В ЛасВегасе Нескольким Казино Разрешили Работать После Ослабления Карантина

ИГРА в «Потрошителя»

Уильяму К. Гордону, моему сотруднику в любви и криминале. Спасибо.

Январь
 Понедельник, 2 января Лежа лицом вниз на массажном столе, Райан Миллер дремал,
умиротворенный благодатными касаниями рук Индианы Джексон, мастера первого уровня
целительской практики рэйки, разработанной японским буддистом Микао Усуи в
году. Прочтя страниц шестьдесят с чем-то на данную тему, Миллер усвоил, что наукой
не доказано, есть ли от этого самого рэйки какая-то польза, но подозревал, что
некой таинственной силой оно обладает, не зря же на конференции католических
епископов Соединенных Штатов Америки учение было признано опасным для духовного
здоровья христиан.
Индиана Джексон занимала кабинет номер восемь на третьем этаже знаменитой
клиники холистической медицины Норт-Бич, расположенной в самом центре итальянского
квартала Сан-Франциско. Дверь кабинета была выкрашена в темно-синий, цвет
духовности, а стены — в светло-зеленый, цвет здоровья. На табличке значилось
курсивом: Индиана, целительница, а ниже перечислялись методы: интуитивный массаж,
рэйки, магниты, хрустали, ароматерапия. На стене крошечной приемной висел кричащий
тканый коврик, приобретенный в лавке азиатских товаров, на коврике красовалась
богиня Шакти, чувственная молодая темноволосая особа, одетая в красное, покрытая
золотыми украшениями, с мечом в правой руке и цветком в левой. Руки, правда,
умножались с обеих сторон, и многочисленные ладони сжимали другие символы власти,
от некоего музыкального инструмента до чего-то такого, что на первый взгляд весьма
напоминало мобильный телефон. Индиана была столь ревностной поклонницей Шакти, что
даже собиралась взять себе ее имя, но Блейк Джексон, отец целительницы, внушил ей,
что высоченной, здоровой, белокурой американке, похожей на надувную куклу, никак не
подойдет имя индийского божества.
Недоверчивый, что соответствовало характеру его деятельности, и прошедший к тому
же военную подготовку, Миллер полностью отдавался заботам Индианы, испытывал к ней
глубокую благодарность. С каждого сеанса он уходил довольный, с чувством
облегчения, то ли вследствие эффекта плацебо и любовных восторгов, как думал его
друг Педро Аларкон, то ли оттого, что у него раскрывались чакры, как уверяла
Индиана. Эти безмятежные часы были лучшими в его одинокой жизни; сеанс целительницы
Индианы дарил ему больше нежности, чем изощренный секс с Дженнифер Ян, любовницей,
продержавшейся рядом с ним дольше всех. Был он высокий, крепкий: шея и плечи борца,
предплечья мощные и твердые, как полено, но кисти рук изящные, как у кондитера;
каштановые волосы с сединой пострижены ежиком; зубы слишком белые, чтобы быть
натуральными; светлые глаза, сломанный нос и двенадцать видимых миру шрамов плюс
культя. Индиана Джексон подозревала, что есть и другие шрамы, но ей не доводилось
видеть Миллера без трусов. Пока.
— Как ты себя чувствуешь? — спросила целительница.
— Великолепно. Запах десерта пробуждает аппетит.
— Это эссенция апельсина. Если издеваешься, Райан, зачем приходишь?
— Повидать тебя, зачем же еще.
— Тогда все без толку! — рассердилась Индиана.
— Я пошутил, Инди, разве не ясно?
— Райан, в аромате апельсина — молодость и веселье, качества, которых тебе не
хватает. Рэйки — такая мощная техника, что мастера второго уровня могут лечить на
расстоянии, не видя пациента, но мне для этого нужно было бы учиться в Японии
двадцать лет.
— Даже не вздумай. Без тебя этот бизнес зачахнет.
— Целительство — не бизнес!
— На что-то ведь надо жить. Ты берешь меньше, чем твои коллеги в этой
Холистической клинике. Знаешь, к примеру, сколько стоит сеанс иглоукалывания у
Юмико?
— Не знаю и знать не хочу.
— Почти вдвое дороже твоего. Давай заплачу тебе побольше, — предложил Миллер.
— Я бы предпочла, чтобы ты, как друг, вообще не платил ничего, но, если я не
возьму с тебя денег, ты больше не придешь. Ты ни от кого не принимаешь одолжений,
твой грех — гордыня.
— Ты бы скучала, если бы я прекратил ходить?
— Нет, ведь мы бы виделись в других местах, как всегда; это тебе не хватало бы
сеансов. Признайся: они помогают. Вспомни, как было больно в первый раз. На
следующей неделе попробуем магниты.
— Хотелось бы и массаж тоже. У тебя руки ангела.
— Ладно, и массаж. И давай одевайся: следующий пациент уже ждет.
— Интересно, и почему это все твои клиенты — мужчины? — осведомился Миллер,
сползая со стола.
— Не все: есть женщины, дети, даже песик с ревматизмом.
Миллер думал, что остальные клиенты мужского пола вряд ли чем-то отличаются от
него и определенно платят скорее за то, чтобы побыть рядом с Индианой, чем за ее
сомнительные целительские методы. Единственно по этой причине он в первый раз
явился в кабинет номер восемь, в чем и признался Индиане во время третьего сеанса,
во избежание недоразумений, а еще потому, что первоначальное влечение уступило
место уважительной симпатии. Она, более-менее привыкшая к таким реакциям,
рассмеялась и заверила Миллера, что через две-три недели, ощутив результаты, он
изменит свою точку зрения. Райан поспорил с ней на ужин в ее любимом ресторане.
«Если ты меня вылечишь — плачу я, если нет — платишь ты», — сказал он, надеясь
встретиться с ней в атмосфере, более располагающей к беседе, чем пара комнатушек,
пронизываемых взглядом всеведущей Шакти.
Они познакомились в году на извилистой тропке заповедника Сэмюэла П.
Тейлора, между тысячелетних деревьев стометровой высоты. Индиана пересекла залив
Сан-Франциско на пароме, вместе с велосипедом, и, высадившись в графстве Марин,
километр за километром крутила педали до самого парка, готовясь к эстафетной гонке
до Лос-Анджелеса, в которой собиралась принять участие через пару недель. В
принципе Индиана считала спорт бесполезным занятием; поддерживать форму также не
было для нее приоритетом, однако в данном случае заезд проходил под лозунгом борьбы
со СПИДом, ее дочь Аманда решила участвовать в нем, а девочку никак нельзя было
отпускать одну.
Индиана притормозила на минуту попить воды из бутылочки, опершись ногой о землю,
но не слезая с велосипеда, когда Райан Миллер пробегал мимо с Аттилой на поводке.
Пес возник перед ней так неожиданно, что Индиана со страху рухнула вместе с
велосипедом. Рассыпавшись в извинениях, Миллер помог ей подняться, стал хлопотать
над погнутым колесом — а она, стряхнув с себя пыль, принялась разглядывать Аттилу,
который заинтересовал ее куда больше, чем собственные царапины. Никогда в жизни она
не видела такого кошмарного зверя: весь испещренный шрамами, с пролысинами на
груди, в пасти нескольких зубов не хватает, зато торчат, как у вампира Дракулы, два
металлических клыка; одно ухо короче другого, будто его обкорнали ножницами.
Индиане стало жалко пса, она погладила его и хотела поцеловать в нос, но Миллер ее
удержал:
— Нет! Не наклоняйся к нему. Аттила — боевой пес.
— Какой он породы?
— Малинуа, бельгийская овчарка, с хорошей родословной. Собаки этой породы, если
они в отличной форме, изящнее и сильнее, чем немецкие овчарки, плюс к тому у них
прямая спина и крепкие лапы.
— Что же стряслось с этим бедным псом?
— Подорвался на мине, — сообщил Миллер, намочив платок в холодном ручье.
Как раз на прошлой неделе он видел здесь, как лососи прыгали против течения, идя
на нерест. Мокрым платком Миллер протер ссадины на ногах Индианы. На нем были
длинные тренировочные штаны, футболка и что-то вроде бронежилета, который, как
Миллер объяснил, весит двадцать килограммов и служит для тренировки: если потом, на
соревнованиях, бежать без него, кажется, будто летишь по воздуху. Они уселись
поговорить между могучих корней дерева, а пес их сторожил, глаз не сводя с хозяина,
будто ожидая команды, и время от времени деликатно обнюхивал Индиану. Вечер был
теплый, пахло сосной и прелыми листьями, солнечные лучи стрелами пронзали кроны,
чирикали пташки, зудели комары, ручеек журчал между камней, а в ветвях шелестел
ветер. Прямо как в романе: идеальная сцена для первой встречи.
Миллер служил в подразделении папу seal, «морских котиков», которое посылали на
самые секретные и опасные задания. Он принадлежал к шестому взводу, тому, который в
мае года будет штурмовать резиденцию Усамы бен Ладена в Пакистане. Один из его
бывших однополчан убьет лидера «Аль-Каиды», но Миллер, разумеется, не знал, что
через два года это произойдет, да и никто не мог бы такое предсказать, разве что
Селеста Роко, изучая свои планеты. Миллер вышел в отставку в году, потеряв в
бою ногу, но это не мешало ему участвовать в состязаниях по триатлону, о чем он и
рассказывал Индиане. Та, до сего момента больше внимания обращавшая на собаку,
заметила наконец, что на одной ноге у мужчины был шлепанец, а другая заканчивалась
чем-то вроде изогнутой лопатки.
— Это Флекс-Фут-Чита, в основе его лежит механизм движения гепарда, самого
быстрого зверя в мире, — сказал Миллер, показывая протез.
— Как он крепится?
Миллер закатал штанину, и Индиана рассмотрела хитроумное приспособление,
прикрепленное к культе.
— Эта штука — из углеродного волокна, легкая и такая совершенная, что Оскару
Писториусу, южноафриканцу, у которого обе ноги ампутированы, чуть не запретили
участвовать в Олимпийских играх, потому что с такими протезами у него было
преимущество перед здоровыми атлетами. Эта модель — для бега. У меня есть и другие:
для ходьбы, для велосипеда, — похвастался бывший солдат и добавил, что все они
сделаны по последним технологиям.
— Тебе больно?
— Иногда больнее другое.
— А именно?
— Прошлое. Но хватит обо мне, расскажи и о себе что-нибудь.
— У меня нет ничего такого интересного, как искусственная нога, а мой
единственный шрам никому не покажешь. В детстве я упала на колючую проволоку, —
призналась Индиана.
Индиана и Райан сидели в парке, болтали о том о сем под пристальным взглядом
Аттилы и не замечали, как летит время. Назвав себя, она сообщила, то ли в шутку, то
ли всерьез, что восемь — ее счастливое число, что родилась она под знаком Рыб в
фазе Нептуна, что ее стихия — вода, а носить ей полагается прозрачный лунный
камень, указующий путь прозрений, и еще аквамарин, направляющий видения. Она не
собиралась соблазнять Миллера, потому что уже четыре года была влюблена в некоего
Алана Келлера и оставалась верна ему, но если бы собралась, то упомянула бы в
разговоре Шакти, богиню красоты, любви и новых рождений. Одно перечисление этих
атрибутов подрывало защиту любого мужчины, если, конечно, он гетеросексуал, даже в
тех случаях, когда яркая внешность Индианы не производила должного впечатления; но
целительница опускала другие характеристики Шакти: божественная мать, первозданная
энергия, священная женская сила — они, наоборот, представителей сильного пола
расхолаживали.
Вообще-то, Индиана редко говорила о своем целительстве, слишком часто ей
встречались циники, которые, со снисходительным видом слушая, как она вещает о
космической энергии, пялились в декольте. Но «морской котик» внушал доверие, и она
вкратце изложила свою методику, хотя слова, в какие эту древнюю премудрость
приходилось облекать, звучали не так уж убедительно и для самой Индианы. Миллеру
все это показалось больше похожим на вуду, чем на медицину, но он изобразил
огромный интерес: воистину повезло, что она пытается лечить, прекрасный предлог для
новой встречи. Он рассказал о судорогах, которые мучают его по ночам, а иногда так
донимают во время состязаний, что он просто застывает, каменеет на бегу; и Индиана
посоветовала лечебный массаж и молочный коктейль с бананом и киви.
Они так увлеклись, что солнце уже заходило, когда Индиана спохватилась, что
опаздывает на паром до Сан-Франциско. Она вскочила, стала торопливо прощаться, но у
Миллера перед входом в заповедник был припаркован грузовичок, и он предложил
подбросить даму, раз уж они живут в одном городе. У машины был мощный мотор,
огромные колеса, решетка на крыше с креплением для велосипедов, а внутри — розовая
плюшевая подушка с помпончиками, предназначавшаяся для собаки. Эту штуковину, какую
никогда не выбрали бы ни Миллер, ни Аттила, им, с чувством особого китайского
юмора, преподнесла любовница Миллера Дженнифер Ян.
Через три дня Миллер явился в Холистическую клинику, просто чтобы увидеть
даму с велосипедом, которую никак не мог выбросить из головы. Индиана ничем не
походила на обычные объекты его эротических фантазий. Он предпочитал миниатюрных
азиаток типа Дженнифер Ян, к которой можно было приложить целую серию разных клише
— кожа цвета слоновой кости, шелковые волосы, хрупкие косточки, — к тому же она
работала в банке и имела свои амбиции. Индиана, напротив, была типичной высоченной
американкой, пышущей здоровьем и полной благих намерений; обычно такие качества
наводили на Миллера тоску, но на этот раз оказались неотразимыми. Он описал ее
Педро Аларкону как «сдобную и соблазнительную», вроде какого-нибудь десерта с
высоким содержанием холестерола, как не преминул заметить приятель. Чуть позже,
познакомившись с нею, Аларкон решил, что чувственная прелесть Индианы немного
забавна, как у любовниц чикагских гангстеров в фильмах шестидесятых годов: пышная
грудь оперной дивы, волна белокурых волос, чересчур крутые бедра и длинные,
загнутые ресницы. Миллер, однако, не знал ни одной кинозвезды из тех, что царили на
экране до его рождения.
Холистическая клиника Миллера обескуражила. Он ожидал увидеть что-то смутно
буддистское, а оказался перед уродливым четырехэтажным строением, выкрашенным в
цвет авокадо. Он знать не знал, что здание воздвигли в году и в свою лучшую
пору оно привлекало туристов архитектурой ар-деко и витражами под Климта, однако
все великолепие накрылось во время землетрясения года: два витража разбились
вдребезги, а два сохранившихся были проданы с аукциона. В окна вставили зернистые
стекла цвета куриного помета, какие можно видеть на пуговичных фабриках и в
казармах, а в ходе очередной бездарной перепланировки пол из белого и черного
мрамора с геометрическим рисунком заменили линолеумом, который легче мыть.
Декоративные колонны зеленого гранита, привезенные из Индии, вкупе с двустворчатой
дверью черного лака продали тайскому ресторану. Остались кованые перила на лестнице
и две люстры: будь они подлинной работой Лалика, их постигла бы та же судьба, что
дверь и колонны. Из холла, первоначально просторного и светлого, выгородили
помещение для вахтера и несколько офисов, превратив его в сумрачную штольню. Хотя,
когда Миллер пришел, солнце било прямо в желтоватые окна, и на волшебных полчаса
пространство наполнилось янтарным светом, стены заискрились и растеклись жидкой
карамелью, и можно было уловить в этом холле неясный след былого величия.
Молодой человек поднялся в кабинет номер восемь, готовый подвергнуться любому
лечению, даже самому экстравагантному, и чуть ли не ожидал увидеть Индиану в
одеянии жрицы, но та выглядела как обычный врач — в халатике, в белых санитарных
тапках, с волосами, завязанными в хвост и скрепленными резинкой. Никакого
колдовства. Она дала Миллеру заполнить длиннющий формуляр, вывела в коридор, долго
смотрела, как он ходит, спереди и со спины, потом пригласила в массажный кабинет,
велела раздеться до трусов и лечь на стол. После осмотра заявила, что одно бедро у
него выше другого и позвоночник искривлен: ничего удивительного для человека, у
которого только одна нога. Также изрекла, что его энергия блокирована на уровне
диафрагмы, на плечах и на шее — узлы, все мускулы напряжены, затылок скован, и
ощущается беспричинное состояние тревоги. Одним словом, как он был «морским
котиком», так и остался.
Индиана заверила, что какие-то из ее методов принесут пользу, но, чтобы лечение
прошло успешно, Миллер должен уметь расслабляться; она порекомендовала
иглоукалывание у Юмико Сато, своей соседки, третья дверь по коридору налево, и, не
дожидаясь его согласия, взялась за телефон и назначила встречу с учителем цигун в
Чайна-тауне, в пяти кварталах от Холистической клиники. Миллер, чтобы порадовать
ее, даже и не думал возражать и был приятно удивлен.
Юмико Сато оказалась особой неопределенного возраста и пола, с такой же
армейской стрижкой, как у него, и в очках с толстыми линзами, зато пальцы у нее
были изящными, как у танцовщицы. С непробиваемой похоронной серьезностью она
пощупала у Миллера пульс и поставила тот же диагноз, что и Индиана. Потом
предупредила, что иглоукалывание облегчает телесную боль, но не муки совести.
Миллер, всполошившись, решил, что чего-то недопонял. Эта фраза продолжала
интриговать его, и через несколько месяцев, когда они подружились, ветеран набрался
храбрости и спросил у Юмико Сато, что она этим хотела сказать; та невозмутимо
ответила, что только дураков не мучает совесть.
Цигун с учителем Ксаи, старым лаосцем с блаженным выражением лица и брюшком
жизнелюба, оказался для Миллера настоящим открытием: идеальное сочетание
равновесия, свободного дыхания, движения и медитации, как раз то, что требовалось
его телу и духу, и он включил эти упражнения в свой повседневный обиход.
 Судороги у Миллера не прошли за три недели, как обещала Индиана, однако он
соврал, чтобы поужинать вместе и оплатить счет: он прекрасно видел, что ее
финансовое положение граничит с нищетой. Приветливый, шумный ресторан, вкус
вьетнамской кухни, чуть подправленной французским влиянием, и бутылка красного
калифорнийского пино-флауэрс — все это помогло завязать дружбу, которая стала самым
ценным его сокровищем. Он всегда жил в мужской среде, его настоящей семьей были
пятнадцать «морских котиков», которые в двадцать лет вместе с ним проходили
подготовку, потом делили изматывающую усталость, ужас и неистовство боя, а после —
скуку долгих часов бездействия. С некоторыми из товарищей он не видался годами, с
другими — месяцами, но со всеми поддерживал связь, все ему были как братья.
До того как бывший солдат лишился ноги, его отношения с женщинами были простыми,
чисто плотскими, случайными и настолько краткими, что множество лиц и тел сливались
в одно, очень похожее на Дженнифер Ян. Женщины не задерживались в его жизни; даже
если он и влюблялся, связь длилась недолго: жизнь, которую он вел, вечно кочуя с
места на место, играя со смертью, как тореадор с быком, не располагала к
постоянству чувств, тем более к тому, чтобы жениться и завести детей. Его делом
было сражаться с врагами, настоящими или вымышленными, — вот на что ушла молодость.
В гражданской жизни Миллер себя чувствовал неловким и неуместным, ему было
трудно поддерживать обычную беседу, и длинные паузы в разговоре обижали людей, мало
с ним знакомых. В Сан-Франциско, этом раю для геев, полно было красивых,
независимых, раскованных женщин, ничуть не похожих на тех, которые в его прошлой
военной жизни ошивались в барах или таскались по казармам. Миллер мог сойти за
пригожего парня при удачном освещении, а хромота не только делала из него героя,
пострадавшего за родину, но и помогала завязать разговор. Случаев вступить в
романтические отношения представлялось достаточно, однако, общаясь с умными
женщинами, которые, собственно, и привлекали его, Миллер слишком заботился о том,
какое впечатление на них производит, а это в конце концов нагоняло скуку. Ни одна
калифорнийская девушка не желала, вместо того чтобы танцевать, часами выслушивать
солдатские истории, даже самые эпические, — кроме Дженнифер Ян, которая
унаследовала легендарное терпение своих предков из Поднебесной и умела делать вид,
будто слушает, на самом деле думая о другом. Но с Индианой Джексон Миллер себя
чувствовал непринужденно с самого начала, с той встречи в лесу тысячелетних секвой,
и теперь, ужиная во вьетнамском ресторане, он не должен был напрягать свой ум в
поисках темы для разговора — Индиане хватило половины бокала, чтобы болтать без
умолку. Время пролетело незаметно, и когда оба посмотрели на часы, оказалось, что
полночь миновала и в зале уже не было никого, кроме двух официантов-мексиканцев:
они убирали посуду с недовольным видом людей, которые закончили смену и хотят
домой. Этой ночью три года назад Миллер и Индиана стали хорошими друзьями.
Несмотря на свой первоначальный скептицизм, через три или четыре месяца бывший
солдат вынужден был признать, что Индиана — вовсе не очередная бесстыжая обманщица
от Нью Эйдж[1]: у нее и в самом деле был дар целительства. Лечение расслабляло его,
он спал гораздо лучше, судороги почти прошли, но самым ценным в этих сеансах было
ощущение мира: руки Индианы дарили любовь, а ее присутствие, ее забота заставляли
умолкнуть голоса прошлого.
Со своей стороны, Индиана привязалась к сильному и собранному другу, который
поддерживал ее в форме, заставляя бегать трусцой по нескончаемым тропкам среди
холмов и лесов в предместьях Сан-Франциско, и выручал деньгами в трудную минуту,
если она не решалась просить у отца. Они хорошо понимали друг друга, и, хотя никто
из них не облекал это в слова, в воздухе носилась мысль о том, что дружба могла бы
перерасти в страстную любовь, если бы Индиана не была так привязана к Алану
Келлеру, ее ускользающему любовнику, а Миллер не решился, во искупление своих
грехов, любви всячески избегать.
В то лето, когда ее мать познакомилась с Райаном Миллером, Аманде Мартин
исполнилось четырнадцать лет, хотя никто не дал бы ей больше десяти. Была она
тощая, сутулая, в очках и с брекетами на зубах; все время скрывала лицо под
волосами или под капюшоном толстовки, защищаясь от невыносимого шума и
безжалостного света этого мира, и было это так не похоже на манеры ее пышнотелой
матери, что у той часто спрашивали, не приемная ли у нее дочь. Миллер с самого
начала общался с Амандой чисто формально, издалека, будто взрослый, приехавший из
другой страны, скажем из Сингапура. Он не старался как-то облегчить ей велосипедный
пробег до Лос-Анджелеса, но тренировал ее и готовил к соревнованию, поскольку имел
опыт в триатлоне, чем и завоевал доверие девочки.
Все трое, Индиана, Аманда и Миллер, выехали из Сан-Франциско в пятницу, в семь
утра, вместе с полными мужества двумя тысячами прочих участников, чью грудь
пересекали алые ленты кампании против СПИДа, а также с целой процессией
добровольцев на малолитражках и грузовичках, нагруженных палатками и разнообразным
продовольствием. До Лос-Анджелеса они добрались в следующую пятницу — с ободранной
задницей, задубевшими ногами и головой, лишенной мыслей, словно у новорожденных.
Целую неделю они крутили педали по холмам и долинам, то созерцая буколический
пейзаж, то виляя среди бешеного потока машин. Это было легко Райану Миллеру, для
которого, пятнадцать часов на велосипеде пролетали как одно мгновение, но было
тяжко для мамы и дочки, которым каждый день казался веком; они и достигли цели
только потому, что Миллер, как сержант, распекал их, стоило им дать слабину, и
подкреплял их силы энергетическими напитками и питательными галетами.
Вечерами две тысячи велосипедистов оседали в лагерях, которые добровольцы
устраивали близ дороги. Словно стаи перелетных птиц на последнем издыхании;
пожирали свои пять тысяч калорий, осматривали велосипеды, принимали душ в трейлерах
и растирали щиколотки и ляжки снимающим напряжение бальзамом. Перед сном Райан
Миллер ставил Индиане и Аманде горячие компрессы и подбадривал их разговорами о
том, как полезны упражнения на свежем воздухе. «Какое отношение к СПИДу имеет все
это?» — спросила Индиана на третий день, проехав без передышки десять часов и
расплакавшись наконец от усталости и от всех жизненных передряг. «Не знаю, спроси у
дочери», — честно ответил Миллер.
Пробег мало помог в борьбе против эпидемии, но укрепил едва зародившуюся дружбу
между Миллером и Индианой, да и Аманде подарил друга, нечто для нее немыслимое.
Таким образом, у этой девочки, явно склонной к отшельничеству, было теперь трое
друзей: ее дед Блейк, ее будущий жених Брэдли и «морской котик» Райан Миллер.
Участники игры в «Потрошителя» к этой категории не относились, поскольку знали друг
друга только по игре и отношения между ними ограничивались лишь разгадкой
преступлений.
Вторник, 3 января Селеста Роко, знаменитый калифорнийский астролог, крестная
мать Аманды, предрекла кровавую резню в сентябре года. Ее ежедневный обзор
гороскопов и астрологических прогнозов передавался рано, до сводки погоды, и
повторялся после вечерних новостей. Роко перевалило уже за пятьдесят, но выглядела
она весьма неплохо благодаря пластической хирургии: харизматичная на экране, в
жизни — брюзгливая; элегантная и прелестная в глазах поклонников. Она была похожа
на Эву Перон, разве только весила на несколько килограммов больше. На телестудии
весь простенок занимала огромная фотография моста Золотые Ворота, а на передней
стене мерцала огромная движущаяся карта Солнечной системы.
Душеведы, астрологи и прочие адепты оккультных наук обычно норовят приурочить
свои прогнозы к кануну Нового года, но Роко не могла ждать три месяца и с ходу
предупредила жителей Сан-Франциско о том, что им предстоит испытать. Сообщение было
столь значительным, что привлекло внимание публики, вирусом прогулялось по
Интернету, породило иронические комментарии в местной прессе и паникерские
заголовки в желтых газетенках, где предрекались беспорядки в тюрьме Сент-Квентин,
война между бандами латиносов и негров и очередное катастрофическое землетрясение
на разломе Сан-Андреас. На самом деле Селеста Роко, от которой исходила аура
непогрешимости, свойственная психоаналитикам школы Юнга и подкрепленная
впечатляющим списком сбывшихся пророчеств, подчеркнула, что речь идет об убийствах.
Тут публика, верящая в астрологию, с облегчением вздохнула: могло быть гораздо
хуже, все они боялись куда более жестокого бедствия. Есть один шанс на двадцать
тысяч, что тебя убьют на севере Калифорнии, да и то подобные вещи чаще всего
случаются с другими.
В день пророчества Аманда Мартин и ее дед решили бросить вызов Селесте Роко. Им
осточертело влияние, какое крестная оказывает на семью под предлогом того, что ей
якобы ведомо будущее. Эта женщина, властная, непоколебимо уверенная в своей
правоте, ничем не отличалась от всех тех, кто будто бы получал послания от
Вселенной или от Бога. Ей так и не удалось обрести власть над судьбой Блейка
Джексона, у которого против астрологии выработался стойкий иммунитет, но
прорицательница в достаточной мере определяла действия Индианы, которая
консультировалась с ней всякий раз перед тем, как принять какое-либо решение, и
вообще шла по жизни, повинуясь указаниям гороскопа. В некоторых случаях звезды
вступали в противоречие с сокровенными мечтами Аманды: скажем, по расположению
планет выходило, что сейчас неблагоприятный момент для того, чтобы ей купили
самокат, зато весьма благоприятный для занятий классическим балетом — и вот
пожалуйста, она плачет от обиды в своей розовой пачке.
В тринадцать лет Аманда обнаружила, что крестная не так уж непогрешима. Планеты
указали, что она должна пойти в городскую среднюю школу, но грозная бабушка по
отцу, донья Энкарнасьон Мартин, настояла, чтобы девочку определили в частный
католический колледж. На этот раз Аманда была на стороне крестной, поскольку мысль
о совместном обучении пугала ее меньше, чем общество монахинь, но донья Энкарнасьон
наголову разбила Селесту Роко, внеся плату за обучение, хотя и не подозревала, что
монахини были либералками и феминистками, носили брюки, конфликтовали с папой
римским и на уроке биологии с помощью банана показывали, как правильно пользоваться
презервативом.
Аманда, подстрекаемая скептически настроенным дедом, который, впрочем, редко
отваживался на открытое противостояние Селесте, сомневалась в том, что существует
какая-то связь между звездами мироздания и судьбами людей; астрология была для нее
так же недоказуема, как и белая магия крестной матери. Последнее пророчество
предоставило деду и внучке возможность дискредитировать звезды, ведь одно дело
предсказать, что эта неделя благоприятна для дружеской переписки, а другое —
кровавую резню в Сан-Франциско: такое случается не каждый день.
Когда Аманда, ее дед и соратники по «Потрошителю» преобразовывали игру в способ
криминального расследования, никто из них и вообразить не мог, во что они
впутаются. Через двадцать дней после астрологического прогноза произошло убийство
Эда Стейтона: оно, конечно, могло быть случайным, но поскольку в нем были необычные
черточки — бита в неназываемом месте, — Аманда решила завести архив и собирать там
сведения, появившиеся в средствах массовой информации, всеми правдами и неправдами
исторгнутые у отца, который проводил тайное расследование, и собранные дедом, у
которого были собственные каналы.
Блейк Джексон, фармацевт по профессии, любитель литературы и несостоявшийся
писатель; несостоявшийся, во всяком случае, до тех пор, пока не облек в слова и не
придал форму повествования бурным событиям, какие предвестила Селеста Роко, описал
внучку в своей книге как экстравагантную внешне, робкую от природы и обладающую
необычайным умом; такие цветистые обороты речи отличали его от прочих коллег-
фармацевтов. Хроника роковых событий оказалась более протяженной, чем он
предполагал, хотя и включала в себя несколько месяцев и парочку так называемых
флешбэков. Критики были к автору беспощадны, приписывая ему магический реализм —
литературный стиль, давно вышедший из моды, но никто не смог доказать, будто он
исказил события в угоду эзотерике: кто угодно может это подтвердить, обратившись в
департамент полиции Сан-Франциско и сверившись с тогдашними газетными публикациями.
В январе года Аманде Мартин исполнилось семнадцать лет, она оканчивала
среднюю школу, имела разведенных родителей, Индиану Джексон, целительницу, и Боба
Мартина, инспектора полиции; бабушку-мексиканку, донью Энкарнасьон, а также вдового
деда, уже упомянутого Блейка Джексона. В книге Джексона фигурировали и другие
персонажи, которые появлялись и исчезали; чаще всего исчезали по мере того, как
автор продвигался в своем повествовании. Аманда, единственный отпрыск, была весьма
избалованна, но, полагал дед, когда она окончит школу и выплывет без всяких
преамбул в безбрежный мир, эта проблема решится сама собой. Аманда была
вегетарианкой, потому что не умела готовить; когда ей придется постигнуть эту
премудрость, она наверняка предпочтет менее сложный режим питания. Она сызмальства
читала запоем, со всеми вытекающими отсюда опасными последствиями. Убийства все
равно произошли бы, но она бы не оказалась в них замешана, если бы не глотала
скандинавские детективы с такой жадностью, что в ней развилось нездоровое
любопытство относительно зла в целом и умышленных убийств в частности. Дед далеко
не одобрял цензуру, но его беспокоило, что внучка в четырнадцать лет читает такие
книги. Аманда заставила его замолчать, приведя неопровержимый довод, что он сам их
читает, и Блейку ничего другого не оставалось, как только предупредить ее, что
книжки страшные; это, как и следовало предположить, только подогрело интерес. Тот
факт, что отец Аманды, Боб Мартин, стоял во главе убойного отдела полиции Сан-
Франциско, способствовал пагубному увлечению девочки, поскольку она была в курсе
всех бесчинств, творившихся в этом идиллическом городе, на первый взгляд
несовместимом с преступлением, — но если злодейства множились в таких
цивилизованных странах, как Швеция или Норвегия, чего ожидать от Сан-Франциско,
города, основанного алчными авантюристами, полигамными проповедниками и женщинами
сомнительного поведения, которых привлекла сюда в середине девятнадцатого века
золотая лихорадка?
Аманда училась в школе-интернате для девочек, которая одной из последних в
стране сделала выбор в пользу смешанного обучения, где умудрилась провести четыре
года, не замечаемая соученицами, хотя об учительницах и о немногих монахинях, какие
еще там оставались, этого сказать было нельзя. Она получала хорошие оценки, но
благочестивые сестры, эти святые женщины, никогда не заставали ее за уроками, хотя
прекрасно знали, что большую часть ночи она проводит за компьютером, что-то читая
или играя в какие-то таинственные игры. Сестры опасались спрашивать, что такое она
читает с таким увлечением, ибо подозревали, что читает она то же самое, чем они
сами упиваются тайком. Это и могло бы объяснить болезненное пристрастие девочки к
различным видам оружия, наркотикам, ядам, вскрытиям, изощренным пыткам и
расследованиям убийств.
Аманда Мартин закрыла глаза и полной грудью вдохнула чистый воздух зимнего
утра; по острому запаху сосен определила, что машина движется вдоль аллеи парка, а
по запаху навоза — что они как раз проезжают мимо конюшен. Аманда подсчитала, что
сейчас восемь часов двадцать три минуты: два года назад она перестала носить часы,
чтобы развить в себе навыки определения времени, как она умела уже определять
температуру воздуха и расстояние, а также изощрила вкусовые ощущения, чтобы в
случае чего обнаружить в еде подозрительные ингредиенты. Людей она сортировала по
запаху: дедушка Блейк пах добротой — шерстяной жилеткой и аптечной ромашкой; Боб,
ее отец, — крепостью и силой: металлом, табаком, лосьоном для бритья; от Брэдли
исходил запах чувственности, то есть пота и хлорки; от Райана Миллера — запах
верности и преданности, запах псины, лучший в мире запах. Что же до ее матери
Индианы, то она пахла волшебством, ибо вся пропиталась ароматами своей профессии.
После того как дедушкин «форд» незапамятного года, чей мотор надсадно рычал и
астматически кашлял, проехал конюшни, Аманда отсчитала три минуты восемнадцать
секунд и открыла глаза перед дверью школы. «Приехали», — объявил Джексон, как будто
Аманда сама этого не знала. Дед, который поддерживал форму, играя в сквош,
подхватил рюкзачок, набитый книгами, и легко взлетел на третий этаж; внучка
тащилась позади со скрипкой в одной руке и ноутбуком в другой. На этаже было пусто,
прочие девочки вернутся только к вечеру, а наутро, после рождественских и
новогодних каникул, начнутся занятия. Очередная мания Аманды: первой приезжать куда
бы то ни было, чтобы изучить местность перед тем, как появится потенциальный
противник. Она терпеть не могла жить в одной комнате с соученицами: всюду раскиданы
шмотки, стоит непрестанный галдеж, несет шампунем, лаком для ногтей и лежалыми
сластями; без конца обсуждаются последние сплетни, кто-то впадает в истерику,
обижается, завидует, насмехается, предает; Аманду все это ни в коей мере не
касалось.
— Папа считает, что убийство Эда Стейтона — вендетта в среде гомосексуалистов, —
заметила Аманда, прощаясь с дедом.
— На чем основана такая версия?
— На бейсбольной бите, засунутой… сам знаешь куда. — Аманда покраснела, вспомнив
видеоролик в Интернете.
— Не стоит спешить с выводами, Аманда. В этом деле еще много непонятного.
— Вот именно. Например: как убийце удалось войти?
— В обязанности Эда Стейтона входило закрывать двери и окна и включать
сигнализацию после окончания занятий. Поскольку ни один замок не взломан, следует
предположить, что преступник спрятался в школе до того, как Стейтон запер ее, —
рассудил Блейк Джексон.
— Будь это умышленное убийство, со Стейтоном расправились бы до того, как он
уехал: никто ведь не мог знать, что он вернется.
— Может, убийство было неумышленным, Аманда. В школу проник вор, охранник застал
его на месте преступления.
— Папа говорит, что за годы работы в полиции он навидался преступников,
способных со страху натворить дел, но никогда еще не встречал такого, кто
задержался бы на месте преступления, чтобы надругаться над трупом.
— Что еще говорит Боб?
— Ты знаешь папу: всю информацию из него приходится вытягивать клещами. Он
считает, что это не тема для разговора с девочкой моих лет. Первобытный тип.
— В чем-то он прав, Аманда: дело гнусное.
— Оно получило огласку, попало на телевидение, и, если у тебя крепкие нервы,
можешь посмотреть в Интернете видеоролик, который сняла на телефон какая-то
девочка, когда обнаружили тело.
— Ничего себе! Ну и присутствие духа! Нынешние дети видят столько насилия, что
уже ничего не боятся. В мое время… — вздохнул Блейк Джексон.
— Твое время прошло. Меня раздражает, когда ты ворчишь, как старый хрыч. Кстати,
Кейбл, ты выяснил что-нибудь насчет исправительной колонии для мальчиков?
— Мне нужно работать, не могу же я совсем забросить аптеку, выкрою минутку и
выясню.
— Поторопись, иначе найду другого сыщика.
— Давай-давай: поглядим, кто станет терпеть твои фокусы.
— Дед, ты меня любишь?
— Ни капельки.
— И я тоже. — Аманда бросилась ему на шею.
Блейк Джексон зарылся носом в копну внучкиных курчавых волос, вдохнул запах
салата — очередная прихоть: ополаскивать голову уксусом — и подумал, что через
несколько месяцев Аманда уедет в университет и его уже не будет рядом, чтобы
защитить ее; девочка еще не уехала, а он уже по ней скучал. В головокружительной
последовательности перед его внутренним взором предстали все этапы этой короткой
жизни: вот хмурая, пугливая малышка часами сидит в палатке, сооруженной из
простынь, и в это убежище имеют доступ только невидимый друг по имени Спаси-Тунца,
несколько лет сопровождавший ее, кошка Джина и он сам, если только, в знак особого
расположения, его приглашали выпить чаю понарошку из крошечных пластмассовых
чашечек. «В кого она такая уродилась?» — недоумевал Блейк Джексон, когда
шестилетняя Аманда обыграла его в шахматы. Явно не в Индиану, которая парила в
облаках, через полвека после хиппи проповедуя мир и любовь, и тем более не в Боба
Мартина, который к тому времени вряд ли дочитал до конца хоть какую-то книгу. «Не
переживай: многие дети кажутся гениями, а потом застывают на месте. Твоя внучка
опустится до уровня обычного идиотизма, когда у нее выплеснутся гормоны», — утешала
его Селеста Роко, которая могла нагрянуть к нему домой в любой момент без всякого
предупреждения (Блейк боялся ее, как Сатаны).
На этот раз предсказательница ошиблась: в отрочестве Аманда вовсе не застыла на
месте, и единственное заметное изменение, вызванное гормонами, касалось внешности.
В пятнадцать лет она вытянулась, достигнув нормального роста, ей поставили
контактные линзы, сняли брекеты, она научилась управляться со своей курчавой
шевелюрой — и возникла тоненькая девушка с точеными чертами, унаследовавшая темные
волосы от отца, а от матери — прозрачную кожу. Притом она ни малейшего понятия не
имела о своей миловидности. В семнадцать лет она все еще шаркала ногами, кусала
ногти, одежду выискивала в секонд-хэнде и всячески ее перекраивала под влиянием
момента.
Когда дед ушел, Аманда на несколько часов почувствовала себя полной хозяйкой
положения. Через три месяца она окончит школу, где ей все нравилось, если не
считать пустопорожней трепотни по спальням, и отправится в Массачусетс, в тамошний
Технологический институт, где учится Брэдли, ее виртуальный жених, который
рассказывал о лаборатории СМИ, райском уголке для тех, кто обладает воображением и
способен творить: в самый раз для нее. Парень был само совершенство — чудак, как и
она, с чувством юмора и далеко не урод: занимаясь плаванием, он приобрел широкие
плечи и здоровый загар, а полная химических добавок вода в бассейне придала его
волосам зеленовато-лимонный оттенок. Его можно было принять за австралийца. Аманда
решила, что когда-нибудь, в отдаленном будущем, выйдет за него замуж, но еще не
объявила ему о своем решении. Покамест они общались по Интернету, чтобы поиграть в
го, поговорить на герметические темы и обсудить прочитанные книги.
Брэдли обожал научную фантастику, которая Аманду приводила в уныние, ведь обычно
в таких книгах планета покрывается пеплом и машины забирают власть над людьми.
Между восемью и одиннадцатью годами Аманда прочла много подобной литературы, но
предпочитала фэнтези, где действие происходит в вымышленные эпохи с минимальной
технологической начинкой, зато с четким различием между героями и негодяями; Брэдли
такой жанр считал инфантильным и приторным. Он склонялся к вполне оправданному
пессимизму. Аманда не решалась признаться ему, что залпом проглотила четыре тома
«Сумерек» и три — «Миллениума», поскольку юноша не тратил время на вампиров и
психопатов.
Парочка обменивалась романтическими электронными посланиями, приправленными
иронией, дабы избежать пошлых общих мест, и виртуальными поцелуями, не дерзая
заходить дальше. В декабре сестры выставили из колледжа ученицу, которая разместила
в Интернете видеоролик о том, как она мастурбирует, совершенно голая, широко
расставив ноги; внимания Брэдли это абсолютно не привлекло, поскольку одна-две из
девчонок его друзей уже выкладывали на сайт подобные сцены. Аманду поразило, что
одноклассница сделала себе полную депиляцию и не озаботилась прикрыть лицо, но еще
больше поразила ее бурная реакция сестер, которые славились сугубой терпимостью.
Дожидаясь момента, когда можно будет выйти в чат с Брэдли, Аманда принялась
раскладывать по полочкам информацию, собранную дедом о «деле с битой не в том
месте», и прочие криминальные новости, которые она собирала с тех пор, как крестная
по телевизору подала сигнал тревоги. Игроки в «Потрошителя» все еще обсуждали
вопросы, касающиеся Эда Стейтона, а она уже работала над темой для следующей игры:
убийством Дорис и Майкла Константе.
Матеуш Перейра, художник бразильского происхождения, тоже был влюблен в
Индиану Джексон, но в его случае речь шла о платоническом чувстве, ибо искусство
поглощало его целиком, до мозга костей. Он полагал, что творчество питается
сексуальной энергией, и, поставленный перед выбором между живописью и попытками
соблазнить Индиану, которая, кажется, вовсе не стремилась пойти навстречу
приключению, он остановился на первом варианте. Кроме того, марихуана поддерживала
его в состоянии непреходящего благодушия, что также не подвигало на галантные
свершения. Они были добрыми друзьями, виделись почти ежедневно и в случае
необходимости защищали друг друга. Его обычно донимала полиция, ее — некоторые
клиенты, заходящие слишком далеко, или инспектор Мартин, который считал себя вправе
надзирать за бывшей супругой.
— Меня беспокоит Аманда, теперь она увлеклась преступлениями, — заметила
Индиана, делая массаж с эссенцией эвкалипта художнику, страдающему от ишиаса.
— Вампиры ей надоели? — осведомился Матеуш.
— Вампиры были в прошлом году. Теперь все гораздо хуже: преступления-то
настоящие.
— Девочка пошла в отца.
— Матеуш, я не знаю, чем она занимается. Вот что скверно с Интернетом: какой-
нибудь извращенец доберется до моей дочери, а мне и невдомек.
— Ничего подобного, Инди. Просто дети развлекаются, играя в разные игры. В
субботу я видел Аманду в кафе «Россини», она завтракала с твоим бывшим. Этот тип,
Индиана, на меня косо смотрит.
— Неправда, Боб тебя не единожды выручал из тюрьмы.
— Потому что ты об этом просила. Я тебе хотел рассказать об Аманде. Мы немного
поговорили, и она объяснила мне, в чем состоит игра, вроде она называется
«Потрошитель» или что-то в таком роде. А ты знаешь, что одному из убитых засунули
бейсбольную биту в…
— Да знаю, Матеуш, знаю! — перебила Индиана. — Об этом и речь. Тебе кажется
нормальным, что Аманда интересуется такими ужасами? Другие девочки ее возраста
влюбляются в киноактеров.
Перейра жил на крыше Холистической клиники, в пристройке, воздвигнутой без
разрешения муниципалитета, и в целях собственной безопасности работал комендантом
здания. На чердаке, который он называл своей студией, было много света и чтобы
писать картины, и чтобы выращивать, без каких-либо корыстных целей, кустики конопли
для собственного потребления, весьма изрядного, и для угощения друзей.
В конце девяностых годов здание, переходившее из рук в руки, было наконец
приобретено китайцем, который вкладывал деньги в недвижимость и при этом обладал
недюжинной коммерческой жилкой: ему пришла в голову мысль создать центр здоровья и
просветления, из тех, какие процветают в Калифорнии, стране оптимистов. Он выкрасил
фасад и повесил табличку, чтобы каждый мог отличить Холистическую клинику от рыбных
лавок Чайна-тауна; остальное довершили съемщики, последовательно занявшие третий и
четвертый этажи: все они занимались тем или иным видом целительства. В помещениях
первого этажа, выходящих на улицу, располагались класс йоги и картинная галерея.
Йоги также давали уроки тантрического танца, пользовавшиеся большой популярностью,
а в галерее, носившей необъяснимое название «Мохнатая гусеница», выставлялись
творения местных художников. Вечерами по пятницам и субботам в галерее бывало
оживленно: выступали самодеятельные музыканты и публику угощали кислым вином из
бумажных стаканчиков — все бесплатно. Если кому-то были нужны наркотики, он мог
приобрести их в «Мохнатой гусенице» по бросовой цене под самым носом у полиции,
которая терпела этот муравьиный трафик, пока он оставался в своих пределах. Верхние
этажи занимали маленькие кабинетики, состоявшие из приемной, где едва помещался
школьный письменный стол и пара стульев, и комнаты для процедур. Добраться до
кабинетов третьего и четвертого этажа было не так легко из-за отсутствия лифта, что
для иных пациентов являлось серьезным неудобством, но, к счастью, исключало
появление по-настоящему тяжелых больных, которым вряд ли помогла бы альтернативная
медицина.
Художник вот уже тридцать лет жил в этом доме, и никому из владельцев не
удавалось выселить его. Китаец даже и не пытался: его устраивало, чтобы кто-то
оставался в здании после того, как закрывались кабинеты. Вместо того чтобы вступать
в конфликт, он назначил Матеуша Перейру комендантом, вручил ему дубликаты ключей от
всех помещений и назначил чисто символическую плату за то, чтобы он запирал на ночь
главную дверь, гасил свет, связывался со съемщиками и вызывал его в случае каких-
нибудь поломок или чрезвычайных происшествий.
Картины бразильца, написанные в духе немецкого экспрессионизма, время от времени
выставлялись в «Мохнатой гусенице» без особого коммерческого успеха и украшали
холл. Будоражащие, искаженные фигуры, набросанные на холстах широкими, гневными
мазками, не сочетались с остатками ар-деко и с задачей Холистической клиники печься
о физическом и эмоциональном благополучии пациентов, но никто не осмеливался даже
заикнуться о том, чтобы их снять: всякий боялся обидеть художника.
— Во всем виноват твой бывший. Инди, откуда, ты думаешь, у Аманды такая тяга к
преступлениям? — высказался Матеуш на прощание.
— Боб не меньше моего озабочен этим новым дурачеством Аманды.
— Хуже было бы, если бы она пристрастилась к наркотикам…
— Кто бы говорил! — рассмеялась Индиана.
— Вот именно. Я в этом деле дока.
— Завтра, в перерыве между двумя клиентами, могу тебя минут десять
помассировать, — предложила она.
— Вот уже сколько лет ты лечишь меня бесплатно. Подарю-ка я тебе картину.
— Нет, Матеуш! Я ни в коем случае не могу это принять. Уверена, что когда-нибудь
твои картины будут стоить очень дорого, — отнекивалась Индиана, пытаясь скрыть
панический ужас.
Среда, 4 января В десять вечера Блейк Джексон дочитал очередной роман и
отправился на кухню, чтобы сварить себе овсяную кашу на молоке, которая вызывала в
нем воспоминания детства и помогала утешиться, когда идиотизм рода человеческого
особенно донимал его. Некоторые романы именно так на него и действовали. Вечера
среды обычно предназначались для игры в сквош, но на эту неделю друг, с которым он
играл, уехал в путешествие. Блейк Джексон уселся перед тарелкой, вдыхая тонкий
аромат меда и корицы, и позвонил Аманде на мобильный, ничуть не боясь разбудить ее:
наверняка девчонка в этот час читает. Комната Индианы располагалась в отдалении,
вряд ли она могла что-то услышать, но старый фармацевт из сугубой предосторожности
говорил шепотом. Лучше дочери не знать, какими делами они занимаются с внучкой.
— Аманда? Это я, Кейбл.
 — Я тебя узнала. Выкладывай.
— Это насчет Эда Стейтона. Воспользовавшись приятным теплом этого прекрасного
дня — двадцать два градуса, прямо как летом…
— К делу, Кейбл, я не собираюсь всю ночь слушать про глобальное потепление.
— Я пошел попить пивка с твоим папашей и выяснить кое-какие вещи, которые могут
тебя заинтересовать.
— Какие вещи?
— Исправительная колония, в которой работал Стейтон до того, как приехал в Сан-
Франциско, называется «Бойз Кэмп» и находится в Аризоне, посреди пустыни. Стейтон
проработал там немало лет, пока его не выгнали в августе две тысячи десятого года,
когда разразился скандал по поводу смерти пятнадцатилетнего мальчика. И это не
первый случай, Аманда: трое детей умерли там за последние восемь лет, но
исправительная колония до сих пор существует. Каждый раз судья всего лишь
приостанавливал действие лицензии на то время, пока ведется следствие.
— От чего умерли дети?
— Там применяется почти военная дисциплина, а поддерживают ее люди, не имеющие
опыта, либо садисты. Неоказание помощи, злоупотребления, пытки. Мальчиков бьют,
заставляют делать упражнения до потери сознания, кормят скудно, не дают выспаться.
У мальчика, который умер, было воспаление легких, он весь горел в лихорадке и чуть
не падал, но его заставили бежать вместе со всеми под жгучим солнцем, по аризонской
жаре, этому пеклу; а когда он свалился без чувств, били ногами, лежачего. До этого
он две недели болел. Потом обнаружили, что у него в легких два литра гноя.
— И Эд Стейтон был среди тех садистов, — заключила Аманда.
— В «Бойз Кэмп» на него длинное досье. Его имя встречается в нескольких
заявлениях по поводу безобразий, творящихся в колонии, но уволили его только в две
тысячи десятом году. По всей видимости, никого не волнует судьба несчастных
мальчишек. Ни дать ни взять — роман Чарлза Диккенса.
— «Оливер Твист». Продолжай, не растекайся по древу.
— Эда Стейтона пытались уволить по-тихому, но не получилось: гибель мальчика
вызвала некоторый шум. Несмотря на это, его приняли на работу в школу «Голден Хилл»
в Сан-Франциско. Странно, а? Будто и не видели его послужного списка!
— У него, должно быть, хорошие связи.
— Просто никто не удосужился покопаться в его прошлом. Директору «Голден Хилл»
нравилось, что охранник поддерживает дисциплину, однако некоторые ученики и учителя
отзываются о нем как о держиморде: бывают такие типы, по природе трусливые —
пресмыкаются перед начальством, но, если получают хоть малую толику власти,
начинают тиранить слабых. К несчастью, мир полон людишек такого сорта. В конце
концов директор поставил его в ночную смену во избежание проблем. Эд Стейтон
являлся в восемь вечера и уходил в шесть утра.
— Может быть, Стейтона убил кто-то, кто был в исправительной колонии и пострадал
от его рук?
— Твой папа исследует такую возможность, хотя по-прежнему твердо придерживается
версии о ссоре между гомосексуалистами. Стейтон увлекался гейской порнографией и
пользовался услугами эскорта.
— Услугами кого?
— Эскорта: так называют мужчин, которые торгуют собой. Обычно Стейтона
обслуживали два молодых пуэрториканца, твой отец их допросил, но у обоих твердое
алиби. Что до сигнализации в школе, передай игрокам в «Потрошителя», что Эд Стейтон
обычно включал ее на ночь, но на этот раз не включил. Может, торопился; подумал,
что включит, когда вернется.
— Вижу, ты приберегаешь лучшее напоследок, — догадалась внучка.
— Я? Да ну?
— Что это, Кейбл?
— Нечто весьма любопытное: твоего отца это тоже заинтриговало, — проговорил
Блейк Джексон. — В спортзале полно мячей, перчаток и бейсбольных бит, но бита,
которую употребили для Стейтона, не принадлежит школе.
— Я знаю, что ты дальше скажешь! Бита принадлежит команде Аризоны!
— «Аризонским дьяволам», к примеру? Тогда связь с «Бойз Кэмп» была бы очевидной;
но, Аманда, это не так.
 — Тогда откуда же она?
— На бите клеймо Университета штата Арканзас.
По мнению Селесты Роко, которая досконально изучила астральные карты всех
своих друзей и родных, характер Индианы Джексон соответствовал ее знаку зодиака,
Рыбам. Этим объяснялась ее склонность к эзотерике и неудержимое стремление помогать
всем несчастным, какие попадались ей на пути, даже тем, которые о том не просили и
не выказывали ни малейшей благодарности. Кэрол Андеруотер была идеальным объектом
для изливающегося на весь мир сочувствия Индианы.
Они познакомились декабрьским утром года: Индиана скрепляла цепочку на
велосипеде, прежде чем оставить его на улице, и краем глаза увидела женщину,
которая цеплялась за ближайшее дерево, будто вот-вот упадет. Целительница бросилась
на помощь, поддержала несчастную, короткими шажками довела ее до Холистической
клиники, помогла подняться по лестнице до кабинета номер восемь, где незнакомка в
изнеможении рухнула на один из двух хлипких стульев, стоявших в приемной.
Отдышавшись, она назвала свое имя и поведала, что у нее агрессивный рак, а
химиотерапию переносить еще тяжелее, чем болезнь. Полная сочувствия, Индиана
предложила ей прилечь на массажный стол, но дама прерывающимся голосом проговорила,
что с нее хватит и стула, только хорошо было бы выпить чего-нибудь горячего, если
это не слишком затруднит. Индиана оставила ее одну в кабинете и бегом бросилась за
травяным чаем, жалея, что в ее крохотном помещении не нашлось места для
электроплитки. Вернувшись, обнаружила, что бедняжка несколько оправилась, даже
предприняла трогательную попытку немного привести себя в порядок, а именно
подкрасила губы; помада кирпичного цвета нелепо смотрелась на зеленоватом,
осунувшемся от болезни лице; только темные глаза блестели, будто пуговицы, пришитые
к тряпичной кукле. По ее словам, ей было тридцать шесть лет, но парик, весь в
окаменевших локонах, прибавлял еще десяток.
Так зародился союз, основанный на несчастье одной и самаритянском призвании
другой. Раз за разом Индиана предлагала применить методики, направленные на
укрепление иммунной системы, но Кэрол придумывала то один, то другой предлог, чтобы
отложить сеансы. Вначале Индиана заподозрила, что женщине, наверное, нечем платить,
и согласилась лечить ее бесплатно, как она поступала с другими пациентами в
стесненных обстоятельствах, но поскольку Кэрол продолжала отнекиваться, то и
Индиана настаивать не стала: ей было известно, что многие до сих пор не доверяют
альтернативной медицине. Обе любили суши, прогулки в парке и романтические фильмы;
а еще обе с благоговением относились ко всем живым тварям: Кэрол Андеруотер
придерживалась вегетарианской диеты, как Аманда, хотя и делала исключение для суши,
а Индиана ограничивалась тем, что выражала протест против страданий цыплят в
инкубаторах и крыс в лабораториях, а также негодовала на то, что модницы носят
натуральные меха. Одна из самых ценимых ею организаций была «Люди за этичное
обращение с животными»: в прошлом году она подала мэру Сан-Франциско петицию с
просьбой переименовать квартал Тендерлойн: недопустимо, чтобы городской район
назывался так же, как вырезка из тела замученной коровы; куда предпочтительнее дать
ему имя какого-нибудь растения. Мэр не ответил.
Несмотря на общие идеалы, дружба как-то не клеилась: Индиана старалась держаться
на некотором расстоянии от Кэрол, которая липла к ней как банный лист. Кэрол себя
чувствовала бессильной, брошенной всеми; всю жизнь ее покидали и обманывали; она —
скучная, непривлекательная, нет у нее ни талантов, ни умения преподнести себя; она
подозревает даже, что муж только затем на ней женился, чтобы получить американскую
визу. Индиана пыталась ей втолковать, что такой сценарий жертвы лучше пересмотреть
и изменить, ибо первый шаг к исцелению состоит в том, чтобы избавиться от
негативной энергии и всяческих обид; нужна позитивная программа, которая свяжет ее
со всей Вселенной и с Божественным светом, — но Кэрол упорно цеплялась за свое
несчастье. Индиана боялась, что эта женщина ее затянет, как бездонная пропасть:
Кэрол без конца жаловалась по телефону в любое время дня и ночи, часами просиживала
в приемной, дарила дорогие конфеты, явно съедавшие существенный процент ее
страховки, причем Индиана ела их, подсчитывая калории и без особого удовольствия,
потому что предпочитала черный шоколад с острым перцем, как и ее возлюбленный Алан
Келлер.
У Кэрол не было ни детей, ни родственников, только какие-то подруги, которых
Индиана не знала: они-то и сопровождали страдалицу на химиотерапию. Она без конца
говорила о своем муже-колумбийце, которого выслали за торговлю наркотиками и
которого она всеми средствами старалась вернуть, и о своей раковой опухоли. В
данный момент она не ощущала боли: ее убивал яд, струившийся по венам. Лицо у нее
было пепельно-серое, сил мало, голос еле слышный, но Индиана надеялась на
улучшение: от Кэрол пахло не так, как от других онкологических больных, которые
приходили за консультацией. Кроме того, способность Индианы настраиваться на одну
волну с болезнью пациента с Кэрол не срабатывала, и это казалось добрым знаком.
Однажды они сидели в кафе «Россини», болтая о том о сем, и Кэрол вдруг
призналась, как ей страшно умирать: она надеется, что Индиана укажет ей путь; та
вовсе не желала брать на себя такую ответственность.
— В тебе столько духовности, Инди, — твердила Кэрол.
— Послушай, ты меня пугаешь! Если я и знаю каких-то людей, полных духовности,
это ханжи, они воруют из библиотек книги по эзотерике, — расхохоталась Индиана.
— Ты веришь в реинкарнацию? — спросила Кэрол.
— Я верю в бессмертие души.
— Если реинкарнация существует, значит я зря прожила эту жизнь и перевоплощусь в
таракана.
Индиана дала ей почитать свои настольные книги, эклектическое сочетание суфизма,
платонизма, буддизма и современной психологии, но не стала распространяться о том,
что сама учится уже девять лет, но только-только делает первые шаги по нескончаемой
дороге самосовершенствования: нужны эоны, чтобы постичь полноту бытия и освободить
душу от борьбы и страдания. Она надеялась, что инстинкт целительницы не подводит ее
— что Кэрол излечится от рака и в этом мире ей хватит времени, чтобы достичь
желаемого просветления.
В ту январскую среду Кэрол и Индиана договорились встретиться в кафе
«Россини» в пять часов вечера, воспользовавшись тем, что один из клиентов отменил
сеанс рэйки и ароматерапии. Встречу предложила Кэрол, которая сообщила подруге по
телефону, что, отдохнув пару недель от химиотерапии, она теперь начнет ходить на
радиотерапию. Она пришла первая, в своем обычном этническом наряде, едва скрывавшем
исхудалое, утратившее координацию тело: хлопковые брюки и туника якобы в
марокканском стиле, теннисные туфли, африканские бусы и браслеты из семян. Дэнни
Д’Анджело, официант, который не раз ее обслуживал, изобразил преувеличенную
любезность, грозную для клиентов, имевших определенный опыт в общении с ним. Этот
парень гордился тем, что половина Норт-Бич — его друзья, в особенности завсегдатаи
кафе «Россини», где он служил так давно, что никто и представить себе не мог, как
заведение без него обходилось.
— Послушай, милочка, этот тюрбан, который ты сегодня надела, тебе идет гораздо
больше, чем парик, — поприветствовал он Кэрол Андеруотер. — В последний раз, когда
ты приходила, я сказал себе: «Дэнни, ты должен посоветовать дамочке, чтобы она
сняла с головы эту дохлую лисицу», но, по правде говоря, я так и не осмелился.
— Я больна раком, — обиделась Кэрол.
— Конечно, красавица, это всякому видно. Только лучше совсем без волос. Сейчас
так ходят. Что тебе принести?
— Ромашковый чай и печенье; но я подожду Индиану.
— Индиана у нас — ни дать ни взять гребаная мать Тереза, разве не так? Я ей
обязан жизнью, — сказал Дэнни и готов был уже сесть за столик и рассказывать разные
истории о своей любимице Индиане Джексон, но в кафе набилась уйма народу, и хозяин
уже делал знаки, чтобы Дэнни поторапливался и шел обслуживать других клиентов.
Через окно Дэнни разглядел, как Индиана переходит через Коламбус-авеню и
направляется к кафе, и тут же бросился готовить ей двойной капучино со взбитыми
сливками, как ей нравилось, чтобы встретить ее на пороге уже с чашкой в руке.
«Чествуйте королеву, плебеи!» — заорал он во всю глотку, по обыкновению, и клиенты,
привыкшие к ритуалу, подчинились. Индиана чмокнула его в щеку и, взяв капучино,
прошла к столику, за которым сидела Кэрол.
— Меня, Инди, снова тошнит, и ни на что сил не хватает. Просто не знаю, как
быть, разве что кинуться с моста, — вздохнула Кэрол.
— С какого именно? — осведомился Дэнни Д’Анджело, проходя мимо с подносом.
— Это так, к слову, Дэнни, — произнесла Индиана с укором.
 — Спрашиваю я, дорогуша, потому, что с Золотых Ворот прыгать не рекомендую. На
мосту поставили решетку и развесили видеокамеры, чтобы самоубийцам неповадно было.
У кого раздвоение личности, у кого депресняк — все норовят кинуться с гребаного
моста, это входит в туристскую программу. И все скачут в одну сторону — в залив. В
океан не бросаются — боятся акул.
— Дэнни! — воскликнула Индиана, передавая Кэрол бумажную салфетку.
Та громко высморкалась.
Официант проследовал с подносом к другому столику, но через пару минут уже снова
отирался поблизости, прислушиваясь к словам Индианы, которая старалась утешить
злополучную подругу. Она вручила Кэрол глиняный медальон, повесить на шею, и три
склянки темного стекла с маслом ниаули, лаванды и мяты, объяснив, что масла и
эссенции — природные средства, они впитываются через кожу за считаные минуты,
идеальный вариант для тех, кто не в силах проглотить лекарство. Нужно нанести две
капли ниаули на медальон и носить его каждый день: это снимет тошноту; несколько
капель лаванды — на подушку, и ступни натереть мятой — это поднимет тонус. Знает ли
она, что старым быкам растирают яички мятой, чтобы…
— Инди! — возмутилась Кэрол. — Я и думать об этом не хочу! Бедные быки!
В эту минуту дверь — деревянная, со вставкой из ограненного стекла, старая и
хлипкая, как практически всё в кафе «Россини», — распахнулась, пропуская Лулу
Гарднер, которая начинала свой обычный обход квартала. Все, кроме Кэрол Андеруотер,
знали эту маленькую старушку, беззубую, сморщенную, как высохшее яблоко, с кончиком
носа, упирающимся в подбородок, в плаще и берете — просто Красная Шапочка! она жила
здесь с давно забытых времен битников, делала фотографии и считала себя официальным
хронистом всего, что происходит в Норт-Бич. Живописная бабуля утверждала, будто ей
удалось запечатлеть людей, которые жили здесь в начале двадцатого века, когда после
землетрясения года в квартал хлынули итальянские иммигранты; и конечно,
знаменитостей, таких как Джек Керуак, который, как она уверяла, бойко печатал на
машинке; или Аллен Гинзберг, любимый ею поэт и общественный деятель; или Джо Ди
Маджо, легендарный игрок в бейсбол, который жил здесь в пятидесятые годы со своей
женой, Мэрилин Монро; снимала она и стриптизерш из «Кондор-клуба», которые в
шестидесятые годы образовали кооператив; одним словом, она фотографировала всех, и
праведных и грешных, находящихся под покровительством святого Франциска Ассизского,
который призревал свой город из часовни на улице Вальехо. Лулу опиралась на палку,
доходящую ей до макушки, таскала с собой допотопный поляроид, а под мышкой держала
массивный альбом.
О Лулу ходило множество слухов, которых она никогда не опровергала: говорили,
будто она похожа на нищенку, но прячет где-то несметные миллионы; будто она выжила
в концентрационном лагере, а муж ее погиб в Пёрл-Харборе. Одно все знали наверняка:
Лулу была практикующей иудейкой, но справляла Рождество. Год назад Лулу
таинственным образом исчезла: три недели не видя ее на улицах квартала, соседи
решили, что она умерла, и собрались почтить ее память. В парке Вашингтона на видном
месте поставили увеличенную фотографию столетней Лулу Гарднер, и люди клали рядом
цветы, плюшевых зверюшек, репродукции сделанных ею снимков, прочувствованные стихи
и послания. В воскресенье вечером, когда несколько десятков человек стихийно
собрались со свечами в руках, чтобы сказать ей последнее прости, Лулу Гарднер
объявилась в парке, спрашивая, кто умер, и готовясь фотографировать скорбящих.
Некоторые соседи, чувствуя себя обманутыми, так и не простили ей того, что она
осталась жива.
Старушка с фотоаппаратом двигалась, танцуя, в неспешном ритме блюза, звучавшего
из громкоговорителя, напевая мелодию и предлагая от столика к столику свои услуги.
Подошла к Индиане и Кэрол, вперив в подружек слезящиеся глазки; не дав дамам
времени опомниться, Дэнни Д’Анджело встал между ними и пригнулся, чтобы попасть в
объектив, а Лулу Гарднер нажала на спуск. Кэрол Андеруотер, ослепленная вспышкой,
вскочила на ноги так резко, что опрокинула стул. «Не нужны мне твои гребаные
снимки, старая ведьма!» — кричала она, пытаясь вырвать у бабули камеру. Лулу в
страхе попятилась, а Дэнни Д’Анджело загородил ее собой, удерживая Кэрол. Индиана
старалась унять подругу, изумленная столь бурной реакцией; за столиками слышался
неодобрительный ропот: против такого обращения со старой дамой возражали даже те,
кого обидело ее чудесное воскрешение. Кэрол, смущенная, упала на стул и закрыла
лицо руками. «Нервы у меня как оголенные провода», — твердила она, рыдая.
Четверг, 5 января Аманда дождалась, пока соседки по комнате устанут обсуждать
возможный развод Тома Круза и заснут, и тотчас же позвонила деду.
— Аманда, уже два часа ночи. Ты меня разбудила. Когда ты спишь, девочка?
— На уроках. У тебя есть новости?
— Я переговорил с Генриеттой Пост, — зевнул дед.
— С соседкой, которая обнаружила тела супругов Константе? — уточнила внучка.
— Именно.
— Чего же ты ждал, почему не звонил? — возмутилась Аманда.
— Ждал, пока солнце взойдет.
— Со времени убийства прошло больше месяца. Ведь их в ноябре убили?
— Да, Аманда, но я не мог пойти раньше. Не волнуйся, эта женщина все помнит.
Страх чуть не отправил ее на тот свет, но не помешал до мельчайших деталей
запечатлеть в памяти все, что она увидела в тот день, самый, как она говорит,
ужасный день в ее жизни.
— Расскажи мне все, Кейбл.
— Не могу. Уже очень поздно, твоя мама вернется с минуты на минуту.
— Сегодня четверг, мама у Келлера.
— Она не всегда остается у Келлера на всю ночь. Потом, мне тоже нужно поспать.
Завтра я тебе перешлю запись разговора с Генриеттой Пост и то, что удалось выудить
у твоего отца.
— Ты все записал?
— Когда-нибудь я напишу книгу, — заявил сыщик. — А пока собираю разные
интересные факты: никогда не знаешь, что может пригодиться в будущем.
— Пиши мемуары, — посоветовала внучка, — все старики это делают.
— Выйдет убийственно тоскливо, со мной не случалось ничего, о чем бы стоило
рассказать, я самый скучный в мире вдовец.
— Точно. Перешли мне записи о Константе. Спокойной ночи, сыщик. Ты меня любишь?
— Ни капельки.
— Я тебя тоже.
Через несколько минут Аманда получила по электронной почте отчет о визите Блейка
Джексона к первой свидетельнице по делу об убийстве супругов Константе.
11 ноября где-то в Генриетта Пост, живущая на той же самой улице,
выгуливая собаку, заметила, что дверь дома супругов Константе распахнута настежь —
явление, необычное для квартала, в котором орудуют банды подростков и торговцы
наркотиками. Генриетта Пост хорошо знала этих соседей, поэтому позвонила в дверь,
чтобы предостеречь их, но никто не откликнулся, и тогда она вошла в дом и стала
звать их. Прошла гостиную, где работал телевизор, столовую и кухню, потом поднялась
по лестнице, с трудом, поскольку ей семьдесят восемь лет и у нее больное сердце. Ее
встревожила тишина в доме, обычно полном жизни: она сама неоднократно жаловалась на
то, как у соседей шумно.
В детских комнатах она никого не обнаружила и по короткому коридору направилась
к спальне хозяев, окликая их еле слышно, поскольку очень запыхалась. Трижды
постучала в дверь, наконец осмелилась открыть ее и заглянула внутрь. Комната,
рассказывала женщина, была погружена в полумрак: жалюзи опущены, портьеры
задернуты; стужа ужасная, воздух спертый, будто тут несколько дней не проветривали.
Она сделала несколько шагов, пригляделась пристальней и тут же отступила назад,
бормоча извинения: на супружеской постели она разглядела обнявшуюся пару.
Соседка собиралась уже незаметно уйти, но инстинкт подсказал ей: есть что-то
ненормальное в этой тишине, в том, что Константе не отвечают на зов и в будний день
так поздно спят. Она снова вошла в спальню, нашарила на стене выключатель и зажгла
свет. Дорис и Майкл Константе лежали на спине, по шею прикрытые одеялом,
окоченевшие, с открытыми глазами. Генриетта Пост сдавленно вскрикнула, внутри у нее
все оборвалось, сердце как будто перестало биться. Она стояла в оцепенении, пока не
услышала, как лает ее собака, потом снова прошла по коридору, шатаясь, спустилась с
лестницы и, держась за мебель, добралась до телефона на кухне.
Она позвонила по в , твердя, что ее соседи мертвы, пока сотрудница,
снявшая трубку, не задала ей три или четыре наводящих вопроса и не велела
оставаться на месте и ничего не трогать: помощь немедленно прибудет. Через семь
минут явились двое патрульных, дежурившие поблизости; чуть позже — «скорая помощь»
и полицейская бригада. Парамедики[2] ничего не смогли сделать для супругов
Константе, зато забрали в больницу Генриетту Пост, с сердечным приступом и
давлением, подскочившим до небес.
Главный инспектор Боб Мартин прибыл около одиннадцати, когда улицу уже оцепили,
в сопровождении судебно-медицинского эксперта Ингрид Данн и фотографа из убойного
отдела. Мартин надел резиновые перчатки и вместе с врачом поднялся в спальню
Константе. Первое впечатление, какое возникло у него, когда он увидел эту пару в
постели, было то, что речь идет о двойном самоубийстве, но следовало дождаться
вердикта доктора Данн, которая со всей возможной тщательностью осмотрела тела, не
передвигая их. Фотограф занялся своим делом, а тем временем прибыли и прочие члены
группы; затем врач велела поднять наверх носилки, уложить тела и отвезти парочку в
морг. Место преступления оставалось в ведении полиции, но трупы принадлежали только
ей.
Дорис и Майкл, весьма уважаемые в округе, были активными членами Методистской
церкви, и в их доме часто проходили собрания Анонимных алкоголиков. За неделю до
роковой ночи Майкл отметил с друзьями четырнадцатую годовщину трезвости, устроив у
себя во дворе вечеринку с гамбургерами и сосисками, которые орошались фруктовым
пуншем. Похоже, Майкл поссорился с кем-то из гостей, но ничего серьезного не
произошло.
Супруги Константе, бездетные, в году получили лицензию на временную опеку
над детьми-сиротами или подростками, состоящими в группе риска, которых к ним
определяли в судебном порядке. С ними и сейчас жили трое детей разного возраста, но
в ночь преступления, 10 ноября, супруги остались одни, потому что служба защиты
детей забрала их на четырехдневную экскурсию к озеру Тахо. В доме царил беспорядок,
было грязно; присутствие детей выдавали горы нестираного белья, груда обуви в
прихожей, разбросанные повсюду игрушки, неубранные постели. В холодильнике
обнаружились замороженные пиццы и гамбургеры, лимонад, молоко, яйца и закупоренная
бутылка с неизвестной жидкостью.
Вскрытие показало, что Дорис, сорока семи лет, и Майкл, сорока восьми, умерли от
передозировки героина, который вкололи в шею; после смерти им на ягодицах выжгли
клеймо.
Через десять минут Блейка Джексона снова разбудил телефонный звонок.
— Сыщик, у меня к тебе вопрос, — заявила внучка.
— Аманда, с меня довольно! Не хочу я больше быть твоим сыщиком! — заорал дед.
За этими словами последовала гробовая тишина.
— Аманда? — позвал дед через несколько секунд.
— Да? — раздался в трубке дрожащий голосок.
— Я пошутил. Какой у тебя вопрос?
— Объясни, что за ожоги у них на заднице?
— Метки обнаружили в морге, когда сняли одежду с трупов, — проговорил дед. — Я
забыл упомянуть в моих записках, что в ванной нашли два использованных шприца со
следами героина и маленький бутановый паяльник, которым, очевидно, и были нанесены
ожоги: нигде никаких отпечатков.
— Забыл упомянуть? Да ведь это самое главное!
— Я собирался написать и об этом тоже, но отвлекся и забыл. Мне кажется, что эти
предметы были оставлены специально, как бы в насмешку, аккуратно разложены на
подносе и прикрыты белой салфеткой.
— Спасибо, Кейбл.
— Спокойной ночи, начальник.
— Спокойной ночи. Больше звонить не буду, спи крепко.
Каждую ночь с Аланом Келлером Индиана предвкушала, словно юная невеста, хотя
в их отношениях уже установилась рутина, не сулящая особых неожиданностей, и они
занимались любовью в заданном ритме, как пожилые супруги. Четыре года вместе: в
самом деле старые. Они хорошо друг друга знали, любили друг друга не спеша,
находили время, чтобы посмеяться, поесть и поговорить. Келлер считал, что они
занимаются любовью плавно, без резких движений, как прадедушка с прабабушкой;
Индиана считала, что они довольно развратные прабабушка с прадедушкой. Жаловаться
было не на что: попробовав разные трюки, обычные в порнографической индустрии,
после чего у него разболелась спина, а у нее вконец испортилось настроение,
перебрав почти все, что могла им предложить здоровая фантазия без привлечения
третьих лиц или животных, они мало-помалу сократили репертуар до четырех
общепринятых позиций. Внутри оных имелись кое-какие вариации, но немногочисленные;
осуществляли они все это в отеле «Фэрмонт», раз или два в неделю, в зависимости от
потребностей тела.
Дожидаясь, пока им в номер принесут устрицы и копченую лососину, Индиана
рассказывала Алану Келлеру о плачевном положении Кэрол Андеруотер и бесстыжих
комментариях Дэнни Д’Анджело. Келлер был с ним знаком, поскольку иногда ждал
Индиану в кафе «Россини», а еще потому, что в прошлом году Дэнни торжественно
облевал его новенький «лексус», когда Келлер отвозил его — по просьбе Индианы — в
больницу скорой помощи. Пришлось несколько раз вымыть машину, чтобы оттерлись пятна
и исчезла вонь.
Дэнни пропал в июне, во время ежегодного гей-парада, он не выходил на работу, и
никто ничего о нем не знал, пока через шесть дней голос неизвестного с испанским
акцентом не сообщил Индиане, что ее друг в ужасном состоянии, больной, один в своей
комнате и лучше бы она поспешила на помощь, если не хочет застать его мертвым.
Дэнни жил в жалкой развалюхе в Тендерлойне, крутом районе, куда даже полицейские
опасались заходить по ночам. С самого начала район этот привлекал бродяг и
преступников; он славился обилием спиртного, наркотиков, борделей и клубов с
сомнительной репутацией. То было самое сердце греха, говаривал Дэнни с каким-то
даже высокомерием, как будто бы, обитая там, он заслужил медаль за храбрость. Дом
построили в сороковые годы для моряков, но по прошествии времени он выродился в
пристанище для людей отчаявшихся, больных или страдающих какой-либо зависимостью.
Много раз Индиана ходила туда, приносила еду и лекарства другу, который лежал
пластом после излишеств какой-нибудь подозрительной вечеринки.
Сразу после анонимного звонка Индиана поспешила к Дэнни на помощь. Пешком
поднялась на пятый этаж по лестнице, испещренной ругательствами и непристойными
рисунками, проходя мимо полуоткрытых дверей, за которыми ютились пьяницы,
истерзанные нищетой, выжившие из ума старики и юнцы, торгующие собой, чтобы купить
наркотик. Комната Дэнни, темная, пропахшая рвотой и дешевыми пачулями, не могла
похвастаться богатой обстановкой: кровать в углу, шкаф для одежды, гладильная
доска, кокетливый туалетный столик, прикрытый атласной юбочкой с оборками, разбитое
зеркало и целый набор баночек с кремами. Вдоль стены выстроилась добрая дюжина
туфель на высоком каблуке, с двух вешалок свисали, словно подбитые птицы,
украшенные перьями платья певички из кабаре. Дневной свет не проходил в эту
комнату: единственное окно помутнело от грязи, налипшей на стекла за двадцать лет.
Индиана обнаружила Дэнни в постели, полураздетого, все еще в платье французской
горничной, в котором он щеголял на гей-параде. Он лежал там немытый, с высокой
температурой, организм совершенно обезвожен: воспаление легких вкупе с жестоким
похмельем после алкоголя и наркотиков. В этом здании был один туалет на целый этаж,
им пользовались двадцать жильцов; Дэнни, больной и слабый, никак не мог туда
доползти. Дэнни не реагировал, когда Индиана попыталась поднять его, чтобы напоить
и вымыть: для нее одной непосильная задача. Поэтому она призвала Алана Келлера.
Келлер, естественно, догадался, что Индиана позвала его только потому, что
машина ее отца была в починке, а Райан Миллер, сукин сын, наверняка уехал
путешествовать. Его устраивал молчаливый договор, согласно которому их с Индианой
отношения сводились к приятным встречам, но он обижался, в очередной раз
убедившись, что эта женщина в своей обыденной жизни вполне обходится без него.
Индиане вечно не хватало денег, хотя она об этом никогда не упоминала, но, когда
Келлер предлагал помощь, она отказывалась, обращая все в шутку; зато брала взаймы у
отца, и хотя у Келлера не было доказательств, он готов был поклясться, что и от
Райана Миллера Индиана принимала то, что отказывалась принять от него. «Я твоя
возлюбленная, а не содержанка», — отвечала она, когда Келлер предлагал внести
арендную плату за кабинет или оплатить счет от зубного врача Аманды. На день
рождения он хотел купить возлюбленной «фольксваген-жук», желтый, цвета утенка, или
красный, как лак для ногтей, одного из тех цветов, какие она любила, но Индиана
отказалась наотрез, под предлогом охраны окружающей среды: ей, видите ли,
достаточно общественного транспорта и велосипеда. Не позволила и завести на ее имя
кредитную карточку или открыть счет в банке, даже не любила, когда он покупал ей
одежду, полагая — не без причины, — что Келлер пытается придать ей утонченность.
Индиану смешило дорогое шелковое белье с кружевами, которое он приносил, но
надевать такие вещи она не отказывалась, чтобы сделать своему мужчине приятное,
воспринимая их как часть эротических игр. Келлер знал: стоит ему отвернуться, как
Индиана все эти вещицы передарит Дэнни, а уж он-то оценит их по достоинству.
Келлера восхищала цельность ее натуры, но раздражало то, что Индиана не
испытывала в нем нужды: он себя чувствовал униженным и пошлым рядом с этой
женщиной, привыкшей больше давать, чем получать. За те годы, что они были вместе,
Индиана очень редко просила его о помощи, поэтому Келлер тотчас же откликнулся,
когда она позвонила из комнаты Дэнни Д’Анджело.
Тендерлойн был территорией филиппинских, китайских и вьетнамских банд, где
постоянно совершались грабежи, налеты и убийства, и Келлер бывал там редко, хотя
этот район и располагался в центре Сан-Франциско, в нескольких кварталах от банков,
офисов, корпораций, магазинов и шикарных ресторанов, где он был завсегдатаем. Его
представления о Тендерлойне были старомодными и романтическими: е годы,
подпольные игорные притоны, стоящие вне закона, боксерские матчи и бары, бордели,
преступная среда. Здесь, как он припоминал, происходило действие одного из романов
Дэшила Хэммета — может быть, «Мальтийского сокола». Он не знал, что после войны во
Вьетнаме квартал заполонили беженцы из Азии, из-за низкой квартирной платы и
близости Чайна-тауна, и что в квартиры, рассчитанные на одного, набивалось до
десяти человек. При виде нищих, которые лежали на асфальте в спальных мешках,
поставив рядом тележки из супермаркета, битком набитые разным барахлом, странных
личностей, хоронящихся за углами, и растрепанных, беззубых женщин, что-то
бормочущих себе под нос, Келлер понял, что не стоит оставлять машину на улице, и
отправился искать платную стоянку.
Ему стоило некоторых трудов обнаружить дом, где жил Дэнни: номера выцвели от
дождей и небрежения, а спрашивать дорогу он не решался. Наконец Келлер обнаружил
здание, еще более грязное и убогое, чем он ожидал. Поднимаясь на пятый этаж, он
видел, как пьяницы, бродяги и явно преступные типы стоят на пороге своих жилищ или
бродят по коридорам, и боялся, что на него вот-вот нападут либо натрясут блох.
Келлер проходил между ними быстро, никому не глядя в лицо, преодолевая стремление
заткнуть нос, прекрасно осознавая, насколько неуместно выглядят его итальянские
замшевые туфли и английский габардиновый пиджак в такой обстановке. Путь до комнаты
Дэнни он проделал, всего опасаясь, а когда вошел, застыл на пороге, не в силах
справиться с вонью.
При свете одинокой лампочки, свисающей с потолка, он увидел, как Индиана
склоняется над постелью, обтирая больному лицо мокрым полотенцем. «Мы должны
отвезти его в больницу, Алан. Нужно надеть на него штаны и рубашку», — скомандовала
она. Рот у Келлера наполнился слюной, к горлу подступила тошнота, но отступать было
некуда, нельзя было струсить в последний момент. Стараясь не запачкаться, Келлер
помог Индиане вымыть мечущегося в бреду больного и одеть его. Дэнни был худенький,
но в том состоянии, в каком он находился, весил как баранья туша. Вдвоем они
подхватили его и потащили, то на руках, то волоком, по длинному коридору, потом по
лестнице, ступенька за ступенькой, до первого этажа, под глумливыми взглядами
жильцов, которые попадались навстречу. Наконец у дверей дома они посадили Дэнни на
тротуар рядом с мусорными бачками; Индиана осталась с ним, а Келлер побежал за
машиной, которую оставил в двух кварталах отсюда. Когда болящий изверг струю черной
желчи на сиденье золотого «лексуса», Келлеру пришло в голову, что можно было бы
вызвать «скорую помощь», но Индиана эту мысль отвергла: вызов обошелся бы в тысячу
долларов, а у Дэнни не было страхового полиса.
Д’Анджело провел в больнице неделю, пока врачи не справились с воспалением
легких, кишечной инфекцией и повышенным давлением, и еще одну — у отца Индианы,
который вынужден был скрепя сердце ухаживать за больным, пока тот не встал на ноги
и не вернулся в свою трущобу и к своей работе. В то время Блейк Джексон практически
не был с ним знаком, но согласился забрать его из больницы после выписки, потому
что об этом попросила дочь, и по той же причине приютил его у себя и ухаживал за
ним.
_____
 Первое, что привлекло Алана Келлера в Индиане Джексон, — это облик пышнотелой
сирены; затем — ее заразительный оптимизм; в итоге эта женщина нравилась ему,
поскольку в корне отличалась от тощих нервозных дамочек, обычно его окружавших.
Келлер никогда бы не признался в том, что влюблен: что за пошлость, стоит ли
подбирать слова для чувств. Довольно того, что он наслаждается временем,
проведенным с Индианой, заранее назначенным, ничего спонтанного. На еженедельных
сеансах с психиатром — нью-йоркским евреем, практикующим дзен, как почти все
калифорнийские психиатры, — Келлер обнаружил все-таки, что очень любит Индиану, а
это немало для человека, похвалявшегося, что он — выше страстей, которые ценит
только в опере, где неодолимый порыв коверкает судьбы тенора и сопрано. Красота
Индианы доставляла ему эстетическое наслаждение, более стойкое, чем желание;
свежесть и непосредственность умиляли, а восхищение, с которым эта женщина
встречала его, превратилось в наркотик, без которого трудно обойтись. Но Келлер
осознавал, что их разделяет бездна: Индиана принадлежала к совершенно другой среде.
Ее пышное тело и откровенная чувственность, наедине доставлявшие ему столько
радости, на людях заставляли краснеть. Индиана ела со смаком, макала хлеб в соус,
облизывала пальцы и просила повторить десерт на глазах ошеломленного Келлера,
привыкшего к женщинам своего класса, для которых анорексия была добродетелью и
которые ужасам лишнего веса предпочитали смерть. У богатых все кости наружу.
Индиана была далеко не толстой, но друзья Келлера вряд ли оценили бы ее дразнящую
красоту фламандской доярки и ее простоту, порой граничившую с вульгарностью.
Поэтому он старался не водить ее туда, где можно было встретить знакомых, а в тех
редких случаях, когда они все-таки ходили в такие места, например на концерт или в
театр, покупал ей приличную одежду и просил сделать высокую прическу. Индиана
соглашалась, воспринимая это как игру в переодевание, но очень скоро начинала
ощущать, как маленькое черное платье стискивает тело и угнетает дух.
Одним из лучших подарков Келлера была подписка на еженедельную доставку цветов в
кабинетик: изящную икебану из магазина в Джапан-тауне неукоснительно привозил в
Холистическую клинику парнишка с аллергией на пыльцу, в белых перчатках и
хирургической маске. Другим утонченным подарком была золотая цепочка с подвеской в
виде яблока, усыпанного мелкими бриллиантами: это украшение призвано было заменить
собачий ошейник, который Индиана обычно носила. По понедельникам она с нетерпением
ждала, когда привезут икебану, ее восхищала скупая, без излишеств, композиция из
изогнутого стебля, двух листьев и одинокого цветка; зато цепочку она надела всего
пару раз, чтобы доставить удовольствие Келлеру, а потом положила в бархатный футляр
и засунула в глубину комода: на обширных просторах ее декольте яблочко как-то
терялось. Кроме того, она посмотрела документальный фильм о кровавых бриллиантах,
которые добывают в ужасных шахтах на юге Африки. Вначале Келлер пытался обновить
весь ее гардероб, привить приемлемый вкус, научить манерам, но Индиана резко
воспротивилась, приведя неопровержимый довод: меняться, чтобы угодить мужчине,
слишком хлопотно, куда практичнее ему подыскать женщину по своему вкусу.
Человек широкой культуры, с внешностью английского аристократа, Алан Келлер был
желанным гостем в высшем свете и, как то определяли его подруги, самым завидным
холостяком в Сан-Франциско, ибо, кроме обаяния, он, по всеобщему мнению, обладал
еще и богатством. Чем именно он владел, было покрыто тайной, но жил он хорошо, хотя
без излишеств, нечасто приглашал гостей и годами носил одни и те же костюмы, не
гоняясь за модой и не выставляя напоказ бирку с именем дизайнера, как то делают
нувориши. Деньги наводили на Келлера тоску, ведь он никогда в них не нуждался; он
занимал соответствующее положение в обществе по инерции, благодаря поддержке семьи,
нимало не заботясь о будущем. Ему не хватало предпринимательской жесткости деда,
который сколотил состояние во время Сухого закона; гибкой морали отца, который его
увеличил, проворачивая какие-то темные делишки в Азии; фантастической алчности
братьев, которые его сохраняли, играя на бирже.
В сюите отеля «Фэрмонт», с шелковыми портьерами цвета вафель, классическим
гарнитуром на изогнутых ножках, хрустальными люстрами и изысканными французскими
гравюрами на стенах, Алан Келлер припомнил безобразный эпизод с Дэнни Д’Анджело и
лишний раз укрепился во мнении, что вряд ли сможет ужиться с Индианой. Ему не
хватало терпимости по отношению к людям, ведущим беспорядочный образ жизни, таким
как Д’Анджело; он не выносил безобразия и нищеты; претила ему и безграничная
доброта Индианы, которая издалека могла показаться достоинством, но, если близко с
нею соприкоснуться, являлась настоящим бедствием. Этим вечером Келлер сидел в
кресле, все еще одетый, держа в руке бокал белого совиньона, вина, которое он
производил на собственном винограднике для себя, своих друзей и трех дорогущих
ресторанов Сан-Франциско. Он ждал, пока доставят еду, а Индиана мокла в джакузи.
Он мог видеть ее со своего кресла, с непокорной копной светлых кудрей,
скрепленных на затылке карандашом: две-три пряди выбились из пучка и залепили лицо;
кожа ее покраснела, щеки горели, глаза сияли от удовольствия, и вся она просто
млела от восторга, как девочка на карусели. Когда они встречались в отеле, Индиана
первым делом наполняла джакузи: ей это казалось верхом упаднической роскоши. Келлер
не принимал ванну вместе с ней (от жары у него поднималось давление — не ровен час,
случится инфаркт, следовало поберечься), а предпочитал наблюдать за ней из удобного
кресла. Индиана что-то рассказывала ему о Дэнни Д’Анджело и о какой-то Кэрол,
больной раком, недавно появившейся на горизонте ее всеобъемлющих дружеских чувств,
но вода в джакузи громко бурлила, и было плохо слышно. Впрочем, его эти речи и не
интересовали нимало, ему бы только любоваться ее отражением в большом овальном
зеркале на задней стене ванной комнаты, предвкушая момент, когда принесут устрицы и
лососину, он раскупорит вторую бутылку своего совиньона и Индиана выйдет из
джакузи, как Венера из пены морской. Он завернет ее в полотенце, обнимет, станет
целовать эту влажную, распаренную молодую кожу; потом начнутся любовные игры, давно
знакомый медленный танец. Вот что самое лучшее в жизни: предвкушение счастья.
Суббота, 7 января Игроки в «Потрошителя», включая Кейбла, хотя он и был всего
лишь скромным сыщиком, исполнявшим приказания хозяйки, и не имел права голоса в
игре, договорились встретиться в скайпе и в назначенный час уселись перед экранами,
готовые повиноваться кубику и картам модератора. Было восемь часов вечера для
Аманды и Кейбла в Сан-Франциско и для Шерлока Холмса в Рино, одиннадцать — для сэра
Эдмунда Паддингтона в Нью-Джерси и Абаты в Монреале и пять часов вечера следующего
дня для Эсмеральды, которая жила в будущем, в Новой Зеландии. Вначале они общались
только по Интернету, в приватном чате, но, когда принялись расследовать
преступления, предложенные Амандой Мартин, решили устроить обсуждение по видео. Все
так привыкли к персонажам, которых каждый для себя создал, что всякий раз, когда на
экранах возникали лица, ребята в изумлении, молча разглядывали друг друга. Трудно
было узнать бойкую цыганочку Эсмеральду в мальчике, прикованном к инвалидному
креслу; чернокожий парнишка в бейсбольной кепке нисколько не походил на знаменитого
детектива, созданного Конан Дойлом, как и худющий, прыщавый подросток, страдающий
агорафобией, — на полковника из бывших английских колоний. Только девочка из
Монреаля, чей организм отторгал пищу, соответствовала образу Абаты, ясновидящей:
кожа да кости, бесплотный дух. Ребята по очереди поздоровались с распорядительницей
и наперебой стали жаловаться по поводу прошлого сеанса: дело Эда Стейтона почти что
не сдвинулось с мертвой точки.
— Поглядим, что нового мы узнали о «деле с битой не в том месте», а потом уже
поговорим о супругах Константе, — предложила Аманда. — По словам моего отца, Эд
Стейтон не защищался: нет ни следов борьбы, ни синяков на теле.
— Это может означать, что он знал убийцу, — изрек Шерлок Холмс.
— Но это не объясняет, почему Стейтон стоял на коленях или сидел, когда ему
выстрелили в голову, — возразила распорядительница.
— Откуда нам это известно? — спросила Эсмеральда.
— Пуля вошла под соответствующим углом. Выстрел был произведен с близкого
расстояния, сантиметров в сорок; пуля застряла в черепе, выходного отверстия нет.
Оружие — полуавтоматический пистолет небольшого калибра.
— Такие очень распространены: они компактны, их легко спрятать в кармане или в
дамской сумочке; несерьезное оружие. Закоренелые преступники обычно используют что-
то более летальное, — вступил полковник Паддингтон.
— Так-то оно так, но этот преступник убил Стейтона из такого пистолета. Потом
положил поперек гимнастического коня… и сделал с бейсбольной битой известно что.
— Не так-то легко было спустить с трупа штаны и поднять его на коня. Стейтон был
высоким, плотным. Зачем убийца это сделал? — спросила Эсмеральда.
— Послание, ключ, предупреждение, — прошептала Абата.
— Бита — распространенное оружие. По статистике, она часто применяется при
домашнем насилии, — заметил полковник Паддингтон, щеголяя выделанным британским
акцентом.
— Почему убийца принес биту с собой, а не использовал какую-нибудь из тех, что
имелись в школе? — настаивала Эсмеральда.
— Он не знал, есть ли в спортзале биты, и прихватил свою, — предположила Абата.
— Это указывает на связь убийцы с Арканзасом, или же речь идет о какой-то особой
бите, — вступил Шерлок Холмс.
— Можно мне сказать? — вмешался Кейбл.
— Давай, — разрешила распорядительница.
— Бита была обычная, алюминиевая, восемьдесят сантиметров в длину, такими играют
старшеклассники от четырнадцати до шестнадцати лет. Легкая, крепкая, прочная.
— Тайна бейсбольной биты… — прошептала Абата. — Чувствую, что убийца выбрал ее
из сентиментальных побуждений.
— Ха-ха! Хорошенькая сентиментальность! — рассмеялся сэр Эдмунд Паддингтон.
— Никто не занимается содомией из сентиментальности, — проговорил Шерлок Холмс:
он один не прибегал к эвфемизмам.
— Тебе-то откуда знать? — возразила Эсмеральда.
— Зависит от рода сентиментальности, — вмешалась Абата.
Следующие пятнадцать минут они обсуждали различные версии, пока
распорядительница не решила, что об Эде Стейтоне довольно, им нужно теперь
расследовать «двойное убийство с паяльником», как она окрестила преступление,
произошедшее 10 ноября прошлого года. Кейбл зачитал им свои записи, добавив
живописные детали, чтобы оживить рассказ: не зря же он готовился стать писателем.
По этому сценарию ребята начали играть. Все согласились, что «Потрошитель»
развился в нечто гораздо более интересное, чем первоначальная «бродилка»: теперь им
ни к чему ограничения, предписанные бросками кубика и раскладом карт, которые
раньше определяли их дальнейшие движения. Они решили попросту нацелиться на то,
чтобы раскрыть эти дела посредством логики; одной Абате позволено было прибегать к
психологическим методам и к ясновидению. Трое игроков будут анализировать
преступления, Абата вступит в контакт с духами, Кейбл займется расследованием, а
Аманда соберет воедино материалы, накопленные остальными, и спланирует дальнейшие
действия.
В отличие от внучки, которая Алана Келлера недолюбливала, Блейк Джексон очень
его ценил и надеялся, что его любовное приключение с Индианой завершится браком.
Дочери пойдет на пользу какая-то стабильность, думал он, ей нужен мужчина
здравомыслящий, который заботился бы о ней и защищал; одним словом, второй отец,
поскольку сам он не вечен. Келлер всего на девять лет его моложе; у Келлера
наверняка есть свои заморочки, которые к старости проявятся во всей красе, как это
с каждым бывает, но по сравнению с теми мужчинами, какие были у Индианы в прошлом,
этого можно счесть принцем на белом коне. Прежде всего, с ним одним старый аптекарь
мог поддерживать непринужденную беседу о книгах и прочих проявлениях культуры: все
былые ухажеры Индианы принадлежали к атлетическому типу, обладали мускулатурой быка
и мозгами того же самого животного — все, начиная с Боба Мартина. Дочка не была во
вкусе интеллектуалов — следовало благодарить небо за столь своевременное появление
Келлера.
В детстве Аманда часто спрашивала Блейка о родителях: слишком она быстро
соображала, чтобы проглотить переслащенную версию бабушки Энкарнасьон. Девочке было
около трех лет, когда Индиана с Бобом развелись; она не помнила времени, когда жила
с ними обоими под одной крышей, и ей стоило труда представить их вместе, несмотря
на все красноречие бабушки Энкарнасьон. Эта бабушка, истовая католичка, ежедневно
перебирающая четки, вот уже пятнадцать лет терзалась из-за развода сына и регулярно
посещала храм апостола Иуды Фаддея, покровителя потерявших надежду и впавших в
отчаяние, и ставила ему свечи, молясь о том, чтобы супруги примирились.
Блейк любил Боба Мартина как сына, которого никогда не имел. Он не мог ничего с
собой поделать — бывший зять брал за душу внезапными проявлениями теплоты,
самозабвенно любил Аманду и был Индиане верным другом, — но тем не менее аптекарь
вовсе не жаждал, чтобы апостол Иуда Фаддей сотворил чудо примирения. У этой пары не
было ничего общего, кроме дочери; живя порознь, они относились друг к другу как
брат с сестрой, но если бы соединились, то в конце концов дело дошло бы до драки.
Они познакомились в средней школе, Индиане было пятнадцать лет, Бобу — двадцать.
Боб вышел уже из возраста, когда получают аттестат, и любого другого выставили бы
за порог школы в восемнадцать лет, но он был капитаном школьной футбольной команды,
любимцем тренера и кошмаром учителей, которые терпели его потому, что лучшего
спортсмена школа не видела со времени своего основания в году. Боб Мартин,
надменный красавец, вызывал у девчонок нешуточные страсти: многие бегали за ним,
некоторые даже грозили самоубийством; мальчики относились к нему со смешанным
чувством страха и обожания — восхищались его подвигами, смеялись грубым шуткам, но
держались на почтительном расстоянии, поскольку Боб под настроение мог любого
свалить одним пальцем. Популярность Индианы не уступала славе капитана футбольной
команды: лицо ангела, тело созревшей девушки, подкупающая манера идти по жизни с
сердцем на ладони. Она была образцом невинности, его окружал демонический ореол.
То, что они друг в друга влюбятся, казалось неизбежным; но если бы кто-то
напророчил, что девушка окажет на парня благотворное влияние, он сел бы в лужу: все
произошло ровно наоборот — Боб остался тем же грубияном, а Индиана пропала в любви,
спиртном и марихуане.
Вскоре Блейк Джексон заметил, что дочке тесны все платья, а глаза у нее на
мокром месте. Отбросив жалость, отец стал допытываться, в чем дело, пока Индиана не
созналась, что у нее нет менструаций уже три или четыре месяца, может, и пять: цикл
у нее не устоялся, она никогда не считала дни. Джексон в отчаянии схватился за
голову: как мог он пройти мимо столь очевидных признаков беременности, притом
стараясь не замечать, как Индиана приходит домой пьяная, пошатываясь, или витает в
облаках, накурившись марихуаны? Оправдывало его только одно — тяжелая болезнь
Марианны, его жены, которой он уделял все свое внимание. Он схватил дочь за руку и
потащил ее в разные места, начиная с гинеколога, который подтвердил, что срок
большой и об аборте даже думать нечего; затем к директору школы и, наконец, на
встречу с соблазнителем.
_____
Дом Мартинов в католическом квартале Миссион удивил Блейка Джексона: он ожидал
увидеть жилище более скромное. Дочь рассказала ему только, что мать Боба делает
тортильи, и он приготовился к встрече с семьей бедных иммигрантов. Узнав, что
Индиана явится вместе с отцом, Боб испарился бесследно, и его матери пришлось за
него отдуваться. Перед Блейком предстала красивая женщина зрелых лет, вся в черном,
но с огненно-красной помадой на губах и лаком на ногтях, и назвала себя:
Энкарнасьон, вдова Мартин. Дом внутри был уютным: прочная мебель, потертые ковры,
по полу разбросаны игрушки, на стенах — семейные фотографии, на этажерке —
спортивные трофеи, на зеленом плюшевом диване — два толстых кота. На величественном
стуле с высокой спинкой и ножками в виде львиных лап прямо, будто проглотила аршин,
восседала бабушка Боба, вся в черном, как и ее дочь; ее седые волосы были так туго
стянуты в пучок, что старуха казалась лысой, если смотреть спереди. Она смерила
вошедших взглядом, не отвечая на приветствие.
— Я в отчаянии от того, что натворил мой сын, сеньор Джексон. Как мать я
оказалась не на высоте и не смогла привить Бобу чувство ответственности. Зачем все
эти трофеи, говорю я, когда не соблюдаются приличия. — Этот риторический вопрос
вдова задала, указывая на этажерку с футбольными кубками.
Отец девушки взял чашечку очень крепкого кофе, который принесла кухарка, и
уселся на диван, покрытый кошачьей шерстью. Дочка осталась стоять, зардевшись от
стыда, стягивая блузку обеими руками, чтобы скрыть выпирающий живот, а донья
Энкарнасьон тем временем вкратце излагала семейную историю:
— Моя мать, здесь присутствующая, да сохранит ее Господь, в Мексике была
учительницей, а мой отец, да простит ему Господь, был человеком безответственным и
бросил ее чуть ли не сразу после свадьбы, чтобы попытать счастья в Соединенных
Штатах. Она получила только два письма, потом прошли месяцы без каких бы то ни было
известий, а тем временем родилась я, Энкарнасьон, к вашим услугам. Мать продала
свои скудные пожитки и отправилась следом за отцом со мной на руках. Она проехала
всю Калифорнию, где мексиканские семьи, сжалившись над нами, давали нам приют, и
наконец добралась до Сан-Франциско и там узнала, что муж ее сидит в тюрьме за то,
что в драке убил человека. Она пошла к нему на свидание, попросила, чтобы берег
себя, засучила рукава и принялась за работу. Как учительнице ей здесь ничего не
светило, но она хорошо готовила.
Джексон подумал, что бабуля, восседающая на стуле, не понимает по-английски,
ведь дочь пересказывала ее жизнь как легенду, так, словно ее уже и на свете нет. А
донья Энкарнасьон продолжала: она росла, держась за юбки матери, и рано начала
работать. Через пятнадцать лет, когда отец отсидел свой срок и вышел из тюрьмы,
постаревший, больной, весь в татуировках, его депортировали согласно закону, но
супруга не вернулась с ним в Мексику: любовь к тому времени сошла на нет, зато
процветало заведение в самом сердце латинского квартала Миссион, где подавали тако
и другие мексиканские блюда. Чуть позже девица Энкарнасьон познакомилась с Хосе
Мануэлем Мартином, выходцем из Мексики во втором поколении: он пел, как соловей, у
него был оркестр марьячи и американское гражданство. Они поженились, и молодой муж
вошел в семейное дело. У Мартинов родились пятеро детей, они открыли три ресторана
и фабрику по производству тортилий, но супруг скоропостижно скончался.
— Смерть настигла Хосе Мануэля, да упокоит его Господь, когда он пел ранчеры, —
заключила вдова и добавила, что дочери ведали делами Мартинов, а другие два сына
получили профессию, и все были добрыми христианами, приверженными к семье. Только с
Бобом, младшим, возникали проблемы: ему исполнилось всего два года, когда она
овдовела, мальчику не хватало твердой отцовской руки.
— Простите меня, сударыня, — вздохнул Блейк Джексон. — На самом деле я даже не
знаю, зачем мы пришли, ведь уже ничего не поделаешь — у дочери слишком большой
срок.
— Как это «ничего не поделаешь», сеньор Джексон? Боб должен взять на себя
ответственность! Не такая у нас семья, чтобы сеять ублюдков по миру. Простите за
грубое слово, но другого не найти, и лучше сразу объясниться начистоту. Боб должен
жениться.
— Жениться? Но моей дочери пятнадцать лет! — вскричал Джексон, вскакивая с
дивана.
— В марте исполнится шестнадцать, — уточнила Индиана шепотом.
— А ты помолчи! — заорал отец, который раньше никогда не повышал на нее голоса.
— У моей матери шесть правнуков, а мне они внуки, — сказала вдова. — Мы с ней
вдвоем помогали растить детишек, поможем и с этим, который на подходе, с Божьим
благословением.
В молчании, которое последовало за этим заявлением, прабабка поднялась со своего
трона, решительным шагом направилась к Индиане, не отводя от нее сурового взгляда,
и спросила на хорошем английском:
— Как тебя звать, дочка?
— Инди. Индиана Джексон.
— Не знаю такого имени. Разве есть святая Индиана?
— Не знаю. Меня так назвали потому, что мама родилась в штате Индиана.
— Вот как? — удивилась старуха, подошла ближе и осторожно пощупала Индиане
живот. — У тебя девочка там, внутри. Дай ей христианское имя.
На следующий день Боб Мартин явился в старый дом Джексонов на Потреро-Хилл в
темном костюме, похоронном галстуке и с чахлым букетом. С ним пришли мать и один из
братьев: он тащил Боба за руку захватом опытного тюремщика. Индиана не появилась —
она плакала всю ночь напролет и была в жалком состоянии. К тому времени Блейк
Джексон смирился с мыслью о браке: ему не удалось убедить дочку в том, что можно
было бы прибегнуть и не к таким сильным средствам. Он исчерпал все доводы, какие в
подобных случаях приводятся, но не стал прибегать к подлой и мелочной угрозе
отправить Боба Мартина в тюрьму за насилие над несовершеннолетней. Парочка без
излишнего шума расписалась в загсе, пообещав донье Энкарнасьон обвенчаться в
церкви, как только Индиана, воспитанная родителями-агностиками, примет крещение.
Через четыре месяца, 30 мая года, родилась девочка, как и предсказала
бабушка Боба. После мучительных схваток, продолжавшихся несколько часов, младенец
выпал из материнского лона прямо в руки Блейка Джексона; он же и обрезал пуповину
ножницами, которые ему протянул дежурный врач. Потом понес внучку, завернутую в
розовое одеяльце, в чепчике, надвинутом до бровей, чтобы показать ее семейству
Мартин и школьным товарищам Индианы и Боба, которые явились целой толпой, с
погремушками и плюшевыми зверьками. Донья Энкарнасьон рыдала, как на похоронах: это
у нее была единственная внучка, шестеро мальчишек — не в счет. Все четыре месяца
она готовила приданое: колыбельку с накрахмаленными оборками, два чемодана чудесных
одежек и пару жемчужных серег, которые собиралась вставить девочке в ушки, едва
только молодая мамочка отвернется. Оба брата Боба искали его несколько часов, чтобы
притащить к новорожденной, но было воскресенье, новоиспеченный отец праздновал
вместе с футбольной командой очередную победу и объявился только на рассвете.
Как только Индиана вышла из родильного отделения и смогла сесть на кресло-
каталку, отец отвез ее вместе с новорожденной на пятый этаж, где умирала вторая
бабушка.
— Как ты ее назовешь? — спросила Марианна еле слышно.
— Аманда. Это означает «та, которая должна быть любима».
— Красиво. На каком языке?
— На санскрите, но Мартины считают, что это имя — христианское, — объяснила
дочь, которая с ранних лет грезила Индией.
Перед смертью Марианне довелось всего несколько раз увидеть внучку. Тяжело
вздыхая, она выдала Индиане последний совет: «Тебе, Инди, чтобы вырастить девочку,
очень понадобится помощь. Ты сможешь рассчитывать на папу и на семью Мартин, но не
позволяй Бобу умыть руки. Аманде нужен отец, а Боб — хороший мальчик, ему только
необходимо подрасти». Она была права.
Воскресенье, 8 января Хорошо, что есть Интернет, думала Аманда Мартин,
собираясь на вечеринку: начни она расспрашивать девчонок из колледжа, выставила бы
себя полной дурой. Она слышала о рэйвах, умопомрачительных тайных сборищах
молодежи, но не могла себе представить, что это такое, пока не поискала в Сети, где
даже выяснила, как нужно грамотно одеться. Все необходимое обнаружилось среди ее
вещей, разве что пришлось оторвать рукава у футболки, сикось-накось ножницами
обрезать юбку и купить тюбик фосфоресцирующей краски. Мысль о том, чтобы попросить
разрешения у отца, была настолько нелепой, что даже не пришла ей в голову: он
никогда ничего подобного не разрешит, а если узнает, явится с целым взводом полиции
и сломает кайф. Аманда сказала, что подвозить ее не надо, они с подружкой вместе
поедут в колледж, а отец и внимания не обратил на то, что дочь возвращается в
интернат в каком-то карнавальном тряпье: примерно так она и всегда выглядела.
Аманда взяла такси, в шесть вечера вышла на Юнион-сквер и приготовилась к
долгому ожиданию. В этот час она уже должна была вернуться в интернат, но заранее
предупредила, что приедет утром в понедельник: никто ее не хватится и родителям
звонить не станет. Скрипку она оставила в спальне, но не смогла избавиться от
тяжелого рюкзака. Пятнадцать минут она провела, разглядывая новейшую приманку для
туристов, появившуюся на площади: молодой человек, покрытый золотой краской от
башмаков до макушки, стоял неподвижно, как статуя, а приезжие фотографировались с
ним. Потом походила по универмагу «Мэйсис», зашла в туалет и нарисовала на руках
светящиеся полосы. На улице уже стемнело. Чтобы убить время, заглянула в жалкую
китайскую харчевню, а в девять вернулась на площадь, где почти уже не осталось
народу, только зазевавшиеся туристы да сезонные нищие, которые прибывали из более
холодных краев, чтобы провести зиму в Калифорнии: эти располагались на ночь в своих
спальных мешках.
Аманда уселась под фонарем и стала играть в шахматы на мобильном телефоне,
кутаясь в дедов кардиган, который ей успокаивал нервы. Каждые пять минут она
смотрела на часы, переживая, заедут ли за ней, как обещала Синтия, одноклассница,
которая более трех лет изводила ее и вдруг необъяснимым образом пригласила на
вечеринку, даже предложила подвезти до Тибурона, городка в сорока километрах от
Сан-Франциско. Еще не веря в свою удачу — ведь ее впервые куда-то приглашали, —
Аманда тотчас же согласилась.
Был бы рядом Брэдли, друг детства и будущий муж, она бы себя чувствовала более
уверенно, думала девочка. Пару раз в течение дня она выходила с ним на связь, но не
упоминала о планах на вечер: боялась, что парень станет ее отговаривать. Брэдли,
как и отцу, лучше рассказать обо всем после того, как событие свершится. Она
скучала по Брэдли-ребенку, ласковому, забавному, не то что педант, каким он стал,
едва начав бриться. В детстве они играли в маму и папу, изыскивали разные другие
предлоги, чтобы удовлетворить снедающее их любопытство, но как только Брэдли
вступил в подростковый возраст, на пару лет раньше, чем она, эта расчудесная дружба
изменилась к худшему. В средней школе Брэдли стал чемпионом по плаванию, нашел себе
девиц с более интересной анатомией и стал относиться к Аманде как к младшей
сестренке; но у нее была хорошая память, она не забыла тайных игр в глубине сада и
собиралась в сентябре отправиться в МТИ, чтобы напомнить о них другу. А пока не
стоило волновать его такими подробностями, как эта вечеринка.
В мамином холодильнике она частенько находила карамельки и печенья с травкой —
подарки художника Матеуша Перейры: Индиана забывала о них, они валялись на полочках
месяцами, покрывались зеленью и выбрасывались в мусорное ведро. Аманда попробовала
парочку, чтобы не отставать от своего поколения, но не нашла ничего приятного в
отключке мозгов: потерянные часы, которые можно было бы с пользой употребить, играя
в «Потрошителя»; но этим воскресным вечером, ежась под фонарем в потрепанном
дедовом кардигане, она с тоской припомнила печенья Перейры, которые помогли бы
справиться с паникой.
В половине одиннадцатого Аманда уже чуть не плакала: наверняка Синтия надула ее
из чистой зловредности. Девчонки узнают, как ее кинули, она станет посмешищем
школы. Все равно не буду реветь. Аманда уже собиралась звонить деду, чтобы тот
забрал ее отсюда, но в этот самый миг на углу улиц Джеари и Пауэлл остановился
фургончик, кто-то высунулся из окошка и помахал ей.
Аманда побежала вприпрыжку, сердце бешено билось. В машине было трое парней,
тонущих в облаке дыма, все были в улете выше ракет, даже тот, кто сидел за рулем.
Один слез с переднего сиденья и усадил Аманду рядом с водителем, черноволосым
парнем, очень красивым, в готическом стиле. «Привет, я — Клайв, брат Синтии», —
представился тот и до отказа надавил на акселератор, даже не дав девочке времени
как следует захлопнуть дверь. Теперь Аманда вспомнила: Синтия всех знакомила со
своим братом на рождественском концерте, который оркестр колледжа давал для
родственников учениц. Клайв пришел с родителями, в синем костюме, белой рубашке и
начищенных до блеска ботинках, не то что этот псих, бледный как смерть, с лиловыми
подглазьями, который сейчас сидел с ней рядом. После концерта Клайв похвалил ее
игру на скрипке преувеличенно вежливо, чуть ли не с насмешкой. «Надеюсь снова
увидеть тебя», — сказал он и подмигнул на прощание, а она подумала, что плохо
расслышала, ведь до сих пор ни один парень не взглянул на нее дважды, насколько ей
было известно. Аманда решила, что Клайв и явился причиной странного приглашения
Синтии. Этот новый Клайв, похожий на привидение, и его бешеная езда вызывали
беспокойство, но, по крайней мере, это был кто-то знакомый, кого можно было
попросить вовремя завезти ее в школу на следующий день.
Клайв вопил как сумасшедший, прикладывался к фляге, которая переходила из рук в
руки, но ему удалось пересечь мост Золотые Ворота и двинуться дальше, по автостраде
, ни в кого не врезавшись и не попавшись на глаза полицейским. В Саусалито
Синтия и еще какая-то девчонка сели в машину, устроились на сиденьях и отхлебнули
из той же самой фляжки, не удостоив Аманду взглядом и не ответив на ее приветствие.
Клайв широким жестом предложил Аманде выпить, и она не рискнула отказаться. В
надежде немного расслабиться она отхлебнула обжигающей жидкости: в горле запершило,
на глаза навернулись слезы. Аманда себя чувствовала неловкой, лишней, как всегда,
когда она оказывалась в компании; вдобавок смешной, потому что ни одна из девочек
не вырядилась так, как она. Нечем было прикрыть разрисованные руки: перед тем как
залезть в машину, она сунула дедов кардиган в рюкзачок. Аманда старалась не
обращать внимания на насмешливый шепоток, доносившийся с задних сидений. Клайв
выехал из Тибурона и долго вилял по дороге, что шла вдоль залива, потом поднялся на
холм и стал рыскать туда-сюда в поисках нужного направления. Когда они наконец
приехали, Аманда оказалась перед особняком, отделенным от соседних домов стеной, с
виду неприступной; перед входом были припаркованы десятки автомобилей и мотоциклов.
Она вылезла из фургончика с дрожью в коленках и следом за Клайвом пошла через
полутемный сад. У самого крыльца, под кустом, она спрятала рюкзак, но в мобильник
вцепилась, словно в спасательный круг.
Внутри было полно молодежи: кто плясал под оглушительно грохочущую музыку, кто
пил, кто валялся на лестнице, среди пивных банок и винных бутылок, которые катались
по ступенькам. Никаких тебе лазерных лучей и психоделической цветомузыки: пустой
дом, без мебели, только в зале какие-то ящики; воздух густой, будто картофельное
пюре; от дыма не продохнуть, всюду витает отвратительный запах краски, марихуаны и
отбросов. Аманда остановилась в страхе, не в силах двинуться дальше, но Клайв
прижал ее к себе и затрясся в ритме неистовой музыки, увлекая девочку в зал, где
каждый танцевал как мог, затерянный в собственном мире. Кто-то протянул ей бумажный
стаканчик — коктейль с ананасовым соком, и Аманда, у которой пересохло в горле,
прикончила его в три глотка. Страх душил ее, стены сдавливали: так уже бывало в
детстве, когда она пряталась в самодельном шатре, убегая от безмерных опасностей
мира, от ранящего присутствия человеческих существ, от гнетущих запахов и
оглушающих звуков.
Клайв стал целовать ее в шею, подбираясь к губам, и Аманда в ответ треснула его
мобильником по лицу, чуть не сломав ему нос; однако это его не остановило. В
отчаянии Аманда вывернулась из рук, которые шарили в вырезе футболки и под короткой
юбкой, а затем стала пробиваться сквозь толпу. Ее, которая могла вынести
прикосновения только самых родных людей и некоторых животных, толкали, давили,
куда-то влекли чужие тела. Аманда кричала, кричала и кричала, но в грохоте музыки
никто ее не слышал. Она опускалась на дно морское, без дыхания, без голоса:
умирала.
Аманда, похвалявшаяся тем, что ей не нужны часы: она и так всегда знает,
который час, теперь не могла бы сказать, сколько времени провела она в этом доме.
Не помнила она также, довелось ли ей в течение ночи снова столкнуться с Синтией и
Клайвом; знать не знала, каким образом удалось пробиться сквозь толпу и укрыться
среди ящиков, на которых расставили музыкальную аппаратуру. Там провела она целую
вечность, скорчившись, сложившись в сотню раз, наподобие циркового гимнаста,
объятая невольной дрожью, сомкнув веки и заткнув пальцами уши. Ей и в голову не
пришло выбежать на улицу, позвать на помощь деда или позвонить родителям.
В какой-то момент завыли сирены, полиция окружила участок и ворвалась в дом, но
к тому времени Аманда настолько погрузилась в себя, что лишь через несколько минут
заметила, что веселый гомон голосов и грохот музыки сменились свистками, командами
и грозными окриками. Она рискнула открыть глаза и чуть-чуть высунуть голову из-за
ящиков: увидела, как лучи фонарей прорезают тьму, и мимо шли люди, которых гнали
полицейские в униформе. Некоторые пытались удрать, но большинство подчинилось
приказу покинуть дом и выстроиться на улице, где молодняк обыскали на предмет
оружия или наркотиков и приступили к допросу, отведя несовершеннолетних в сторонку.
Все рассказывали одну и ту же историю: каждый получил приглашение по электронной
почте или в «Фейсбуке» какого-то друга; никто не знает, чей это дом; понятия не
имел, что он стоит пустой и выставлен на продажу; никто не может объяснить, каким
образом дверь оказалась открыта.
Девочка сидела молча в своем укрытии; за ящики никто не заглянул, хотя двое или
трое полицейских обыскали дом сверху донизу, открывая двери и заглядывая во все
углы, дабы убедиться, что все вышли наружу. Мало-помалу в доме все стихло — только
с улицы доносились шум и голоса; тогда Аманда заново обрела способность думать. В
тишине, без угрожающего натиска толпы девочка ощущала, как расступаются стены и с
каждой минутой все легче дышать. Она решила дождаться, пока все уйдут, а потом
выйти из укрытия, но в этот момент послышался властный голос: офицер полиции отдал
приказ запереть дом и выставить пост, пока не явится техник, чтобы заново
подключить сигнализацию.
Через полтора часа полиция арестовала наркоманов, разогнала всех прочих,
предварительно записав их данные, а несовершеннолетних забрала в участок, где они
должны были дожидаться родителей. Тем временем служащий охранной фирмы крепко-
накрепко запер двери и окна, поставил сигнализацию и детектор движения. Аманду
заточили в пустом и темном особняке, откуда не выветрилась еще тошнотворная вонь
попойки; девочка не могла сдвинуться с места или попытаться открыть окно: тотчас же
сработает сигнал тревоги. Теперь, когда вмешалась полиция, ситуация казалась
безвыходной: Аманда не могла прибегнуть ни к матери, ведь у той не было машины,
чтобы ехать в такую даль; ни к отцу, который из-за идиотизма дочки не оберется
стыда перед коллегами; ни тем более к деду: тот никогда ей не простит, что она
отправилась в такое место, не предупредив его. Одно только имя всплыло в памяти,
единственный человек, который поможет ей, не задавая вопросов. Аманда набрала
номер, потом еще раз, еще и еще, пока телефон не разрядился, но слышала только
голос автоответчика. Найди меня, найди, найди. Потом Аманда снова свернулась среди
ящиков, окоченев от холода, и стала ждать рассвета: вдруг все-таки, молилась
девочка, кто-нибудь явится освободить ее.
В третьем часу ночи мобильный телефон Райана Миллера несколько раз принимался
вибрировать, поодаль от кровати, воткнутый в гнездо зарядки, которая висела на
стене. Полярный холод стоял в его лофте, просторном помещении, переоборудованном из
старой типографии: кирпичные стены, цементный пол, сеть металлических труб на
потолке, минимум мебели, никаких занавесок, ковров или отопления. Миллер спал в
кальсонах, под электрическим одеялом, прикрывая голову подушкой. В пять часов утра
Аттила, которому зимние ночи казались нескончаемыми, прыгнул на постель, давая
понять, что пора приступить к утреннему ритуалу.
Миллер, привыкший к жизни в казармах, тут же машинально поднялся, хотя перед ним
еще смутно витали образы беспокойного сна, нашарил подле кровати протез и прицепил
его в темноте. Аттила весело залаял, толкаясь башкой, и хозяин, отвечая на
приветствие, похлопал пса по холке, потом включил свет, надел толстовку, теплые
носки и направился в ванную. Выйдя оттуда, обнаружил Аттилу, который ждал его с
деланым безразличием, только хвост вилял, будто сам по себе, выдавая собачье
нетерпение: картина эта неукоснительно повторялась день за днем. «Потерпи, дружок,
уже иду», — сказал Миллер, вытирая лицо полотенцем. Он отмерил Аттиле порцию еды и
положил в плошку; тут пес перестал притворяться и начал причудливый танец, какой
исполнял каждый раз перед завтраком, но к миске не подходил, пока Миллер не
пригласил его жестом.
Перед тем как приступить к медленной гимнастике цигун, этой медитации в
движении, которой он предавался ежедневно по полчаса, Миллер бросил взгляд на
мобильник и обнаружил звонки Аманды: их было так много, что не стоило и считать.
Найди меня, я спряталась, приехала полиция, мне не выйти, меня заперли, найди меня,
маме ничего не говори, найди меня… Он набрал номер девочки, убедился, что сигнала
нет, и сердце всего раз встрепенулось в груди перед тем, как на смену волнению
пришло привычное спокойствие — спокойствие, которым Миллер был обязан самой жесткой
в мире военной подготовке. Он заключил, что дочь Индианы попала в переделку, но
ничего смертельного: это не похищение, настоящей опасности нет, хотя девочка,
должно быть, очень напугана, раз не в состоянии объяснить, что с ней стряслось и
где она находится.
Миллер мгновенно оделся и устроился перед компьютерами. У него были машины самых
последних моделей и самые сложные программы вроде тех, какими располагает Пентагон,
благодаря чему он имел доступ к любым базам данных на каком угодно расстоянии.
Определить, где находится мобильник, с которого поступило восемнадцать звонков, не
составило труда. Миллер позвонил в полицейское управление Тибурона, представился,
попросил соединить его с начальником, а у того спросил, не было ли этой ночью
каких-либо происшествий. Офицер, думая, что Миллер ищет кого-нибудь из задержанных
ребят, рассказал о вечеринке и назвал адрес особняка, не видя в том большой беды:
такое случалось не впервые и на этот раз не было актов вандализма. Теперь все в
норме, говорил он: сигнализацию починили и предупредили агентство по недвижимости,
которое занимается продажей дома, что там нужно произвести уборку. Наверняка против
ребят не будут выдвинуты обвинения, хотя это не полиции решать. Миллер поблагодарил
полицейского и через секунду вывел на экран вид на дом с высоты птичьего полета и
карту, на которой был указан маршрут. «Пошли, Аттила!» — сказал он собаке. Пес не
мог слышать его, но по тому, как вел себя хозяин, понял, что речь не идет о
прогулке по кварталу: то был призыв к действию.
Быстрыми шагами направляясь к грузовичку, Миллер позвонил Педро Аларкону,
который в этот час, скорее всего, готовился к занятиям, попивая мате. Приятель
неукоснительно хранил некоторые обычаи Уругвая, своей родины, как, например, это
зеленое горькое пойло, по мнению Миллера ужасное. Он со всем тщанием соблюдал
малейшие детали: использовал только серебряные сосуд и трубочку, унаследованные от
отца; заварку, присланную из Монтевидео, и фильтрованную воду, подогретую до
определенной температуры.
— Одевайся, я за тобой заеду через одиннадцать минут, захвати инструмент: нужно
отключить сигнализацию, — объявил Миллер.
— В такую рань, приятель? В чем дело-то?
— Незаконное проникновение, — отчеканил Миллер.
— Где сигнализация, какая?
 — В доме, вряд ли сложная.
— Слава богу, хоть не банк грабить, — вздохнул Аларкон.
Еще не рассвело, и на дорогах было пусто, несмотря на понедельник, когда
Райан Миллер, Педро Аларкон и Аттила переехали через мост Золотые Ворота. Красная
стальная конструкция, подсвеченная желтоватыми огнями, казалось, висела над
бездной, а с далекого маяка доносился низкий рев сирены, указывающей кораблям путь
в густом тумане. Чуть позже, когда друзья добрались до жилых кварталов Тибурона,
небо стало светлеть, заурчали первые машины, и спортсмены, ранние пташки, вышли на
пробежку. Подумав, что в таком благополучном районе жители с подозрением относятся
к чужакам, «морской котик» припарковал грузовичок за квартал до нужного места и
сделал вид, будто выгуливает пса — а на самом деле наблюдал.
Педро Аларкон подошел к дому твердой походкой, будто сам хозяин направил его
туда, поковырял металлическим стерженьком в навесном замке — детская забава для
этого Гудини, способного взломать сейф с закрытыми глазами, — и меньше чем через
минуту дверь открылась. Безопасность была профессией Райана Миллера, он работал по
контрактам на военных и на правительство, разрабатывая системы защиты информации.
Задача его состояла в том, чтобы проникнуть в мозг человека, который пожелал бы
украсть тот или иной материал, думать так, как думает противник, вообразить
множество возможностей достигнуть цели, а потом наметить способ этому
воспрепятствовать. Видя, как Аларкон орудует своим стерженьком, он подумал, что
любой умелец, стоит ему захотеть, может взломать самые сложные системы защиты; в
этом опасность терроризма: хитрость одного человека, скрытого в толпе, против
титанической силы целой нации.
Педро Аларкон, уругваец пятидесяти девяти лет, был вынужден покинуть родину в
году, во времена жестокой военной диктатуры. В восемнадцать лет он вступил в
ряды тупамарос, партизан левого толка, которые вели вооруженную борьбу с
правительством Уругвая, убежденные, что лишь насильственным путем можно свергнуть
правящую систему, основанную на злоупотреблениях, коррупции и несправедливости.
Боролись они по-разному, в частности подкладывали бомбы, грабили банки и похищали
людей, пока движение не было подавлено военной силой. Многие погибли в боях, других
казнили или захватили в плен и подвергли пыткам; остальные бежали из страны.
Аларкон, который вступил во взрослую жизнь, собирая бомбы и взламывая замки во имя
борьбы тупамарос, вставил в рамку и повесил на стену старый, семидесятых годов,
пожелтевший от времени плакат: там были фотографии, его и еще трех товарищей, за
голову которых военные назначили цену. На той фотографии можно было увидеть
бледного юношу, бородатого, длинноволосого, с изумленным выражением лица: персонаж
этот ничуть не походил на седовласого мужчину, маленького, поджарого, двужильного,
мудрого и невозмутимого, обладающего неимоверной ловкостью рук, которого знал
Миллер.
Уругваец занимался проблемами искусственного интеллекта в Стэнфордском
университете и там же преподавал; кроме того, соперничал в триатлоне с Райаном
Миллером, который был на двадцать лет моложе. Кроме общих интересов в области
технологии и спорта, оба были молчунами и поэтому хорошо ладили. Жили они скромно,
оставались холостяками, и если кто-то у них об этом спрашивал, говорили, что
слишком закалены жизнью, чтобы верить в прелести любви и связывать себя с одной
женщиной, когда в мире столько других, готовых одарить благосклонностью; но в
глубине души подозревали, что им просто не повезло. Старость без пары — горькая
смерть, считала Индиана Джексон, и оба были согласны с ней, хотя ни за что бы в
этом не признались.
За несколько минут Педро Аларкон взломал дверной замок, отключил
сигнализацию, и оба друга вошли в дом. Миллер включил подсветку мобильника и
придержал Аттилу, который с рычанием рвался с поводка, тяжело дыша и оскалив клыки,
готовый к бою.
И тут, будто темноту прорезала вспышка, и прогремел выстрел. Райан Миллер, как
это часто с ним случалось в самый неподходящий момент, очутился в Афганистане.
Какая-то часть сознания способна была следить за тем, что происходило с ним:
посттравматический синдром со всеми последствиями в виде всплывающих образов
прошлого, ночных страхов, депрессии, припадков слезливости или гнева. Ему удалось
преодолеть тягу к самоубийству, алкоголизм, наркоманию, все то, что чуть не
сокрушило его несколько лет назад, но он знал, что симптомы могут снова проявиться
в любой момент: никогда нельзя расслабляться, и вот теперь, в этот самый момент,
враги идут в атаку.
Послышался голос отца: ни один мужчина, достойный носить мундир, не распускает
слюни, выполнив приказ, и не считает, будто армия виновата в том, что он видит
дурные сны: война создана для сильных и отважных, а если ты боишься крови, поищи
себе другое ремесло. В какой-то части сознания выстроились цифры, запечатленные в
памяти: 2 американских солдат воевали в Ираке и Афганистане за последние
десять лет; были убиты, 47 получили ранения, в большинстве случаев
тяжелые; лечились от того же синдрома, что и он сам, хотя эта цифра и не
отражала реального положения вещей в американских вооруженных силах; примерно
солдат получили психические расстройства или повредились рассудком. Но другая
часть сознания Райана Миллера, та, над которой он не был властен, не могла
отрешиться от той особенной ночи — ночи в Афганистане.
Взвод «морских котиков» продвигается по пустоши, направляясь к деревне,
расположенной у подножия высоких гор. Приказано сровнять с землей дом за домом,
обезвредить террористическую группировку, которая, по некоторым сведениям, орудует
в этом районе, и захватить языка. Конечная цель — ускользающий призрак Усамы бен
Ладена. Операция — ночная, чтобы застигнуть врага врасплох и свести до минимума
потери среди гражданского населения: по ночам женщины не ходят на рынок и детишки
не играют в придорожной пыли. Она также и тайная, эта операция, ее нужно
осуществить быстро и без особого шума, чему и служит подразделение, специально
подготовленное к тому, чтобы действовать в невыносимой жаре пустыни, арктическом
холоде, подводных течениях, самых неприступных горах и тлетворных джунглях. Ночь
светлая, лунная; Миллер издалека различает очертания деревни, а подойдя поближе,
видит отчетливо дюжину глинобитных хижин, колодец и загоны для скота. Вздрагивает
от блеяния козы в этой призрачной ночной тишине, по рукам, по затылку пробегают
мурашки, адреналин выбрасывается в кровь, каждый мускул напряжен, каждая клеточка
тела ощущает присутствие других людей, которые шагают рядом и составляют единое
целое: шестнадцать товарищей и одно сердце на всех. Это им вдалбливал инструктор на
самой первой тренировке, а после — во время адской недели, знаменитой hell week,
когда все они должны были выйти за пределы человеческих сил, последнее испытание,
которое преодолели всего лишь пятнадцать процентов: они-то и есть непобедимые.
— Эй, Райан, что с тобой, дружище?
Голос донесся издалека и дважды повторил его имя, прежде чем Миллер смог
вернуться из той афганской деревни в опустевший дом, находящийся в городке
Тибуроне, Калифорния. Педро Аларкон тряс его, схватив за плечи. Райан Миллер вышел
из транса и глубоко вздохнул, прогоняя воспоминания и стараясь сосредоточиться на
настоящем моменте. Услышал, как Педро зовет Аманду, не слишком громко, чтобы
девочка не испугалась, и тут обнаружил, что спустил Аттилу с поводка. Поискал его,
светя мобильником, и увидел, как пес снует из стороны в сторону, уткнувшись носом в
пол, обескураженный дикой смесью запахов. Он был натаскан на то, чтобы искать
взрывчатку и людей, как живых, так и мертвых; два раза хлопнув пса по шее, Миллер
заранее дал ему понять, что надо искать живого человека. Теперь он не стал звать
Аттилу, поскольку пес был глухой, но догнал его и схватил поводок. Аттила застыл
как вкопанный, вопросительно глядя на хозяина. Миллер дал ему время успокоиться, а
потом они вместе продолжили поиски. Миллер крепко держал ретивого пса на всем их
пути из кухни в прачечную, а потом и в зал; Аларкон тем временем сторожил у входной
двери. Аттила быстро привел Миллера к ящикам, зарылся носом в доски, оскалил зубы.
Миллер посветил туда и увидел скорченную фигурку: это зрелище снова отбросило
его в прошлое, и на какой-то миг перед ним предстали дети, дрожащие, забившиеся в
подпол: девочка лет четырех-пяти, повязанная платком, с выражением страха в
огромных зеленых глазах, и малыш, прильнувший к ней. Аттила зарычал, дернул за
поводок, и это вернуло Миллера в настоящее время и в это место.
Аманда обессилела от слез и заснула среди ящиков, свернувшись клубком,
наподобие кошки, чтобы немного согреться. Аттила узнал ее по запаху и уселся,
ожидая очередной команды, а Миллер тем временем пытался ее разбудить. Аманда с
трудом приподнялась — тело затекло, свет бил в глаза, она не сразу сообразила, где
находится, и только через несколько секунд припомнила, что с ней случилось. «Это я,
Райан, все хорошо», — прошептал Миллер, помогая ей распрямиться и встать на ноги.
Узнав его, девочка бросилась ему на шею, припала к широкой груди; а этот сильный
мужчина пытался ее успокоить, похлопывая по спине, нашептывая ласковые слова, какие
никогда никому не говорил. Он был растроган до глубины души, как будто не эта
избалованная девчонка плакалась ему в жилетку, но та, другая, зеленоглазая, и ее
братишка, дети, которых он должен был бережно извлечь из укрытия и на руках отнести
в безопасное место, чтобы они не увидели того, что случилось. Миллер набросил на
Аманду свою кожаную куртку, взял ее под руку; они вышли в сад, подобрали рюкзак,
который девочка спрятала в кустах, и направились к грузовичку, где стояли и ждали,
пока Педро Аларкон закроет дом.
Аманда вся опухла от слез, простуда, которую она подхватила пару дней назад,
после такой ночи разыгралась не на шутку. Миллер с Аларконом полагали, что ей не
стоит ехать в колледж в таком состоянии, но, поскольку девочка настаивала, они
заехали в аптеку, купили таблетки и заодно спирту, чтобы оттереть светящуюся краску
с рук. Потом позавтракали в единственном кафе, к тому времени открытом: там было

Кани
Джони Айв. Легендарный дизайнер
Apple
 Leander Kahney
Jony Ive
The Genius Behind Apple’s Greatest Products

Научный редактор Станислав Потемкин

Книга рекомендована к изданию Дмитрием Матыциным

© Leander Kahney, All rights reserved including the right of

Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не

© Электронная версия книги подготовлена компанией ЛитРес

Легенда гласит, что Чингфорд – родина стейка «сирлойн». Говорят, в

Яблоко от яблони
Влияние Майка Айва простиралось далеко за пределы собственной
семьи и не по годам развитого ребенка. Долгие годы он работал в Эссексе
серебряных дел мастером, а также школьным учителем. Один из коллег
называл его добрым великаном. Майка очень любили и восхищались его
искусством{2}.
Умея работать руками, он решил преподавать ремесло
профессионально, а затем, продвигаясь по ступеням образовательной
системы, приобрел большое влияние. Майк стал одним из немногих
учителей, которых министерство образования освободило от повседневной
рутины и удостоило высокого титула инспектора ее величества. В его
обязанности входил контроль качества обучения в школах округа, в
основном в области дизайна и технологий.
В то время британские школы пытались повысить уровень
профессионально-технического обучения. Пропасть между
теоретическими и практическими предметами, в число которых входил
дизайн, постоянно росла. Уроки работы по дереву, металлу, обучение
поварскому делу – в сущности, все уроки труда – считались
непрестижными и плохо финансировались. Хуже того: как сказал один
бывший учитель, не имея установленных стандартов, школы «могли учить,
чему вздумается»{3}.
Майк Айв вывел дисциплину, названную впоследствии «технология и
дизайн», на новый уровень, и она попала в основной перечень предметов
всех школ Великобритании{4}. В новаторском предмете, который Майк
помог разработать, акцент был сделан не на приобретении навыков
изготовления вещей, а на единстве теории и практики.
«Как педагог Майк намного опередил свое время, – говорит Ральф
Тэбберер, его бывший коллега, в новом веке ставший генеральным
директором школ в правительстве Тони Блэра. – Он участвовал в
подготовке обязательной программы, ставшей образцом для всех
британских школ. Впервые в мире в Англии и Уэльсе любой ребенок в
возрасте от пяти до шестнадцати лет смог обучаться технологии и дизайну.
Под влиянием Майка этот ранее второстепенный предмет стал занимать от
семи до десяти процентов учебного времени».
По словам другого бывшего коллеги, Малкольма Мосса, «Майк
заработал репутацию страстного поборника технологии и дизайна»{5}. На
практике Майку удалось превратить «урок для бездельников» в серьезную
подготовку, тем самым заложив фундамент для целого поколения
одаренных британских дизайнеров. Среди них был и его сын.
Тэбберер вспоминает, как Майк рассказывал об успехах Джони в учебе
и его растущем увлечении дизайном. Айв-старший не был напористым
папашей, пытающимся сделать из сына свое подобие, как отец
теннисисток Винус и Серены Уильямс. «Влияние Майка на талант сына
заключалось исключительно в заботе, – утверждает Тэбберер. – Он
постоянно рассказывал Джонатану о дизайне. Когда они шли по улице,
Майк показывал разные виды уличных фонарей и спрашивал Джонатана,
чем они отличаются: как падает свет, какие погодные условия могут
повлиять на выбор дизайна. Они постоянно говорили о созданной
человеком среде, рукотворных предметах вокруг… и о том, как их можно
улучшить»{6}.
«Майк обладал мягкой силой и был неутомимо хорош в своем деле, –
добавляет Тэбберер. – Он был очень добрым, знающим, благородным и
обходительным. Классический английский джентльмен». Эти черты
приписывали и Джони.

На север
Когда Джони не было и двенадцати, семья переехала в Стаффорд,
средних размеров городок в Западном Мидленде, лежащий в паре сотен
километров к северу. Зажатый между крупным промышленным
Вулвергемптоном на юге и Сток-он-Трентом на севере, Стаффорд был
милейшим местом, полным красивых старинных домов. С одной стороны
над городом возвышались отвесные руины Стаффордского замка,
основанного норманнскими завоевателями, пришедшими в Британию в
одиннадцатом веке.
В начале х Джони поступил в Уолтонскую среднюю школу,
расположенную на окраине Стаффорда. С местными ребятами он ходил на
обычные школьные занятия и, похоже, легко приспособился к новой малой
родине. Одноклассникам он запомнился полноватым, темноволосым,
скромным подростком. У него было много друзей, он участвовал во
внеклассных мероприятиях. «Джони был очень целеустремлен и сразу
адаптировался», – вспоминает Джон Хэддон, бывший учитель немецкого
{7}.

Хотя в Уолтоне был кабинет с компьютерами Acorn, BBC Micro и даже

Стипендия как исключение из правил

«Он был похож на щетку для волос!»

Снова учиться
После стажировки в RWG Джони вернулся на север. Он продолжил
обучение и в том же году выиграл престижный грант на путешествие от
Королевского общества поддержки искусства, производства и торговли,
более известного как Королевское общество искусств (Royal Society of Arts,
RSA){45}.
Основанное в году в кофейном магазине в Ковент-Гардене
Королевское общество искусств, занимающееся пропагандой социальных
преобразований, было одной из старейших и самых престижных
благотворительных организаций в Великобритании{46}.
Стипендия Королевского общества искусств очень выгодно отличалась
от других, и за нее боролись сотни студентов по всей стране. Каждую
стипендию спонсировала конкретная компания, поэтому эти гранты были
инструментом трудоустройства, средством, помогающим корпорациям
найти горящих дизайном студентов. В год, когда Джони получил первую
стипендию по офисному и домашнему оборудованию, спонсором была
Sony.
Победу ему принес один из крупных институтских проектов –
концептуальный футуристический телефон. Это была абстрактная работа,
упражнение в дизайне будущего, призванное научить студентов мыслить
по принципу «А если?». В то время Ньюкасл делал акцент на
зарождающихся технологиях, примером которых может служить плеер
Walkman компании Sony, подаривший нам новый способ слушать музыку.
Сегодня эти устройства кажутся примитивными, но тогда портативная
техника только начинала входить в повседневную жизнь. И каждый
студент был обязан иметь Walkman{47}.
Студенты Политехнического института понимали, что именно новые
технологии будут определять их карьеру. «Нам твердили, что наша
работа – сделать их главной тенденцией, – говорит однокурсник Джони
Крэйг Маунси. – Они были основой нашего обучения… Именно поэтому
оно было таким успешным. Нас побуждали использовать и изучать
технологические новинки, интегрировать их в наши дизайны.
Преподаватели поощряли наши рассуждения о направлениях развития
технологий будущего и их последствиях».
Приняв вызов, Джони разработал аппарат, представлявший собой
инновационный подход к телефонной связи. Это было задолго до того, как
мобильные стали повседневностью, поэтому принесший ему победу
проект был стационарным телефоном. Что характерно, Джони удалось
переосмыслить стандартный образ: в то время микрофон делали в виде
трубки со спиральным шнуром, а у Джони он был похож на знак вопроса.
 Он назвал его несколько претенциозно – Orator. Телефон был белого
цвета и сделан из пластиковой трубки диаметром два с половиной
сантиметра. Микрофон был встроен в основание: говорящий должен был
держать телефон за ножку вопросительного знака, дужка которого
заканчивалась наушником с динамиком{48}.
Дизайн был отличный, хотя, возможно, не слишком практичный. Он
принес Джони грант в пятьсот фунтов на путешествие, который он тогда
отложил. Про телефон узнали художники фантастического кинофильма с
участием Джеки Чана и попросили использовать прототип в качестве
реквизита. Джони отказал, потому что считал его слишком хрупким для
того, чтобы использовать на съемочной площадке{49}.
Это была не последняя встреча Джони с Королевским обществом
искусств. Год спустя он вместе с другом Дэвидом Тонгом вновь подал
заявку на студенческую стипендию. В этот раз главным спонсором
конкурса был производитель программных и аппаратных продуктов Pitney
Bowes, и победитель получал право посетить штаб-квартиру компании в
Стэмфорде.
На последнем году обучения в конце курса по промышленному дизайну
Джони и Тонг должны были сделать большой самостоятельный проект, а
также написать диссертацию. Тонг работал над алюминиевыми офисными
креслами, а Джони – над комбинацией слухового аппарата и микрофона
для слабослышащих учащихся{50}. В году аппарат будет показан на
выставке Центра молодых дизайнеров в Лондоне. Но тогда два без пяти
минут выпускника были полны решимости выиграть конкурс Королевского
общества искусств и разработали совершенно другой продукт{51}.
«Мы знали, что можем объединить наши умения, и были уверены в
победе, – говорит Тонг. – В то время я занимался двумя прототипами
алюминиевых офисных стульев для выпускного проекта, а Джонатан сидел
над своими слуховыми аппаратами. Я думаю, мы почувствовали, что у нас
хватит сил на нечто большее, и решили объединиться. Мы были
амбициозны».
Джони и Тонг подошли к участию в конкурсе стратегически. Они
просмотрели различные проектные задания – по сути, заявки на
разработки, и выбрали «умный банкомат». Футуристический банкомат
обещал стать не только интересной задачей, но и хорошим приложением
объединенных усилий.
Они определили план совместной работы, ведущий к победе и
позволяющий сделать что-то полезное и эстетически приятное. Тонг был
очень рад сотрудничеству. «Это был масштаб, который нравился
Джонатану, процесс, который он мог контролировать и
совершенствовать, – говорит Тонг. – Его работы всегда выделялись
поразительным уровнем исполнения. Другие могут мыслить
концептуально и креативно, но лишь немногие способны на такое
качество… Это по-прежнему остается отличительной чертой его работ».
Джони и Тонг сделали банкомат с плоским экраном: чистые линии,
никаких украшений и, в стиле Джони Айва, из белого пластика. Компания
Pitney Bowes вручила разработчикам дополнительную награду от Уолтера
Уилера[6], которая предусматривала намного большую премию, чем
предыдущая, – полторы тысячи фунтов.
Годы спустя Тонг, который продолжил карьеру в IDEO и сейчас
руководит собственной дизайн-студией The Division в Лондоне, все так же
гордится этим проектом и вложенными усилиями. «Мы продумали связь
банкомата с пользователем, аспекты, связанные с инвалидами, и
пространством, в котором он должен был стоять. Это было безупречное
произведение, которое – без ложной скромности – визуально и по уровню
детализации намного опережало то, что тогда делало большинство
студентов и профессиональных дизайнеров. Мне кажется, судьи были
очень удивлены».
Джони тоже очень гордился своей преддипломной работой. Он
доработал телефон Orator и пригласил друга по RWG Клайва Гриньера на
заключительную презентацию. Гриньер пять часов ехал из Лондона в
маленькую квартирку Джони в Ньюкасле. Добравшись, он был поражен
увиденным: помещение было завалено пенопластовыми моделями –
наглядным свидетельством дизайнерской дисциплины. Большинство
студентов ограничились бы пятью-шестью образцами, а Джони сделал
сотню{52}.
«Я никогда ничего подобного не видел – это было искреннее
стремление к совершенству», – вспоминает он.
По словам Гриньера, разница между соседними моделями была почти
незаметной, но поэтапная эволюция выдавала стремление Джони к
тщательной проработке замысла, желание сделать все как надо. Создание
множества образцов станет еще одной его характерной чертой в Apple.
«Было невероятно, что он сделал их так много и что каждая из них
немножко отличалась от предыдущей. Представляю, какие выводы сделал
бы Чарльз Дарвин: это было как наблюдать эволюцию своими глазами.
Джони жаждал совершенства, поэтому все до одной модели имели
крохотные отличия, ведь единственный способ понять, к лучшему
изменение или нет, – сделать реальный образец»{53}.
Джони пригласил и своего спонсора из RWG Фила Грея, который тоже
живо помнит отточенную окончательную модель телефона. «Это был
исключительный образец дизайна, очень интересная идея, – говорит
Грей. – Он был очень логичным, прекрасно продуманным. Просто
фантастика. Не забывайте, что в то время мобильных телефонов еще не
было. Телефон выглядел как коробка с диском или кнопками, а сверху
лежала трубка, поэтому дизайн Джони был очень дерзким, при этом в
высшей степени простым и очень хорошо обоснованным с точки зрения
логики и эргономики».
Преподаватели Политехнического института также были восхищены
работой: выпускная презентация Джони принесла ему диплом первой
степени – высшей в Великобритании.
В двадцать лет он заслужил признание, уважение и восхищение
профессионалов в своей области. «Его работы были
экстраординарными», – говорит Грей.
Джони стал первым старшекурсником, выигравшим два гранта
Королевского общества искусств. Оглядываясь назад, архивариус общества
Мелани Эндрюс, десятилетиями участвовавшая в присуждении премий,
отметила такой признак одаренности Джони: «В обоих проектах, –
заметила она, – Айв проявил интерес и к проектированию устройства, и к
его программному обеспечению, что стало для Apple рецептом успеха»{54}.

Любовь к первому Macintosh

Летом года Джони Айв и Дэвид Тонг отправились в Америку.

Roberts Weaver Group

Зарождение стиля
Джони был ненасытным читателем. Ему нравились книги по теории
дизайна, труды бихевиориста Берреса Скиннера и литература
девятнадцатого века{77}. Он любил ходить в музеи и вместе с папой много
раз бывал в лондонском музее Виктории и Альберта, одном из крупнейших
мировых собраний в области искусства и дизайна.
Он изучал работы Эйлин Грей, одного из самых влиятельных
дизайнеров мебели и архитекторов двадцатого века. Захватывали Джони и
современные мастера, например Микеле де Лукки, член итальянской
группы дизайнеров «Мемфис», пытавшийся сделать высокие технологии
проще для понимания, человечнее и немного дружелюбнее{78}.
Гриньер помнит, как Джони влюбился в дизайн мебели Джаспера
Моррисона – очень чистый архитектурно, состоящий из прямых линий, без
изогнутых форм. Его также впечатлил Дитер Рамс, легендарный дизайнер
Braun. «Дитер Рамс вдохновлял всех, – признается Гриньер. – С его
принципами нас познакомили в Школе дизайна, однако Tangerine не
подражала ему. Джони просто нравилась простота»{79}.
Философией дизайна интересовались все четыре партнера, но Джони
особенно. Поскольку Гриньер и Дербишир преподавали, они были
заинтересованы в том, чтобы сформировать дизайнерскую философию
фирмы. Гриньер и Дербишир работали в IDEO с Биллом Могриджем, и он
оказал большое влияние на их стиль. Один из главных уроков, который они
усвоили, – «никакой идеологизированности», вспоминает Гриньер.
Другим ключом к успеху Могридж считал сотрудничество.
«В основе работы в IDEO лежал консенсус, поэтому Гриньер и
Дербишир были очень рады, когда их дизайны вызывали общее одобрение.
Они опубликовали много совместных обзоров о перспективах в дизайне, и
это хорошо, потому что так ты постоянно проверяешь себя, стараешься
угодить клиенту и одновременно развиваешься, начинаешь чувствовать
свои возможности, и это захватывает», – рассказывает Филлипс.
Эстетика Tangerine испытывала разные влияния, но дизайнеры никогда
не держались за стиль ради стиля. «Для всех нас, включая Джони, было
важно делать дизайн, служащий определенной цели», – говорит Гриньер.
«Джони стремился все делать правильно и идти к цели. Он очень хотел
очеловечить технологию. Отправной точкой для него всегда было то,
каким продукт должен быть. Он умел не обращать внимания на то, как
товар выглядит сейчас или каким его видит инженер. Он мог заглянуть в
самую суть дизайна изделия. Этот подход разделяли все члены Tangerine,
не столько из-за своего образования, сколько в ответ на то, как работали
другие дизайнеры»{80}.
Для Джони это был ключевой момент. Его индивидуальный
дизайнерский язык угадывался уже в колледже, например использование
белого пластика. Но в Tangerine Джони особенно старался не оставлять на
своих работах личного отпечатка. «В отличие от большинства
современников, Айв не рассматривал дизайн как средство потешить
самолюбие или отдать дань какому-то стилю, – пишет Пол Канкел,
взявший у Джони подробное интервью для своей книги AppleDesign,
посвященной работе отдела дизайна Apple в х. – В своих проектах он
был похож на хамелеона, он приспосабливался к продукту, а не наоборот…
Поэтому ранние работы Айва лишены “авторского стиля”»{81}.
Как тогда, так и сейчас эстетика Джони склонялась к минимализму,
вероятно, в ответ на господствующую в середине х тягу к
избыточности. Это была вершина «дизайнерского десятилетия», в котором
хорошим вкусом считались броские цвета поп-групп Culture Club и
Kajagoogoo. Канкел считает, что Джони избегал стилизации, чтобы
подарить проектам долгую жизнь. «Айв понимал, что в эпоху быстрых
перемен стиль, как ржавчина, разъедает дизайн, и продукт раньше времени
выходит из моды. Он пришел к выводу, что избегание стилизации не
только дает дизайну долговечность, но и позволяет сосредоточиться на
настоящей подлинности продукта, о которой все дизайнеры мечтают, но
редко достигают».
Джони не был одинок. Гриньер, Дербишир, Филлипс и многие их
коллеги тоже были минималистами. Шла глобальная волна минимализма,
принятая Tangerine и подхваченная другими дизайнерами, среди которых
японец Наото Фукасава и Сэм Хект, еще один выпускник колледжа святого
Мартина, который работал над многими дизайнами для Muji. Это был
японский производитель бытовых товаров, лозунг которого был «главное –
качество, а не бренд». «е были перенасыщены дизайном, цветом и
формой, – объясняет профессор Алекс Милтон. – Это была визуальная
перегруженность. Предметы будто кричали на вас. Вещи не передавали
личности своих владельцев – они были прежде всего брендами. Поэтому
дизайнеры хотели быть более спокойными и вдумчивыми, они хотели
вернуться к функциональности и прагматизму».
Дербишир выразил идеологию Tangerine следующим образом: «Мы
пытались сделать вещи лучше, обдумывая их внешнее качество, удобство
пользования и уместность на рынке».
Многие агентства старались делать нечто очень узнаваемое. Гриньер
вспоминает: «Работая у Билла Могриджа, я видел много по-настоящему
хороших дизайнеров, которые умели делать только конкретный вид
офисной продукции. Когда они пытались переносить ту же самую эстетику
на более массовые, повседневные вещи, то терпели поражение –
получались странные техноизделия. Это озадачивало меня. Я полагал, что
дизайн должен говорить на разных языках в зависимости от задачи».
Прогресс в технологии производства позволил Джони и его коллегам
расширить горизонты. «В е годы мы уже могли позволить себе
обращать внимание на внешний декор изделий, – говорит Гриньер. – Их
форма становилась все интереснее. Работа уже не сводилась к тому, чтобы
спрятать электронную начинку и поставить в нужное место кнопку. Мы
могли больше заниматься формой, использовать свойства пластика. Наши
вещи стали не просто функциональными, но и красивыми». Однако у этого
процесса была и обратная сторона, которую Гриньер своими глазами
видел в IDEO. «Дизайнеры часто создавали только форму, – объясняет
он. – Они не думали о том, что, скажем, компьютерный экран и телевизор
выполняют разные функции. Это было неправильно. Мы хотели создавать
не просто красивую оболочку, а дизайн, который впишется в жилье
человека. И мы уделяли очень большое внимание пользовательскому
интерфейсу».
В этом отношении у Джони было свое мнение: приоритетом для него
всегда была красота изделия, а не просто функциональность. Он постоянно
задавал себе вопрос, каким должен быть результат. «Он ненавидел
уродливую, черную, безвкусную электронику, которую выпускали в
е, – вспоминает Гриньер, – терпеть не мог компьютеры с названиями
вроде ZX75 и указанием количества мегабайт».
В эпоху больших перемен в дизайне Джони пытался отыскать свой
собственный путь.

Отчаяние
В свое время компания Ideal Standard обратилась в RWG с просьбой
работать непосредственно с Джони и получила отказ. А Tangerine была
рада оказать такую услугу. Вскоре после прихода Айва Ideal Standard
заказала у них линию сантехники – унитазы, биде и раковины, которые
должны были заменить старую линию Michelangelo.
Джони, Гриньер и Дербишир взялись за дело c присущей им
основательностью. Но работа, казавшаяся спасением для молодой
компании, вскоре превратилась в кошмар. Сегодня можно предположить,
что именно поэтому Джони ушел из Tangerine.
Приступив к работе, Айв обратился за вдохновением к книгам по
морской биологии – он искал в них природные мотивы. «Джони очень
нравилась вода, и он мог подолгу смотреть ее течение, – вспоминает
Гриньер. – Он черпал вдохновение для чаши, которую разрабатывал, и
смотрел на нее почти как на античный артефакт. Он говорил о поклонении
воде. Воды в мире становилось все меньше, ее нужно было беречь. Он
сделал овальную чашу с невероятной архитектурной стойкой. Это было
смело и прекрасно»{82}.
Джони, Гриньер и Дербишир представили Ideal Standard три варианта
коллекции, каждая из которых была названа в честь одной их черепашек-
ниндзя, которые носили имена художников эпохи Возрождения – Рафаэль,
Донателло и Леонардо{83}. В гараже родителей Джони, которые к тому
времени переехали в сельский Сомерсет, они сделали из пенопласта
модели раковин и унитазов. «Они были ошеломляюще хороши», – говорит
Гриньер.
Три дизайнера отправились в центральный офис Ideal Standard в городе
Халл, чтобы вдохновить компанию новым дизайном. Модели поставили в
большой комнате, чтобы менеджер по продукции мог хорошенько их
осмотреть и решить, подходят ли они для презентации. Но на CEO[7] и
других руководителей компании впечатление произвести не получилось.
CEO сразу отверг дизайн и разразился потоком критики. Он сказал, что
модели слишком дороги в производстве и не соответствуют устоявшемуся
стилю. Он беспокоился, что декоративная стойка раковины, которой
Джони очень гордился, может упасть и травмировать ребенка.
 «На презентации было тяжело, – вспоминает Гриньер. – Наши идеи
разнесли в пух и прах… Наш дизайн все-таки очень сильно отличался от
обычной продукции Ideal Standard».
Финальным аккордом стало то, что презентация совпала с британским
Днем смеха, когда все носят красные клоунские носы и собирают средства
на благотворительность. Получить отказ от CEO с поролоновой нашлепкой
на носу – это походило на злую шутку.
Гриньер говорит, что по дороге в Лондон Джони был совершенно
подавлен. «Он был удручен и близок к депрессии, – вспоминает Гриньер. –
Он вложил в проект душу, но этим людям было все равно»{84}. Дербишир
тоже помнит тот день. «Джони был очень огорчен, что его дизайн им
совершенно не понравился».
Чувство юмора обычно позволяло Джони смеяться над неудачами, но
такое сокрушительное поражение нелегко забыть. Несмотря на
подавленное состояние, Джони продолжал работать над дизайном, но все
шло наперекосяк. По мнению Дербишира, проблема была в том, что «в
Ideal Standard хотели сделать дизайн слишком “производственным”, лишив
его сердца и души».
Несмотря на неудачу с Ideal Standard, в Tangerine приходили все более
крупные клиенты. По словам Гриньера, это было похоже на американские
горки.
Фирма грамотно рекламировала себя. «Мы изобрели такой способ
привлечь внимание: я придумывал какой-нибудь концепт, Джони готовил
впечатляющий образец, мы делали красивые фотографии и запускали их в
прессу, чтобы наделать шума, – рассказывает Гриньер. – Всего за пять лет
мы прошли путь от маленькой компании в подсобке лондонского дома до
подрядчика крупных международных клиентов».
Но Джони не нравилось, что частью его работы было продвижение
фирмы. «В Tangerine все партнеры были творцами. Мы гордились собой и
хотели заниматься дизайном, а не быть номинальными руководителями,
которые принимают заказы и перепоручают их работникам. Тем не менее
девяносто процентов времени мы тратили на продажу наших услуг. Джони
же был моложе и хотел посвящать себя разработке классных вещей. Порой
ситуация приводила его в отчаяние», – объясняет Гриньер.
Джони постепенно осознавал, что работа консультанта – не для него.
Он был влюблен в дизайн, но обнаружил, что ему сложно идти на
компромиссы, необходимые для построения бизнеса, и не хотел мириться
с тем, что в маленькой фирме дизайнер должен быть еще и продавцом.
«Я был довольно наивен, – признавался потом Джони. – Я недавно
окончил колледж, но уже очень многому научился и разработал целый ряд
разных предметов: от расчесок и керамики до электроприборов и
телевизоров. Самое главное, что я понял свои сильные и слабые стороны,
мне стало ясно, чем я хочу заниматься. Меня интересовал только дизайн.
Развивать бизнес мне было неинтересно, впрочем, и получалось-то у меня
плохо»{85}.
Было особенно невыносимо, когда труд перечеркивали люди, для
которых он работал. Бывший шеф по RWG Фил Грей разговаривал с ним в
году. «Джони сказал, что в консалтинге его раздражает то, что он не
ведет проект вплоть до завершения. Клиенты выбирают из его работы
какие-то куски и, в соответствии со своими собственными
представлениями, указывают, как соединить их. Ни один проект он не
смог сделать таким, каким задумал изначально. Он настолько опережал
время, что клиенты зачастую просто не понимали, что он делает»{86}.
Отчаяние Джони видел и Гриньер. «Часто он делал превосходный дизайн,
который в инженерном проекте не был и наполовину так хорош, как
следовало».
 Бруннер приходит на помощь
Боб Бруннер, с которым Джони познакомился во время поездки по
Калифорнии, посетил студию на Хокстон-стрит осенью года. Он уже
три года не работал в Lunar Design и осел в Apple, где возглавлял отдел
промышленного дизайна и собрал великолепную команду ярких
дизайнеров, некоторые из которых сыграют потом важную роль в
разработке iPod, iPhone и iPad.
Бруннер прочесывал Европу в поисках дизайнерских фирм, желающих
сотрудничать с Apple в секретном проекте под названием Juggernaut. Хотя
большим компаниям вроде Apple было официально запрещено
использовать внешние заказы для переманивания талантов, впоследствии
Бруннер признался, что это было одной из его целей.
«Я пытался заполучить Джони. Я хотел, чтобы он работал над этим
проектом, и полагал, что так смогу перетащить его в нашу компанию»{87}.
В году Apple по-прежнему была на гребне волны. Крохотный
стартап, ютившийся в гараже Стива Джобса, стал одной из крупнейших
компаний в быстро растущей индустрии персональных компьютеров. Сам
Джобс уже шесть лет не работал в Apple и упорно пытался раскрутить
новую компанию под названием NeXT. Другое его детище, Pixar, также
испытывало трудности. Но уже четыре года спустя студия выпустит свой
первый мультфильм «История игрушек», который станет блокбастером.
Apple руководил Джон Скалли, бывший директор PepsiCo, которого
Стив Джобс переманил в свою компанию фразой: «Вы хотите всю жизнь
торговать подслащенной водой или пойти со мной и изменить мир?»{88}
Сегодня Скалли имеет сомнительную репутацию, но в то время он еще не
оступился. Apple была огромной компанией, а компьютерная
промышленность переживала бум. Верстка стала компьютерной, и на этой
революционной волне Macintosh продавались по всему миру. Компания
отпраздновала свою первую двухмиллиардную квартальную выручку.
Журнал MacAddict провозгласил наступление «золотого века Macintosh».
До появления Windows оставалось несколько лет, и никто еще не
знал, что операционная система Microsoft преобразит индустрию ПК и
почти выведет Apple из бизнеса.
Купаясь в наличных, Apple расширяла линейку продуктов. Скалли
инвестировал 2,1 миллиарда долларов в научно-технические разработки,
чтобы ускорить развитие новых моделей. Большое внимание привлекли
планы создания новой линии инновационных портативных компьютеров,
которые Скалли назвал личными цифровыми секретарями[8]. Этот термин
впервые прозвучал в его выступлении на шоу бытовой электроники в Лас-
Вегасе{89}. Хотя КПК, а именно Newton MessagePad, станут хитом на рынке
только через пару лет, промышленные дизайнеры уже активно над ними
работали.
Группа дизайнеров Бруннера была занята не только MessagePad, но и
новой серией PowerBook. Первый PowerBook еще даже не был выпущен, а
команда Бруннера уже работала над вторым поколением. Это было
революционное устройство: первый «настоящий» ноутбук в
зарождающейся компьютерной индустрии, до сих пор
сконцентрированной на настольных машинах. PowerBook получился
большим, тяжелым и больше походил на стационарный компьютер с
батарейкой… Настоящий кошмар дизайнера. Бруннер и его сотрудники
должны были одновременно изобретать, проектировать и тестировать
машину, и все это в жестких временных рамках.
Видя следующее поколение продукции, Бруннер беспокоился, что
коллектив слишком занят текущими делами и не уделяет достаточно
внимания проектам ближайшего будущего. Было очевидно, что будущее за
мобильными устройствами, и Бруннер хотел понимать, насколько далеко
все это может зайти.
«Поскольку с ростом сложности график становился все более
напряженным, первой жертвой стала инновационность, – говорит
Бруннер. – Я хотел видеть перспективный дизайн… Дизайн, который будет
предвосхищать будущее, а не отражать то, что мы уже знаем и видим»{90}.
Пытаясь сохранить дух новаторства, Бруннер затевал автономные
проекты, которые называл параллельными дизайнерскими
исследованиями.
«Идея была в том, чтобы в спокойной обстановке выработать новые
конструктивные параметры, новый уровень выразительности, стратегию
работы с новыми технологиями», – объяснил он. Автономность была
важна и потому, что позволяла команде делать ошибки и чувствовать себя
достаточно независимо от шестеренок производства, которым излишнее
творчество может повредить. «Поскольку идеи, выработанные подобным
образом, часто лучшие, параллельные дизайнерские расследования
чрезвычайно ценны, – говорит Бруннер. – Полученная информация не
только обогащает наш язык, но и дает результаты, которые можно показать
и заявить: “Вот это мы можем развивать”»{91}.
Это было одной из причин его европейского турне: Бруннер очень
любил работать с внешними консультантами, в Lunar Design он сам был
таковым. «Я решил привлечь людей из дизайнерских агентств, чтобы мой
отдел приобрел скорость и живость независимой дизайнерской фирмы, –
говорит он. – По моему опыту, консультанты стремятся создать портфолио
и получить самые интересные проекты. Поэтому я сосредоточился на
поиске лучших агентств и одаренных людей среди недавних выпускников».
Джони и Tangerine идеально подходили под это описание: Джони всего
три года назад окончил Ньюкасл и произвел на Бруннера впечатление
своим концептуальным телефоном.
Едва переступив порог студии в Хокстоне, Бруннер восхитился
увиденным. Сначала его взгляд упал на автомат для газировки, созданный
Гриньером для британской компании SodaStream. У автомата была дверца,
которая открывалась и закрывалась с помощью хитрой защелки – что-то
вроде петли, которую, как думал Бруннер, можно было приспособить для
экрана портативного устройства. Бруннер с восторгом говорил, что «это
именно то креативное мышление, которое мы ищем»{92}.
У Бруннера было что показать лондонским дизайнерам. Когда он вынул
из сумки прототип PowerBook, Филлипс был впечатлен: «Я никогда такого
не видел, это было невероятно». И действительно, благодаря
раскладывающейся клавиатуре, манипулятору курсора и подставке для
ладоней первый PowerBook задавал стандарты дизайна ноутбуков на
следующие двадцать лет. Этот факт поражает до сих пор. «Мы попали в
яблочко, – признался Бруннер. – Это меня крайне удивило. В этой машине
и ее дизайне было столько слабых мест, что я ожидал сокрушительного
поражения. Но сейчас я вижу такой дизайн – раскладывающаяся
клавиатура, опора для ладоней и манипулятор курсора по центру –
практически у всех ноутбуков».
До разработки Бруннера у ноутбуков не было указательных устройств, а
клавиатура была выдвинута вперед. Большинство из них работало на MS-
DOS компании Microsoft, чей интерфейс был основан на командной
строке, а не на графике, как у Macintosh. Поэтому в манипуляторе не было
потребности, для управления курсором использовались четыре клавиши.
Когда Windows захватила рынок, производители начали использовать
внешние трекболы[9].
«Когда я вспоминаю об этом и сравниваю PowerBook с современным
MacBook, я вижу тот же дизайн, – говорит Бруннер. – Никто не сумел его
улучшить… Мы и не думали, что наше изобретение так сложно
превзойти».
 Бруннер и дизайнеры Tangerine встречались несколько раз и
обменивались идеями. В качестве тестового задания Джони создал
прототип мыши. Переговоры шли хорошо, и в результате Tangerine
получила контракт на консультационные услуги в рамках проекта
Juggernaut.
Джони был возбужден и испуган. Контракт с Apple был огромным
прорывом не только для Tangerine, но и для него тоже. Позже он
признался: «Я до сих пор помню, как представитель Apple описывал
потрясающие возможности и как я переживал, что все испорчу»{93}.
По словам Бруннера, проект Juggernaut был широкомасштабным
исследованием мобильных продуктов будущего. Бруннер и его команда
были уверены, что новый PowerBook и портативный Newton положат
начало спектру мобильных устройств. Они рисовали в воображении
товары, которые не были компьютерами: цифровые камеры, персональные
аудиоплееры, маленькие КПК и крупные планшетники со стилусом[10].
Сейчас эти слова звучат так знакомо, но мечты пионеров Apple
воплотились лишь в следующем десятилетии и при других руководителях.
Они надеялись, что эти цифровые секретари, камеры и ноутбуки можно
связать друг с другом с помощью инфракрасных портов и радиоволн.
Бруннер хотел, чтобы дизайн-группа имела в запасе несколько готовых
мобильных устройств на случай, если высшее руководство Apple вдруг
решит их внедрить.
Кроме Tangerine Бруннер связался еще с несколькими дизайнерскими
фирмами. Также у него были штатные дизайнеры, работающие над
концептами. «Мы знали, что настало время перемен, – объясняет он. – Все
важнее становилась беспроводная связь и фиксирование изображения.
Приборы становились меньше, значит, должны были совершенствоваться и
батареи»{94}.
В Калифорнии команда Apple работала над несколькими концептами
портативных приборов, а Tangerine разрабатывала четыре модели для
ближайшего будущего: планшетник, клавиатуру для планшетника и пару
переносных стационарных компьютеров.
Бруннер хотел, чтобы образцы были трансформируемыми: планшетник
должен был превращаться в ноутбук и наоборот. «Мы почему-то считали,
что способность трансформироваться будет играть большую роль, –
объяснил Бруннер. – Мы хотели, чтобы можно было перейти от
традиционной клавиатуры и мыши в режим стилуса. Сегодня это
популярное решение используется в субноутбуках»{95}. Идеи, которые в
начале х выглядели несколько странно и радикально, не слишком
отличаются от современных планшетников и гибридов ноутбука и
планшетника.
Бруннер попросил Джони и его коллег по Tangerine раздвинуть
границы дизайна, сохранив при этом основные элементы языка Apple, а
именно серый пластик и закругленные края. Чтобы в ближайшем будущем
была возможность производить новинки, в основе их дизайна должны
лежать уже существующие технологии.
С помощью Гриньера и Дербишира Джони работал над планшетом под
названием Macintosh Folio. Это было массивное устройство размером с
ноутбук, с сенсорным экраном и огромной встроенной подставкой.
Сделанный из привычной для Apple темно-серой пластмассы, он мог бы
стать предшественником iPad, хотя и был в пять раз толще.
Джони лично разрабатывал особую клавиатуру для этого планшета. В
отличие от современных отсоединяемых клавиатур, для Folio была
придумана «умная клавиатура»: в ней был собственный процессор, сетевой
выход и трекпад. Фактически устройство было наполовину ноутбуком.
Гриньер и Дербишир работали над двумя переносными машинами,
которые представляли собой гибрид настольного компьютера и ноутбука.
Это были похожие на трансформеров машины со встроенной клавиатурой
и экраном.
Одним из них был SketchPad. Сделанный из легкого серого пластика, он
имел сочлененный экран, который можно было регулировать по высоте и
наклону. В комплекте был кейс с ручкой для легкости транспортировки.
Позже Джони возродит идею встроенной ручки в первом iBook.
Второй переносной компьютер был назван Macintosh Workspace. У него
был встроенный сенсорный экран и клавиатура, которая складывалась вниз
и по бокам, когда не использовалась. Для транспортировки Workspace
можно было сложить как большой толстый планшетник, а при
необходимости раскрыть клавиатуру как крылья.
«Я помню, как увидел Джони с пенопластовой моделью планшета на
коленях, – говорит Филлипс. – Он печатал по бутафорской клавиатуре и
приговаривал: “Хорошие ощущения”»{96}.
«Работы Джони будили воображение и, как обычно, были проработаны
до мелочей, – вспоминает Дербишир о Folio. – Он попотел, чтобы сделать
все правильно, и ему это удалось. Результат был сногсшибательным»{97}.
Джони и другие дизайнеры проекта Juggernaut очень быстро
разработали где-то двадцать пять моделей. Прошло всего несколько
недель – и вот они уже сдают готовую работу Бруннеру и его сотрудникам.
Следующие несколько месяцев четыре штатных дизайнера дорабатывали
их концепты{98}.
Проект близился к концу, и опасения Джони, что он все испортит, чуть
не сбылись. У молодой фирмы не было своей модельной мастерской, где
можно было изготовить окончательные прототипы, – такие мастерские
требуют особых инструментов и опытного персонала и, как правило, не по
карману даже крупным дизайн-студиям. Сегодня даже такие большие
компании, как Apple, для изготовления окончательных моделей
привлекают другие фирмы. Поэтому дизайнеры Tangerine отнесли проекты
Juggernaut местному макетчику, который много работал для кино и
рекламы.
Макетчик был очень талантлив, и его модели, по словам Гриньера,
выглядели «фантастически». «Они превосходно демонстрировали идею
клиенту, но были недолговечны. Когда мы получили готовые модели, они
выглядели потрясающе, но сломались почти сразу же, – говорит Гриньер. –
В Apple лежала гора поломанных образцов, с которыми ничего нельзя
было сделать. В воздухе пахло катастрофой»{99}.
Несмотря на это, Бруннер был очень впечатлен работой Джони.
«Джони сделал очень приятный планшет, – вспоминает Бруннер, – по-
настоящему чудесный. Как и пристало произведению Джони, он был
изящный, утонченный, с чистыми смелыми линиями и потрясающим
вниманием к деталям. Он пробуждал положительные эмоции»{}.
Бруннер понимал, что дизайн, сделанный Джони для Juggernaut,
выделялся своей оригинальностью – это было не то, что Apple и другие
компьютерные компании делали до сих пор. «Работы дышали
эмоциональной зрелостью, которую редко встретишь у человека в возрасте
Джонатана», – добавляет Бруннер{}. Джони тогда было двадцать шесть.
Через полгода работы над проектом Juggernaut Джони, Гриньер и
Дербишир полетели в центральный офис Apple в Купертино, чтобы
сделать заключительную презентацию. Филлипс не был глубоко погружен
в проект, он работал в LG и поддерживал Tangerine по мере возможности,
поэтому он остался в Лондоне.
Джони и Гриньеру понравилась атмосфера в Apple, а Дербишир нашел
ее слишком замкнутой. «Культура Apple требует погружения, – говорит
он. – Вы должны отдаться ей полностью. Это граничит с религией, мне это
показалось жутковатым. В ней есть светлая сторона – потрясающее
чувство свободы, постоянный стимул разрабатывать что-то новое,
стремиться к совершенству, но есть и странная обособленность, от которой
веет клаустрофобией»{}.
Когда дизайнеры собирались домой после презентации, Бруннер отвел
Джони в сторону, чтобы поговорить с ним с глазу на глаз. Он сказал, что,
если Джони действительно хочет «создавать что-то радикальное», он
должен перейти в Apple на полную ставку{}.
«Я не сказал этого прямо, – говорит Бруннер, – а скорее намекнул, что
возможность все еще есть, а он ответил: “Интересное предложение. Я
должен подумать”»{}.
Вернувшись в Лондон, Джони мучительно размышлял об этом
разговоре, пытаясь принять решение. Ему нравилось работать для Apple,
но он сомневался, оставлять ли родину и работу в Tangerine. Он не был
уверен, что его жена Хизер захочет переехать в Штаты. В любом случае
проект Juggernaut открыл перед ним новые перспективы.
«Хотя я сделал много интересного, задачи, с которыми я столкнулся в
этом проекте, сильно отличались от того, чем я занимался раньше, – сказал
Джони. – Главный вызов – придать персональные черты безличным до
этого технологиям – очень сильно меня привлекал. Не менее важно то, что
в Apple была соответствующая среда: в этом месте дизайнер меньше
заботился о повседневном ведении бизнеса и больше занимался своим
ремеслом»{}.
Но Калифорния совсем не похожа на Лондон. Пытаясь подтолкнуть
Джони к решению, Бруннер снова пригласил их c женой в США. Но и в
этот раз Джони никак не мог определиться.
Происходящее не было тайной. Гриньер, Дербишир и Филлипс дружно
советовали ему переезжать в Калифорнию. «Мы говорили: “Джон, это
отличная возможность, разве можно ее упустить?”» – вспоминает
Дербишир{}. А Филлипс добавлял, что у всех партнеров есть дети и они
были «привязаны к Лондону, а он не был, поэтому и думать было не о
чем»{}.
Ни один из прототипов, разработанных в рамках Juggernaut, так и не
пошел в производство, но они помогли Apple отказаться от «бежевых
коробок», а побочным продуктом проекта стал ряд важных идей.
Например, открывающаяся клавиатура и стыковочные узлы (эта идея
позже воплотилась в виде дуо-дока – приспособления, позволявшего
превращать некоторые модели ноутбука в стационарный компьютер), а
также серый и черный индустриальный дизайн, которым прославилась
Apple в начале х.
 Кроме того, становилось очевидно, что проект Juggernaut отчасти был
сложной операцией Бруннера по «захвату» Джони. «Мы подозревали, что
проект достался Tangerine, чтобы переманить Джони в солнечную
Калифорнию, провезти его контрабандой в Штаты», – предположил
Филлипс.
Наконец, Джони согласился. Как он вспоминает, «отчаянное чувство
веры» заставило его сказать «да»{}.
Бруннер пытался нанять Джони трижды: когда тот впервые приехал в
Lunar еще студентом, когда Бруннер перешел в Apple, а Джони в Tangerine,
и после проекта Juggernaut. «Ему нравилась Калифорния, – вспоминает
Бруннер. – Ему нравилась энергия. Поэтому с третьей попытки нам
удалось его заполучить. Это всегда было так: находишь отличных людей и
работаешь с ними, пока не добьешься намеченной цели».
Несомненно, важную роль сыграло то, что Джони был по горло сыт
консалтингом. Он достиг того, о чем мечтают многие дизайнеры: имел
успешную практику и большую свободу действий, но этот вид бизнеса
ограничивал его возможность влиять на процесс. «Если работать вне
компании, сложно воздействовать на производственные планы и внедрять
настоящие инновации», – говорит он{}. В большинстве случаев к
моменту получения заказа многие ключевые решения уже приняты. Джони
пришел к выводу: чтобы сделать что-то фундаментально новое, нужны
коренные изменения внутри самой компании.
«Я никогда не думал, что смогу успешно работать в корпорации, и
всегда полагал, что буду независимым. Но в конце этого проекта для Apple
я решил согласиться на постоянную должность и переехать в
Калифорнию»{}.
Tangerine продолжала процветать без него и занималась проектами для
Apple, Ford и LG. Под руководством Дербишира она существует до сих пор
и в последние годы прославилась проектом для British Airways –
инновационными раскладными креслами первого класса, которые
превращаются в кровать. Но Джони Айв пошел вперед, поэтому оставим их
и погрузимся в мир Apple. Бывшие партнеры смотрели на его уход
философски и понимали, что Джони нельзя было удержать. Бруннер
постарался облегчить их потерю. Филлипс говорит: «Боб был очень
любезен и после ухода Джона дал нам выгодный контракт. Это был
хороший способ сказать “простите”»{}.
 Глава 4
Первые годы в Apple
Я не могу заставить людей работать в
офисном аду с перегородками. Они не будут
этого делать. Мне нужна классная открытая
студия с высокими потолками. Это очень важно
для качественной работы. Люди должны хотеть
там работать.
Роберт Бруннер

В сентябре года двадцатисемилетний Джони перешел на