарство не может. Взял тогда царскую дочь тот из братьев, который верблюда имел. //Труды Семипалатинских краеведов конца XIX - начала XX вв. Т – С – Астана. – Геннадий Богдаев Собачья хитрость Рассказ Однажды, перед самым Новым годом, дядя привез Аленке в подарок набор авторучек в красивом кожаном футляре. - На, - сказал он, - пользуйся всеми цветами радуги. Положила она подарок на свой письменный стол, на самое видное место. Через несколько дней после дядиного отъезда она решила написать ему письмо. Но футляра с авторучками на месте не оказалось. «Может быть, переложила его в другое место», - подумала Алена, роясь на письменном столе. Пришлось ей заглянуть и в книжный шкаф. Песик Пушок «помогал» ей в поиске пропажи. Куда Алена, туда и Пушок. Не раз песик приносил ей карандаш или авторучку, еще маленького приучила она его к этому. Положит на пол карандаш ли авторучку и говорит ему: «Пушок, принеси мне это». А за прилежание он получал от нее конфетку или пирожное. Вот и сейчас он бегал вокруг и с собачьим любопытством посматривал на нее. «Все равно отыщется», - подумала Алена и, взяв свежую газету, улеглась на диван. Пушок, свернувшись калачиком, тоже улегся под стол на коврик, положив голову на передние лапы, он уставился на девочку, сверля своими серыми глазенками. «Эх ты, - как бы говорил он ей, - не хочешь искать подарок своего дяди. Так уж и быть». От газеты Алену отвлекло тихое повизгивание. - Ну, что тебе еще? - спросила она, отложила газету. Пушок стоял рядом с диваном, повиливая хвостиком, а в зубах держал футляр с авторучками. - Ах ты, умница! - не пропали мои уроки даром,- похвалила она его. Алена сходила на кухню, принесла пирожное. Через некоторое время ей снова понадобились авторучки. Но набора опять

18 не оказалось на месте. Везде переискала, даже к Пушку под кровать заглянула, но безрезультатно. И тут она решила схитрить. Алена сходила на кухню, взяла кусочек торта и с газетой легла на диван. Пушок моментально вылез из-под кровати, прыгнул на диван и лизнул ей руку: мол, про меня не забудь. Но она не обращала на него никакого внимания. Постоял, постоял песик около девочки, и, видя, что от торта уже ничего не остается, спрыгнул на пол и подошел к ее ботинкам. Алена от любопытства даже приподнялась Пушок лапой перевернул один из ее ботинков и зубами достал из него футляр с авторучками. Александр Егоров Сказки зимнего леса Есть ли что-нибудь в природе более чистое и пышное, более роскошное и фантастическое, чем зимний лес? Нет, только здесь, в серебряном царстве чащоб, в целомудренном море снегов, можно встретить такое разнообразие причудливых картин, такую затейливую игру голубых теней и такую россыпь драгоценных алмазов и жемчугов. Вы входите в притихший лес, как в храм, как в страну волшебства. Все в ослепительно белой парче - и остроконечные ели, и ажурные березы, и кусты калины. В узорной кипени деревьев хрупкость и легкость. Кажется, взмахни рукой - и вся эта белопенная вязь инея рухнет, испарится, как туман. Нет, если идти, уткнувшись в лыжи и думать лишь о своих личных житейских делах, ничего, кроме обыкновенных снежных сугробов, и не приметишь. А вы остановитесь и окиньте взглядом вокруг себя. И не надо ничего додумывать, не нужно фантазировать. Сказки зимнего леса откроются сами собой. По откосу в овраг скатываются снежные комья, подпрыгивают, мельтешат будто это удирают от вас напуганные ласки и горностаи. Что ни поворот, то новые чудеса. Вот из-под мохнатых лап старой пихтины выглядывает хитроватый леший, а там вон остановилась в раздумье Снегурочка. Ей, видно, взгрустнулось: солнце клонится к весне. Скоро отгуляет она по долам да взгорьям, разольется вешними ключами, рассыпется по полянам подснежниками, огоньками, незабудками Вот откуда и пошли народные сказки. Отсюда, из зимнего леса. И леший отсюда, и Дед Мороз, и чертики, и Змей Горыныч. Зима научила нас лепить, ваять, фантазировать. Тончайшая вязь куржака показала какие надо расшивать кружевницам узоры Словом, все от нее, от природы. Она самый первый творец и художник

19 Татьяна Захарова Принцесса на горошине Пьеса по мотивам сказки Г.Х. Андерсена Действующие лица: Сказочник. Король – страстный коллекционер редкостей, променявший на них все свои угодья. Кроме замка у него ничего уже не осталось. Королева – с большой буквы «К», хорошо воспитанная, выдержанная, стойко выносит разорительное хобби мужа, любящая мать, втайне мечтает поправить благосостояние королевства за счет выгодной женитьбы принца. Принц – добрый романтичный юноша, мечтает о такой же невесте и красивой любви. 1-я Принцесса – немного глуповатая, живет в мире прочитанных сказок, любит вкусно поесть, напоминает избалованную купеческую дочку. 2-я Принцесса – деловая, практичная особа – бизнес-леди, не блещет воспитанием. 3-я Принцесса – неформалка, возможно связана с криминальной средой, груба, требовательна. Настоящая Принцесса – красивая, воспитанная, добрая девушка, сирота, богата. * * * Сказочник: Жил-был принц, он хотел взять себе в жены принцессу, да только настоящую принцессу. Вот он и поехал искать такую. Картина 1. Дом в псевдорусском стиле - терем. В окне голова 1-й Принцессы (Принцесса больше напоминает купчиху: пухленькая, вся в кружевах и оборочках, в руках большой леденец на палочке), на еѐ лице выражение сладкого удовольствия. Рядом на подоконнике стоит большое блюдо со сладостями. Увидев подъезжающего принца, она перевешивается через окно. Принц с поклоном: Добрый день, мадемуазель, я принц из соседнего королевства и хотел бы познакомиться с принцессой. Я могу еѐ увидеть? 1-я Принцесса, ойкнув, кубарем скатывается по ступенькам, принц сошел с коня и помогает ей встать 1-я Принцесса, приводя себя в порядок и кокетничая: Ах, вы такой милый. Я - принцесса, я очень рада вас видеть. Здравствуйте, (приседает в реверансе) дорогой Принц, не хотите ли чаю, кофе, а может быть сладостей? (Снимает с подоконника блюдо и суѐт его принцу)

20 Принц: Благодарю вас. (Берѐт конфету) 1-я Принцесса, держа блюдо, медленно наступает на принца, вдохновенно: Ах, я так о вас мечтала. Мы с вами будем жить в пряничном королевстве, кататься на водных лыжах по молочной реке, а потом, потом… на ковресамолѐте мы полетим в гости к царю Салтану, и вы подарите мне золотую рыбку, которая будет исполнять все мои желания. А ещѐ, ещѐ…. (ставит блюдо прямо на землю и пытается обнять его) Принц, пятясь назад, немного испуганно: Хорошо, хорошо, я должен это обдумать. (Садится на коня) Будьте здоровы, Ваше Высочество. 1-я Принцесса вслед мечтательно: До скорого свидания, любимый. Сказочник: И принц поехал дальше искать свою мечту. Картина 2. Кованая высокая ограда, сквозь которую видны ухоженный сад и красивые дорожки. Принц стучится в ворота королевства. Голос из динамика: Вам кого? Принц: Я принц, соседнего королевства, хотел бы видеть здешнюю принцессу. Голос из динамика: Входите. Входит. Навстречу ему по садовой дорожке идет 2-я Принцесса - рыжеволосая элегантная особа в деловом костюме. Принц снимает шляпу, кланяется: Здравствуйте, дорогая Принцесса, я принц и хочу с вами познакомиться. 2-я Принцесса, не поздоровавшись и смерив его взглядом, делает жест, приглашая присесть на садовую скамейку. Деловым тоном: Велико ли Ваше королевство? Принц: Совсем маленькое. К сожалению, один замок остался.

21 2-я Принцесса: Ну, это уже кое-что. (Немного подумав) Я его перестрою и открою там казино! Тогда соседние короли сами принесут мне свои королевства на блюдечке с голубой каѐмочкой. Принц, вскакивая: Простите, принцесса, а где же будут жить мои Король с Королевой? 2-я Принцесса, не слыша его, встает, задумавшись, ходит около скамейки. Очнувшись от расчетов, отмахнулась от принца: А, ерунда, определю куда-нибудь. Принц: Как?! 2-я Принцесса, не обращая на него внимания, продолжает прохаживаться: Перед дворцом будет парк с фонтанами и водопадами, и обязательно павлины. Дальше пойдет комплекс – бани, сауна, бассейн…. Так, что бы ещѐ-то придумать? Ах, да - конюшни, ипподром, псарня с собачьими боями – это даѐт очень неплохой доход. И, непременно, зверинец – сейчас это престижно. Принц, наблюдая за ней, в панике: Да, интересная задумка! Я подумаю над этим. (Поспешно садится на коня.) Благодарю вас, за приѐм. Прощайте, принцесса. (Уходит) 2-я Принцесса: Куда же вы? Мы ещѐ не договорили!????? Сказочник: И огорченный принц, поехал дальше, надеясь всѐ-таки встретить свою мечту. Картина 3. Высокий глухой забор. Но едва он подошел к калитке, как услышал злобный лай собак и окрик: Стоять! Руки за голову! Отвечай, кто тебя послал? Принц: Я принц. Я приехал познакомиться с принцессой. (При этом поднимает руки.) Из калитки выходит 3-я Принцесса - молодая особа вся в коже, на глазах тѐмные очки, волосы собраны в «хвост», обеими руками держит небольшой автомат, направленный на принца. 3-я Принцесса: Хватит врать! Принц он, видите ли! (Приглядываясь) На киллера, вроде, не

22 похож. Ты кто – вор, мошенник? На кого работаешь?! (Подозрительно оглядывает его, потом местность) Принц: Но…. Я действительно принц, я ищу невесту. Можно я опущу руки? 3-я Принцесса: Стоять! Принц: Ладно, ладно Я все понял. Я не туда попал. Простите за беспокойство. (Делает попытку уйти) 3-я Принцесса: Куда! (Далее более миролюбиво) Я принцесса. Значит так, покупаешь мне новый байк, и мы устраиваем крутую свадьбу на Мальдивах. Согласен? Принц: Мне стыдно, принцесса, но я совсем не богат. 3-я Принцесса разочарованно-презрительно: Тоже мне принц! Поищи тогда себе невесту в секонд-хэнде. Иди отсюда, не то я скормлю тебя крокодилам, эти мальчики любят свежее мясо! Принц: Хорошо, я ухожу. (И про себя) Господи, да что ж такое?! (Уходит) Картина 4. Зал с камином. Из него две двери в другие комнаты. Над камином коллекция оружия. Одна комната с открытой стеной, вместо стены можно использовать занавеску. Сказочник: Вернувшись домой, принц заперся в своей комнате и затосковал. Королева стучит в двери комнаты принца: Ваше Высочество, может быть, вы поищете принцессу по Интернету? Голос принца: Хорошо, матушка. Королева садится в кресло за рукоделие. Сказочник: Однажды в осенний ненастный день…. Стук. Королева за рукоделием, ворчливо: Порядочные люди в такую погоду сидят дома.

23 Стук повторился. Король, оторвавшись от изучения очередного экспоната, взял висевшее над камином, оружие и тихонько подошѐл к двери: Кто там? За дверью послышался всхлип. Король осторожно открыл дверь. На пороге, икая от холода, стоит мокрая Настоящая Принцесса. На ней белое дорогое платье. Увидев оружие в руке хозяина, она вскрикнула от страха и лишилась чувств. Король (откладывает оружие): Принц, Принц, идите же сюда. Принц, выходя из комнаты: Что вам угодно, Ваше Величество? Король: Помогите, надо еѐ внести и уложить. (Вносят, укладывают) Принц, глядя на неѐ: Какая она красивая. (Вздохнул) Королева: Похоже, что она из приличной семьи. Гостья очнулась. Король: Кто вы, дитя? Настоящая Принцесса в испуге вся сжалась: Принцесса. Принц: Позвольте спросить Вас, Ваше Высочество, почему Вы здесь? Вы заблудились? Настоящая Принцесса, всхлипнув: Я сбежала со свадьбы. Я сирота. Мои родители живут на небе. А теперь очень богатый и злой король соседнего государства решил на мне жениться изза того, что в наших владениях нашли золото. Прошу вас, не выдавайте меня! Королева: Это интересно. Принц: Негодяй! Я убью его! Король: Не бойтесь (хватает оружие), мы не дадим Вас в обиду!

24 Королева в сторону: Ну, это мы разузнаем! - пошла в опочивальню. Там достает из шкафа горошину величиной с теннисный мяч и кладет еѐ под перины. Вот так. Посмотрим, какая ты принцесса. Занавеска задѐргивается, скрывая комнату. В это время король усаживает гостью поближе к камину. Принц смотрит на неѐ, не отрываясь, он уже влюблѐн. Королева, вернувшись: Не хотите ли прилечь, милое дитя, Вы, наверное, очень устали? Принцесса: Благодарю Вас, Вы так добры. Королева: Тогда прошу, Вам приготовили комнату. Дамы уходят. Король смотрит вслед. Принц томно вздыхает. Утро. Королева озабочено прохаживается по комнате. Король у окна что-то держит в руках и пристально рассматривает. Принц с букетом цветов у двери принцессы. Королева с укором: Ваше Величество, оторвитесь, наконец, от вашей коллекции, ведь решается судьба нашего королевства. Король, не прерывая занятия в восхищении: Ах, посмотрите, что это за вещица! Королева, сдерживая раздражение: Вы неисправимы! Бьют часы. Напряженное ожидание. Настоящая Принцесса выходит из комнаты: Доброе утро. Королева: Доброе утро. Как Вам спалось? Принцесса несколько смущенно: Благодарю Вас, но я всю ночь не сомкнула глаз. Принц: Бог мой, Вы простудились и заболели? Королева озабочено:

25 Что случилось? Настоящая Принцесса потупившись: Мне показалось, что я лежала на булыжниках, и теперь у меня все тело в синяках! Мне очень неловко перед вами, что я оказалась такой неженкой. Королева в восхищении: Она настоящая! Король, несколько насмешливо: Еще бы, почувствовать эту горошину через двадцать тюфяков и двадцать перин из гагачьего пуха! Да…! (Королеве с иронией) - Такой нежной может быть только настоящая принцесса! Принц, падая на одно колено, протягивает букет цветов: Принцесса, прошу Вас, будьте моей женой! Фоном звучит марш Мендельсона. Сказочник: Принц взял ее в жены, ведь теперь-то он знал, что берет за себя настоящую принцессу, а горошина (показывает) попала в кунсткамеру - музей, где ее можно видеть и поныне, если только никто ее не стащил (прячет в руке). Знайте, что это правдивая история! Занавес Тамара Михина-Козлова Бара Рассказ Стоял ясный, солнечный день. Снег играл ослепительными блѐстками. Маринка, прихватив санки, вышла на улицу. - Возьми с собой Бару,- крикнула мама, пропуская вперед собаку. - Опять с Бapoй, не хочу я с ней!- огрызнулась девочка. Маринка была сегодня не в духе. Отец обещал взять в город, а уехал один рано утром, когда Маринка еще спала. Бара - большая серая овчарка - была очень привязана к девочке. Она находила Маринкины варежки, играла с ней в прятки. Маринка несколько раз скатилась с ледяной горки, но вскоре это надоело ей. Овчарка путалась под ногами, и Маринка, хмурясь еще больше, приказала ей идти домой. Баре домой не хотелось и, сделав несколько шагов, она остановилась. Тогда Маринка больно стегнула собаку прутом. Овчарка трусцой побежала к дому. И тут к Маринке вернулось радостное, бурлящее настроение. Она села в санки, оттолкнулась и покатилась по хорошо утоптанной дорожке, ведущей к реке. Перед самой рекой дорожка делала большой уклон, и сани стали

26 стремительно набирать скорость. Вдруг кто-то сильно толкнул девочку и она полетела в снег. Поднявшись, Маринка увидела Бару. - Какая ты дрянь!- закричала Маринка. Но что-то заставило ее обернуться к реке. Санки, пробив тонкий ледок, быстро погружались в воду. Страх округлил глаза девочки, и крупные горошины слез покатились из глаз. Маринка, упав на колени, обхватила голову Бары и стала целовать ее в мокрый, пахнущий снегом нос. Николай Рерих Детская сказка В очень известном и большом городе жил старый царь, вдовец. У царя была дочь, невеста. Царевна далеко славилась и лицом и умом, и потому многие весьма хорошие люди желали сосватать еѐ. Среди этих женихов были и князья, воеводы, и гости торговые, и ловкие проходимцы, которые всегда толкаются в знатных домах и выискивают, чем-бы услужить; были разные люди. Царевна назначила день, когда могут прийти к ней женихи и сказать громко при ней и при всех, что каждый надеется предоставить своей жене: царевна была мудрая. Женихи очень ожидали этого дня и каждый считал себя лучше всех других. Один перед другим хвалились женихи, кто именитым родом за тридевять поколений, кто богатством, но один из них ничем не хвалился и никто не знал, откуда пришел он. Он хорошо умел складывать песни; песни его напоминали всем их молодые, лучшие годы, при этом он говорил красиво и его любили слушать, даже забывая спросить, кто этот певец. И хотя он не был князем, но все женихи обращались с ним, как с равным. В назначенный день все женихи оделись получше и собрались в палату, к царю. Согласно обычаю, женихи поклонились царю и царевне. Никого не пустил вперед князь древнего рода, за ним слуги несли тяжелую красную книгу. Князь говорил: - Царевна, мой род очень знатен. В этой книге вписано более ста поколений - И князь очень долго читал в своей книге, а под конец сказал: - И в эту книгу впишу жену мою! Будет она ходить по палатам моим, а кругом будут образы предков, весьма знаменитых. - Царевна, - говорил именитый воевода, - окрест громко и страшно имя мое. Спокойна будет жизнь жене моей, и поклонятся ей люди - им грозно имя моѐ. - Царевна, - говорил залитый сокровищами заморский торговый гость, жемчугом засыплю жену мою; пойдѐт она по изумрудному полю и в сладком покое уснет на золотом ложе. Так говорили женихи, но певец молчал и все посмотрели на него. - Что же ты принесешь жене своей? - спросил певца царь. - Веру в себя, - ответил певец. Улыбнувшись, переглянулись женихи, изумленно вскинул глазами старый царь, а царевна спросила: - Скажи, как понять твою веру в себя? Певец отвечал: - Царевна! Ты красива и много я слышал об уме твоѐм, но где же дела твои? Нет их, ибо нет в тебе веры в себя. Выходи, царевна, замуж за князя древнего

27 рода и каждый день читай в его алой книге имя свое и верь в алую книгу! Выходи же, царевна, замуж за именитого гостя торгового, засыпь палаты свои сверкающим золотом и верь в это золото! В покое спи на золотом ложе и верь в этот покой! Покоем, золотом, алыми книгами закрывайся, царевна, от самой себя! Моего имени нет в алой книге, не мог я засыпать эту палату золотом, и куда иду я - там не читают алой книги и золото там не ценно. И не знаю, куда иду я, и не знаю, где путь мой, и не знаю, куда приду я, и нет мне границ, ибо я верю в себя!.. - Обожди, - прервал певца царь, - но имеешь ли ты право верить в себя? Певец же ничего не ответил и запел веселую песню; улыбнулся ей царь, радостно слушала еѐ царевна, и лица всех стали ясными. Тогда певец запел грустную песнь; и примолкла палата, и на глазах царевны были слѐзы. Замолчал певец и сказал сказку; не о властном искусстве говорил он, а о том, как шли в жизнь разные люди, и пришлось им возвращаться назад, и кому было легко, а кому тяжко. И молчали все, и царь голову опустил. - Я верю в себя, - сказал певец, и никто не смеялся над ним. - Я верю в себя, - продолжал он, - и эта вера ведет меня вперед, и ничто не лежит на пути моем. Будет ли у меня золото, впишут ли имя моѐ в алых книгах, но поверю я не золоту и не книге, а лишь самому себе, и с этою верой умру, и смерть мне будет легка. - Но ты оторвешься от мира. Люди не простят тебе. Веря лишь в себя, одиноко пойдѐшь ты, и холодно будет идти тебе, ибо, кто не за нас - тот против нас, - сурово сказал царь. Но певец не ответил и снова запел песню. Пел он о ярком восходе, пел, как природа верит в себя, и как он любит природу и живет ею. И разгладились брови царя, и улыбнулась царевна, и сказал певец: - Вижу я - не сочтут за врага меня люди и не оторвусь я от мира, ибо пою я, а песня живет в мире, и мир живет песней; без песни не будет мира. Меня сочли бы врагом, если бы я уничтожил что-либо, но на земле ничто не подлежит уничтожению, и я создаю и не трогаю оплотов людских. Царь, человек, уместивший любовь ко всей природе, не найдет разве в себе любви - к человеку? Возлюбивший природу не отломит без нужды ветки куста, и человека ли сметет он с пути? И кивнула головой царевна, а царь сказал: - Не в себя веришь ты, а в песню свою. Певец же ответил: - Песня лишь часть меня; если поверю я в песню мою больше чем в самого себя, тем разрушу я силу мою и не буду спокойно петь мои песни, и не будут, как теперь, слушать их люди, ибо тогда я буду петь для них, а не для себя. Все я делаю лишь для себя, а живу для людей. Я пою для себя, и пока буду петь для себя, дотоле будут слушать меня. Я верю в себя в песне моей; в песне моей все для меня, песню же я пою для всех! В песне люблю лишь себя одного, песней же я всех люблю! Весь для всех, все для меня - все в одной песне. И я верю в себя и хочу смотреть на любовь. И как пою я лишь для себя, а песнью моею живлю всех - так пусть будет вовеки. Поведу жену в далекий путь. Пусть она верит в себя и верою этой дает счастье многим!

28 - Хочу веры в себя; хочу идти далеко; хочу с высокой горы смотреть на восход!.. - сказала царевна. И дивились все. И шумел за окном ветер и гнул деревья и гнал на сухую землю дожденосные тучи - он верил в себя. г. Николай Рерих Вождь Таково предание о Чингиз-хане, вожде Темучине Родила Чингиз-хана нелюбимая ханша. Стал Чингиз-хан нелюбимым сыном отцу. Отец отослал его в дальнюю вотчину. Собрал к себе Чингиз других нелюбимых. Глупо стал жить Чингиз-хан. Брал оружие и невольниц, выезжал на охоту. Не давал Чингиз о себе вестей. Вот будто упился Чингиз кумысом, И побился с друзьями на смертный заклад, Что никто от него не отстанет! Тогда сделал стрелку-свистунку Чингиз. Слугам сказал привести коней. Конными поехали все его люди. Начал дело свое Чингиз-хан. Вот Чингиз выехал в степь. Подъезжает хан к табунам своим. Нежданно пускает свистунку Чингиз. Пускает в лучшего коня десятиверстного. А конь для татар - сокровище. Иные убоялись застрелить коня. Им отрубили головы. Опять едет в степь Чингиз-хан. И вдруг пускает свистунку в ханшу свою. И не все пустили за ним свои стрелы. Тем, кто убоялся, сейчас сняли головы. Начали друзья бояться Чингиза, Но связал он их всех смертным закладом. Молодец был Чингиз-хан! Подъезжает Чингиз к табунам отца. Пускает свистунку в отцовского коня.

29 Все друзья пустили стрелы туда же. Так приготовил к делу друзей, Испытал Чингиз преданных людей. Не любили, но стали бояться Чингиза. Такой он был молодец! Вдруг большое начал Чингиз. Он поехал к ставке отца своего И пустил свистунку в отца. Все друзья Чингиза пустили стрелы туда же. Убил старого хана целый народ! Стал Чингиз ханом над Большой Ордой! Вот молодец был Чингиз-хан. Сердились на Чингиза Соседние Дома. Над молодым Соседние Дома возгордились. Посылают сердитого гонца: Отдать им все табуны лучших коней, Отдать им украшенное оружие, Отдать им все сокровища ханские! Поклонился Чингиз-хан гонцу. Созвал Чингиз своих людей на совет. Стали шуметь советники, Требуют «идти войною на Соседний Дом». Отослал Чингиз таких советников. Сказал: «Нельзя воевать из-за коней», И послал все ханам соседним. Такой был хитрый Чингиз-хан. Совсем загордились ханы Соседнего Дома. Требуют «прислать им всех ханских жен». Зашумели советники Чингиз-хана, Жалели жен ханских и грозились войною. И опять отослал Чингиз советников. И отправил Соседнему Дому всех своих жен. Такой был хитрый Чингиз-хан. Стали безмерно гордиться ханы Соседнего Дома. Звали людей Чингизовых трусами, Обидно поносили они ордынцев Большой Орды, И, в гордости, убрали ханы стражу с границы. И забавлялись ханы с новыми женами. И гонялись ханы на чужих конях. И злоба росла в Большой Орде. Вдруг ночью встал Чингиз-хан. Велит всей орде идти за ним на конях.

30 Вдруг нападает Чингиз на ханов Соседнего Дома. Полонил всю их орду. Отбирает сокровища, и коней, и оружие. Отбирает назад всех своих жен, Многих даже нетронутых. Славили победу Чингиза советники. И сказал Чингиз старшему сыну Откаю: «Сумей сделать людей гордыми. И гордость их сделает глупыми. И тогда ты возьмешь их». Славили хана по всей Большой Орде; Молодец был Чингиз-хан! Положил Чингиз Орде вечный устав: «Завидующему о жене - отрубить голову, Говорящему хулу - отрубить голову, Отнимающему имущество - отрубить голову, Убившему мирного - отрубить голову, Ушедшему к врагам - отрубить голову». Положил Чингиз каждому наказание. Скоро имя Чингиза везде возвеличилось. Боялись Чингиза все князья. Как никогда богатела Большая Орда. Завели ордынцы себе много жен. В шелковые одежды оделись. Стали сладко есть и пить. Всегда молодец был Чингиз-хан. Далеко видит Чингиз-хан. Приказал друзьям: разорвать шелковую ткань И прикинуться больными от сладкой еды. Пусть народ по старому пьет молоко, Пусть носят одежду из кож, Чтобы Большая Орда не разнежилась. У нас молодец был Чингиз-хан! Всегда готова к бою была Большая Орда, И Чингиз нежданно водил Орду в степь. Покорил все степи Таурменские. Взял все пустыни Монгкульские. Покорил весь Китай и Тибет. Овладел землею от Красного моря до Каспия. Вот был Чингиз-хан - Темучин! Попленил Ясов, Обезов и Половцев, Торков, Косогов, Хазаров, Аланов, Ятвягов разбил и прогнал.

31 Тридцать народов, тридцать князей Обложил Чингиз данью и податью. Громил землю русскую, угрожал кесарю. Темучин-Чингиз-хан такой молодец был. Е. Турлыбаев Кетбуга Где дни, когда был со мной, Кетбуга? Доспамбет жырау, XV век Народный кюй «Аксак кулан» записан на ноты в двадцатом веке. В течение семи веков казахские музыканты бережно передавали его из поколения в поколение. Кто был автором этого произведения? Обычно кюйши рассказ об истории создания кюя заканчивал присказкой: Аксак кулан, Жошы хан, Тот, у кого погиб сын, этот хан, и исполнял его. Проходили века, автор и история создания были забыты, и только легенда о жестоком хане в различных вариантах разлетелась по степи. Мы думаем, что это могло происходить примерно так. В орде была глухая давящая тишина. В огромной юрте, где на пол уложена двойная кошма, прохладно. Чингис, накинув на плечи соболью шубу, уткнулся носом в пушистый воротник и молчит. Не понятно, спит он или думает. Кетбуга из-под опущенных век внимательно следит за ним, стараясь угадать его состояние. Несколько дней назад на охоте потерялся старший сын кагана, повелитель улуса Дешти-кипчак Жошы. Его нашли мертвым. Придворные были в смятении – кто же будет черным вестником. Выбор главного визиря пал на него. И вот он сидит здесь. Выйдет ли отсюда живым или его голова падет под мечом хозяина? Судьбу каждого предначертал тенгри, небо. Все зависит от его воли. Тенгри возвысил, и Темучин стал Чингис ханом. Тогда он вряд ли помышлял о войне с могущественными найманами. Каган найманов Инанча Билге был великим государем, и все племена относились к нему с полным уважением. После его смерти сыновья Таянхан и Буйрук не нашли общего языка. Чингис, внимательно следивший за соседями, воспользовался моментом и разгромил Буйрука. В ножны не вложишь две сабли. В огромном подлунном мире стало тесно двум повелителям. Началась жестокая борьба между найманами и монголами. Но птица-счастье уже отвернулась от найманов. Не знавшие поражений, гордые найманы стали бегать от врага. Это было так унизительно и обидно. Погиб Таян хан. Его сын Кушлик не смог объединить войска, и найманы рассыпались, как утки при виде ястреба. Баганалинцы покинули свои родовые кочевья и ушли на запад. Старики вздыхали по родным местам, глаза их туманились тоской. Ему снились во сне и грезились наяву, как спокойно и величаво катил свои воды Иртыш. Высокие горы с белой шапкой снега на вершине, никогда не менявшие

32 свои зеленые шубы могучие стройные сосны карабкались по их склонам. Весело щебетали, сбившись в кучу, белоствольные молодухи-березы. Изумрудная зелень горных пастбищ радовала глаз. Бесчисленные речки весело шумели весной, темнели от грусти осенью и глухо роптали зимой. Студеная прозрачная родниковая вода ломила зубы. Тогда он понял, что значит для человека родина. Отбившегося от стаи гуся заклюют вороны. Монголы поодиночке легко покорили все роды, и Чингис надел узду на найманского коня. Он стал его боевым конем. Но тенгри не обошел его вниманием, и повелитель взял его в орду. Теперь вот сидит и ждет своей участи. В орде знали, что сыновья кагана ненавидят отца, который живет слишком долго и не освобождает трон. Двое старших люто ненавидели друг друга, боясь, как бы другой не сел на место отца. Но это его не трогало. Снег падает на снег, хан садится на место другого хана. Так было всегда. Смерти он не боялся. Человек рождается, чтобы умереть. Он был воином и не раз со своими жигитами участвовал в сече. Но смерть воина на поле брани от руки врага – почетная смерть. Такая смерть его уже миновала. Теперь хотелось умереть в кругу своей семьи. Поразмыслив, он решил поведать Чингису о смерти его сына кобызом. Музыка полна прекрасных тайн. Она заставляет трепетать сердце, волнует и размягчает душу, ее речь невозможно передать человеческими словами. Каган знает, что Жошы уехал на охоту. Он в кюе покажет ему сцену охоты на куланов и сделает так, что повелитель поймет о трагедии сына. Вспомнились слова главного визиря: «Биеке, вы мудрый жырау, поэтому мы надеемся, что сможете найти путь к сердцу нашего повелителя». Коварство и хитрость придворных он давно постиг, их лесть его не трогала. Он надеялся на свой разум и на свои поступки. Чингис справедлив и, если тенгри не затмит его разум, надеялся избежать позорной смерти. Чингис в последнее время сердцем чуял, что должна произойти какая-то беда. Много размышлял, гадал. Но разве можно знать, какие испытания приготовило тебе небо. Все в его воле. С утра пришел этот найман, весть принес или пришел развлечь?.. Кагана потянуло к воспоминаниям. Сколько трудностей осталось позади… Опасна была война с многочисленными найманами… Вспомнились скрытые козни недругов. Союзники ушли ночью с поля боя, оставив его на явную гибель. По воле неба ему удалось спастись. За ночь выпала пороша. На рассвете, узнав о коварстве своих «друзей», он двинулся по их следу, а затем ушел по руслу реки. Найманы тогда разгромили его недоброжелателей. В жизни, как в сражении: кто оглядывается назад, тот гибнет. Он всегда шел вперед и поэтому был непобедим… А сейчас вот остался один… Все в походах… Люди из прошлого – само прошлое. На склоне лет захотелось пройтись по дорогим сердцу местам, встретиться с людьми. Но вот с верными друзьями юности общего языка не смог найти. Обидно. Оказалось, что они просто слабые люди и остались в далеком прошлом. Ни один смертный не сможет устоять на вершине, куда он поднялся. А ему надо идти дальше, подняться выше, достичь недостижимого… Старшие сыновья не дождутся его смерти, чтобы занять его место. Чтобы сесть на трон, они готовы растерзать друг друга.

33 Приходится остерегаться родных сыновей… Младшая жена Хулан хочет расчистить путь к трону своему малолетнему сыну… Чингис решил отвлечься от невеселых дум. – Говори, жырау! Кетбуга предполагал, что каган спит. Оказывается, думал. Назвал жырау – значит, хочет слушать песни. О чем ему спеть?! О подвигах багадуров былых времен?! Если рассказать о мальчике-сироте, о том, как унижали и измывались над ним недруги его отца, пронзительные синие глаза повелителя заволокли бы слезы. Если рассказать, как мальчик возмужал, надел боевые доспехи и, победив в единоборстве своего обидчика-врага, насадил его голову на свое копье, он засмеялся бы, как обычно, от удовольствия своим хриплым голосом. Как всегда он не дослушал бы сказание до конца. А вдруг он спросит, какие вести от Жошы. Бий похолодел от ужаса. Нет, нужно упредить это. Он поднял голову и, смотря прямо в глаза Чингиса, проговорил речитативом: - Река замутилась с истоков, кто очистит ее, наш хан? Дерево подломилось на корню, кто его поднимет, наш хан? – О чем это он говорит? – не сразу понял бия каган. Потом его губы тронула самодовольная улыбка. Если река замутилась, очистит его мой сын Жошы. Если дерево подломилось, поднимет его мой сын Жошы. Голос повелителя как всегда властный и уверенный. Однако Кетбуга уловил в его нотках еле заметную дрожь, какую-то неуверенность. – Предчувствует, – отметил про себя койши. Он, не спеша, взял свой кобыз и повел смычком. Из-под кончиков его длинных пальцев полились стонущие, хватающие за душу звуки. Этот кюй каган слушал и раньше. Но сейчас озноб сжал его сердце. Он повел плечами. Как при утреннем ветре. Холод не отпускал. Кобыз тосковал, причитал, рыдал. Чингис не выдержал: – Хватит! – Не прикрикнул, сказал спокойно и властно. Музыкант остановился и уставился на хозяина, ожидая его слова. – Что-нибудь другое. Кетбуга опустил голову и задумался прежде чем перейти к основной цели. Повелитель – избранник неба. А судьба простого смертного на острие ханской сабли. Все от воли тенгри, рискну и проглочу камень, не пройдет – подавлюсь, решился наконец он. Эта решимость отразилась и на его обветренном лице. Правая рука его, лежавшая на коленях, взяла смычок. Вновь ожило сухое дерево. Каган услышал ржание вожака, зовущего свой косяк, бешеный топот копыт. Перед его глазами возникла картина охоты на куланов. Как ветер несешься за ними по безбрежной степи на легком и быстроногом скакуне и кажется, что его копыта не касаются земли. В ушах свистит ветер. Все вокруг мчится навстречу, а ты видишь только кулана, которого настигает твой тулпар… Сладкое видение исчезло. Почему ржет жеребец?! Он потерял свой косяк?.. Или своего седока? Недоброе чувство железными когтями сжало сердце. Его охватило какое-то оцепенение. Чингис очнулся, поднял взор на кюйши и увидел, что головка кобыза словно приросла к его виску. Кажется, играет не он, а кобыз сам говорит. К дробному топоту копыт вкралась мелодия

34 печали, которая перешла в плач. Это был плач сайгака, потерявшего дитя, плач аруана, потерявшего своего верблюжонка. Это был плач матери, потерявшего единственного сына. Каган не заметил, как на его глаза навернулись слезы. Он вдруг явственно услышал: Хромой кулан испуганный, Бросился вниз с горы. Погиб твой сын Жошы, Поверишь ли этому ты? Что за наваждение?! Повелитель взглянул на игравшего. Он, устремив свой огненный взор в одну точку, точно беркут, нацелившийся на добычу, прикусил губы и находился весь во власти музыки. Кобыз человечьим голосом вещал: Твой сын погиб…твой сын погиб… Чингис не замечал, как слезы омывали его лицо и текли по его начинающей серебриться длинной рыжей бороде. Плач постепенно уходил на убыль и перешел в спокойное русло. Боль и печаль отступили перед трезвым разумом. Мелодия взывала к размышлениям как многомудрая речь, способная указать выход отчаявшимся. И упитанный скот худеет, И полноводная река мелеет, И полноводная… мелеет… Каган судорожными движениями вытер мокрое лицо. Что это он так раскис?.. Боль и смятение - удел слабых. …Будь здоров сам… – медленно погас последний звук. Повелитель посмотрел на музыканта. Перед ним, обняв сухое дерево, сидел маленький поседевший старик. Он понял, что жырау выразил ему соболезнование по умершему. Старший сын был на охоте. – Жошы погиб!.. Смерть ему! – Гусь зло срывает на журавле. Ярость блеснула в его очах. Он вскочил, сбросив с себя шубу, тяжело ступая большими косолапыми ступнями в белых замшевых сапогах, пошел по кошме и с легким звоном вынул меч. – Дат, таксыр! – промолвил бий, подняв свой инструмент. Обреченный просил слова. Каган остановился. – Говори! – Удел черного вестника – смерть. Но ведь не я поведал о смерти твоего сына Жошы. Об этом рассказал тебе мой кобыз. Да, найман был прав. Промелькнул короткий диалог. Имя сына он назвал сам. А потом вещал кобыз. Ярость прошла. Чингис посмотрел на свой жаждавший крови меч и с сожалением отбросил его. Истина и легенда – попутчики. Они неразлучно шествует по истории. Что Кетбуга был в действительности – это истина. Об этом остались записи в летописях стран, сопредельных с империей Чингисхана, где бий найманского рода баганалы, жырау и музыкант Кетбуга бывал с поручениями своего повелителя. Кюй «Аксак кулан» сохранился до наших дней и у киргизов. Они его называют по имени создателя кюя «Кетбуга».

35

36 Содержание Для самых маленьких Галина Кимасова Про жабу Цыплятки Утро Про жука Снежинки Нина Медведева Ожидание зимы Владимир Сметанин Подарок Разговор о воде Туман Каникулы в деревне К морю Защитник В первый класс Снегопад Наталья Стрельцова Детский уголок Для младших школьников Тамара Бугаѐва Лев и мышь А. Горшкова Схватка Владимир Деев Барометр на трубе Фыркун Тамара Михина-Козлова Подарок Ледяные серѐжки Валентина Трубачева-Мелющенко Дружба Елена Яньшина Сказка о добром и одиноком кактусе Для тех, кому 12 и старше А.Н. Белослюдов Ас-Джанибек хан О трех братьях Геннадий Богдаев Собачья хитрость Александр Егоров Сказки зимнего леса Татьяна Захарова Принцесса на горошине Тамара Михина-Козлова Бара Николай Рерих Детская сказка Вождь Е. Турлыбаев Кетбуга

Наталия Матвеева

АКВАМАРИН (часть 2): по моим правилам

Роман

[email protected]

Аквамарин (часть 2): по моим правилам

Пусть горы сомкнутся в объятьях,

забрав кислород из легких моих:

Я буду жить.

Солнце раскрасят узоры морозные,

тепло падшим воином бесследно исчезнет:

Я буду жить.

Ядом сомнений отравлены вены,

жадно глотая сущность мою:

Я буду жить.

Болью душа распадется на капли,

звуки сокрыты от чувств:

Я не погибну.

Ветром отчаяния, и безнадежности

жгучим дыханьем распята я:

Я не умру.

Крохотной каплей надежды на счастье,

любовью единой:

Дыханье цветет.

Маленькой звездочкой в злой бесконечности

вспыхнет мечта:

Я буду жить.

Силой моей станет зов к всепрощенью,

И я цела.

Глава 1

Оливия затормозила около неприметного, серого, трехэтажного здания на углу Флетбуш-авеню и Стивенс-корт и, нахмурившись, глянула на темно-синие, потрепанные ветрами и дождями буквы, складывающиеся в слова: «Бильярдная Уорта». Судя по характеристике, которую ее милый папуля яростно декламировал ей в трубку, позвонив ни раньше, ни позже, а точно в половину третьего ночи, это и было то место, где «засранец Уорт торгует своей чертовой марихуаной и играет в покер с такими же, как и он, засранцами и подлюгами», но почему-то, по какой-то, одному его «дружку-дьяволу известной причине», он решил насолить папочке Лив, самому известному и могущественному боссу Нью-Йоркской мафии Эйдену Мартинесу и «как последняя собака, зажать от него положенные сто пятьдесят штук в месяц», мотивируя это тем, что «торговля его вонючими наркотиками в этом месяце шла не так бойко»… «В общем, дочь, завтра же разберись с этим тараканом, я ему это так не оставлю!» – громыхнул рассерженный, как туча пчел, Эйден уже практически засыпающей лицом в подушку и давно уже потерявшей нить его гневного повествования Лив, отчего она подпрыгнула в кровати, моментально очнувшись и случайно пихнув раскинувшегося в расслабленной позе и сладко спящего Джонни, тут же получив от него совет «договорить с отцом в каком-нибудь другом укромном месте, желательно на обратной стороне Луны или еще где-нибудь, только подальше от их спальни», потому что «тут кое-кто пахал весь день» и, видите ли, «отдыхает»…

Лив задумчиво, но совершенно безэмоционально изучила вывеску и черную парадную дверь, почесав колено, которое, равно, как и другое, принадлежавшее девушке, колено было обтянуто стильными брючками из нежно-бежевой ткани, отлично сидящими на ее стройных ножках так же, как и белоснежная свободная блузка без рукавов с симпатичной, по мнению окружающих, золотой застежкой на шее, украшенной россыпью изумрудов. Лив недовольно покосилась на свой наряд, который она считала жутко неудобным и, конечно, не в ее стиле и вкусе, но отец настоял на том, чтобы ее утренняя встреча с управляющим казино «Золотой Фазан» проходила в официальной обстановке, а не напоминала сомнительное свидание серьезного бизнесмена с девочкой-подростком, ученицей старших классов, которую, к тому же, пять раз оставляли на второй год.

Лив пришлось подчиниться, нехотя подозревая себя в том, что папуля каким-то непостижимым образом научился достаточно сильно влиять на нее, что ей, конечно, не совсем приходилось по душе.

За прошедшие два года, что она стала работать вместе с ним, девушка научилась избирательно выполнять его просьбы, правда, отец никогда не знал, получит ли он в результате то, чего хочет: Лив продолжала плыть на своей собственной, оригинальной волне, не желая беспрекословно подчиняться и следовать четким инструкциям.

Просьба Эйдена надавить на хозяина подконтрольного ему заведения не стала для девушки чем-то неожиданным или новым, что могло вызвать в ней чувства взволнованности или раздражающей неуверенности. За пролетевшие пару лет, она выполнила не одну сотню подобных указаний отца, во многих случаях, не оставив у своих жертв какого бы то ни было желания встретиться с ней снова.

Лив откинула длинную белокурую прядку, непослушно закрывшую добрую половину ее удивительного, нежного лица, и посмотрела в зеркало заднего вида на второй черный «Кадиллак Эскалэйд», следовавший за ней по пятам, как назойливый комар.

В этот момент яркий солнечный зайчик, отразившись в зеркале ее «Кадиллака», так резко ослепил ее, что девушка зажмурилась, ощутив, как быстро стартанул внутри нее поезд раздражения, подталкивая наверх, к горлу, все ее внутренности. Разлепив глаза, один из которых теперь видел перед собой только большое, черно-красное пятно, Лив гневно уставилась вновь на сопровождавший ее автомобиль, как раз в тот момент, чтобы заметить, как один из ее телохранителей, Мартин Кларк, с беспечной и довольно наивной улыбкой убирает зеркальце в бардачок, а второй – Эдди Уокер, что-то серьезно и раздраженно ему выговаривает, виновато поглядывая на машину Лив.

Лив опустила боковое стекло и раздраженно показала в зеркало заднего вида маленький, но ощутимо весомый и грозный кулак, гневно прошипев: «Носорог дебильный», после чего она легко выпрыгнула из машины и, звонко стуча высоченными шпильками белых, лакированных туфель, двинулась в сторону «Бильярдной Уорта», махнув незамедлительно выскочившим следом за ней охранникам, которых она ласково называла «суповым набором»:

– За мной.

Надо сказать, «суповой набор» получил свое прозвище не только из-за бурной, легко развивающейся в «ругательном» направлении фантазии сумасбродки Оливии, и даже не потому, что они оба напоминали смесь сырого мяса, перебитых хрящей и раздробленных костей, что не было, конечно же, правдой. С тех пор, как девушка стала работать вместе с отцом, успешно перевалив на свои хрупкие, но отнюдь не слабые, плечи некоторое количество его дел, «приставучий папаша», ставший, по мнению Лив, маниакально-депрессивным, склонным к паническим настроениям, испуганным «осиновым листом» в отношении единственной, оставшейся вживых дочери, сумел навязать сопротивляющейся всеми частями тела Лив свою опытную и «мудреную в различных таких делах» охрану. С тяжелым вздохом, устав от недовольных бурчаний Эйдена, Лив пришлось согласиться, но она вдруг заявила, что сама выберет себе подходящую парочку качков-преследователей.

После такого заявления Эйден устроил для дочери целый «модельный показ» тех, кто, по его авторитетному мнению, смог бы справиться с архиважной задачей по защите беззащитной малышки Оливии. «Модельный показ» изрядно повеселил девушку, она хохотала, уткнув лицо в плечо Джонни, и просила пройти перед ней от бедра «еще разок! Пожалуйста!» Джонни и отец лишь переглянулись хмурыми, обреченными взглядами, в которых явно пробивала броню серьезности веселая усмешка, но пожелание Лив приказали выполнить.

В результате, перед девушкой, один за другим, дефилировали не длинноногие, в различных модных мужских нарядах, утонченные и стройные юноши-нарциссы, а не менее длинноногие, но довольно тяжеловесные громилы-качки в одинаковых, на первый взгляд, черных костюмах, с большими, нередко лысыми или полу-лысыми головами, лицами, украшенными шрамами и другими следами «былых заслуг», и отнюдь не отличающиеся небрежным изяществом в одежде. В тот момент, когда Лив привередливо и обреченно разглядывала вереницу белых, хорошо откормленных стероидами, лебедей раздраженным и уставшим взглядом больших бирюзовых глаз, она и увидела их.

В результате, в ее жизни появился высокий, худоватый, но крепкий и устрашающе широкоплечий Марти Кларк, который, помимо своей странной и наивной улыбки веселого простачка, являлся еще и счастливым обладателем ярко-зеленых коротких волос, стоящих по всей его голове в виде модных (правда, не для сорока двух-летнего взрослого мужчины) сосулек, сооруженных с помощью геля для волос и, наверное, чего-нибудь еще, потому что после нанесения этой адской смеси его волосами можно было спокойно рыхлить землю. Этот самый Марти стал настоящей «веселой проблемой» для Лив, потому что в отличие от остальных, угрюмо-серьезно-хмурых людей Мартинеса, включая и его двоюродного брата Эдди Уокера, не только не боялся Лив и ее угроз, но и умудрялся доставать ее своими шуточками и приколами, наивно полагая, что она не только не рассердится и не прикажет тому же Эдди пустить пулю в его расслабленный мозг, но и наоборот, будет счастлива от его бесконечных попыток поднять ей настроение.

А вот Эдди Уокер был полной противоположностью своему брату во всем. Тоже высокий, но довольно коренастый и крепкий, сорокалетний Эд выделялся в толпе ежиком ярко-красных, как бешеное пламя, волос, карими глазами и суровым видом, пугающим своей излишней суровостью прохожих на улице. Однако, в глубине души он являл собой воплощение доброты, рассудительности и справедливости, отличался умением применять здравый смысл в сложных ситуациях и мог в любую секунду остановить своего импульсивного, зеленоволосого родственничка, который, с легкой улыбкой, не дрогнув ни одним мускулом, готов был спокойно поубивать всех вокруг, представляющих потенциальную угрозу для их подопечной.

Когда Лив разглядела в черно-серой, хмурой толпе этих двоих, то радостно захохотала и сообщила, что только их она всю жизнь и искала, поэтому именно они поступят в ее единоличное пользование и никто другой. Надо отдать девушке должное: в отличие от устоявшихся обычаев больших боссов относиться к своим охранникам, как к коровам, послушно бредущим за своим пастухом, Лив окружила их аурой благосклонного и даже дружеского отношения. Конечно, она не делилась со своей новоиспеченной свитой планами на будущее, равно, как и на текущий день, но общалась с мужчинами не как с бесплатным приложением, о которое можно вытереть милую пару обуви, а наоборот, как с дальними (правда, чуть более дальними, чем это обычно бывает) родственниками. По крайней мере, она обедала вместе с ними и проявляла уважение… в своей манере.

Подходя к черной, замызганной отпечатками рук и обуви, невзрачной двери, Лив вдруг резко обернулась, пристально посмотрев на Марти и ткнув пальцем в его грудь:

– И кстати, огурец, если я вдруг случайно ошибусь и вместо колена этого самого… – Лив быстро и недовольно покосилась на вывеску заведения, припоминая имя владельца. – …Уорта прострелю твое, то, прошу, не обижайся, это все дурацкое черное, пляшущее твист, пятно перед моим левым глазом от того самого невинного солнечного зайчика! – уже более гневно закончила она и, толкнув дверь, первой вошла внутрь, не удосужившись подождать, когда Марти начнет оправдываться или отшучиваться перед ней.

Проходя по серому коридору, впереди которого, в дверном проеме, виднелся зал с бильярдными столами, Лив услышала позади себя:

– Мисс Оливия, кажется, не в духе! – весело, но тихо (однако, с явным расчетом на то, что она его услышит) сказал Марти, чем-то позвякивая.

– Это ты будешь не в духе, Марти, когда она из тебя этот самый дух вышибет. – серьезно предупредил Эдди, и Лив незаметно усмехнулась: как же плохо все-таки они ее знают! В действительности, эта парочка ужасно импонировала ей, поэтому все ее угрозы были не более, чем плодом ее фантазии, который никогда не будет реализован на практике… Но разубеждать наивных разноцветноволосых дядек она не собиралась.

В помещении оказалось около десятка игровых столов, половина из которых были заняты теми, кто предпочитал поиграть в бильярд в половину двенадцатого утра вместо посещения интересного и очень увлекательного места под названием «работа».

Около одного из столов терлась группа не очень презентабельных, похожих на тех, кто не прочь иногда побаловаться легкими наркотиками, мужчин, состоящая из пяти человек довольно помятого вида. Лив решительной походкой направилась к ним, улыбнувшись сияющей, счастливой улыбкой победительницы телевизионного шоу «Форт Боярт».

– Доброе утро, джентльмены! Кто из вас господин Уорт? – вежливо, но с плохо скрываемой угрозой в голосе, проговорила Лив.

Голоса смолкли по всему залу, и на секунду воцарилась тишина. Сложив руки на груди, Лив смотрела на пять пар настороженных, немигающих глаз, внимательно оглядывающих ее деловой наряд сверху вниз… Как вдруг, наконец, губы одного из мужчин, одетого в серый, немного испачканный на коленях, спортивный костюм, медленно проговорили:

– Это она. Прости, чувак, я сваливаю.

В следующую секунду Лив снова была буквально ослеплена, только уже сверканием пяток четверых трусливых дружков Уорта, бросив своего компаньона на растерзание еще контролирующей себя, но уже потихоньку начинающей звереть миниатюрной блондинки.

Оставшийся мужчина, который по праву мог называть себя Уортом, одетый в черный джемпер с горлом и серые, помятые брюки, медленно стал отступать к стене, нервно взъерошив свои темные волосы рукой и вытаращив на Лив черные, вылезающие из орбит, глаза. В сочетании с высокими, угловатыми скулами его лицо напомнило девушке картинку одной странной рыбы – обитателя морских глубин и темных впадин, которую буквально плющило давлением, кое ей, в силу своих природных особенностей и превратностей судьбы, приходилось героически переносить своим тщедушным телом.

– К-кто вы??? Что… это… что вам нужно? – севшим голосом взволнованно спросил Уорт.

Лив улыбнулась и пожала плечами, медленно надвигаясь на него.

– Меня зовут Оливия Мартинес. Слышал когда-нибудь такую фамилию?? – мило, но гневно проговорила Лив, следя за реакцией пучеглазого. Как и ожидалось, он испуганно вздрогнул.

– С-слышал… Мисс Мартинес, я… это… честное слово…

– Значит, я могу не отвечать на твой вопрос о том, что мне нужно. Прекрасно. – Лив приблизилась к нему, устрашающе (для Уорта, конечно) сократив между ними дистанцию до метра, и теперь Уорт оказался припертым к серой, облупившейся стенке. – Тогда гони папины денежки, да побыстрее, у меня сегодня еще очень много дел.

– Я… это… – Уорт покосился на замерших позади Лив Эдди и Марти и взволнованно выдохнул, покрывшись потом. – …Это… Я говорил мистеру Мартинесу… В этом месяце у меня почти не было левого дохода… Это… откуда я возьму столько денег?.. – его вытаращенные глаза забегали по залу, видимо пытаясь подать сигнал мозгу о возможном пути отступления.

Лив вздохнула, резко начиная злиться.

– А папочка думает иначе, Уорт. Повторю второй раз, пока еще по-хорошему: гони бабки. Сто пятьдесят штук. Быстро, быстро! – импульсивно поторопила его Лив, нервно постукивая каблуком по полу. Уорт был трусливым, но жадным, и это второе его качество явно с лихвой компенсировало первое, потому что, несмотря на то, что Лив буквально видела, как трясутся его поджилки, он все равно держался, до последнего пытаясь сохранить деньги в своих руках.

Уорт сглотнул и потупился. Его стала бить мелкая дрожь.

– У меня… это… нет денег… Если можно, я заплачу в следующем месяце.

Лив буквально ощутила внутри себя взрыв злости. Ну почему она опять должна причинять кому-то боль?? Почему этот Уорт так сильно не хочет платить ее папаше? Из-за этого осла снова придется проводить показательное выступление, того требуют законы мафиозной семьи. Чертова мафия!

– Конечно, можно. Ты заплатишь в следующем месяце, скат расплющенный, а еще – ты заплатишь в этом. Предупреждала же: давай по-хорошему! – с этими словами Лив кивнула Марти и Эдди.

Личная охрана принцессы мафиозного клана всегда понимала ее с полуслова. В мгновение ока мощный кулак Эдди два впечатляющих раза встретился с лицом Уорта, уронив его на пол, как груду костей в поношенном тряпье, а затем, обладатель милой улыбки с отблеском зелени легко подхватил его и уложил на бильярдный стол, по дороге крепко приложив беднягу затылком об лампу, нависшую над зеленой поверхностью стола. Крепко держа за обе руки пытающегося вырваться или, хотя бы, сесть, Уорта, Эдди и Марти с любопытством посмотрели на Лив, явно гадая, что она будет делать дальше.

– Мисс Оливия, может, убьем его? – наивным голосом, но без тени шутки, спросил Марти.

Лив взяла лежащий на столе бильярдный кий и, размахнувшись, врезала им по стене. Кий переломился на два грустных, деревянных кия поменьше, с зазубренными краями. Легко, несмотря на каблуки и офисную одежду, девушка взобралась на стол и, наклонившись к Уорту, приставила осколок кия к его шее. Тот забился сильнее, особенно когда заметил, как разозленно засверкали ее аквамариновые глаза. Он успел даже мимоходом отметить, что она чертовски красива… Прямо завораживает, особенно этот уверенный блеск в ее взгляде… Жаль, что эта милашка с неукротимым нравом – дочь того самого ублюдка, который каждый месяц практически полностью выкачивает из него весь доход от продажи марихуаны…

Из задумчивости его вывели слова «милашки», которые были адресованы ее зеленоволосому быку:

– Да, Марти, конечно, кончай его сию же секунду… – Лив раздраженно посмотрела на охранника. – Придурок ты, что ли?? А сто пятьдесят штук я отцу из своего кармана платить буду? Или из твоего жалованья?? А может, я их в воздухе нарисую и материализую силой мысли, использовав энергетическое поле удачи, как пишут в книжках для законченных лузеров и тюфяков??? Совсем ты уже!!! – она покрутила у виска и вновь перевела ядовитый взгляд на Уорта.

– Так, мистер выпуклые глазки, слушай сюда: если ты не заплатишь моему папаше долг, то он завтра же даст копам шикарную наводку на одного потрепанного распространителя марихуаны, прячущегося под личину хозяина задрипанной бильярдной… И тогда тебе крышка, дружок. Думаешь, – Лив с силой надавила обломок кия в его шею, пуская кровавую дорожку, – ты успеешь сделать ноги? Не волнуйся, мой отец никогда не останавливается на полпути, и тебя он найдет, даже если ты прикинешься кактусом в чьем-нибудь уютном садике. Усек, кретин? А теперь – гони бабло.

Но Уорт хотел пойти до конца. Из-за покровительства Мартинеса и своих личных долгов вся прибыль от подпольной игры в покер и продажи марихуаны испарялась, как дождевая лужица на солнцепеке… Он должен рискнуть и переломить ход событий… Если только они не переломят его самого…

– Ничего я не отдам! У меня… это… нет денег! Слышишь? Если… это… хочешь, можешь приказать этим цветным обыскать меня…

– Цветным?!? – захохотал Марти, а его глаза недобро блеснули. Ни Эдди, ни Лив просто не успели даже шевельнуться, как Марти молниеносно схватил Уорта за нос и лихо крутанул. Послышался совсем даже не неожиданный, неприятный хруст – и из носа пучеглазого полилась кровь. Он заверещал, конвульсивно дергаясь и зажмурившись от брызнувших из-за боли слез.

Лив поморщилась, недовольно посмотрев на Марти. Точно таким же взглядом его наградил и Эдди, сопроводив его, вдобавок, несколькими непечатными словечками.

Лив подкинула кий в руке и, ловко поймав, проговорила:

– Извини, Уорт, сломанный нос не входил в список издевательств, которыми я хотела тебя помучить… – она перевела гневный взгляд на весело улыбающегося Марти и процедила:

– А с тобой я позже разберусь, огурец, не расслабляйся!

– А что я такого… – начал было Марти, но Лив уже не слушала. Она снова смотрела на всхлипывающего Уорта.

– Ну что, дружок? Надумал платить? Или мы втроем выглядим неубедительно?

Уорт захлебывался собственной кровью, которая лилась ему из носа прямо в рот и горло, но он все же сумел выдавить:

– Мне… нечем… платить.

– Жаль. – разозлилась Лив и, резко размахнувшись, всадила осколок кия прямо в ладонь Уорта. Тот завизжал еще громче и каким-то не своим голосом, отчего сердце девушки резко и очень болезненно вздрогнуло от жалости и неприязни к самой себе… Черт возьми!! Ну почему она делает это??? Почему этот странный, лупоглазый оборванец страдает от ее руки? Он ничего не сделал лично ей… Папаша, который десятилетиями руководит хладнокровной и жестокой мафиозной семьей, считает подобные издевательства над теми, кто попытался сделать хоть что-то не по его плану, делом повседневным и обыденным, посылая свою дочь выполнять эту грязную, совсем не для ее женского сердца и натуры, работу, совершенно не понимая, что творится при этом в ее душе… Она казалась твердой и жестокой, она натягивала маску безразличия в его присутствии ради того, чтобы не выглядеть слабой в его глазах, но на деле ее внутренний мир каждый раз проходил испытание на прочность ее моральных принципов… И лишь Джонни мог всегда понять ее, он угадывал любые ее эмоции и скрытые чувства по одному только взгляду, ему не нужны были слова, и только с ним Лив могла быть искренней.

Пока Уорт конвульсивно извивался с обломком кия в руке, Лив спрыгнула со стола, машинально отметив, что брызги его крови попали на ее брюки, и ощутив подступающую тошноту где-то в районе горла.

– Ладно, Уорт, даю минуту на отдых… – Лив медленно двинулась вдоль зала, распугав остальных посетителей, с ужасом наблюдавших за происходящей, довольно нелицеприятной сценой, а теперь в темпе линяющих из зала, как аквариумные рыбки гуппи из ракушки. – А у тебя тут как-то мрачновато… Надо бы стены перекрасить… И парочку натюрмортов повесить, для повышения спроса на орешки из буфета… Не находишь? – Лив неспешно прогуливалась по периметру зала, как ее внимание кое-что привлекло. – О, выпуклые глазки, а тут какая-то дверка! Не возражаешь, если я загляну?..

Уорт с ужасом дернулся, но затем, обреченно признав свое поражение, безвольно обмяк и сокрушенно притих.

Лив толкнула замаскированную под серые стены с облупившейся краской низкую, деревянную дверь и очутилась в комнате. Внутри никого не было, зато все внимание привлекал стол, на котором беспорядочно были разбросаны карты, фишки, кости и… деньги. Много денег, целые пачки…

– Так-так… Малыш Уорт, да ты, оказывается, великий выдумщик нашего времени! – с усмешкой проговорила Лив и вернулась к столу. – Эдди. Собери сто пятьдесят штук из той комнаты. Марти, подержи его… Полегче, ты же его в лепешку превратишь! – прикрикнула на зеленоволосого девушка, увидев, как тот с радостью схватил Уорта за шею и извлек из него душераздирающий хрип.

Лив наклонилась к налитым кровью, едва державшимся в орбитах, глазам и покачала головой:

– Скат, ты что, любишь, когда из тебя делают боксерскую грушу? Заплатил бы сразу – ничего из этого, – она картинно обвела рукой его сломанный нос и руку с торчащим из нее кием, – не было. Мне не важно, умрешь ты, или будешь жить. Но это имеет значение для моего строгого папули. Он может быть очень жестоким и опасным, Уорт, не играй с ним в детские игры.

В этот момент подошел Эдди и протянул Лив пачку денег с самым, что ни на есть, скорбным видом. Лив вздохнула и выдернула кий из руки несчастного хозяина бильярдной. Достав зажигалку, которая когда-то давно принадлежала Бобби, одному из первых, после ее возвращения в Нью-Йорк из Сицилии, охранников, погибших в ту самую роковую ночь, когда была убита Джессика, ее сестра, и почти убита сама Лив, девушка спокойно посмотрела на Уорта и ухмыльнулась:

– Расслабься, пучеглазый, мы уже уходим. А в следующем месяце постарайся сделать так, чтобы нам не нужно было возвращаться, иначе я просто раскатаю бульдозером твою дыру. Не люблю делать по десять раз одно и то же. – с этими словами она подожгла кий и, дождавшись, когда он загорится устойчивым и крепким пламенем, сунула его на полку, где торчали остальные, только целые и, пока еще, невредимые инструменты игры в бильярд.

Уорт с ужасом смотрел, как коварная огненная змейка заспешила к деревянному перекрытию, а затем, с большим аппетитом увлеченно перекинулась на остальные деревянные кии, медленно, но целенаправленно уничтожая их один за другим.

– Идем. – приказала Лив охранникам и, уверенно и грациозно снаружи, но разбито и отвратно внутри, зашагала к двери, бросив через плечо:

– Туши давай, придурок, а то придется столами торговать, а это не такой прибыльный бизнес!

И все трое исчезли за дверью.

Глава 2

Погрузившись в угрюмое молчание, прерываемое лишь на то, чтобы пригрозить нагонявшему ее автомобиль «Эскалэйду» с Марти и Эдди, которые развлекались тем, чтобы подъехать к девушке вплотную и глупо помахать рукой… точнее, махал один придурочный, с зарослями сорняков на голове, пустившими свои корни, судя по всему, глубоко в мозг и тем самым хорошенько повредив его, а второй, человек-феникс, только виновато разводил руками и что-то выговаривал веселому братишке, который с блаженной улыбкой разглядывал машущий ему женский кулак и ловил на себе молнии от взгляда Оливии. Девушка злилась, но внутри нее что-то как будто отпускало после той ситуации в бильярдной… Будто эта наивная и простая улыбка Марти помогала ей преодолеть неприязнь к себе, которая болталась на границе с абсолютным самопрезрением и ненавистью к своим действиям, к своим дурацким, стильным брючкам, на которых проявились пятна крови Уорта, будто насмешливая, горькая проекция пятен грязи на ее душе, к своим рукам и словам и той жизненной, веселой, как помойка на пустыре, ситуации, из которой она, дочка могущественного мафиозного босса и его единственная наследница, никогда не выберется.

По плану, следующим пунктом, который посреди ночи обозначил ей деловой Эйден в телефонную трубку, была проверка финансового отчета по казино за прошедший месяц. Зная, что отец и Брайан уехали на какую-то важную сходку, Лив решила заняться напряженным глазением на колонки цифр и болезненным для неподготовленных извилин финансовым анализом в тайном убежище отца – в клубе «Иль чьело стелато».

Охрана беспрепятственно пропустила ее в кабинет с таким знакомым уже дубовым столом, чопорными, с намеком на роскошь, диванами из натуральной крокодиловой кожи и прочими неизменными вещами, которые так сильно впитали в себя железный дух Эйдена Мартинеса, что Лив иногда ожидала, что настольная лампа или ежедневник ее папочки откроют жесткие, как сталь, глаза и, прочистив горло, со всей дури громыхнут на нее характерным для Эйдена низким и повелительным тембром.

Лив прошла за дубовый стол, плюхнувшись с разгона в удобное кожаное кресло и в который раз с раздражением посмотрев на свой «наряд деловой и серьезной женщины», окроплённый неподдающимися никакой здоровой характеристике свежими пятнами крови. Послав Марти на поиски шоколадного чиз-кейка, Лив вздохнула и окунулась в бездну цифр, сравнивая колонки с предыдущими показателями и отчаянно пытаясь не уснуть, в чем ей сильно помогало принесенное лакомство и разговоры, перемежающиеся с хохотом Марти, за дверью.

Плавая между финансовыми показателями и реальностью, Лив вдруг заметила кое-что из ряда вон выходящее, кое-что, что своими многочисленными нулями даже в колонку с трудом помещалось, и то – при уменьшенном втрое размере шрифта…

– Ну, Джонни, дубина, готовься к виселице! – воскликнула в сердцах Лив, гневно набирая номер своего единственного и горячо любимого мужа. Жуя чиз-кейк и нетерпеливо слушая длинные гудки, девушка яростно смотрела на вызывающую, мягко говоря, сомнение статью расходов в отчете и сочиняла всевозможные пункты назначения, куда «благотворительный фонд имени Джонни О-Коннела» может пойти вместе с тем физическим или юридическим лицом, которому ее муж так щедро разрешил отмыть свои денежки. Вроде бы, он должен быть на переговорах с поставщиками элитного алкоголя для сети умопомрачительно дорогих ресторанов «Колизей», предназначенных для тех денежных мешков, у которых немолодая, холщовая ткань успела достаточно сильно прохудиться. Эти рестораны когда-то принадлежали отцу Джонни, боссу другой мафиозной семьи Оливеру О-Коннелу, а после свадьбы Лив и Джонни им посчастливилось перейти в руки к его беспечному и веселому красавчику-сыну, умеющего, однако, иногда убедительно изображать серьезность и жесткость.

Наконец, долгожданный голос Джонни сменил противные гудки, и Лив, не смотря на гнев, ощутила десятикратные теплые вспышки внутри себя при звуках такого горячего, чертовски обаятельного и бесконечно любимого тембра.

– Лив? Что стряслось? Я, вообще-то, немножко занят… – влиятельно и серьезно проговорил он, что могло навести только на мысль о том, что рядом с ним действительно сидел кто-то, на кого необходимо было произвести благоприятное впечатление, но Лив все равно уловила то самое, что заставляло ее таять от любой его фразы. То самое энергетическое тепло, которое было адресовано только ей и принадлежало только ей…

– Джонни!!! – громыхнула Лив, получив в ответ эхо, отлетевшее от стен пустого помещения и вернувшееся к письменному столу, заставив ее поморщиться: надо же – заорала, прямо как папаша! Нужно срочно вычеркнуть из расписания встреч с ним пару дней, пока у нее не выросла щетина и не возникла непреодолимая тяга подымить дорогими, но от этого не менее вонючими, сигаретами… – Какого черта ты опять используешь мое казино в качестве дома для пожертвований нищим и безруким, а может, еще и безмозглым инвалидам???

Джонни весело вздохнул.

– Судя по всему, ты добралась до отчета…

– И до тебя доберусь, идиотина! Какие еще три миллиона на переделку освещения в главном зале??? Только если ты и твой новый дружок, которых ты ухитряешься подцеплять чуть ли не каждый день, уж не знаю, на какой выставке пожизненных неудачников, не собираетесь украсить весь потолок люстрами из платины, инкрустированными огромными бриллиантами, я клянусь, я прибью и тебя, и этого чертового пройдоху вашими же тремя миллионами, снятыми с карточки в ближайшем банкомате!!! Ты вообще в своем уме??? Мое казино тебе что, сортир для отмывания чьих-то грязных бабок??? – кричала Лив в трубку, пылая гневом и ощущая, как горят ее щеки.

Джонни рассмеялся.

– Неужели из-за какого-то, как ты выразилась, «пройдохи» и пожизненного неудачника ты уже готова стать вдовой в столь юном возрасте? Между прочим, этот пройдоха… Лив, давай обсудим этот вопрос позже? Я на совещании.

Лив вдруг услышала на заднем фоне у Джонни какой-то шум и томный женский голос отчетливо проговорил:

– Джонни, закажем шампанское? Я предпочитаю «брют» …

Услышав это, Лив вздрогнула от громкого щелчка внутри ее головы: так ее бешеный гнев переключается на не менее бешеную ревность. Она ощутила пульсацию по всему организму, кровь побежала по ее венам, спеша и спотыкаясь в каждом органе ее тела, а сердце яростно взвыло… Чертов Джонни!!! Любитель заигрываний и мечта всех женщин на земле!!! Угораздило же ее полюбить именно такого мужчину, которого вечно приходится выцарапывать из чьих-нибудь цепких, наманикюренных ноготков…

Как в тумане Лив услышала обходительный, с игривыми нотками, но достаточно деловитый ответ ее мужа:

– Конечно, Летиция. Все, что пожелаешь. – и затем, ближе к уху Лив:

– Лив, я освобожусь через час, встретимся и поговорим…

«Лив». Ревность, которая маршировала в глазах девушки на пару с желтыми кругами, угодливо подсунула ее мозгу мысль, что Джонни нарочно не называет ее привычным «Оливка» рядом с этой Летицией… Значит… значит… он… она… они…

Стихотворения, романсы и песни
______________________________

Владислав Ходасевич
( - )
_____________

В. Ходасевич
Зимой

День морозно-золотистый
Сети тонкие расставил,
А в дали, пурпурно-мглистой,
Кто-то медь ковал и плавил.

Кто-то золотом сусальным
Облепил кресты и крыши.
Тихий ветер дымам дальним
Приказал завиться выше

К сизым кольцам взоры вскинем!
Мир печалью светлой болен
Стынет в небе ярко-синем
Строй прозрачных колоколен.

В. Ходасевич
Ущерб

Какое тонкое терзанье -
Прозрачный воздух и весна,
Ее цветочная волна,
Ее тлетворное дыханье!

Как замирает голос дальний,
Как узок этот лунный серп,
Как внятно говорит ущерб,
Что нет поры многострадальней!

И даже не блеснет гроза
Над этим напряженным раем,-
И, обессилев, мы смежаем
Вдруг потускневшие глаза.

И всё бледнее губы наши,
И смерть переполняет мир,
Как расплеснувшийся эфир
Из голубой небесной чаши.

В. Ходасевич
Осень

Свет золотой в алтаре,
В окнах - цветистые стекла.
Я прихожу в этот храм на заре,
Осенью сердце поблекло
Вещее сердце - поблекло

Грустно. Осень пирует,
Осень развесила красные ткани,
Ликует
Ветер - как стон запоздалых рыданий.
Листья шуршат и, взлетая, танцуют.

Светлое утро. Я в церкви. Так рано.
Зыблется золото в медленных звуках органа.
Сердце вздыхает покорней, размерней,
Изъязвленное иглами терний,
Иглами терний осенних
Терний - осенних.

В. Ходасевич
Утро

Нет, больше не могу смотреть я
Туда, в окно!
О, это горькое предсмертье,-
К чему оно?

Во всем одно звучит: "Разлуке
Ты обречен!"
Как нежно в нашем переулке
Желтеет клен!

Ни голоса вокруг, ни стука,
Все та же даль
А все-таки порою жутко,
Порою жаль.

В. Ходасевич
Passivum
[Страдательный залог - лат.]

Листвой засыпаны ступени
Луг потускнелый гладко скошен
Бескрайним ветром в бездну вброшен,
День отлетел, как лист осенний.

Итак, лишь нитью, тонким стеблем,
Он к жизни был легко прицеплен!
В моей душе огонь затеплен,
Неугасим и неколеблем.

В. Ходасевич
***

Обо всем в одних стихах не скажешь.
Жизнь идет волшебным, тайным чередом,
Точно длинный шарф кому-то вяжешь,
Точно ждешь кого-то, не грустя о нем.

Нижутся задумчивые петли,
На крючок посмотришь - все желтеет кость,
И не знаешь, он придет ли, нет ли,
И какой он будет, долгожданный гость.

Утром ли он постучит в окошко,
Иль стопой неслышной подойдет из тьмы
И с улыбкой, страшною немножко,
Все распустит разом, что связали мы.

В. Ходасевич
Завет

Благодари богов, царевна,
За ясность неба, зелень вод,
За то, что солнце ежедневно
Свой совершает оборот;

За то, что тонким изумрудом
Звезда скатилась в камыши,
За то, что нет конца причудам
Твоей изменчивой души;

За то, что ты, царевна, в мире
Как роза дикая цветешь
И лишь в моей, быть может, лире
Свой краткий срок переживешь.

В. Ходасевич
Сближение

О, в душе у тебя есть безмерно-родное,
До боли знакомое мне.
Лишь на миг засветилось, и снова - иное,
Улетело, скользя, в тишине.

Лишь на миг, лишь на миг только правды хочу я!
Задержать переменность твою
Словно что-то возможное чуя,
Я ловлю световую струю!

Здесь! И нет! Но я знаю, я знаю -
Сердце было мгновенно светло
Я был близок к расцветшему Раю
И мое! И твое!- И ушло!

В. Ходасевич
Кузина плачет

Кузина, полно Всё изменится!
Пройдут года, как нежный миг,
Янтарной тучкой боль пропенится
И окропит цветник.

И вот, в такой же вечер тающий,
Когда на лицах рдяный свет,
К тебе, задумчиво вздыхающей,
Вернётся твой поэт.

Поверь судьбе. Она не строгая,
Она берёт - и дарит вновь.
Благодарю её за многое,
За милую любовь

Не плачь. Ужели не отдаст она
Моим устам твои уста?
Смотри, какая тень распластана
От белого куста!

В. Ходасевич
***

На мостках полусгнившей купальни
Мы стояли. Плясал поплавок.
В предрассветной прохладе ты крепче
На груди запахнула платок.

Говорить - это значило б только
Распугать непоймавшихся рыб.
Неподвижен был удочек наших
Камышовый, японский изгиб.

Но когда на поддернутой леске
Серебрясь трепетала плотва,-
И тогда, и тогда не годились
Никакие былые слова.

В заозерной березовой роще
Равномерно стучал дровосек
Но ведь это же было прощанье?
Это мы расходились - навек?

В. Ходасевич
Жизель

Да, да! В слепой и нежной страсти
Переболей, перегори,
Рви сердце, как письмо, на части,
Сойди с ума, потом умри.

И что ж? Могильный камень двигать
Опять придется над собой,
Опять любить и ножкой дрыгать
На сцене лунно-голубой.

В. Ходасевич
На прогулке

Злые слова навернулись, как слезы.
Лицо мне хлестнула упругая ветка.
Ты улыбнулась обидно и едко,
Оскорбила спокойно, и тонко, и метко.
Злые слова навернулись, как слезы.
Я молча раздвинул густые кусты,
Молча прошла несклоненная ты.
Уронила мои полевые цветы
Злые слова навернулись, как слезы.

В. Ходасевич
Голубок

Дверцу клетки ты раскрыла.
Белый голубок
Улетел, в лицо мне бросив
Быстрый ветерок

Полно! Разве только этот
Скудный дан мне срок?
Разве, друг мой, ты не вспомнишь
Эти восемь строк?

В. Ходасевич
Вечером синим

Вечерних окон свет жемчужный
Застыл, недвижный, на полу,
Отбросил к лицам блеск ненужный
И в сердце заострил иглу.

Мы ограждались тяжким рядом
Людей и стен - и вновь, и вновь
Каким неотвратимым взглядом,
Язвящим жалом, тонким ядом
Впилась усталая любовь!

Слова, и клятвы, и объятья
Какой замкнули тесный круг,
И в ненавидящем пожатье
Как больно, больно - пальцам рук!

Но нет, молчанья не нарушим,
Чтоб клясть судьбу твою, мою,
Лишь молча, зубы стиснув, душим
Опять подкравшуюся к душам
Любовь - вечернюю змею.

В. Ходасевич
***

Мои слова печально-кротки.
Перебирает тишина
Всё те же медленные чётки,
И облик давний, нежно-кроткий
Опять недвижен у окна.

Я снова тих и тайно-весел
За дверью нашей - тишина.
Я прожил дни, но годы взвесил,
И вот как прежде - тих и весел,
Ты - неподвижна у окна.

И если я тебя окликну,
Ответом будет тишина.
Но я к руке твоей приникну,
И если вновь тебя окликну -
Ты улыбнёшься у окна!

В. Ходасевич
Ищи меня

Ищи меня в сквозном весеннем свете.
Я весь - как взмах неощутимых крыл,
Я звук, я вздох, я зайчик на паркете,
Я легче зайчика: он - вот, он есть, я был.

Но, вечный друг, меж нами нет разлуки!
Услышь, я здесь. Касаются меня
Твои живые, трепетные руки,
Простёртые в текучий пламень дня.

Помедли так. Закрой, как бы случайно,
Глаза. Ещё одно усилье для меня -
И на концах дрожащих пальцев, тайно,
Быть может, вспыхну кисточкой огня.

В. Ходасевич
ДУША

Душа моя - как полная луна:
Холодная и ясная она.

На высоте горит себе, горит -
И слез моих она не осушит;

И от беды моей не больно ей,
И ей невнятен стон моих страстей;

А сколько здесь мне довелось страдать -
Душе сияющей не стоит знать.

В. Ходасевич
В сумерках

Сумерки снежные. Дали туманные.
Крыши гребнями бегут.
Краски закатные, розово-странные,
Над куполами плывут.

Тихо, так тихо, и грустно, и сладостно.
Смотрят из окон огни
Звон колокольный вливается благостно
Плачу, что люди - одни

Вечно одни, с надоевшими муками,
Так же, как я, так и тот,
Кто утешается грустными звуками,
Там, за стеною,- поет.

В. Ходасевич
ВЕЧЕР

Под ногами скользь и хруст.
Ветер дунул, снег пошел.
Боже мой, какая грусть!
Господи, какая боль!

Тяжек Твой подлунный мир,
Да и Ты немилосерд.
И к чему такая ширь,
Если есть на свете смерть?

И никто не объяснит,
Отчего на склоне лет
Хочется еще бродить,
Верить, коченеть и петь.

В. Ходасевич
Прощание

Итак, прощай. Холодный лег туман.
Горит луна. Ты, как всегда, прекрасна.
В осенний вечер кто не Дон-Жуан?-
Шучу с тобой небрежно и опасно.

Итак, прощай. Ты хмуришься напрасно:
Волен шутить, в чьем сердце столько ран.
И в бурю весел храбрый капитан.
И только трупы шутят неопасно.

Страстей и чувств нестрогий господин,
Я всё забыл. Прости: всё шуткой стало,
Мне только мил в кольце твоем рубин

Горит туман отливами опала,
Стоит луна, как желтый георгин.
Прощай, прощай!.. Ты что-то мне сказала?

В. Ходасевич
Дома

От скуки скромно вывожу крючочки
По гладкой, белой, по пустой бумаге:
Круги, штрихи, потом черчу зигзаги,
Потом идут рифмованные строчки

Пишу стихи. Они слегка унылы.
Едва кольнув, слова покорно меркнут.
И, может быть, уже навек отвергнут
Жестокий взгляд, когда-то сердцу милый?

А если снова, под густой вуалью,
Она придёт и в двери постучится,
Как сладко будет спящим притвориться
И мирных дней не уязвить печалью!

Она у двери постоит немного,
Нетерпеливо прозвенит браслетом,
Потом уйдёт. И что сказать об этом?
Продлятся дни, безбольно и нестрого!

Стихи, давно забытые,- исправлю,
Все дни часами равными размерю,
И никакой надежде не поверю,
И никакого Бога не прославлю.

В. Ходасевич
***

Время легкий бисер нижет:
Час за часом, день ко дню

Не с тобой ли сын мой прижит?
Не тебя ли хороню?

Время жалоб не услышит!
Руки вскину к синеве,-

А уже рисунок вышит
На исколотой канве.

В. Ходасевич
***

Редея, леса червленеют
В осеннем текучем огне.
Тенета паук расставляет
На слабо пригретой стене.
Вот - яблока две половинки:
Тебе, Персефона, и мне.

Прощай же. До встречи весенней
Блаженно запомнит она
Твою застигийскую поступь,
Дыханье воздушнее сна,
И сока пахучую сладость,
И легкую горечь зерна.

В. Ходасевич
Вечер

Красный Марс восходит над агавой,
Но прекрасней светят нам они -
Генуи, в былые дни лукавой,
Мирные, торговые огни.

Меркнут гор прибрежные отроги,
Пахнет пылью, морем и вином.
Запоздалый ослик на дороге
Торопливо плещет бубенцом

Не в такой ли час, когда ночные
Небеса синели надо всем,
На таком же ослике Мария
Покидала тесный Вифлеем?

Топотали частые копыта,
Отставал Иосиф, весь в пыли
Что еврейке бедной до Египта,
До чужих овец, чужой земли?

Плачет мать. Дитя под черной тальмой
Сонными губами ищет грудь,
А вдали, вдали звезда над пальмой
Беглецам указывает путь.

В. Ходасевич
У моря

А мне и волн морских прибой,
Влача каменья,
Поет летейскою струей,
Без утешенья.

Безветрие, покой и лень.
Но в ясном свете
Откуда же ложится тень
На руки эти?

Не ты ль еще томишь, не ты ль,
Глухое тело?
Вон - белая вскрутилась пыль
И пролетела.

Взбирается на холм крутой
Овечье стадо
А мне - айдесская сквозь зной
Сквозит прохлада.

В. Ходасевич
***

Когда впервые смутным очертаньем
Возникли вдалеке верхи родимых гор,
Когда ручей знакомым лепетаньем
Мне ранил сердце - руки я простёр.

Закрыл глаза и слушал, потрясённый,
Далёкий топот стад и вольный клёкт орла,
И мнилось - внятны мне, там, в синеве бездонной,
Удары мощного упругого крыла.

Как яростно палило солнце плечи!
Как сладостно звучали из лугов
Вы, жизни прежней милые предтечи,
Свирели стройные соседних пастухов!

И так до вечера, в волненье одиноком,
Склонив лицо, я слушал шум земной,
Когда ж открыл глаза - торжественным потоком
Созвездия катились надо мной.

В. Ходасевич
Элегия

Взгляни, как наша ночь пуста и молчалива:
Осенних звёзд задумчивая сеть
Зовёт спокойно жить и мудро умереть,-
Легко сойти с последнего обрыва
В долину кроткую. Быть может, там ручей,
Ещё кипя, бежит от водопада,
Поёт свирель, вдали пестреет стадо,
И внятно щёлканье пастушеских бичей.
Иль, может быть, на берегу пустынном
Задумчивый и ветхий рыболов,
Едва оборотясь на звук моих шагов,
Движением внимательным и чинным
Забросит вновь прилежную уду
Страна безмолвия! Безмолвно отойду
Туда, откуда дождь, прохладный и привольный,
Бежит, шумя, к долине безглагольной
Но может быть - не кроткою весной,
Не мирным отдыхом, не сельской тишиной,
Но памятью мятежной и живой
Дохнёт сей мир - и снова предо мной
И снова ты! а! Страшно мысли той!

Блистательная ночь пуста и молчалива.
Осенних звёзд мерцающая сеть
Зовёт спокойно жить и умереть.
Ты по росе ступаешь боязливо.

В. Ходасевич
Возвращение Орфея

О, пожалейте бедного Орфея!
Как скучно петь на плоском берегу!
Отец, взгляни сюда, взгляни, как сын, слабея,
Ещё сжимает лирную дугу!

Ещё ручьи лепечут непрерывно,
Ещё шумят нагорные леса,
А сердце замерло и внемлет безотзывно
Послушных струн глухие голоса.

И вот пою, пою с последней силой
О том, что жизнь пережита вполне,
Что Эвридики нет, что нет подруги милой,
А глупый тигр ласкается ко мне.

Отец, отец! ужель опять, как прежде,
Пленять зверей да камни чаровать?
Иль песнью новою, без мысли о надежде,
Детей и дев к печали приучать?

Пустой души пустых очарований
Не победит ни зверь, ни человек.
Несчастен, кто несёт Коцитов дар стенаний
На берега земных весёлых рек!

О, пожалейте бедного Орфея!
Как больно петь на вашем берегу!
Отец, взгляни сюда, взгляни, как сын, слабея,
Ещё сжимает лирную дугу!

В. Ходасевич
Душа

О жизнь моя! За ночью - ночь. И ты, душа, не внемлешь миру.
Усталая! к чему влачить усталую свою порфиру?

Что жизнь? Театр, игра страстей, бряцанье шпаг на перекрестках,
Миганье ламп, игра теней, игра огней на тусклых блестках.

К чему рукоплескать шутам? Живи на берегу угрюмом.
Там, раковины приложив к ушам, внемли плененным шумам -

Проникни в отдаленный мир: глухой старик ворчит сердито,
Ладья скрипит, шуршит весло, да вопли - с берегов Коцита.

В. Ходасевич
***

Я гостей не зову и не жду -
Но высокие свечи зажег
И в окошко смотрю на восток,
Поджидая большую звезду.

Я высокие свечи зажег,
На солому поставил еду,
И кутью, и питье на меду,-
И хмелею, и пью, одинок.

На солому поставив еду,
Коротаю я свой вечерок,
Отбывая положенный срок
В этом ясном и тихом аду.

В. Ходасевич
Закат

В час, когда пустая площадь
Желтой пылью повита,
В час, когда бледнеют скорбно
Истомленные уста,-
Это ты вдали проходишь
В круге красного зонта.

Это ты идешь, не помня
Ни о чем и ни о ком,
И уже тобой томятся
Кто знаком и незнаком,-
В час, когда зажегся купол
Тихим, теплым огоньком.

Это ты в невинный вечер
Слишком пышно завита,
На твоих щеках ложатся
Лиловатые цвета,-
Это ты качаешь нимбом
Нежно-красного зонта!

Знаю: ты вольна не помнить
Ни о чем и ни о ком,
Ты падешь на сердце легким,
Незаметным огоньком,-
Ты как смерть вдали проходишь
Алым, летним вечерком!

Ты одета слишком нежно,
Слишком пышно завита,
Ты вдали к земле склоняешь
Круг атласного зонта,-
Ты меня огнем целуешь
В истомленные уста!

В. Ходасевич
Дождь

Я рад всему: что город вымок,
Что крыши, пыльные вчера,
Сегодня, ясным шелком лоснясь,
Свергают струи серебра.

Я рад, что страсть моя иссякла.
Смотрю с улыбкой из окна,
Как быстро ты проходишь мимо
По скользкой улице, одна.

Я рад, что дождь пошел сильнее
И что, в чужой подъезд зайдя,
Ты опрокинешь зонтик мокрый
И отряхнешься от дождя.

Я рад, что ты меня забыла,
Что, выйдя из того крыльца,
Ты на окно мое не взглянешь,
Не вскинешь на меня лица.

Я рад, что ты проходишь мимо,
Что ты мне все-таки видна,
Что так прекрасно и невинно
Проходит страстная весна.

В. Ходасевич
***

В беседе хладной, повседневной
Сойтись нам нынче суждено.
Как было б горько и смешно
Теперь назвать тебя царевной!

Увы! Стареем, добрый друг,
И мир не тот, и мы другие,
И невозможно вспомнить вслух
Про ночи звездной Лигурии

А между тем в каморке тесной,
Быть может, в этот час ночной
Читает юноша безвестный
Стихи, внушенные тобой.

В. Ходасевич
***

Играю в карты, пью вино,
С людьми живу - и лба не хмурю.
Ведь знаю: сердце всё равно
Летит в излюбленную бурю.

Лети, кораблик мой, лети,
Кренясь и не ища спасенья.
Его и нет на том пути,
Куда уносит вдохновенье.

Уж не вернуться нам назад,
Хотя в ненастье нашей ночи,
Быть может, с берега глядят
Одни нам ведомые очи.

А нет - беды не много в том!
Забыты мы - и то не плохо.
Ведь мы и гибнем и поем
Не для девического вздоха.

В. Ходасевич
***

Горит звезда, дрожит эфир,
Таится ночь в пролеты арок.
Как не любить весь этот мир,
Невероятный _Твой_ подарок?

Ты дал мне пять неверных чувств,
Ты дал мне время и пространство,
Играет в мареве искусств
Моей души непостоянство.

И я творю из ничего
Твои моря, пустыни, горы,
Всю славу солнца Твоего,
Так ослепляющего взоры.

И разрушаю вдруг шутя
Всю эту пышную нелепость,
Как рушит малое дитя
Из карт построенную крепость.

В. Ходасевич
Ручей

Взгляни, как солнце обольщает
Пересыхающий ручей
Полдневной прелестью своей,-
А он рокочет и вздыхает
И на бегу оскудевает
Средь обнажившихся камней.

Под вечер путник молодой
Приходит, песню напевая;
Свой посох на песок слагая,
Он воду черпает рукой
И пьет - в струе, уже ночной,
Своей судьбы не узнавая.

В. Ходасевич
Перед зеркалом

Я, я, я. Что за дикое слово!
Неужели вон тот - это я?
Разве мама любила такого,
Жёлто-серого, полуседого
И всезнающего, как змея?

Разве мальчик, в Останкине летом
Танцевавший на дачных балах,-
Это я, тот, кто каждым ответом
Желторотым внушает поэтам
Отвращение, злобу и страх?

Разве тот, кто в полночные споры
Всю мальчишечью вкладывал прыть,-
Это я, тот же самый, который
На трагические разговоры
Научился молчать и шутить?

Впрочем - так и всегда на средине
Рокового земного пути:
От ничтожной причины - к причине,
А глядишь - заплутался в пустыне,
И своих же следов не найти.

Да, меня не пантера прыжками
На парижский чердак загнала.
И Виргилия нет за плечами,-
Только есть одиночество - в раме
Говорящего правду стекла.

В. Ходасевич
МИЛОМУ ДРУГУ

Ну, поскрипи, сверчок! Ну, спой, дружок запечный!
Дружок сердечный, спой! Послушаю тебя -
И, может быть, с улыбкою беспечной
Припомню всё: и то, как жил любя,

И то, как жил потом, счастливые волненья
В душе измученной похоронив навек,-
А там, глядишь, усну под это пенье.
Ну, поскрипи! Сверчок да человек -

Друзья заветные: у печки, где потепле,
Живем себе, живем, скрипим себе, скрипим,
И стынет сердце (уголь в сизом пепле),
И всё былое - призрак, отзвук, дым!

Для жизни медленной, безропотной, запечной
Судьба заботливо соединила нас.
Так пой, скрипи, шурши, дружок сердечный,
Пока огонь последний не погас!

В. Ходасевич
РЫБАК

Я наживляю мой крючок
Трепещущей звездой.
Луна - мой белый поплавок
Над черною водой.

Сижу, старик, у вечных вод
И тихо так пою,
И солнце каждый день клюет
На удочку мою.

А я веду его, веду
Весь день по небу, но -
Под вечер, заглотав звезду,
Срывается оно.

И скоро звезд моих запас
Истрачу я, рыбак.
Эй, берегитесь! В этот час
Охватит землю мрак.

В. Ходасевич
Листик

Прохожий мальчик положил
Мне листик на окно.
Как много прожилок и жил,
Как сложно сплетено!

Как семя мучится в земле,
Пока не даст росток,
Как трудно движется в стебле
Тягучий, клейкий сок!

Не так ли должен я поднять
Весь груз страстей, тревог,
И слез, и счастья - чтоб узнать
Простое слово - Бог?

В. Ходасевич
Путем зерна

Проходит сеятель по ровным бороздам.
Отец его и дед по тем же шли путям.

Сверкает золотом в его руке зерно,
Но в землю черную оно упасть должно.

И там, где червь слепой прокладывает ход,
Оно в заветный срок умрет и прорастет.

Так и душа моя идет путем зерна:
Сойдя во мрак, умрет - и оживет она.

И ты, моя страна, и ты, ее народ,
Умрешь и оживешь, пройдя сквозь этот год,-

Затем, что мудрость нам единая дана:
Всему живущему идти путем зерна.

В. Ходасевич
Слезы Рахили

Мир земле вечерней и грешной!
Блещут лужи, перила, стекла.
Под дождем я иду неспешно,
Мокры плечи, и шляпа промокла.
Нынче все мы стали бездомны,
Словно вечно бродягами были,
И поет нам дождь неуемный
Про древние слезы Рахили.

Пусть потомки с гордой любовью
Про дедов легенды сложат -
В нашем сердце грехом и кровью
Каждый день отмечен и прожит.
Горе нам, что по воле Божьей
В страшный час сей мир посетили!
На щеках у старухи прохожей -
Горючие слезы Рахили.

Не приму ни чести, ни славы,
Если вот, на прошлой неделе,
Ей прислали клочок кровавый
Заскорузлой солдатской шинели.
Ах, под нашей тяжелой ношей
Сколько б песен мы ни сложили -
Лишь один есть припев хороший:
Неутешные слезы Рахили!

В. Ходасевич
Смоленский рынок

Смоленский рынок
Перехожу.
Полет снежинок
Слежу, слежу.
При свете дня
Желтеют свечи;
Все те же встречи
Гнетут меня.
Все к той же чаше
Припал - и пью
Соседки наши
Несут кутью.
У церкви - синий
Раскрытый гроб,
Ложится иней
На мертвый лоб
О, лёт снежинок,
Остановись!
Преобразись,
Смоленский рынок!

В. Ходасевич
Акробат

От крыши до крыши протянут канат.
Легко и спокойно идет акробат.

В руках его - палка, он весь - как весы,
А зрители снизу задрали носы.

Толкаются, шепчут: "Сейчас упадет!"-
И каждый чего-то взволнованно ждет.

Направо - старушка глядит из окна,
Налево - гуляка с бокалом вина.

Но небо прозрачно, и прочен канат.
Легко и спокойно идет акробат.

А если, сорвавшись, фигляр упадет
И, охнув, закрестится лживый народ,-

Поэт, проходи с безучастным лицом:
Ты сам не таким ли живешь ремеслом?

В. Ходасевич
***

Пускай минувшего не жаль,
Пускай грядущего не надо -
Смотрю с язвительной отрадой
Времен в приближенную даль.
Всем равный жребий, вровень хлеба
Отмерит справедливый век.
А всё-таки порой на небо
Посмотрит смирный человек,-
И одиночество взыграет,
И душу гордость окрылит:
Он неравенство оценит
И дерзновенья пожелает
Так нынче травка прорастает
Сквозь трещины гранитных плит.

В. Ходасевич
В заседании

Грубой жизнью оглушенный,
Нестерпимо уязвленный,
Опускаю веки я -
И дремлю, чтоб легче минул,
Чтобы как отлив отхлынул
Шум земного бытия.

Лучше спать, чем слушать речи
Злобной жизни человечьей,
Малых правд пустую прю.
Всё я знаю, всё я вижу -
Лучше сном к себе приближу
Неизвестную зарю.

А уж если сны приснятся,
То пускай в них повторятся
Детства давние года:
Снег на дворике московском
Иль - в Петровском-Разумовском
Пар над зеркалом пруда.

В. Ходасевич
Баллада

Сижу, освещаемый сверху,
Я в комнате круглой моей.
Смотрю в штукатурное небо
На солнце в шестнадцать свечей.

Кругом - освещенные тоже -
И стулья, и стол, и кровать.
Сижу - и в смущенье не знаю,
Куда бы мне руки девать.

Морозные белые пальмы
На стеклах беззвучно цветут.
Часы с металлическим шумом
В жилетном кармане идут.

О, косная, нищая скудость
Безвыходной жизни моей!
Кому мне поведать, как жалко
Себя и всех этих вещей?

И я начинаю качаться,
Колени обнявши свои,
И вдруг начинаю стихами
С собой говорить в забытьи.

Бессвязные, страстные речи!
Нельзя в них понять ничего,
Но звуки правдивее смысла
И слово сильнее всего.

И музыка, музыка, музыка
Вплетается в пенье мое,
И узкое, узкое, узкое
Пронзает меня лезвиё.

Я сам над собой вырастаю,
Над мертвым встаю бытием,
Стопами в подземное пламя,
В текучие звезды челом.

И вижу большими глазами -
Глазами, быть может, змеи,-
Как пению дикому внемлют
Несчастные вещи мои.

И в плавный, вращательный танец
Вся комната мерно идет,
И кто-то тяжелую лиру
Мне в руки сквозь ветер дает.

И нет штукатурного неба
И солнца в шестнадцать свечей:
На гладкие черные скалы
Стопы опирает - Орфей.

В. Ходасевич
Элегия

Деревья Кронверкского сада
Под ветром буйно шелестят.
Душа взыграла. Ей не надо
Ни утешений, ни услад.

Глядит бесстрашными очами
В тысячелетия свои,
Летит широкими крылами
В огнекрылатые рои.

Там все огромно и певуче,
И арфа в каждой есть руке,
И с духом дух, как туча с тучей,
Гремят на чудном языке.

Моя изгнанница вступает
В родное, древнее жилье
И страшным братьям заявляет
Равенство гордое свое.

И навсегда уж ей не надо
Того, кто под косым дождем
В аллеях Кронверкского сада
Бредет в ничтожестве своем.

И не понять мне бедным слухом
И косным не постичь умом,
Каким она там будет духом,
В каком раю, в аду каком.

В. Ходасевич
***

Большие флаги над эстрадой,
Сидят пожарные, трубя.
Закрой глаза и падай, падай,
Как навзничь - в самого себя.

День, раздраженный трубным ревом,
Небес раздвинутую синь
Заворожи единым словом,
Одним движеньем отодвинь.

И, закатив глаза под веки,
Движенье крови затая,
Вдохни минувший сумрак некий,
Утробный сумрак бытия.

Как всадник на горбах верблюда,
Назад в истоме откачнись,
Замри - или умри отсюда,
В давно забытое родись.

И с обновленною отрадой,
Как бы мираж в пустыне сей,
Увидишь флаги над эстрадой,
Услышишь трубы трубачей.

В. Ходасевич
Полдень

Как на бульваре тихо, ясно, сонно!
Подхвачен ветром, побежал песок
И на траву плеснул сыпучим гребнем
Теперь мне любо приходить сюда
И долго так сидеть, полузабывшись.
Мне нравится, почти не глядя, слушать
То смех, то плач детей, то по дорожке
За обручем их бег отчетливый. Прекрасно!
Вот шум, такой же вечный и правдивый,
Как шум дождя, прибоя или ветра.

Никто меня не знает. Здесь я просто
Прохожий, обыватель, "господин"
В коричневом пальто и круглой шляпе,
Ничем не замечательный. Вот рядом
Присела барышня с раскрытой книгой. Мальчик
С ведерком и совочком примостился
У самых ног моих. Насупив брови,
Он возится в песке, и я таким огромным
Себе кажусь от этого соседства,
Что вспоминаю,
Как сам я сиживал у львиного столпа
В Венеции. Над этой жизнью малой,
Над головой в картузике зеленом,
Я возвышаюсь, как тяжелый камень,
Многовековый, переживший много
Людей и царств, предательств и геройств.
А мальчик деловито наполняет
Ведерышко песком и, опрокинув, сыплет
Мне на ноги, на башмаки Прекрасно!

И с легким сердцем я припоминаю,
Как жарок был венецианский полдень,
Как надо мною реял недвижимо
Крылатый лев с раскрытой книгой в лапах,
А надо львом, круглясь и розовея,
Бежало облачко. А выше, выше -
Темно-густая синь, и в ней катились
Незримые, но пламенные звезды.
Сейчас они пылают над бульваром,
Над мальчиком и надо мной. Безумно
Лучи их борются с лучами солнца

Ветер
Все шелестит песчаными волнами,
Листает книгу барышни. И все, что слышу,
Преображенное каким-то чудом,
Так полновесно западает в сердце,
Что уж ни слов, ни мыслей мне не надо,
И я смотрю как бы обратным взором
В себя.
И так пленительна души живая влага,
Что, как Нарцисс, я с берега земного
Срываюсь и лечу туда, где я один,
В моем родном, первоначальном мире,
Лицом к лицу с собой, потерянным когда-то -
И обретенным вновь И еле внятно
Мне слышен голос барышни: "Простите,
Который час?"

В. Ходасевич
Вариация

Вновь эти плечи, эти руки
Погреть я вышел на балкон.
Сижу,- но все земные звуки -
Как бы во сне или сквозь сон.

И вдруг, изнеможенья полный,
Плыву: куда - не знаю сам.
Но мир мой ширится, как волны
По разбежавшимся кругам.

Продлись, ласкательное чудо!
Я во второй вступаю круг
И слушаю, уже оттуда,
Моей качалки мерный стук.

В. Ходасевич
Встреча

В час утренний у Santa Margherita
Я повстречал ее. Она стояла
На мостике, спиной к перилам. Пальцы
На сером камне, точно лепестки,
Легко лежали. Сжатые колени
Под белым платьем проступали слабо
Она ждала. Кого? В шестнадцать лет
Кто грезится прекрасной англичанке
В Венеции? Не знаю - и не должно
Мне знать того. Не для пустых догадок
Ту девушку припомнил я сегодня.
Она стояла, залитая солнцем,
Но мягкие поля Панамской шляпы
Касались плеч приподнятых - и тенью
Прохладною лицо покрыли. Синий
И чистый взор лился оттуда, словно
Те воды свежие, что пробегают
По каменному ложу горной речки,
Певучие и быстрые Тогда-то
Увидел я тот взор невыразимый,
Который нам, поэтам, суждено
Увидеть раз и после помнить вечно.
На миг один является пред нами
Он на земле, божественно вселяясь
В случайные лазурные глаза.
Но плещут в нем те пламенные бури,
Но вьются в нем те голубые вихри,
Которые потом звучали мне
В сиянье солнца, в плеске черных гондол,
В летучей тени голубя и в красной
Струе вина.
И поздним вечером, когда я шел
К себе домой, о том же мне шептали
Певучие шаги венецианок,
И собственный мой шаг казался звонче,
Стремительней и легче. Ах, куда,
Куда в тот миг мое вспорхнуло сердце,
Когда тяжелый ключ с пружинным звоном
Я повернул в замке? И отчего,
Переступив порог сеней холодных,
Я в темноте у каменной цистерны
Стоял так долго? Ощупью взбираясь
По лестнице, влюбленностью назвал я
Свое волненье. Но теперь я знаю,
Что крепкого вина в тот день вкусил я -
И чувствовал еще в своих устах
Его минутный вкус. А вечный хмель
Пришел потом.

В. Ходасевич
***

Душа поет, поет, поет,
В душе такой расцвет,
Какому, верно, в этот год
И оправданья нет.

В церквах - гроба, по всей стране
И мор, и меч, и глад,-
Но словно солнце есть во мне:
Так я чему-то рад.

Должно быть, это мой позор,
Но что же, если вот -
Душа, всему наперекор,
Поет, поет, поет?

В. Ходасевич
***

Надо мной в лазури ясной
Светит звездочка одна -
Справа запад темно-красный,
Слева бледная луна.

Той звезде - удел поэтов:
Слишком рано заблистать -
И меж двух враждебных светов
Замирать, сиять, мерцать!

В. Ходасевич
К Психее

Душа! Любовь моя! Ты дышишь
Такою чистой высотой,
Ты крылья тонкие колышешь
В такой лазури, что порой,

Вдруг, не стерпя счастливой муки,
Лелея наш святой союз,
Я сам себе целую руки,
Сам на себя не нагляжусь.

И как мне не любить себя,
Сосуд непрочный, некрасивый,
Но драгоценный и счастливый
Тем, что вмещает он - тебя?

В. Ходасевич
Про себя

II
Нет, ты не прав, я не собой пленен.
Что доброго в наемнике усталом?
Своим чудесным, божеским началом,
Смотря в себя, я сладко потрясен.

Когда в стихах, в отображенье малом,
Мне подлинный мой образ обнажен,-
Все кажется, что я стою, склонен,
В вечерний час над водяным зерцалом,

И, чтоб мою к себе приблизить высь,
Гляжу я в глубь, где звезды занялись.
Упав туда, спокойно угасает

Нечистый взор моих земных очей,
Но пламенно оттуда проступает
Венок из звезд над головой моей.

В. Ходасевич
***

Вдруг из-за туч озолотило
И столик, и холодный чай.
Помедли, зимнее светило,
За черный лес не упадай!

Дай посиять в румяном блеске,
Прилежным поскрипеть пером.
Живет в его проворном треске
Весь вздох о бытии моем.

Трепещущим, колючим током
С раздвоенного острия
Бежит - и на листе широком
Отображаюсь нет, не я:

Лишь угловатая кривая,
Минутный профиль тех высот,
Где, восходя и ниспадая,
Мой дух страдает и живет.

В. Ходасевич
Уединение

Заветные часы уединенья!
Ваш каждый миг лелею, как зерно;
Во тьме души да прорастет оно
Таинственным побегом вдохновенья.
В былые дни страданье и вино
Воспламеняли сердце. Ты одно
Живишь меня теперь - уединенье.

С мечтою - жизнь, с молчаньем - песнопенье
Связало ты, как прочное звено.
Незыблемо с тобой сопряжено
Судьбы моей грядущее решенье.
И если мне погибнуть суждено -
Про моряка, упавшего на дно,
Ты песенку мне спой - уединенье!

В. Ходасевич
***

Когда б я долго жил на свете,
Должно быть, на исходе дней
Упали бы соблазнов сети
С несчастной совести моей.

Какая может быть досада,
И счастья разве хочешь сам,
Когда нездешняя прохлада
Уже бежит по волосам?

Глаз отдыхает, слух не слышит,
Жизнь потаенно хороша,
И небом невозбранно дышит
Почти свободная душа.

В. Ходасевич
Стансы

Во дни громадных потрясений
Душе ясней, сквозь кровь и боль,
Не оцененная дотоль
Вся мудрость малых поучений.

"Доволен малым будь!" Аминь!
Быть может, правды нет мудрее,
Чем та, что вот сижу в тепле я
И дым над трубкой тих и синь.

Глупец глумленьем и плевком
Ответит на мое признанье,
Но высший суд и оправданье -
На дне души, во мне самом.

Да! малое, что здесь, во мне,
И взрывчатей, и драгоценней,
Чем всё величье потрясений
В моей пылающей стране.

И шепчет гордо и невинно
Мне про стихи мои мечта,
Что полновесна и чиста
Их "золотая середина"!

В. Ходасевич
Стансы

Бывало, думал: ради мига
И год, и два, и жизнь отдам
Цены не знает прощелыга
Своим приблудным пятакам.

Теперь иные дни настали.
Лежат морщины возле губ,
Мои минуты вздорожали,
Я стал умен, суров и скуп.

Я много вижу, много знаю,
Моя седеет голова,
И звездный ход я примечаю,
И слышу, как растет трава.

И каждый вам неслышный шепот,
И каждый вам незримый свет
Обогащают смутный опыт
Психеи, падающей в бред.

Теперь себя я не обижу:
Старею, горблюсь,- но коплю
Все, что так нежно ненавижу
И так язвительно люблю.

В. Ходасевич
***

На тускнеющие шпили,
На верхи автомобилей,
На железо старых стрех
Налипает первый снег.

Много раз я это видел,
А потом возненавидел,
Но сегодня тот же вид
Новым чем-то веселит.

Это сам я в год минувший,
В Божьи бездны соскользнувший,
Пересоздал навсегда
Мир, державшийся года.

И вот в этом мире новом,
Напряженном и суровом,
Нынче выпал первый снег
Не такой он, как у всех.

В. Ходасевич
***

Ни жить, ни петь почти не стоит:
В непрочной грубости живем.
Портной тачает, плотник строит:
Швы расползутся, рухнет дом.

И лишь порой сквозь это тленье
Вдруг умиленно слышу я
В нем заключенное биенье
Совсем иного бытия.

Так, провождая жизни скуку,
Любовно женщина кладет
Свою взволнованную руку
На грузно пухнущий живот.

В. Ходасевич
Улика

Была туманной и безвестной,
Мерцала в лунной вышине,
Но воплощенной и телесной
Теперь являться стала мне.

И вот - среди беседы чинной
Я вдруг с растерянным лицом
Снимаю волос, тонкий, длинный,
Забытый на плече моем.

Тут гость из-за стакана чаю
Хитро косится на меня.
А я смотрю и понимаю,
Тихонько ложечкой звеня:

Блажен, кто завлечен мечтою
В безвыходный, дремучий сон
И там внезапно сам собою
В нездешнем счастье уличен.

В. Ходасевич
***

Покрова Майи потаенной
Не приподнять моей руке,
Но чуден мир, отображенный
В твоем расширенном зрачке.

Там в непостижном сочетанье
Любовь и улица даны:
Огня эфирного пыланье
И просто - таянье весны.

Там светлый космос возникает
Под зыбким пологом ресниц.
Он кружится и расцветает
Звездой велосипедных спиц.

В. Ходасевич
***

Не верю в красоту земную
И здешней правды не хочу.
И ту, которую целую,
Простому счастью не учу.

По нежной плоти человечьей
Мой нож проводит алый жгут:
Пусть мной целованные плечи
Опять крылами прорастут!

В. Ходасевич
Гостю

Входя ко мне, неси мечту,
Иль дьявольскую красоту,
Иль Бога, если сам ты Божий.
А маленькую доброту,
Как шляпу, оставляй в прихожей.

Здесь, на горошине земли,
Будь или ангел, или демон.
А человек - иль не затем он,
Чтобы забыть его могли?

В. Ходасевич
***

Мы вышли к морю. Ветер к суше
Летит, гремучий и тугой,
Дыхание перехватил - и в уши
Ворвался шумною струей.

Ты смущена. Тебя пугает
Валов и звезд органный хор,
И сердце верить не дерзает
В сей потрясающий простор.

И в страхе, под пустым предлогом,
Меня ты увлекаешь прочь
Увы, я в каждый миг пред Богом -
Как ты пред морем в эту ночь.

В. Ходасевич
***

Старым снам затерян сонник.
Все равно - сбылись иль нет.
Ночью сядь на подоконник -
Посмотри на тусклый свет.

Ничего, что так туманны
Небеса и времена:
Угадай-ка постоянный
Вид из нашего окна.

Вспомни все, что так недавно
Веселило сердце нам;
Невский вдаль уходит плавно,
Небо клонится к домам;

Смотрит серый, вековечный
Купол храма в купол звезд,
И на нем - шестиконечный,
Нам сейчас незримый крест.

В. Ходасевич
Скала

Нет у меня для вас ни слова,
Ни звука в сердце нет,
Виденья бедные былого,
Друзья погибших лет!

Быть может, умер я, быть может -
Заброшен в новый век,
А тот, который с вами прожит,
Был только волн разбег,

И я, ударившись о камни,
Окровавлён, но жив,-
И видится из далека мне,
Как вас несёт отлив.

В. Ходасевич
Аполлиназм

"На Лая лаем лай! На Лая лаем лаял
То пёс, то лютый пёс! Поспел, посмел!" То спел
Нам Демодок, медок в устах тая. И таял,
И маем Майи маял, маем Майи млел.

Ты, Демодок, медок (медовый ток) замедли!
Медовый ток лия - подли, помедли лить!
Сей страстный, сластный бред душе, душе не вред,
Душе, вздыхая вздох,- паря, не воспарить.

В. Ходасевич
***

О други! два часа подряд
Склоняю слово: Бенсерад -
И огорчаюсь. Я не рад
Тому, что я не Бенсерад.

Подумайте! У Бенсерада
Был дом - конечно, не громада,
Но дом, и верно - не без сада.
В хозяйстве было всё, что надо.
И потому, когда прохлада
С небес лилась на стогны града,-
Тотчас же звучная рулада
Со струн срывалась Бенсерада.

Мечты летели к Бенсераду,
И рифмовал он без надсаду,
Легко, приятно. Три дня кряду -
И, кончив вовремя тираду,
Скакал в Версаль, как раз к параду,
И сам король за то в награду
Сиял как солнце - Бенсераду.

Как хорошо быть Бенсерадом!
Не одурманен славы чадом,
Пусть не был он родным ей чадом,-
А всё ж потомство с гордым взглядом
К нему два века ходит на дом
И в лавках продаёт номадам
Открытки с честным Бенсерадом.

Закончим же о Бенсераде:
Когда теней в безмолвном стаде,
В глухой тоске, в сердечном гладе,
Пойду бродить - в своей тетради
Кто обо мне хоть шутки ради
Черкнёт, как я - о Бенсераде?

В. Ходасевич
Звезды

Вверху - грошовый дом свиданий.
Внизу - в грошовом "Казино"
Расселись зрители. Темно.
Пора щипков и ожиданий.
Тот захихикал, тот зевнул
Но неудачник облыселый
Высоко палочкой взмахнул.
Открылись темные пределы,
И вот - сквозь дым табачных туч -
Прожектора зеленый луч.
На авансцене, в полумраке,
Раскрыв золотозубый рот,
Румяный хахаль в шапокляке
О звездах песенку поет.
И под двуспальные напевы
На полинялый небосвод
Ведут сомнительные девы
Свой непотребный хоровод.
Сквозь облака, по сферам райским
(Улыбочки туда-сюда)
С каким-то веером китайским
Плывет Полярная Звезда.
За ней вприпрыжку поспешая,
Та пожирней, та похудей,
Семь звезд - Медведица Большая -
Трясут четырнадцать грудей.
И, до последнего раздета,
Горя брильянтовой косой,
Вдруг жидколягая комета
Выносится перед толпой.
Глядят солдаты и портные
На рассусаленный сумбур,
Играют сгустки жировые
На бедрах Etoile d&#;amour,
[Звезда Любви - франц.]
Несутся звезды в пляске, в тряске,
Звучит оркестр, поет дурак,
Летят алмазные подвязки
Из мрака в свет, из света в мрак.
И заходя в дыру все ту же,
И восходя на небосклон,-
Так вот в какой постыдной луже
_Твой_ _День Четвертый_ отражен!..
Не легкий труд, о Боже правый,
Всю жизнь воссоздавать мечтой
Твой мир, горящий звездной славой
И первозданною красой.

В. Ходасевич
У моря

1
Лежу, ленивая амеба,
Гляжу, прищуря левый глаз,
В эмалированное небо,
Как в опрокинувшийся таз.

Все тот же мир обыкновенный,
И утварь бедная все та ж.
Прибой размыленною пеной
Взбегает на покатый пляж.

Белеют плоские купальни,
Смуглеет женское плечо.
Какой огромный умывальник!
Как солнце парит горячо!

Над раскаленными песками,
И не жива и не мертва,
Торчит колючими пучками
Белесоватая трава.

А по пескам, жарой измаян,
Средь здоровеющих людей
Неузнанный проходит Каин
С экземою между бровей.

2
Сидит в табачных магазинах,
Погряз в простом житье-бытье
И отражается в витринах
Широкополым канотье.

Как муха на бумаге липкой,
Он в нашем времени дрожит
И даже вежливой улыбкой
Лицо нездешнее косит.

Он очень беден, но опрятен,
И перед выходом на пляж
Для выведенья разных пятен
Употребляет карандаш.

Он все забыл. Как мул с поклажей,
Слоняется по нашим дням,
Порой просматривает даже
Столбцы газетных телеграмм,

За кружкой пива созерцает,
Как пляшут барышни фокстрот,-
И разом вдруг ослабевает,
Как сердце в нем захолонет.

О чем? Забыл. Непостижимо,
Как можно жить в тоске такой!
Он вскакивает. Мимо, мимо,
Под ветер, на берег морской!

Колышется его просторный
Пиджак - и, подавляя стон,
Под европейской ночью черной
Заламывает руки он.

3
Пустился в море с рыбаками.
Весь день на палубе лежал,
Молчал - и желтыми зубами
Мундштук прокуренный кусал.

Качало. Было все немило:
И ветер, и небес простор,
Где мачта шаткая чертила
Петлистый, правильный узор.

Под вечер буря налетела.
О, как скучал под бурей он,
Когда гремело, и свистело,
И застилало небосклон!

Увы! он слушал не впервые,
Как у изломанных снастей
Молились рыбаки Марии,
Заступнице, Звезде Морей!

И не впервые, не впервые
Он людям говорил из тьмы:
"Мария тут иль не Мария -
Не бойтесь, не потонем мы".

Под утро, дымкою повитый,
По усмирившимся волнам
Поплыл баркас полуразбитый
К родным песчаным берегам.

Встречали женщины толпою
Отцов, мужей и сыновей.
Он миновал их стороною,
Угрюмой поступью своей

Шел в гору, подставляя спину
Струям холодного дождя,
И на счастливую картину
Не обернулся уходя.

4
Изломала, одолевает
Нестерпимая скука с утра.
Чью-то лодку море качает,
И кричит на песке детвора.

Примостился в кофейне где-то
И глядит на двух толстяков,
Обсуждающих за газетой
Расписание поездов.

Раскаленными взрывами брызжа,
Солнце крутится колесом.
Он хрипит сквозь зубы: "Уймись же!"
И стучит сухим кулаком.

Опрокинул столик железный,
Опрокинул пиво свое.
Бесполезное - бесполезно:
Продолжается бытие.

Он пристал к бездомной собаке
И за ней слонялся весь день,
А под вечер в приморском мраке
Затерялся и пес, как тень.

Вот тогда-то и подхватило,
Одурманило, понесло,
Затуманило, закрутило,
Перекинуло, подняло:

Из-под ног земля убегает,
Глазам не видать ни зги -
Через горы и реки шагают
Семиверстные сапоги.

В. Ходасевич
***

Ни розового сада,
Ни песенного лада
Воистину не надо -
Я падаю в себя.

На все, что людям ясно,
На все, что им прекрасно,
Вдруг стала несогласна
Взыгравшая душа.

Мне все невыносимо!
Скорей же, легче дыма,
Летите мимо, мимо,
Дурные сны земли!

В. Ходасевич
Ласточки

Имей глаза - сквозь день увидишь ночь,
Не озаренную тем воспаленным диском.
Две ласточки напрасно рвутся прочь,
Перед окном шныряя с тонким писком.

Вон ту прозрачную, но прочную плеву
Не прободать крылом остроугольным,
Не выпорхнуть туда, за синеву,
Ни птичьим крылышком, ни сердцем подневольным.

Пока вся кровь не выступит из пор,
Пока не выплачешь земные очи -
Не станешь духом. Жди, смотря в упор,
Как брызжет свет, не застилая ночи.

В. Ходасевич
***

Пока душа в порыве юном,
Её безгрешно обнажи,
Бесстрашно вверь болтливым струнам
Её святые мятежи.

Будь нетерпим и ненавистен,
Провозглашая и трубя
Завоеванья новых истин,-
Они ведь новы для тебя.

Потом, когда в своём наитье
Разочаруешься слегка,
Воспой простое чаепитье,
Пыльцу на крыльях мотылька.

Твори уверенно и стройно,
Слова послушливые гни
И мир, обдуманный спокойно,
Благослови иль прокляни.

А под конец узнай, как чудно
Всё вдруг по-новому понять,
Как упоительно и трудно,
Привыкши к слову,- замолчать.

Сегодня мы вновь предлагаем вниманию читаталей «Фонтана» именной номер – журнал, все тексты в котором принадлежат перу одного автора. Вы уже имели возможность познакомиться с «Фонтанами» наших прекрасных, безвременно покинувших нас – Георгия Голубенко и Марианны Гончаровой. На этот раз страницы журнала полностью отданы незабвенной Наташе Хаткиной.

Содержание номера

Так многие годы я обращался в письмах к Наташе Хаткиной. И она всегда радостно откликалась…

А познакомил меня с Наташей Слава Верховский – к тому времени уже постоянный автор «Фонтана». Было это в году, кажется, ом, то есть еще в прошлом веке. Я был по каким-то делам в Донецке, мы шли с Верховским по улице, вдруг он как-то заволновался и шепнул мне: вон видите навстречу женщина идет, видите?.. О! это Наташа Хаткина, она писательница, член Союза, я вас сейчас с ней познакомлю!.. Если вы ее уговорите писать для «Фонтана», о! я вам обещаю, вы меня будете всю жизнь благодарить!.. Наташа, здравствуй! Это Валерий Хаит – редактор «Фонтана», помнишь, я тебе рассказывал… А это Наташа, познакомьтесь, пожалуйста…

Наташа при ближайшем рассмотрении оказалась милой молодой женщиной, одетой правда, чуть экстравагантно. Мы поздоровались, поулыбались друг другу, и Славик горячо зашептал: скажите, скажите, что вы давно мечтаете печатать ее в «Фонтане»! Я с удовольствием это повторил, Наташа продолжала сдержанно улыбаться: «ну я не знаю, подойдет ли вам…» Славик шептал: подойдет-подойдет!.. Она грозила ему пальцем, словом чувствовалось, что они очень дружны, и что Славик в этой дружбе младший…

С той встречи в Донецке автор Наталья Хаткина стала своим человеком в «Фонтане». Веселые рассказы и стихи, разнообразные тексты для детского раздела «Фонтанчик», веселые гороскопы и календарики, стихи к случаю, рифмованные подписи под рисунками и фотографиями – не было жанра, в котором Наташа не проявляла бы свое невероятное умение и профессионализм. У нее чуть ли не сразу же появились свои читатели, причем и среди детей тоже. Многие не просто ждали выхода очередного номера журнала, они ждали Хаткину!

Ждали с нетерпением новые Наташины тексты и мы в редакции. Сколько настоящих редакторских праздников подарила мне Наташа! Когда разорвав конверт, а с появлением Интернета, открыв электронную почту, я начинал читать ее тексты, то часто ловил себя на том, что начинаю хлопать ладонями по коленям и взвизгивать от удовольствия Немедленно в номер! Сколько там? Два разворота? Да хоть три!.. Хаткина!..

Я особенно помню один такой праздник, когда Наташа написала и прислала мне свою виртуозную сказку „Невесты из Дразнилии”. Ее хотелось читать вслух колегам и друзьям, я мгновенно представил себе, как бы это замечательно выглядело на театральной сцене. „Невесты” Хаткиной живо напомнили мне не только кирсановский „Сказ о царе Максе-Емельяне”, который я еще в конце ых видел в блестящем исполнении артистов театра МГУ „Наш дом”, но и филатовскую „Сказку про Федота-стрельца” 

Прошло некоторое время и мне удалось уговорить Наташу приехать в Одессу и поработать в редакции, тем более, что к тому времени она уже стала членом редколлегии „Фонтана”. Наташа читала и комментировала письма читателей, готовила к публикации тексты наших авторов, ну и, конечно, писала свои новые рассказы и стихи. 

Она побыла у нас чуть ли не месяц, это было незабываемое время, Наташа часто и умело что-то готовила, мы вместе обедали, пили чай. В редакции стало уютно; даже Наташины домашние тапочки, в которые она по старой библиотекарской привычке, переобувалась, придя на работу, тоже вносили во все это ощущение домашности. 

Когда у Наташи появился компьютер, мгновенно ею освоенный, у нее, судя по всему, начался творческий подъем: с тех пор в нашем портфеле всегда было несколько ее рассказов, много стихов и взрослых и детских. Вообще Наташа, в смысле решения чисто литературных задач, была очень дерзкой и умелой. Как-то я пожаловался ей, что никто не берется отрецензировать книжку нашего замечательного фонтанского автора поэта Миши Векслера «Песня о страусе». Через некоторое время Хаткина прислала изысканный, с удивительным пониманием особенностей парадоксального векслеровского дарования текст, который тут же с удовольствием напечатали в нашем одесском литературном альманахе «Дерибасовская-Ришельевская». 

Один из Наташиных приездов в Одессу совпал по времени с выходом четырехтомника М. М. Жванецкого. Помню, я получил его с дружеской надписью автора и принес в редакцию похвастаться. Наташа несколько дней читала его, внимательно разглядывала удивительные иллюстрации, сделанные другом М. М. тотально талантливым Резо Габриадзе, что-то выписывала и записывала. Через несколько дней, уже из дому она прислала мне свою статью о четырехтомнике классика, уже одно название которой – «Война и мир Михаила Жванецкого» заставило мое сердце дрогнуть – это было точно в десятку. При чтении статьи ощущение точности только усилилось: так глубоко и серьезно о Жванецком мало кто писал, а сравнение М. М. с толстовским капитаном Тушиным я считаю у Хаткиной просто гениальным. Я тут же отправил Наташину статью моему другу редактору «Московских новостей» Виктору Лошаку и через некоторое время был счастлив узнать, что статья Наташи не только напечатана в тогда еще невероятно популярном еженедельнике, но и признана коллективом «МН» одной из лучших…

Что же касается нашего журнала, то Наташин профессионализм и готовность откликнуться на любую просьбу тоже не раз меня выручали. Как-то, готовя первоапрельский номер, я никак не мог придумать, о чем писать в редакторской колонке: все оказывалось банальным, много раз пережеванным. Позвонил Хаткиной по какому-то делу и заодно пожаловался на отсутствие идей. Она мне ничего не сказала, но через минут двадцать прислала стихотворение, которое я тут же и поставил вместо своей колонки. Вот этот блестящий, на мой взгляд, Наташин экспромт:

Тридцать первое марта

Апрель – мрачнеют юмористы: 
Ждет человечество острот 
Глубокомысленных и быстрых. 
А вдруг не выйдет? Не пройдет?

В убогом нашем государстве 
Смеются лишь дурак и тать. 
Какое низкое коварство – 
Полуживого забавлять!

Не для забавы, не для хлеба 
Апрельский затеваем пир. 
Быть может, по веленью неба 
Щекочем полудохлый мир.

Попроще лица, юмористы, 
Пора работать головой! 
И пусть взметает смеха брызги 
«Фонтан» любви, пока – живой.

А как блестяще писала Наташа всякие посвящения и приветствия друзьям, вообще стихи по случаю… В этом она вообще была большой мастерицей. Помню, мы в «Фонтане» даже завели альбомчик для таких посвящений. Так за короткое время чуть ли не половину его страниц заполнила Наташа. Сколько же там сохранилось ее замечательного остроумия, теплоты, доброты, симпатии к авторам и сотрудникам журнала, часто бывавшим в «Фонтане» друзьям и просто хорошим людям, которых вокруг Наташи всегда было много. Что, увы, как это часто бывает с по-настоящему талантливыми людьми, так и не спасло ее от одиночества…

Я не знаю подробностей ее ухода… 

Мне кажется, что ей все же в жизни не хватало эгоизма что ли… 

В ней была какая-то жертвенность, готовность терпеть, даже страдать…

Что делать, иногда большой талант сочетается с самоуничижением, с самоотвержением…

Единственная надежда: там, где она сейчас пребывает, Наташе хорошо.

Во всяком случае, заслужила она это как никто другой…

И в завершение два моих посвящения Наташе.

Из того же альбомчика… 

Новогоднее

Люблю я Хаткину Наташу,
Когда без спутников, одна,
Нам плов, пюре и даже кашу
Готовит на плите она.

Ничуть не меньше обожаю
Наташу Хаткину, когда
Шедевр очередной рожает,
Являя подвиг нам труда.

Особенно ж ценю Наталью,
Когда, спокойная вполне,
Она обнять себя за талью
Нет-нет да и позволит мне.

В любой, короче, ипостаси
(Хоть это слово не терплю)
Я – равнодушный к женской массе –
Наташу Хаткину люблю.

И в настроенье новогоднем,
Неизъяснимых полон сил,
Наташу Хаткину сегодня 
Весь день бы на руках носил

Наташе Хаткиной

«Фонтан» стоит не на китах,
А на китихе – прочно.
Насчет китов мы просто так,
Насчет китихи – точно!

Читатель с нетерпеньем ждет,
Разинув рта карманчик,
Что из китихи вновь забьет
«Фонтан» или «Фонтанчик».

Мы обязательно продолжим выпуск именных номеров. В них будут и другие наши любимые авторы – и (за почти тридцать лет жизни журнала) ушедшие, и, те, кто продолжает, дай им Б-г здоровья, жить и писать свои замечательные, украшающие страницы «Фонтана», рассказы, стихи, миниатюры, афоризмы…

Сегодня же наш автор – Наташа Хаткина.

Не сомневаюсь, что читатели получат огромное удовольствие и от чтения уже знакомых стихов и рассказов, и тех, что прочтут впервые.

Хорошо в летний воскресный день придти на службу, в нашу маленькую газетку, которую все немногочисленные сотрудники любят до самоотвержения, но по выходным – на расстоянии. Редактор плещется в море. Секретарь испытывает у себя на дачном участке новый мотоблок (ну, это такой маленький трактор). Корректор закатывает на зиму икру из синеньких. 

Приду, включу компьютер, сотворю нечто гениальное, равное по силе мотоблоку, а по вкусовым качествам – непревзойденной одесской баклажанной икре. С морем и редактором мне, правда, не тягаться, но все же…

Никто меня не будет отвлекать. Сначала расслаблюсь, а потом – ка-а-ак сосредоточусь! В тишине, в прохладе… А отчего это так прохладно? И не сказать, чтобы тихо.

О! Это вентилятор жужжит. Зайчик его включил. У дураков мысли сходятся. Тоже, коллега, приперся в выходной – работать. Шедевры создавать. 

В табельные дни я пишу рецензии на спектакли, выставки живописи и поэтические сборники, где всех ругаю. Зайчик зарабатывает на хлеб репортажами «из зала суда» и всяческих заседаний, где всех жалеет. 

Но в воскресенье мы возвращаемся к мечтам о создании настоящего литературного шедевра.

Зайчик смотрит на меня волком. Я, видите ли, ему мешаю. Ну да, он же первый пришел. Уже расслабился. Только собрался сосредоточиться – а тут я. 

Чувствую себя виноватой. 

– Зайчик, чаю?

Смотрит исподлобья. Волк, волк!

– Кофе, Зайчик? 

Взгляд – вообще зверюга неопознанная. 

Превращаюсь по мере возможности в тень (довольно объемную тень) и сижу себе тихонечко. Злюсь. Работа – никак. Не знаю, как вы, а от меня процесс сосредоточения требует почесывания. В затылке, в темечке. Коленку вот тоже приятно почесать. Между лопатками почухаться. Украинизм, а приятно. 

Но неприлично.

Зайчик тоже, небось, что-нибудь неприличное любит делать, когда собирает все свои записочки в одно целое. Не знаю – что. Рожи, наверное, корчит – вентилятору или пространству в целом. 

Или нюхает яблоки. Бунин, говорят, нюхал яблоки – для вдохновения. Но то Бунин. Классик. 

А неклассику как-то неудобно при чужом человеке понюхать яблоко, а потом взять да и затюкать припадочно по компьютерным клавишам. Вдруг ты нюхаешь, нюхаешь, тюкаешь, тюкаешь, – а толку ноль. Вот и будешь дураком занюханным. И затюканным.

Никто не хочет сдаться и уйти первым. К персикам и арбузам. К морю, к высокой пене, что шапкой поднимается над приветной пивной кружкой в прибрежном кафе. 

Сидим. Мысли мелкие и плоские, как рыбка-фиринка. Кошкам отдать такие мысли, неприхотливым дворовым кошкам! 

Время ползет, как луч солнца по линолеуму, все дальше уходя за полдень. Мы в редакции одни. Совершенно одни. И никто не придет. Сегодня точно никто не придет. Мы осознаем это одновременно. 

И одна и та же идея бумко ударяет в наши мозги – как жирная летняя муха в оконное стекло. 

– Рыба! 

– Рыба! 

Мы с Зайчиком очень любим рыбу. Есть ее, заглатывать. Запихивать рыбу в себя жадно, неприлично, руками. Пытаясь языком слизнуть жир с подбородка. Обсасывая косточки. Причмокивая. Причавкивая. Постанывая от наслаждения. И еще отдельно помогать себе носом: поглощать ноздрями (раздельно и совокупно) тот особенный рыбный запах, который сам по себе способен превратить приличный офис в «Привоз». Что недопустимо. Шеф против.

Поэтому обычно мы приносим к обеду интеллигентно обветренный кусочек сыру и… И еще один кусочек сыру. 

Но ведь мы одни! И никто нам не помешает! И никто не узнает! Как мы развратничали! 

– И никто-о не узна-а-ает, что здесь ры-ы-ыбку… ля-ля! – поет Зайчик мощным дурным голосом, который сам он полагает мощным драматическим баритоном.

– Рыба!

– Рыба! 

– Копченая рыба, – уточняет Зайчик.

– Рыба… Горячего Копчения… – уточняю я еще уточнительней, тщательно прожевывая каждое слово. 

Зайчик сглатывает слюну.

Я сглатываю слюну. 

Рыба! Горячего! Копчения! 

– Сложимся пополам, – говорю я, суя коллеге в кулак комок мятых гривен. 

– Да, сложимся пополам, – разъясняет Зайчик то, что и так ясно, – и купим. Одну большую рыбу. Потому что маленькие рыбы – они вкусными не бывают. 

Пустой летний день обретает плотный смысл. 

Офис поспешно заперт. Поток воздуха от вентилятора гонит по линолеуму солнечный луч – все ближе к закату. А мы уже на «Привозе».

Ну и когда нам с Зайчиком везло? Зайчику не везет, мне не везет, а уж как нам вместе не везет! 

Скумбрия копченая – от руки на ценнике приписано: «Очень вкусная!» Копченая ставрида – приписано: «Вкуснейшая!» Золотистая селедка – написано: «Селедочка – объедение!» Но все они – холодного копчения. Холодного, холодного, холодного! 

А нам же нужно горячего! Мы с Зайчиком тихие, тихие, но если уж что в голову втемяшится! Сложимся пополам.

Бегаем от прилавка к прилавку, красные, взъерошенные, в поту. 

– А горячего копчения нету? Точно нету? А если поискать? – это Зайчик, ощутивший себя гончим псом.

– Ищи, ищи, ищейка! – отмахиваются от него.

Мы ищем, мечемся, оставляя извилистый след розовых усиков и хитиновых лушпаек. Незаметно для себя купили стакан креветок («Малосольные! Очень-очень вкусные!») и плюемся ими на ходу, практически не ведая, что творим.

Наконец одна сердобольная торговка сжалилась:

– Да идите вы уже себе на Чижикова! Может, там в магазине есть. 

Мы разворачиваемся на пятках и мчим на Чижикова – угол… Не скажу, какой угол – это место моего позора. Впрочем, таких мест много. Но вот этого не выдам. Тем более что его уже, возможно, и не существует. Все так меняется в этом городе.

Влетаем в магазин. Где рыбный отдел? Вот рыбный отдел! Где витрина? Вот витрина. А там – она! Она! Единственная! Последняя! Очень большая. 

Рыба. Горячего. Копчения.

Я показываю на нее глазами – так осторожно, будто это мираж, который может развеяться. Зайчик дергает головой: «Сам вижу!» 

Вспоминаю о пристойности, отхожу в сторонку, раскрываю сумочку, причесываюсь, воровато обкусываю с губы прилипший усик креветки. Пудрю нос. Очень приличная дама. 

А Зайчик уже показывает на рыбу мизинцем: «Вот эту!» И она не исчезла. И… И… И ее уже взвесили. И положили в прозрачный целлофановый пакет. Рыбу, рыбку мою. Ну ладно, нашу. 

– Позвольте, позвольте… – Зайчик смотрит на продавщицу въедливо, не по-заячьи. – То есть как это – «кило четыреста»? Я же вижу! Если я в очках, то это не значит, что я косой! Ничего не «кило четыреста», а один килограмм триста восемьдесят граммов, да! А теперь пальчик уберите. Вот этот вот ваш пальчик – с весов уберите, пожалуйста. Пожалуйста! Один килограмм двести девяносто. Я все вижу. Что значит: «Не нравится – не берите»? Это вы мне не нравитесь, сидите тут! С этим вашим пальчиком! А рыба мне нравится, я возьму. Только посчитаем.

– Посчитаем!

Продавщица берет калькулятор, а Зайчик вытаскивает из кармана клочок бумажки в клеточку. Он из всех своих не до конца заполненных школьных тетрадок аккуратненько повынимал листочки и с математической точностью разрезал их на одинаковые квадратики, теперь у него во всех карманах эти клочья. Вдруг нужно будет что-то записать. Или посчитать.

– Скоко-скоко? – переспрашивает Зайчик продавщицу. – Вы не думайте, что если я так выгляжу, то я идиот. Я архитектурный институт окончил с отличием! 

– Зайчик, – тяну я его за рукав, – Зайчик! Ты закончил институт, ты интеллигентный человек… Что ж ты всегда торгуешься как собака? От людей стыдно.

Зайчик и вправду интеллигентный и уступчивый человек. Но иногда звереет. Он отбрасывает мою руку со своего рукава, как ядовитое насекомое, и весь передергивается.

– Ты беспринципная! Всегда была беспринципной! А нас обсчитали! На семьдесят две копейки! Вот! У меня записано!

Вокруг нас уже собралась небольшая любопытствующая толпа. 

– Бедная женщина… Как она с ним мучается, с этим жлобом… 

– Зайчик, пойдем отсюда… Вот, люди уже говорят, что ты жлоб. А ведь они тебя в первый раз видят.

– Я жлоб? А ты, ты! У тебя во дворе с веревки белье сперли, а ты только: «Извините, вы не видели мою подушечку?» А на подушечке уже соседская кошка спит! Нагло, на подоконнике! Между прочим, это была моя любимая подушечка! 

Что он несет? Какая подушечка? Какое белье? 

Что-то с нами произошло. Эта Рыба, эти Семьдесят Две Копейки переместили нас в другое время-пространство, в длинный коммунальный коридор, в мир, где мы давным-давно живем вместе. Живем-мучаемся в старом одесском дворе (подозреваю, что на Молдаванке), где висит на веревках разноцветное белье, Зайчик борется за правду, а я сто раз на дню извиняюсь за него перед соседями, от которых стыдно, перед почтальоном и милиционерами, и даже перед кошками.

– Что ты несешь? Какая подушечка? Какое белье? Наша подушечка была красная! Красная! А под кошкой белая! Белая! Белая! 

– Потому что она облиняла нашу подушку, эта кошка! 

– Ну облиняла, так и пускай спит! Зачем ты полез по пожарной лестнице на третий этаж отбирать у кошки подушку?

– Бедная женщина! 

– Потому что эта твоя кошка нарушала права человека! 

– Нет, вы посмотрите, какой принципиальный жлоб! 

– Зайчик, бери уже себе рыбу и пойдем!

– И она его еще зайчиком называет… Такая приличная дама! 

Это я – приличная дама. Не зря, значит, пудрилась. 

– Не пойду! Я буду бороться! – Зайчик изображает некий среднестатистический революционный жест, взмахивая кульком с копченой рыбой. 

Кулек, не выдержав накала страстей, рвется (хрясь – и пополам!), рыба шмякается об пол и пляшет, как живая. Как-то так получилось, что в тот самый миг продавщица метнула в борца за правду те самые семьдесят две копейки, из-за которых сыр-бор и разгорелся. Монетки рассыпались по кафельной плитке. 

Рыба пляшет в мелочи, как в собственной чешуе.

– Жлоб! Жлоб! – кричу я. – Ты нарочно вывалял нашу рыбку! Чтоб самому ее сожрать! Ты же знаешь, я с полу не ем! Меня не так воспитывали! А эти твои копейки ты все равно потратишь! На валерьянку! Для себя!

– Она ему дома устроит… – догадываются в толпе. – Очень приличная дама.

– Ну, я тебе дома устрою! – иду я на поводу у зрителей и выскакиваю за дверь. 

В ушах плещется: «Ой, я их знаю… Возле Староконного живут… Она через него так страдает, так страдает…» 

Я прячусь за угол и складываюсь пополам, чтоб отдышаться. Зайчик выбегает минут через пять – собрал-таки мелочь. В одной руке у него олимпийским факелом зажата полузадушенная рыба, в другой – семьдесят две копейки. 

Догоняю его, сердитого, но довольного. Мягко, но настойчиво уговариваю (уговорила!) переложить все-таки рыбку в целлофановый кулечек. У меня всегда в запасе есть пара-тройка – нынешний эквивалент авоськи (мир ее праху).

В офисе Зайчик кидается к умывальнику – отмыть от рыбьего жира руки и семьдесят две копейки. Вот они – сохнут на салфеточке, разложенные по достоинству: двадцать пять, десять, десять – и тридцать копеек по копейке. 

А у меня уже рыба разделана-почищена, на оберточной бумаге сервирована. Ем я с полу, ем – с полу, с пылу, с жару. Ем. Вот кожицу сниму – и ем. 

– А можно мне вот этот кусочек – из серединки? – нагличает Зайчик. – А то я как-то, что от головы, не очень… 

– Да, это заметно. С головой у тебя сложности… – бормочу я, выходя из образа постепенно. – Бери, бери, ты так сегодня настрадался, бедный… 

Зайчик берет кусочек рыбки. Я беру кусочек рыбки. Членораздельная речь покидает нас. Только нежное чмоканье, только страстные вздохи – вдумчивое слияние плоти с плотью. Эротическая симфония, продам немецкой порнофирме. Недорого, можно бартером – в обмен на рыбу.

Доели, очнулись, посмотрели друг на друга: «Что это было?» Зайчик засуетился, вдруг отчего-то покраснел, собрал хвостик, плавнички, кожицу, голову. 

– Я – кошкам! 

Вынес во двор. Вернулся минут через десять, светлый, сияющий:

– Все съели! Ты не думай, я экологически сознательный – я бумагу свернул и в ящик выбросил. Знаешь, кошка, та, что спала на нашей подушке, на меня не сердится. Тоже ела… 

Пространство и время вновь склоняются к смещению. Зайчик чувствует это, пугается и предлагает:

– Слушай, пойдем, все-таки к морю. Я тебе пива куплю…

– А вы, Наташа, – Наполеон, – сказал он мне доверительно.

– В моей обширной психиатрической практике такое впервые, – хмыкнула я, не отрываясь от своих пробирок. – Себя в Наполеоны производили, это бывало. Но чтоб других! Это вы щедро.

Насчет психиатрической практики я почти не приврала: среди моих бывших знакомых попадались исключительные типы, через одного – мания величия. Почему я в конце концов ушла с кафедры и устроилась в частной химической лаборатории, арендовавшей подвальчик на территории макаронной фабрики. 

Михаил Ефимович, начальник лаборатории, занимался огнетушащими порошками. И довольно успешно сбывал свои разработки за рубеж. Последняя его теория была – «взрыв как средство тушения пожара». И что-то у нас не взрывалось или взрывалось не так, как шефу хотелось. Вот он и пригласил этого Кравцова – для увеличения интенсивности труда. 

Кравцов представился социоником. Задурил Ефимычу голову совершенно. Собрал всю нашу шарашку и прочел лекцию. 

– Человечество, – говорит, – делится на шестнадцать типов. Одни типы в паре работают прекрасно, а другие, наоборот, отталкиваются, ссорятся и все портят. Соционика как раз изучает, как подобрать пары в коллективе, чтобы увеличить коэффициент производительности всего. 

Короче, мы не так сидим. И стал он нас тасовать, словно квартет дедушки Крылова. 

Но сначала через компьютер протестировал. Кучу болванских вопросов назадавал («Любите ли вы сыр?» – «да» – 3 балла, «нет» – 24 балла) и на всех ярлыки навесил: психотип Гамлет, психотип Робеспьер, психотип Дон-Кихот. 

Я, значит, Наполеоном оказалась. Не люблю сыра. И ко мне за рабочий стол подсадили вместо старательной Верочки (психотип Гексли, любит сыр) разгильдяя Семирадского (психотип Бальзак, любит все). 

– Нет, – сразу сказала я Семирадскому. – Даже и не думай! Спирт нам не для того даден, чтобы ты себе с утра настроение поднимал! 

– Ну давай в обед тяпнем! – продемонстрировал Семирадский стремление к взаимопониманию и сотрудничеству. И толкнул меня под локоть, отчего жидкость в пробирке окрасилась вместо запланированного изумрудного в цвет портвейна «Приморский». 

– Во, видишь! Случай – парадоксов друг! Так и совершаются открытия!

– Парадоксов друг – гений, – парировала я, брезгливо принюхиваясь к пробирке. Пахло тоже почему-то «Приморским».

– Не уважаешь ты меня, – развалился в кресле Бальзак. – А ведь я твой дуал. Оптимальный партнер. Слышала? Мы с тобой – диада. Союз взаимодополняющих партнеров. Ты реализуешь себя, действуя по аспектам своей сильной функции, а я – по аспектам своей. Люди думают ментальными кольцами, а действуют витальными. Ты думаешь – я действую, я думаю – ты действуешь 

– Это с кем ты сейчас говорил? – переспросила я, прикидывая, что будет, если вылить пробирку в раковину. А вдруг взорвется? Вообще-то нам и надо, чтоб взрывалось…

Отвлек меня тихий плач за фанерной перегородкой. Я укрепила подозрительную пробирку в штативе и отправилась на разведку, предварительно предупредив своего дуала, чтоб не смел покушаться на спирт. У меня все записано! 

– Слушаю, мой император! – заржал Семирадский. – Дрожание твоей левой ноги есть великий признак! 

Плакала Верочка. Она не хотела быть Гексли. Она не знала, кто это такой. 

– И потом, все – парами, а я одна. Шитиков – с Марейко, Семенова – с Куц…

– Как это – Семенова с Куц? – я выпала в осадок, что для химички вполне естественно. «Ис-сессно», – как говорит как раз Семенова. 

– Ну… – высморкалась Верочка. – Этот соционик сказал, что Куц – Достоевский, а Семенова – Штирлиц. И что… Дальше я не помню. 

– Дура ты, хоть и Гексли! – Семирадский – Бальзак заслонил своей бесцеремонной тушей дверной проем. – Это же элементарно! Они – дуалки. Достоевский – знаток человеческих душ. Информацию он воспринимает на суггестивном уровне… 

Верочка опять начала всхлипывать. Ей не понравилось слово «суггестивный». 

– Не реви! – Семирадский вытер заплаканное личико Верочки прямо ладонью. По-моему, он все-таки добрался до стратегических запасов. – Ничего тут страшного нет. Муза Михайловна Куц, в смысле Достоевский, и в самом деле все про всех знает и всем сочувствует. То есть трактует информацию по законам белой этики. 

– Ага! – подключилась я. – Но Семенова-то все перетолкует по аспектам черной логики! Она же интриганка! Ей же все стараются ничего не рассказывать! А Музочке нашей платок на роток не накинешь… 

– Что будет! Что будет! – мы потопали в загородку, где обустроились Штирлиц и Достоевский. 

Муза Михайловна чертила какой-то график. Кира Семенова уютно дремала в кресле.

– Сказала, что запрограммировала себя на двадцать минут сна. Ей после короткого отдыха лучше думается, – умиленным шепотом проинформировала нас Музочка. – Второй час спит. Да и как не поспать? Дело молодое. Вчера в третьем часу ночи на «БМВ» к подъезду подвезли. Не иначе из казино…

Достоевский вздохнула не без зависти. Откуда у нее такие сведения – уму непостижимо. Штирлиц лишней информации не выдает никому, а живут дуалки в разных концах города. Экстрасенсорика, что ли? На суггестивном уровне. 

– Пусть спит, работы пока немного, – продолжала журчать Муза Михайловна. – Я вот за Гамлета беспокоюсь. Диму Шитикова Он же у нас медлительный такой… Нерешительный… Ему раскачаться надо. Вы знаете, девочки, Дима уже почти нашел решение. Но стесняется пока Ефимычу показывать… Вдруг где-то просчет? А тут ему в пару Жукова дали…

– Ваньку? – я совсем уже перестала соображать. 

– Ну да, Ивана Алексеича… В смысле, маршала Жукова… Который Марейко, – запуталась и Муза. – А он же нам по конверсии достался. Командует. Ать-два налево! Дима тонкий, с ним так нельзя. Он солдафонства не выносит. Хотя Ивана Алексеича тоже можно пожалеть. Не маршал, конечно, но все-таки майор. Привык к субординации. А тут – Дима. На нем играть нельзя, он не военная флейта. 

За моей спиной что-то тихо скрипнуло. Я оглянулась. Штирлиц таки освежила свои мозги сном и шпионски-незаметно смылась из комнаты. Ничего хорошего это внезапное исчезновение не сулило. У меня что-то задергалось под левой коленкой. 

Так и есть. В коридоре раздались людская молвь и конский топ. Топал Жуков, то есть Марейко. Он удивительно напоминал конный памятник кому-то. Ну да, собственно Жукову. Но не тому, который Марейко, а маршалу. Вы когда-нибудь пробовали метаться в гневе? А строевым шагом? На это стоит посмотреть. 

– Значит, я – «ать-два налево»? Солдафон? Тупая военщина? На флейте играю?

– При чем здесь флейта? – недоумевал Дима. Он был тучен и задыхался. 

– Скажите еще, что и вы здесь ни при чем! – параллельно с Жуковым по коридору метался в гневе Михаил Ефимович. – Скрывать от меня свои разработки! Когда я весь на нервах! Когда заказчики оборвали все телефоны! 

– Ать-два? Ать-два? – рычал Жуков, топая, как рота на плацу. – Субор-р-р-динация вам не нравится? 

– Я все понял! Мне открыли глаза! – вел свою партию Ефимыч. – Вы хотите воспользоваться моими связями! Вы хотите один огрести все денежки! А я же вас финансировал! Предоставил реактивы и помещение! В конце концов, подбросил идею! 

– Прикажи отрубить мне голову, Робеспьер! – Дима так горделиво вздернул подбородок, что я на секунду увидела на нем черный театральный плащ. Да еще и какая-то шпага билась о бедро. Или обо что там бьются шпаги, которых нет? 

– А кто тут Робеспьер? – вопросила я пространство. 

Пространство отозвалось бодрым голосом Семирадского: 

– Да Ефимыч же! Ты вообще… Пол-лекции проспала или что? 

Ну не то чтобы проспала, а как-то… Свойство у меня такое: если что-то кажется не заслуживающим внимания, то я отлетаю куда-то. Честно говоря, я и во время тестирования тыкала пальчиком наобум. Какой из меня Наполеон? Скорее уж гибрид Винни-Пуха с осликом Иа. 

Отлетела – и прослушала, что Ефимыч у нас – психотип Робеспьер. Жуткое дело! Знай я, что начальник – Робеспьер, я бы в другое место нанялась. Романтика Революции – это не мое. 

– Пойдемте, девочки, все-таки накатим! Рабочий день кончается, а мы еще ни в одном глазу! – Семирадский обнял меня и Верочку за плечи и ласково, но настойчиво повлек в наш закуток. Это было мое Ватерлоо. Мы накатили. 

Бальзак философствовал на предмет того, что все вокруг нас – только человеческая комедия, и трепал Верочку по затылку, заставляя ее кивать, точно китайского болванчика из андерсеновской сказки.

– Эх, Гексля, Гексля, хороший ты человек, только неизвестно кто! 

Наша с Бальзаком сомнительная диада превращалась в устойчивую триаду, что меня почему-то грело. 

Утро в лаборатории началось с планерки. Она же летучка, она же пятиминутка. Слово взял соционик Кравцов, который все положенные полтора часа пятиминутки живописал преимущества своего метода, особенно упирая на высокие результаты, продемонстрированные парой Гамлет – Жуков в первый же день совместного сотрудничества. Ефимыч отряхнул со своих ног прах вчерашних раздоров и согласно кивал. 

Во мне это натужное ликование разбудило здоровую подозрительность, направленную все больше в сторону парочки (извините, диады!) Штирлиц – Достоевский. 

Надо бы Музе наступить на язык… Небось опять роман сочиняет, наш Федор Михайлович… 

Федор Михайлович и в самом деле сочинял роман. 

– Кирочка, Кирочка, я так волнуюсь… Вот Игорек с Антоном теперь работают вместе, а это же… Взрывоопасно! Вы же знаете, Игорек увел у Антона жену, такую рыженькую, Ирочку… Все очень переживали, потом как-то утряслось… Но, согласитесь, им очень тяжело видеть друг друга в такой непосредственной близости… Тем более, Игорек не знает, что Ирочка тайком все-таки бегает к Антону. Потому что Игорек – он, конечно, положительный, а Антон – это роковая страсть… 

Короче, вы поняли: в этот день в лаборатории никто не работал. Потому что уже в одиннадцать утра Горький (психотип Игорек) бил морду Есенину (психотип Антон). Все прыгали вокруг, топчась по разбитым колбочкам, и пытались их растащить. Только Кира Штирлиц сидела в своем закутке и подпиливала ногти. Можно было не сомневаться, что ее отпечатков пальцев в этом деле найти не удастся. 

Я, конечно, не тактик и тем более не стратег, но решение приняла единственно верное: сматывать удочки. Написала заявление и окинула прощальным взглядом свои штативы, где забытая пробирка зацветала какими-то сиреневыми цветочками, и Бальзака с Гексли, немыслимым образом устроившихся в одном кресле. 

Так что уж и не знаю, как дальше этот подозрительный соционик Кравцов (психотип О. Бендер) протаскивал любимую теорию в жизнь. Но своего они с Михаилом Ефимовичем все-таки добились – лаборатория взорвалась. К чертовой матери. Трое суток над городом летали вареные макароны по-флотски. 

Хорошо еще, день взрыва был выходным, и вроде бы люди не пострадали. Семирадский с Верочкой точно не пострадали. Они в этот день бракосочетались. 

Я была свидетелем. В треугольной шляпе. 

Имелась в одном государстве принцесса – 
Без вредных привычек и лишнего веса,
Читала романы, играла в серсо
И даже умело бросала лассо.
Короче – не зная, что жизнь быстротечна,
Принцесса жила абсолютно беспечно,
Беспечно достигла шестнадцати лет…

Король с королевой собрали совет,
Призвав двух министров (в мундире и фраке):
«Настала пора поразмыслить о браке!»
Нашли жениха по соседству (по карте)
И пышную свадьбу назначили в марте.

Жених был вдовцом в седине и в усах.
Бледнея, принцесса воскликнула: «Ах!»
Ее одна мысль о замужестве
Лишила девичьего мужества. 
«Мне? Замуж идти? За такого зануду?
Да ну его в пень! Не хочу и не буду!»

«Что значит – не хочешь? Голубушка, надо!»
Бранили, стыдили, сулили наряды, 
Наследства лишить обещали в азарте,
Напомнив, что свадьба назначена в марте!

Жених оскорбился: «Подумаешь, цаца!
Учти: над тобою же будут смеяться!»
И мигом убрался к себе восвояси…
А деньги уж взяты в казне (то есть в кассе),
А блюда и платья давно уж заказаны,
А гости спешат из Европы и Азии
И даже – представьте! – из Южной Америки.
Подружки рыдают, министры в истерике,
Король удручен, королева слегла…
Ну, словом, всем надо, чтоб свадьба была.

Принцесса чуть-чуть поиграла в серсо
И раз восемнадцать метнула лассо,
И клятву дала – знать, от нрава беспечного:
«Ну что ж! Выйду замуж за первого встречного!»
Но первыми встретились ей сразу трое, 
И судя по виду, совсем не герои:
Один обнимался с бутылкой пивной,
Другой разводился с четвертой женой,
А третий был просто веселый поэт
С блокнотом и пачкой плохих сигарет.

По жребию сладилось дело, и в марте
Играли на свадьбе две скрипки Амати
И даже – представьте! – одна Страдивари.
Король был спокоен, народ был в угаре,
А мать-королеву, чтоб не было драки,
Держали министры в мундире и фраке.

Принцесса венчалась с любителем пива, – 
Как утро беспечна, как полдень красива.
Держали венцы многоженец с поэтом
И чем-то довольными были при этом.

И нынче беспечно живется принцессе.
Ну, правда, от пива прибавила в весе,
И не пропускает дискуссии в прессе
О сложностях в бракоразводном процессе, 
И курит от фрейлин тайком в туалете,
И пишет стихи.

Вот такие, как эти.

Денег не было нигде. Ни в тумбочке. Ни в сумочке. Ни в карманах. Поэтесса Х. прекратила бесполезный поиск и укоризненно возвела очи к потолку. В данном случае потолок означал небо. А взгляд – молитву. «Господи, дай мне заработать!» Очевидно, канал небесной связи как раз был свободен, потому что ответ пришел через две минуты. По телефону.

– Вы пишете стихи? – незнакомый женский голос.

– Я лучшая поэтесса нашего края! – Х. очень были нужны деньги.

– Мне… Я…

– Свадьба? Юбилей? Эпитафия?

Поэтесса раскалывала клиентов, как гидравлический пресс – орехи.

– Про любовь… – выдохнула клиентка.

– Отличная тема! – поощрила Х. – Подробности?

– Это не телефонный разговор…

На встречу Х. явилась в тщательно подобранном поэтическом прикиде: трехметровый вязаный шарф, мужская шляпа с вороньим пером и антикварный лиловый пиджак с розовыми карманами, подаренный ей в семьдесят девятом году Евгением Евтушенко.

Клиентка была просто хорошо одета. Это могла оценить даже поневоле презирающая моду безденежная поэтесса.

За столиком в кафе незнакомка без уточняющих вопросов заказала себе коньяк, а поэтессе – пиво.

– Не стесняйтесь, – заискивающе-высокомерно поощрила Х. (таким тоном в кабинетах поликлиник произносят: «Доктор – не мужчина»). – Я профессионалка. Пойму любой расклад.

Расклад был простой. Ее зовут Ангелина. Его – Эдуард. Он – женат. Она – замужем. Но любовь…

– Любовь превыше всех барьеров! 

Х. давно уже не стеснялась банальности. Она давно перевела свою деятельность из разряда «служенье музам» в разряд «сервис».

«Клиент еще не определился, чего он хочет, а я уже в наручниках!» – хвастают опытные жрицы любви. «Клиента надо выдержать!» – делятся секретами опытные официанты. «Клиенту нужно подпустить комплимент!» – мудрствуют опытные парикмахерши. «Клиент любит банальность, – не мудрствует опытная поэтесса Х. – А зачем бы ему иначе заказывать стишки посторонней тетке с вороньим пером в голове?»

– Боже, как вы меня понимаете! – банальность сработала. Клиентка прочно сидела на крючке. 

Сговорились за десятку, пятерка вперед. Заказ будет готов завтра.

Х. могла бы выдать норму на-гора и за час, но быстрая работа почему-то ценится дешевле.

Задача была не совсем обычная: убедить загадочного Эдуарда в том, что чувства выше нелепой верности семье. Однако профессионалы знают, что и сложные задачи лучше всего решать простыми способами.

Мозг Х. не принимал участия в штамповке поздравительных стишков. Достаточно было и мозжечка. В мозжечке щелкали костяшками игрушечные счеты. Инвентаризация штампов происходила автоматически. Проверенные пары типа «юбилей – о прошедшем не жалей» и «черный фрак – законный брак» тут же были отправлены в отстой. «Кровь – любовь» оставлена как запасной вариант. Мозжечок погонял счеты туда-сюда, – и выложил из костяшек: 

Презрения достойны лицемеры!
Любовь одолевает все барьеры…

Дальше стишок полетел как шайба по льду – только успевай фиксировать. Десятка была отработана сполна.

Обычно по исполнении заказа поэтесса тут же выбрасывала клиентов из головы. Хотя при повторном обращении заученно изображала бурную радость: «Да, как же, помню, помню… Леночка и Владик! Чудная пара! Неужели уже годовщина? Рада буду поздравить! Счастливые браки сейчас такая редкость…» Пощебечет, убеждая заказчика в его неординарности, – и опять забудет. 

А вот Ангелина почему-то вспоминалась: как она там? Подействовало ли приворотное зелье?

Знакомый голос вновь обратился к профессионалке в горячее предновогоднее время, когда Х. рубила капусту не хуже бродячей Снегурочки из фирмы «Свято». Ей даже заказали сценарий в двух детских садиках! Причем в одном потребовали к обязательным Зайчикам и Снежинкам добавить Покемона. Х. никогда не спорила с клиентом. Покемон так Покемон, почему бы ему не отдать слова Медведя из прошлогодней разработки? Работа кипела, бумага терпела, из ушей шел пар. И вдруг – Ангелина!

Эдуард был просто пронзен, узнав, что Ангелина пишет стихи. Он стал избранником поэтессы! И сразу перешагнул все барьеры! Теперь его надо поздравить с Новым годом, который любовники – увы, увы! – не могут встретить купно…

«Интересно, – задумалась Х. – почему это никто никогда не пронзался, узнав, что стал моим избранником? А тут один стишок – и все: пронзен, пронзен!»

Долго задумываться не было времени. Шедевр «Я телом в Новый год с семьей, зато душою я с тобой…» был сдан в обмен на целых пятнадцать рублей!

Потом на горизонте замаячил День Святого Валентина. И вновь защелкали счеты! 

Сегодня я не Ангелина, 
Сегодня ты не Эдуард, 
Ты – Валентин, я – Валентина, 
И наших чувств не сдать в ломбард! 

Всякое лыко шло в строку. В День Советской Армии: 

Меня бросает в вихрь измен
Гусарский твой напор,
Тебе готова сдаться в плен, 
Души моей майор! 

На круглый юбилей – шесть месяцев со дня знакомства:

Я помню этот день, и вкус его, и цвет,
Твой джинсовый костюм,
        мое – в цветочек – платье.
Я так хочу, чтоб хрустнул мой скелет
В медвежьем бешеном объятье.

Бесстыжая Х. тырила ритмику и некоторые отдельные обороты у некогда неприкосновенных и любимых классиков. И пусть ее простит Александр Блок – если сможет!

Между тем Ангелина изобретала самые невероятные поводы, чтобы лишний раз запустить в сердце Эдуарда бумажную стрелу. 

«Как это она его с Восьмым марта не поздравила! – хихикала про себя Х. – Интересно, а он чем ее поздравил? Вот была бы ситуация, если б тоже сообразил заказать мне стишок! Вела бы я романтическую переписку сама с собой, пока крыша не поехала! «Люблю тебя, дорогая Х.!» – «И я тебя, Х. дорогая!»

Но избранник Ангелины оказался недогадливым, и мозжечок Х. счастливо избежал перегрузок.

Работы хватало. Рифмованные строчки километрами клейкой паутины опутывали Эдуарда, и он жужжал в них как мохнатый шмель, доверчивый и сластолюбивый. Вот только отмахивался от всех намеков на развод и последующий брак. Ему и так было хорошо.

Поэтесса прикипела к жизни грешной парочки. Ей нравилась роль сценариста мексиканского сериала. В стране что-то перестраивалось, лопались какие-то банки, создавались фонды, митинговали толпы – а Х. жила любовью. Правда, чужой. Должность придворного поэта приходилось совмещать еще и с психотерапевтическими сеансами. Однако гонорары ее остались прежними, хотя главные герои сериала сумели элегантно вписаться в рыночную экономику и плакали как богатые – с комфортом.

– Я чувствую, накал чувств ослабевает, – жаловалась Ангелина. – И это понятно: встречи урывками, спешка, оглядка…

Понятливая Х. кропала очередную агитку:

Рай создан для прекрасной нашей пары.
Давай с тобой поедем на Канары!
В костюме Евы, милый мой Адам,
Я снова всю себя тебе отдам!

Покуда любовники резвились на Канарах, брошенная поэтесса сидела в трусах под вентилятором и разглядывала потолок.

«Я, как сирена, заманила их на этот остров, а сама осталась с носом. С длинным таким носом, как Сирано де Бержерак. Ростан-то не врал, оказывается. Чувства отдельно, поэты отдельно. И деньги отдельно. Почему, почему у меня, идиотки, язык не поворачивается намекнуть на увеличение гонорара?!

И не такая уж эта Ангелина красавица. Была бы такая уж – стихов бы не писала. То есть я бы не писала. Интересно, какой он из себя, этот Эдуард? Какие у него глаза? Ангелина говорит, страстные. Это, наверное, черные. 

Милый, милый, черноокий,
Подари мне джип «Чероки».
Если ты подаришь джип,
Значит, точно, бедный, влип»

Жизнь научила Х. мелкому практицизму. В смысле: думать прежде всего о том, что она с этого будет иметь. Мужчины научили Х. равнодушию к мужчинам. Поиметь что-либо с мужчин ей никогда не удавалось. Стало быть, следовало переключить внимание на более полезные вещи. 

И вдруг практичная поэтесса поймала себя на том, что с интересом разглядывает новых русских, выходящих из дверей офисов и ресторанов. А этот мог бы оказаться Эдуардом? А вон тот? Достоин ли он этой страсти, этих дивных строк?

Вернувшаяся из своего рая Ангелина наемную сирену совершенно ошарашила. Она решила издать книгу! За столько лет накопилось! Вот только присобачить в конце отчетик о Канарах – и в типографию!

В ответ на такую наглость наемница тоже обнаглела и запросила за отчетик сумму в долларах, полученную с обидной легкостью. Поэтический сборник «Десять лет в объятьях Эдуарда» вышел тиражом в сто экземпляров и не остался незамеченным общественностью. По городу поползли слухи. Странно было бы, если бы эхо всеобщей ажитации не достигло ушей мужа Ангелины и, соответственно, жены Эдуарда. На презентацию книжки, куда, кстати, была приглашена и никем не замеченная Х., они пришли порознь, но жуткий скандал закатили сообща.

Поэтесса в своем углу чувствовала себя как в театральной ложе. Браво, браво! Эдуард ей понравился. Особенно то, как он даже не отшатнулся, когда оскорбленная супруга с воплем «Десять лет, брехло! Целых десять лет!» выстрелила ему прямо в физиономию пенным огнетушителем шампанского.

Ангелина с кремовым тортом на лице смотрелась гораздо хуже. Мало того что размазывала розочки по щекам, так еще и непроизвольно облизывалась.

«А ведь на ее месте должна была быть я…» – Х. под шумок выпила одну за другой пару рюмочек коньяку и поспешно удалилась.

После такого эксцесса о сохранении семей не могло быть, понятное дело, и речи. Так что Ангелина, несмотря на размазанные розочки, все равно оказалась в выигрыше. Все десять лет она мечтала видеть Эдуарда на месте законного мужа.

Разводы были тихими (все выкричались на презентации), а свадьба – помпезной. Эдуард произнес вычурную речь, похоже, сочиненную самостоятельно.

– Я люблю тебя, мой ангел, за неземную красоту, я люблю тебя, мой ангел, за многолетнюю верность, но больше всего я люблю тебя за поэтические строки – в них отражается вся твоя возвышенная душа!

В следующий раз Ангелина позвонила своей сирене через три месяца после свадьбы. Поэтесса обрадовалась.

– Опять про любовь?

– Опять!

– Боже мой, – притворно вздохнула Х. – У меня уже истощились все рифмы к слову Эдуард…

– А к Эдуарду не надо! Надо к Евгению! – потупилась клиентка.

– То есть как – к Евгению? А Эдуард? 

– Эдуард – муж. А любовь… – Ангелина покровительственно усмехнулась. – Любовь превыше всех барьеров!

До сих пор вспоминаю – и краснею. В каких-нибудь гостях, среди приличных людей, за столом, накрытым белой скатертью, кто-нибудь обязательно дежурно пошутит на предмет пропажи серебряных ложечек. Все смеются – их совесть чиста. А я вспоминаю – и краснею. Руки прячу или наоборот демонстрирую: вот они, ручки! Ничего не сперли! 

На меня начинают подозрительно коситься и больше в гости не приглашают. Так мне и надо. Тридцать лет назад я украла вилку. 

…А начиналось все очень хорошо, даже патриотично. 

В группу университетских филологичек пришла женщина со станции переливания крови и стала агитировать на предмет бесплатного донорства. Впечатлительные филологички, через одну – поэтессы, стали закатывать глаза и прикидывать, куда бы покомфортнее упасть в обморок. Агитаторша посмотрела на них с брезгливой жалостью, оставила листовку и ушла.

Тогда за агитацию взялась я. Говорят, бодливой корове Бог рог не дает. А я любила агитировать и умела агитировать. Так что рога и корова оказались в комплекте. Плюс повод и публика! 

Сначала я обратилась к сознательной части группы:

– Девочки! – говорю. – Представьте себе… 

И развернула перед их глазами маленький телесериал «Скорая помощь», которого в те (советские, кто не понял) времена не было даже в проекте. Набор несчастных случаев с непременным хэппи-эндом, замешанным на нашей своевременно сданной крови.

Сознательных, кроме меня, оказалось двое. Остальные продолжали изображать помраченное состояние. Я обратилась к бессознательному. То есть нет – к несознательному.

– Девочки! Вы листовку читали? Не читали? Зря. Филолог должен читать, девочки! В этой листовке написано, что в день сдачи крови мы на лекции не являемся, то есть абсолютно. День можно выбрать. Семинары и контрольные, прогулянные столь благородным образом, отработке не подлежат. 

После этих слов к безвозмездным донорам присоединились еще четверо… 

– Девочки! – гнула я свою линию. – Героиням, то есть нам, то есть тем, кто отважится… А мы отважимся, девочки! Так вот, героиням дадут талончик на прекрасный бесплатный обед!

Услышав про бесплатный обед, к героиням присоединилась вечно жаждущая недуховной пищи Антонина, которая могла и четыре обеда подряд съесть. Но кто ж ей даст? 

Для меня тема обеда была неактуальна. Меня воспитывала родная бабушка Лида, для которой «воспитывать» означало, собственно, питать.

Вдохновленная присоединением социально апатичной Тони, я продолжила агитацию. В моих руках заметался не видимый никому красный стяг. И видимая всем листовка.

– Читайте! Читайте! Для восстановления сил безвозмездным донорам полагается два свободных дня, которые при желании могут быть присоединены к каникулам. А также взяты как совокупно, так и раздельно, в любое выбранное донором время. В любое, девочки! Проверять никто не будет. Мы сдадим в деканат справки и прогуляем все, что можно! Каждой лекцией, не говоря уже о семинарах, можно совокупно пренебречь два раза. А потом еще и к каникулам присоединим…

Группа дрогнула и сдалась. Из двадцати пяти «девочек» агитации не поддались только трое мальчиков, из-за чего меня до сих пор спрашивают, почему я так не люблю мужчин. Каких? Где?

Двадцать филологичек собрались пойти на станцию переливания в среду, потому что им архиважно было прогулять историческую грамматику и теорию литературы. А я и тихая Олечка Скрипка – в понедельник, потому что обе не выносили физкультуры и истории КПСС. Кроме того, мы должны были во вторник совершенно честно и подробно доложить: страшно ли, больно ли и не кружилась ли голова; а если кружилась, то, может быть, приятно? 

Процедуру я описывать не буду. Было любопытно, но не страшно, не больно и ничего не кружилось. Нам выдали по значку в виде капельки крови. Если бы я умела хоть что-нибудь в своей жизни хранить, то их у меня было бы сейчас двенадцать. Но кто нам считает? 

А еще выдали по талончику на обед в специализированную столовую № Мы – домашние девочки – есть не хотели, но в столовую пошли. Из любопытства. Выяснилось, что потреблять борщ и котлеты совершенно не обязательно. А можно на сумму, указанную в талончиках, взять продукты из имеющихся в ассортименте. В ассортименте имелись красное сухое вино и шоколад «Аленка». И нашей суммы как раз хватало на одну бутылку сухого и одну шоколадку. Если доплатить еще десять копеек. Десять копеек у нас было. 

– Красное вино, – авторитетно сказала я, – способствует восстановлению красных кровяных телец. (Тихая Оля кивнула). – Красное вино приносит положительные эмоции, которые стимулируют дальнейшее безвозмездное донорство. (Тихая Оля кивнула два раза). – Сейчас только половина десятого. Даже первая пара не закончилась. А их у нас сегодня четыре. Впереди – длинный свободный день, не омраченный прыжками через козла и статьей «Партийная организация и партийная литература».

Мы со Скрипкой не были воспитаны в алкоголических традициях. На посиделках в общежитии нам обычно наливали сладенького на донышко – и хватало. Однако угроза спортивного козла да еще в сочетании с партийной организацией, не говоря уже о партийной литературе, сделала абсолютно ясным, что без этой бутылки день будет недлинным и свобода – неполноценной. 

Выпить нужно было однозначно. Но где? 

Олин дедушка и моя бабушка весь день торчали дома. Нужно было пожалеть их здоровье. Чтобы внучка!.. Рано утром!.. Вместо занятий!.. Распивала спиртные напитки!.. Инфаркт миокарда. 

В парке на лавочке пить неприлично. Да и время – конец ноября. Ветер, знаете ли, дождь. Перед нашим внутренним взором одновременно нарисовалась цифра – номер общежитской комнаты, где жили наши подружки: Инга, Аля и Света. Только ведь они на занятиях! А ключа нам вахтерша не даст. Проскользнуть мимо – еще туда-сюда, а ключа не даст. 

– Дверь открывается вилкой… – прошептала Оля.

Будто я не знаю, что дверь открывается вилкой! Я и носила обычно с собой эту вилку: придешь, бывало, в гости, а девицы где-то пропадают. Поковыряешь вилкой – и заходи: отдыхай от бабушки, читай, списывай чужие шпаргалки, готовь свои. 

А вот на донорский пункт я вилку прихватить не догадалась. Но ведь мы же в столовой! А тут этих вилок!.. 

Словом, пока Оля шепотом просила в обмен на два талончика и десять дополнительных копеек выдать ей бутылку красного и шоколадку «Аленка», я постаралась принять исключительно безмятежный вид, со всей возможной интеллигентностью прихватила со столового лоточка вилочку и… (Господи, зачем я вам это рассказываю?!) опустила ее в карман плаща…

На прямых деревянных ножках мы со Скрипкой двинулись по направлению к двери. И тут – грянуло…

– Девушка! Девушка в синем! Зачем вы вилку взяли? 

На тех же деревянных ногах я вернулась и положила вилку обратно в лоток. Раздатчица смотрела на меня с любопытством:

– Зачем? 

Позор, какой позор! Обыкновенная алюминиевая вилка, серая и погнутая, ценой едва ли в полторы копейки, превратилась в объект хищения! Сейчас меня поведут в тюрьму.

– Зачем? 

– Понимаете, мы сегодня с подругой сдали кровь. Безвозмездно. Вот значок.

Я показала значок. Оля тоже показала значок. 

– А вилку зачем взяли?

– Говорят, красное вино способствует восстановлению кровяных телец.

– А вилку зачем взяли?

– Дома у нас бабушка и дедушка. Они бы не позволили нам пить вино. Да еще утром, когда все на лекциях. 

– А вилку? Вилку – зачем?

– Мы решили выпить вино 

в общежитии. А девочки на занятиях. 

– А ви-и-илку зачем?

– Дверь… дверь комнаты в общежитии открывается вилкой.

На лице раздатчицы появилось удовлетворенное и немножко разочарованное выражение. Такое бывает, когда дочитаешь детектив до последней страницы. 

– Ну идите… – сказала она, отворачиваясь. 

Мы поняли, что сегодня тюрьмы, кажется, не будет. И начали пятиться к двери. Когда я уже взялась за ручку, раздатчица обернулась: 

– Девушки! 

– Что?.. – пролепетала я.

– А вилку? Вилку-то возьмите!

…Но выпивать нам уже совсем расхотелось. 

Одна моя знакомая, назовем ее Б., очень не любит раннего Чаплина. И как она говорит – так она права. 

– Человек провалился в люк, человек мог убиться насмерть. Над чем тут смеяться? Люки закрывать надо. Человек попал в прачечную, и его ошпарили кипятком. Над чем тут смеяться? 

– Прачечные закрывать надо? 

– Хихикаешь? Злая, бессердечная женщина. Я все про тебя знаю. Юморыстка! 

В этом ее «юморыстка» столько гневного презрения, что щеки мои начинают гореть изнутри. И снаружи я тоже, очевидно, краснею, потому что знакомая смягчается и начинает меня увещевать, как целая Армия Спасения одну заблудшую стриптизерку. Мол, я могу еще вступить на путь истинный, отказаться от своих «юморэсок» и пойти работать… Я догадываюсь куда. Она посылает меня в прачечную. Чтобы я отмыла там в процессе стирки чужого белья свою грязную совесть. 

– В крайнем случае, ты можешь писать стишки… – милостиво разрешает мне Б. – У тебя это когда-то получалось довольно мило. 

– Но за стишки совсем не платят… – лепечу я, вся уже совершенно красная-вареная, как будто и в самом деле отстояла смену в старинной прачечной, где котлы с паром, тяжелые утюги и всякое такое. 

– Продалась! – бросает Б. и покидает мою бедную квартирку, куда ее, собственно, совсем и не приглашали. 

Если я продалась, то за копейки. Два раза в неделю я поставляю рассказики в отдел юмора нашей местной газеты. Зарабатываю примерно как прачка. И руки у меня такие же красные. Потому что перед тем как приступить к сочинению чего-нибудь смешного, я бью себя по рукам, приговаривая: «Ляпсь! Ляпсь! Не трожь!»

Смешное – оно же во всех. Так и хочется взять его где-нибудь поближе, чтоб два раза не вставать. Но нельзя обижать (в первую очередь) тех, от кого зависишь. 

«Ляпсь! Не трожь главного редактора! Хоть он сидит у всех на виду! И такой смешной… Ни одной черточки у него не бери! Вот как он глубоко задумывается, смотрит в потолок и чешет свою шкиперскую бородку… Это он ищет, к чему бы придраться. Если не находит, то очень расстраивается. Чувствует себя не у дел»

В этом тексте он бы точно нашел, к чему придраться. Потому что «красные ручки» – это из анекдота про монгольского (в другом варианте – польского) космонавта, которого на орбите все время били по рукам, чтобы не жал на кнопочки и не дергал рычажки. 

И зачем я это написала? Теперь Монголия вместе с Польшей пойдут на меня войной. Хотя главный редактор куда страшнее. Оставит без работы. Другую найдет. Покультурнее. 

Вычеркиваем. Польшу, Монголию и редактора. 

Юморист – презренная профессия. Изгой общества. Соглядатай, доносчик и предатель. Даже поэтеска какая-нибудь может составить себе хотя бы моральный капитал, если создаст из себя образ трагической и непонятой особы. Так, не растерявшись в момент кризиса, поступила моя знакомая поэтесса Х. И ее теперь из благородного сочувствия кормят в столовой «Украинское бистро», и даже дарят конфеты, которые она вообще-то не любит и носит мне. 

Та-а-ак. Высказалась. Х. мне больше конфет приносить не будет. Вычеркнуть, что ли? 

Или назло оставить. Я, между прочим, тоже трагическая и непонятая. Зато сама многих понимаю. Как тонко я понимаю Чехова! Он, став уже известным писателем, избегал приезжать в Таганрог, где насобирал много типов для рассказов Антоши Чехонте. Весь город обиделся. Ну, теперь-то город им гордится. И отчасти им питается. Туристы приезжают автобусами – посмотреть на домик, где родился Чехов, на лавку, где торговал его папа, и на гимназию, где Антоша учился. 

– Вот карцер под лестницей! – с желчным удовлетворением объявляет экскурсовод. 

Хм, про классы она говорила куда спокойнее. А вот про карцер! И еще и ключами бряцает! 

По ее лицу видно, что она не любит юмора. Но приходится – по долгу службы. А так бы она юного Чехонте в этот карцер посадила. Чтоб в дальнейшем не издевался над простыми честными таганрогцами. 

Зачем я это написала? Вот приеду еще раз в Таганрог – и меня в этот карцер запрут на трое суток. За оскорбление морали. И еще потом скажут, что это шутка. Я же «юморыстка» и должна понимать. Вычеркнуть, что ли? А! Не стану. Я в Таганроге уже была и пока больше не собираюсь. Прощай, Таганрог! 

Да и наш город ко мне настороженно относится. Зачем-то читают юмористическую страничку. И все узнают себя. Напишешь «кокетка средних лет» – сразу четыре кокетки обижаются. Хотя одна из них вовсе не средних лет, а весьма преклонных. Так, еще две кокетки обиделись. Вычеркнуть, что ли? У них такие острые ногти. Так и норовят вцепиться. Предпочтительнее в надежного мужчину, но в отчаянии и мой беззащитный нос им подойдет. 

Вот, лыжный сезон в разгаре. Напишу про лыжников! Как они едут на склоны, а сидят в баре. Невинно. Правда, невинно? Вот только зачем ехать в Куршавель, если в таком же баре с кремовыми шторами можно посидеть и дома? А они ж для этой поездки закупили такое дорогое оборудование… Сидят у камина в уютных вязаных носках и думают: «Мы лыжники… Мы очень крутые лыжники…» Можно было бы позабавиться. Но только там, где лыжи, там и палки. А где палки – там и по башке. Вычеркиваю. 

Чего я это все про палки да про палки? Да вот, есть у меня товарищ по несчастью – тоже юморист. Только он в столичном журнале работает. Говорит, что его уже четыре раза били за клевету. Крупно. Не считая по мелочам. По-моему, это успех. 

Но я боюсь такого успеха. О продавщицах точно писать не буду. Они меня всегда предупреждают, если продукт несвежий. А тут – бац! – и отравят. Справедливая месть. 

Слово «профессор» у меня вообще под запретом. Еще в студенчестве получала по ушам за хихиканье на лекциях. А сейчас тем более могу получить. Они, эти профессора, настолько вознесены над реальностью, что «юморыст» для них заведомо пошляк. Так что ну их, этих профессоров. 

Создам обобщительный образ. Неудачницы или чудака. Блондинку переделаю в шатенку. Лысого – в кучерявого. Вместо Ю. напишу Я. Вместо Я. – Ю. Они все равно одинаковые. Ага, каждый себя узнает, объединятся и придут мне морду бить. Да так, что вот этот вот знакомый юморист позавидует. И тоже побьет. Сидеть, что ли, тихо – как мышь за веником? Или отважиться? Сдаю всех: 

Ю. – на самом деле Витя Киевский. Адрес: Кассовая, дом  

Я. – на самом деле Витя Донской. Адрес: Развилка, дом 9. 

Поэтесса Х. – на самом деле Хатульянц. Адрес: Университетская, 74, кв. 8. 

Лыжник С. – на самом деле лыжница Солодова. Адрес? Вот ей-богу, не знаю. Сейчас в Словении. 

Знакомая Б. – на самом деле Антонина Комирець. Адрес: Камоэнса, 94, кв. Ну ладно, чтобы быть совершенно честной, – квартира

Профессора живут буквально везде. 

Мой адрес? Какой адрес? Я съезжаю. Начну новую честную жизнь. Про любовь писать буду. И чтобы все в конце слились в поцелуе. И умерли в один день. Вот как только слились – так сразу. 

Наташа Хаткина и Александра Ильинична Ильф в редакции «Фонтана»

Психотерапия

Когда молчанье невтерпеж, пора права качать, и столько рож, и только ложь, и хочется кричать, – не лезь, приятель, на рожон, прислушайся ко мне: представь себе, что ты шпион, шпион в чужой стране 

Начальник вызвал на ковер, волной погнал понты, – молчи, вступать не стоит в спор, ты Штирлиц, Штирлиц ты. 

Супруга тянет в ресторан, хоть пуст твой кошелек, сосед – в который раз, болван! – протек сквозь потолок. Какой-то хулиган гвоздем «Жигуль» твой расписал, в стране вообще сплошной содом, в мозгах – девятый вал. Спать не дает собачий лай или орут коты – молчи, и рта не раскрывай: ты Штирлиц! Штрилиц ты!

Я тоже в образе с утра (и потому жива): я золотая медсестра в психушке номер два. А на больных срываться грех (ты б знал мою семью!), я успокаиваю всех и валиум даю. 

Но все же теплится в мечтах: настанет день, и вот – мешок смирительных рубах мне прачка принесет, и все, кто был жесток со мной, притихнут до поры, и будет долгий выходной у доброй медсестры.

Самоидентификация

Лицом к лицу себя не увидать. Куплю себе на вечер книжку «Тесты» и не спеша заполню честь по чести, чтобы свою загадку разгадать.

Из первого понятно станет мне, что я покладиста, хотя весьма капризна, и денежки люблю, хоть бескорыстна, немного замкнута, общительна вполне.

Картинку дополняет тест второй: влеку мужчин, сама того не зная. По типу я – красотка роковая, мой идеал – застенчивый герой.

Тест третий. Надо ж! Проверяйте сами. Все отвечала честно, я не вру! Выходит, я – мужчина, и с усами. Живу в Париже (вариант – в Перу). 

Последний тест, – ну это просто блеск! Доверчива, но в меру осторожна, не знаю в жизни слова «невозможно» и обожаю быстрый жесткий секс.

Все, хватит! Беззащитное нутро не стоит выворачивать наружу. Без задних мыслей обращаюсь к мужу с невинной просьбой вынести ведро. Вот тут и узнаю

Подруги

Там, где Элина, там всегда мужчины, жужжат, кружат и топчутся они, и если ты в компании Элины, то, бедная, останешься в тени. Зато она живет в глухом районе, где отключают воду, свет и газ, в грязи ее пятиэтажка тонет, туда не доберешься и за час. В подъезде там хроническая лужа, и лестничная клетка без перил И мы, послушны зову женской дружбы, за это ей прощаем сексапил.

У нашей Иры – классная квартира, и денег – просто куры не клюют, и всех забот у нашей милой Иры – прилежно обеспечивать уют. Зато у Иры – нелады с культурой. Мы об искусстве с ней не говорим! Богатый муж считает Иру дурой, компания вполне согласна с ним. Мы кофе пьем под грандиозной люстрой (вокруг – достатка стойкий аромат!), но Ира вдруг возьмет – и ляпнет глупость! И ей за это многое простят.

А наша Светка – редкая эстетка, и пару раз звала на вернисаж. Картины маслом пишет наша Светка, – как Ира говорит: «Хоть стой, хоть ляжь!» К тому же одевается премило, и поддержать умеет разговор Зато ее сыночки два дебила, вся школа стонет и рыдает двор. Она бы им сама дала по шее, – попробуй дотянись до этих шей! Мы утешаем Светку, как умеем, и эстетизм легко прощаем ей. 

Анюта чудно рыбу-фиш готовит, зато ее начальник – идиот; Лариска – эрудитка, но зато ей ужасно в личной жизни не везет.

Я не рисую, даже не пою, во всякую погоду пиво пью и жалуюсь на сердце и на почки, могу средь лета от глотка простыть Мне, слава Богу, есть за что простить напрасный дар вязать словечки в строчки. 

Внимание! Внимание! В стране Болвании в столице Поливании состоялись соревнования по дразнению и обзыванию! Все болванцы-поливанцы на площади собрались, кислым квасом обпились, гороху наелись, до трусов разделись, друг против друга уселись – и давай дразниться-веселиться, обзываться-кувыркаться, пшеном из трубочек плеваться, из шланга водой обливаться, первого приза добиваться! Что тут началось, хошь неси, хошь брось, – шум, гам, тарарам, чего желаем и вам! Одни дразнятся-обзываются, другие плачут-обижаются – до неба вопли, до колена сопли.

И вдруг грянул гром, помертвело все кругом – на хромой кобылке приехал царевич Данилка, рыжий со лба, огненный с затылка. Открыл свою копилку, а в ней – сто тридцать три дразнилки, видные, солидные, донельзя обидные. Всех царевич победил, все три приза получил. Третий приз – подзатыльник, второй – бешеный будильник, что звонит, когда захочет, то в пять утра, то в четыре ночи. А первый приз – путевка в кладовку, где на подушке сидит старушка, пузыри пускает, за волосья таскает.

С Натальей беседовала Марианна Гончарова

– Как ты понимаешь юмор и для чего он нужен? (Литература второго сорта? Бранное слово в кругу серьёзных литераторов?)

– Среди моих знакомых литераторов очень много серьёзных людей. Умные потому что. «Хочут свою образованность показать и всё время говорят о непонятном». Они меня любят. Они беспокоятся: «Наташа, почему ты ничего умного не можешь написать?» Зануды. Юмор – он ведь замешан в гущу жизни. Можно ухмыляться, а можно порадоваться. Я же себе не враг. И людям не враг. Я предпочитаю порадоваться. И порадовать.

Юмор – это отсутствие пафоса. Человек с чувством юмора всегда слезет с котурнов и сам над собой посмеётся. Юмор – это желание найти светлое, хорошее, радостное. Юмор – это основа любви. Умение не грузить проблемами, а развернуть их забавной стороной. Я говорю о небольших проблемах – над тяжёлой болезнью я хихикать не стану. Но если ерунда какая-нибудь (муж бросил), то именно юмор поможет вам сделать из лимона лимонад.

– Осталось ли в тебе что-нибудь от себя в детстве – от десятилетней, пятнадцатилетней? Например, твои симпатии, любимые книги и другое Кем ты хотела быть в детстве?

– Сравнила! В десять лет я всех заводила (кавээнчики, коллективные игры в «рыцарский орден Дураков») и чувствовала себя щенком без привязи. А в пятнадцать я страдала мировой скорбью, банально замешанной на торчащих ушах. Но всё равно всех заводила (выпускала газету «Винни-Пух» например). Чтобы отвлечься. Юмор – он очень отвлекает, в том числе и от ушей.

Любила и люблю зверьё всякое – кошек, собак, попугаев. Хотела быть ветеринаром. Всерьёз собиралась на биологический (учительница поощряла). Мама свирепо спросила: «А резать ты их будешь?» – «Ша, уже никто никуда не идёт, стану филологом». Спасибо, мама.

Один мой товарищ по переписке написал: «Не врите, Наташа, что вы старая. Из вас всё равно лезет деть». Любимые книги детские до сих пор могу перечитывать. Например, Малгожату Мусерович – «Целестина, или Шестое чувство». Кстати, шестое чувство – это чувство юмора.

– Какие книги, ты считаешь, способствовали становлению тебя как личности, как литератора?

– Двадцать один год я проработала в детской библиотеке. Жила, как мышка в сыре: при детях и при книгах.

При заполнении формуляра нового читателя нужно проработать графу «интересы». Дети указывают: «сказки», «о животных», «про самолёты», «про школу» и – почти всегда – «смешное».

Главный кирпич из моей «литературной башни» трудно вынуть – всё рассыплется.

Книги сродни медикаментам. Ты же не станешь при расстройстве желудка принимать анальгин? Когда я в двенадцать лет возвращалась из библиотеки, в моей «сумке добычи» мирно соседствовали «Нана» Золя и «Товарищам детям» Заходера. Ну, «Нана» я вряд ли перечитаю, а Заходера – неоднократно. Книги для детей и тех, «из кого выглядывает деть», буду читать и перечитывать. Лучшее, по-моему, – Туве Янссон. Люблю фантастику (только не «звёздные войны»), а личностную: Шекли, Саймак, Стругацкие, Лем, «Книга о вкусной и здоровой пище». Люблю и перечитываю Тэффи, Ильфа и Петрова, О'Генри. Любимые писатели – Джеральд Даррелл и Борхес. Именно в таком порядке.

Про поэзию не буду – это слишком лично. 

– Ты пишешь юмористические рассказы. Юмористы в жизни довольно мрачные люди. А ты? Какой тебя видят близкие?

– А меня много. Одна моя хорошая подруга воспринимает меня исключительно как нытика. Часть «серьёзных людей» трактует моё амплуа как «поручик Ржевский», – тот самый, который «всё опошлил».

Избавившись от подростковой застенчивости, я стала активно общаться с продавцами на рынке и просто прохожими. Они говорят: «Ну вы и юмористка!» Проницательные. Домашние же мой юмор игнорируют. «Ты всё равно дома сидишь, постирала бы что-нибудь!» – Жванецкий, как всегда, прав.

– Помнишь ли ты свою первую шутку?

– Что-то было неприятное Кажется, я упала в лужу, а все смеялись.

– Ты умеешь видеть смешное. Облегчает это твою жизнь или усложняет?

– Я вижу доброе смешное. То, что радует и вызывает улыбку.

Вот птенец сорочонок догоняет какую-то жёлтую муху – пешком, на прямых ногах. А она от него зигзагами убегает. То есть улетает. Причём не спеша. Это меня может обрадовать на целый день. Или на два. Во-обще-то я это увидела три года назад. До сих пор радует.

Я себя ощущаю так, что будто бы хожу по улицам с таким невидимым миру сачком – и ловлю всё, что растягивает мой рот в улыбку. Мне не хватает фотоаппарата – потому что некоторые вещи больше визуальные. Вот, например, десять молоденьких милиционеров в кузове открытого грузовика везут рояль, поставленный «на попа». И мордочки у них такие свежие, бело-розовые, поросячьи А крыло рояля – такое серьёзное, академическое. Сфотографировать! Нечем Осталось только запрыгать и замахать им рукой. Ты знаешь, они в ответ мне тоже помахали. И засмеялись. Представляешь: Одесса, милиционеры, грузовик, рояль и старушка, которая их приветствует. Сюр! Хоть кино снимай «Амаркорд».

– Какой самый смешной поступок в твоей жизни?

– Как правило, любой. Жить вообще смешно.

– Насколько автобиографичны твои рассказы?

– Просто до жути. Всё – из себя.

Вот были мы с папой и мамой в Африке (мне пять лет тогда было) – я про это написала. А что потом я в Африку вернулась, чтобы львов дрессировать ну, это мечты. Что возрастала я в Средней Азии, в Бухаре – опять-таки чистая правда. И что учитель наш биологии уехал на верблюде в пустыню – тоже правда. А что я за ним следом отправилась ну, это мечты. И про то, что я на филологическом факультете училась и даже его закончила – тоже правда. Однажды я сочинила рассказ, что я и диссертацию защитила – ну, это мечты

Не получается даже скрыть, что я поэтесса. Такая себе поэтесса X. А чего скрывать? Шесть сборников стишков, поэмы, в конце концов Там я, правда, трагическая вся, непонятая, нездешняя. Ну, это мечты Вся моя жизнь – это воспоминания о будущем и мечты о прошлом: как бы я всё переделала, если бы была умнее.

– Что бы ты хотела изменить в своей жизни?

– Внешность, возраст, компьютер, квартиру и место жительства (хочу жить в Одессе, на равном расстоянии от моря и журнала «Фонтан»), счёт в банке (5 гривен 60 копеек – это как-то неприлично).

В Китае не все жители китайцы. Саксофонист Володя на гастролях в Пекине своей собственной ручкой гонконгского производства дал автографы четырем русским графиням и одной пожилой кавказской княжне, большой любительнице нью-орлеанского джаза. На следующее утро Володя встретил княжну на маленьком пестром базарчике. Она торговала скрюченными жареными креветками и не уступила джазисту ни юаня, хотя тот торговался, как одессит на Привозе. Впрочем, он и в самом деле был одесситом и торговаться любил с детства. Однако же мы ничего не знаем о генах княжны, кроме того что китайцы ее очень уважают и прозвали «мадам Кри Чит». Ну и пусть себе кричит. А Володя пошел дальше, с трудом протискиваясь среди китайцев. Все-таки их очень много. Особенно в Китае. 

Говорят, если поставить китайцев пирамидой – одного на плечи другому, – они свободно доберутся до Луны. И она примет их как родных – большая желтолицая Луна. Китайцы вполне на это способны: однажды ночью Володя видел, как двенадцать акробатов большого пекинского цирка лезли на шестой этаж отеля в окно к русской барабанщице из джазового оркестра, вытянувшись вот в такую лунную пирамиду. А спускались через полтора часа вообще вниз головой, держа друг друга руками за ноги: аттракцион «воздушная лестница». Ловкие люди, никакая стена, даже Великая Китайская, их не остановит, – не то что распоряжение администратора гастролей: «Циркачей к барабанщице не пускать! Она потом не в такт барабанит». 

При таких способностях наши бывшие братья навек могли бы давно оккупировать Луну. Глядишь, и плотность населения на все равно тесных просторах уменьшилась бы. Но умом китайцев не понять. Извилистая восточная душа подсказала им другой путь. В незапамятные времена он назывался Великим Шелковым. По этому пути китайцы со своими китайскими штучками безо всяких церемоний расползлись по всему свету, обосновались в Чайна-таунах и торгуют чем ни попадя. Например, часами. А уж в Китае-то этих часов! Даже больше чем велосипедов. Володя – человек творческий, а творческие люди в отношениях с часами и секундами впадают в две крайности: либо приобретают необыкновенно дорогие хронометры со всякими наворотами, оттягивающие руку, словно кошелка в базарный день, либо обходятся вообще без часов, отчего всюду опаздывают и получают потом по ушам от администратора гастролей, не говоря уже о барабанщице оркестра. 

Толкаясь без определенной цели по базарчику, Володя ухом настоящего музыканта уловил необычное стрекотание. 

«Сверчки? Сверчки в маленьких клеточках? – подумал он. – Вот купить такого сверчка и подарить…»

После воздушного путешествия Киев – Пекин Володя знал, кому он мог бы подарить сверчка. Вот только не знал, куда прийти с подарком. 

Впрочем, стрекотали вовсе не сверчки. Стрекотала малюсенькая лавчонка, вся сплетенная – словно маленький шалашик – из часов: электронных, кварцевых, механических. Электронные светились и подмигивали, кварцевые и механические трещали на тысячу голосов – словно кузнечики на последней станции Большого Фонтана в середине августа. Володя вспомнил родные края и в ностальгическом порыве стал торговаться так отчаянно, что купил часы даже не за юани, а так – за юаньчики. 

Часы оказались необычайно чувствительными, приспосабливались к новому хозяину буквально как собака: Володя шел – и часы шли, Володя останавливался – и часы останавливались. Саксофонист почувствовал, что день не задался. Мало того, что потерпел фиаско, торгуясь с обломком аристократии, так теперь еще и эти часы! Реванш можно было взять, только основательно попортив настроение лукавому лавочнику. Однако на восточных рынках так легко заблудиться. Где его теперь искать – шалаш испорченного времени? Володя настроил свои музыкальные уши – и вскоре уловил знакомый стрекот. Налево, налево, направо, опять налево… Вот оно!

На этот раз стрекотали действительно сверчки. В затейливых клеточках, сплетенных из листьев бамбука. 

Про сверчков Володе рассказала соседка по самолету Киев – Пекин. Ах, какая была соседка! Володя внимал пению насекомых и вспоминал эту необыкновенную женщину. Миниатюрная, тоненькая, с экспансивной жестикуляцией и неправдоподобным бюстом. Просто фантастическим бюстом. Очень, очень большим. Володя непроизвольно поглядывал на этот бюст, пока соседка, то и дело всплескивая руками, рассказывала ему про несчастных китайцев. 

– Представляете, у них такая теснотища, такая теснотища! Детей им не разрешают иметь больше одного – больше не помещается. Ни в квартире не помещается, ни в стране. Ужас, ужас, правда, ужас?.. И главное: с домашними животными проблемы! Собак не позволяют держать! В деревне еще ладно, а в городах – просто драконовские законы! Нет – и все! Ужас, ужас, правда, ужас? 

Володя кивал: «Правда, ужас» – и, упрекая себя, украдкой опять и опять косился на грудь соседки. Грудь волновалась – то есть буквально ходила волнами. Это ж надо так переживать из-за чужого, в принципе, народа! Какая впечатлительная! А соседка все тараторила: 

– Бедные китайцы, тоскуя по домашним любимцам, заводят себе таких специальных сверчков в клеточках и выносят эти клеточки на прогулку. Но сверчок – это же не собачка, его же не погладишь, в нос не поцелуешь. Хотя я бы и от сверчка не отказалась, но только в дополнение к моим пекинесам. Просто обожаю животных! У меня дома – два пекинеса. Мальчик и девочка. То есть муж и жена. У них такие прелестные детки! Элитные, элитные детки! Таких даже в императорских дворцах не было! Прелесть, прелесть, правда, прелесть? 

Володя кивал как заведенный. Грудь волновалась непрерывно. Волны не только вздымались вверх-вниз, но еще и как-то странно перекатывались вправо-влево. Девятый вал! И вдруг чувствительная соседка начала тоненько поскуливать. Глаза расширились, словно от ужаса. Истерика, что ли? Володя успокаивающе взял ее за руку. Чуткое ухо лабуха уловило: скулеж идет непосредственно со стороны штормящего бюста. Соседка прервала свой монолог на полувсхлипе и прошептала Володе в самое ухо: 

– За мной, в туалет, быстро! С портфелем! 

Володя повиновался, как зомби. Пассажиры провожали спешащую в туалет парочку противно-понимающими улыбочками – небось, вспоминали «Эмманюэль», сцену грехопадения, ну да, как раз в самолетном WC. 

Соседка втянула музыканта за рукав в тесное помещение, защелкнула задвижку и наконец-то представилась:

– Я – Лена! И у меня – вот!

Она расстегнула молнию на кофточке – таким жестом русские моряки перед смертельным боем рвут на груди тельняшку. Под кофточкой оказался необъятный бюстгальтер, а в бюстгальтере – шестеро крохотных рыжеватых щеночков с приплюснутыми мордочками. Четверо мирно спали, а двое проснулись и пытались выбраться на волю, все громче скуля и загребая лапками. 

– Разрешили! Два дня назад в Пекине разрешили держать мелких собачек! А именно – пекинесов! – объяснила Лена. – А откуда у них пекинесы? Раньше же было нельзя! А у меня как раз детки… Я раз-два – билет на самолет, щенкам – снотворное, понятно? Ну, такой пекинский десант. На рынке буду первой! С руками оторвут! Не все же китайцам нас терроризировать! У нас тоже товар – еще поискать! Вот только таможня…

Щебеча все это, Лена освободила бюст от двух бодрячков, напоила их снотворным молоком из вытащенной из кармана соски и без спросу устроила в Володином дипломате с нотами. 

– Если я начну их обратно запихивать, остальные тоже проснутся! – объяснила она свистящим шепотом и выскочила из WC, на ходу поправляя кофточку. 

Пассажиры-мужчины провожали красного от волнения музыканта завистливыми взглядами. Женщины брезгливо поджимали губы. Лена сидела в своем кресле прямая, как спица. До самой посадки она не произнесла больше ни слова, кроме «Встретимся за таможней!» 

Таможенный контроль они проходили параллельно. Подозрений ни Ленин бюст, ни Володин портфель не вызвали. На всякий случай джазист держал наготове саксофон: «Если вдруг кто опять проснется и заскулит, – буду играть!» Но и так пронесло. 

Обмен щенками произошел в темпе престиссимо, на обмен адресами и благодарностями времени не было – Лена унеслась прочь с каким-то представителем китайской торговли, отдаленно похожим на Джекки Чана. Как-то она теперь? Скучает, наверное, по своим «деткам»… 

Подарить бы ей сверчка – скрасить разлуку. 

Над ухом раздался знакомый голос, приказывающий на ломаном английском:

– Мне двенадцать штук, плыз! Нет, этого не давать, он какой-то дохлый, дэад, дэад или дэад квикли, скоро сдохнет, понимаешь? 

Музыкант оглянулся через плечо: его оборотистая авиаспутница приценивалась к сверчкам. 

– О, Володька! Ты куда так быстро исчез? Или это я исчезла? Прости, малявок надо было откачивать и пристраивать! Все живы, все! Твои «дипломатические» – самые здоровые, круче всех улетели, с большим подъемом! Я теперь сверчков решила закупить: экзоты, говорят, у нас хорошо идут, у новых русских. Смотри, о! Последняя модель: потайной бронежилет на двенадцать отделений!

Лена безо всякого стеснения знакомым жестом распахнула кофточку и показала новый бюстгальтер, простроченный как стеганое одеяло. 

– Все продумано! Звукоизоляция! И кстати: вот тебе твоя доля… – и она принялась совать музыканту в руки зеленые бумажки. – Бери, бери – заработал!

Китайцы с молчаливым удивлением наблюдали странную сцену: женщина сначала устраивает топ-стриптиз, а потом сует за это деньги насмерть перепуганному мужчине. Да… Не понять Востоку Запада. 

– Ну пока! – пекинская десантница все-таки всучила музыканту бакшиш, загрузилась сверчками и отбыла в неизвестном направлении – стремительно, как и в прошлый раз. 

Володя постоял некоторое время в оцепенении, потом посмотрел на свои новые часы – они стояли. 

– Ну пойдем, – вздохнул лабух и поплелся на репетицию. 

И по дороге предавался раздумьям: кто же она все-таки – милая любительница животных или безбашенная торгашка с необыкновенным везением? И какой же у нее все-таки бюст на самом-то деле? И не все ли ему равно? Ведь вряд ли они когда-нибудь еще увидятся…

На вечернем концерте он был в ударе. Особенно поразила слушателей импровизация «Вечерняя песнь сверчка». Китайцы бурно аплодировали и даже вызывали на «бис». Кто-то в зале орал громче всех. Саксофонист вгляделся – из третьего ряда ему махала рукой она, Лена. 

…Давно это было. Теперь по Пекину опять бегают пекинесы, а поющих сверчков на пространстве от Ивано-Франковска до Одессы можно увидеть даже в школьных кабинетах биологии. 

И вот опять гастроли. Володя летит в Австралию. В салоне крутят фильм про австралийского дождевого червя – четыре метра в длину! Во время ливня он от счастья ухает и стонет, словно подвыпивший гном. Таких нет больше нигде в мире. Вывозить с континента строго запрещено. А нашлись бы любители, нашлись. 

Но Ленка и тут наверняка что-нибудь придумает. Недаром она сидит рядом с таким загадочным видом. 

Я люблю зайти в одесский дворик
(мне особо по сердцу один) – 
посидеть, «послушать разговоров»,
разогнать интеллигентский сплин.

Вот сижу на лавке простодушно…
Простыни, котята, виноград.
Вдруг вполне приятная старушка
вызвала милиции наряд.

«Дамочка приличная, но странно:
что бы ей сидеть тут без причин?
Значит, продает марихуану,
а быть может, даже героин».

Я раскрыла сумочку учтиво.
Мол, глядите – криминала нет!
Ну, допустим, есть бутылка пива,
ну, положим, – пачка сигарет,

свежий номер местного «Фонтана»,
маленький усохший мандарин…
Где, скажите, здесь марихуана,
где тут, извините, героин?..

Страж порядка, почесавши темя,
проявил свой ум & интеллект:
«В наше подозрительное время
каждый подозрителен субъект!»

И суровым, но доступным словом
втолковал он мне минут за пять:
чтобы было общество здоровым,
гражданам не стоит доверять!

Что ж, прощайте, виноград и кошки!
Больше я в тот дворик не хожу.
Я сижу у своего окошка,
на прохожих бдительно гляжу.