В Беларуси Азартный Игрок Добровольно Стал Отшельником И Два Года Прятался От Кредиторов В Лесу

Игорь Муромов

1. Самсон Яковлевич Макинцев
2. Роман Михайлович Медокс
3. Цин
4. Джеймс Брук
5. Луи-Наполеон Бонапарт
6. Уильям Уокер
7. Лола Монтес, графиня фон Ландсфельд
8. Уильям Генри Хейс
9. Елена Петровна Блаватская
10. Каролина Собаньская
11. Корнелиус Герц
12. Сонька Золотая Ручка
13. Петр Иванович Рачковский
14. Тереза Эмбер (Дориньяк)
15. Иван Федорович Мануйлов
16. Григорий Ефимович Распутин
17. Мата Хари
18. Альчео Доссена
19. Джордж Бэйкер
20. Георгий Гурджиев
21. Борис Викторович Савинков
22. Томас Эдвард Лоуренс
23. Хан Антониус Ван Меегерен
24. Габриеля Пети
25. Николай Герасимович Савин
26. Марта Рите
27. Артур Виргилио Альвсс Рейс
28. Мария Игнатьевна Закревская-Бенкендорф Будберг
29. Яков Григорьевич Блюмкин
30. Александр Зубков
31. Эрих Ян Гануссен
32. Лафайет Рон Хаббард
33. Николай Максимович Павленко
34. Чеслав Боярский
35. Мадам Вонг
36. Дэвид Брандт Берг
37. Пьер Де Варга
38. Сон Мен Мун
39. Дональд Кроухерст
40. Д.Б. Купер
41. Юрген Шнайдер
42. Майкл Марковиц
43. Валентина Ивановна Соловьева
44. Мария Бергер
45. Михаэл де Гусман
46. Мария Францева
47. Стефан де Лисецки
48. Дмитрий Олегович Якубовский
49. Сергей Пантелеевич Мавроди
50. Виктор Козни

Самсон Яковлевич Макинцев ( – )

Авантюрист, вахмистр русской службы, дезертировавший в Персию. Малоросс по происхождению. Поступив на персидскую службу под именем Самсон-хана, стал вербовать в ряды персидских войск русских дезертиров, за что последовательно был возвышаем. В годах участвовал в войне против Персии с Турцией и способствовал победе персов при Топраккале. Во время войны России с Персией отказался сражаться против русских, позже участвовал в подавлении восстания в Хорасане.

Вахмистр Нижегородского драгунского полка Самсон Яковлевич Макинцев сбежал в Персию в году. Нет достоверных сведений, как прошли его первые годы на чужбине, где ему предстояло привыкнуть к жаркому климату, необычным условиям жизни, овладеть местным языком. Вероятно, вначале он промышлял каким-нибудь ремеслом или кормился поденной работой у одного из зажиточных армян. Самсон Яковлевич твердо решил посвятить себя военному делу. Персидское правительство охотно принимало в свои войска русских дезертиров, отличавшихся знанием военного дела и дисциплиной. Старания Макинцева увенчались успехом. После представления наследнику престола Аббас-мирзе, он был зачислен наибом (прапорщиком) в эриванский полк, находившийся тогда под командованием сартиба (генерал-майора) Мамед-хана. Немного спустя экс-вахмистру был пожалован чин султана (капитана).

Самсон Макинцев, ставший в Персии Самсон-ханом, обратил особенное внимание на других беглецов из России, рассеянных по разным районам восточной страны. Многие из них, забыв веру праотцов, приняли ислам. Макинцев начал собирать и призывать их в свой полк, обещая защиту и покровительство. Аббас-мирза на смотре полка в Тавризе пришел в восхищение от выправки дезертиров и пожаловал Макинцеву майорский чин.

Через некоторое время завербованные Самсон-ханом дезертиры составляли половину полка. «Русские, – говорил Аббас-мирза, – соседи и враги наши; рано или поздно война с ними неизбежна, а потому нам лучше знакомиться с их боевым учением, чем с учением англичан".

Самсон-хан пользовался у своих единоверцев таким авторитетом, что на очередном смотре полк выразил Аббас-мирзе неудовольствие командиром, Мамед-ханом, ни по вере, ни по языку ими не терпимого, и просил о замене его на Самсон-хана, с производством его в серхенги (полковники).

Аббас-мирза, хорошо понимавший силу и нравственное влияние Самсон-хана на его соотечественников, от которых многого мог ожидать в будущем, выполнил просьбу дезертиров, образовав из них особый полк бехадыран, то есть богатырей.

Самсон-хан теперь вербовал в полк не только беглецов, но и молодых людей из местных армян и несториян. Он заботился о своевременной выплате жалования, что в Персии всегда сопряжено с особенными трудностями, переодел солдат на русский манер. Кроме того, Макинцев пытался склонить их к семейной жизни; с этой целью его полк стоял то в Мараге, то в Урмии или Салмасе – в тех местностях, где преобладало христианское население. Эта последняя мера, помимо чисто нравственной пользы, имела и другое весьма важное значение, так как христианские семейства через такое родство приобретали защитников среди персов. Самсон-хан стремился дать солдатским детям первоначальное образование, приказывал отдавать их в армянские школы, причем впоследствии одних зачислял в свой полк, других же отдавал для обучения ремесленникам, лично и строго следя за их поведением.

Благодаря такой политике Самсон-хана состав полка пополнялся все новыми беглецами, хотя он не пренебрегал и захватом «Причины побегов из Хойского отряда солдат, – писал князь Кудашев графу Паскевичу от 5 октября года, – те, что бывший драгунского полка вахмистр и теперь находящийся при Аббас-мирзе в большой доверенности Самсон, стараясь сколько можно увеличить число русских беглых, посылает уговаривать солдат и, напаивая вином, когда солдаты бывают в командировке, захватывает оных Наши же солдаты, зная, в какой доверенности у Аббас-мирзы сей носящий генеральские эполеты Самсон о выгодах бежавших к нему, соглашаются на сие при удобных случаях…»

Дезертиры под началом Самсон-хана оказали услуги персидскому правительству в Курдистане, а в особенности в и годах во время войны с Турцией, немало способствовали победе над сераскиром Чопан-оглы при Топрак-кале.

Однако против русских Самсон-хан сражаться отказался. «Мы клялись, – говорил он, – на святом Евангелии не стрелять в своих единоверцев и клятве нашей не изменим». Макинцев намеревался остаться в Тавризе под предлогом защиты города в случае его осады, но Аббас-мирза взял его в поход, пообещав, что полк Самсон-хана будет находиться в резерве, а его командир состоять при нем в качестве советника. После взятия Сардар-абада и до самого вступления русских войск в Тавриз Самсон-хан жил то в Мараге, то в Курдистане.

В году он с полком сопровождал Аббас-мирзу в его походе против Герата. В одной из вылазок афганцы потерпели поражение, заставившее их укрыться в цитадели Роузэ-гах, известную гробницей чтимого ими святого. Взятие этого укрепленного пункта было поручено Самсон-хану, который овладел им без особого труда, при этом навел панический страх на осажденных, испугавшихся, по словам Риза-Кулихана, известного правителя Герата, «высоких и разноцветных султанов на киверах русского батальона, принятых ими за ослиные хвосты».

Дальнейшее пребывание Аббас-мирзы под Гератом не принесло никакой пользы, и поход его закончился так же безуспешно, как и прежние экспедиции против этого города. В Персии говорили: «Область Гератская – это кладбище для нашего войска». На обратном пути из Герата Аббас-мирза скончался в Мешеле. Произошло это 10 октября года. Через год не стало и Фетх-Али-шаха.

На престол взошел Мамед-мирза, сын Аббас-мирзы и внук покойного шаха. Но у него появился соперник в лице Али-шах Зилли-султана, которого весть о смерти шаха застала в Тегеране, что позволило ему захватить в свои руки все сокровища и деньги казны, тогда как Мамед-мирза, будучи правителем Адербейджана (Азербайджана), находился в Тавризе и не располагал финансовыми возможностями. Самсон-хан поддержал молодого государя и обеспечил ему охрану. Были даже слухи, что он разбил под Зенганом Сейф-уль-мульк-мирзу, выступившего с войском против Мамед-мирзы. Новый шах прибыл в Тегеран, не встретив по пути никакого сопротивления, поскольку войска, высланные Зилли-султаном, перешли на его сторону и вместе с жителями столицы признали власть своего законного государя. Зилли-султан был схвачен и заключен в тюрьму.

Положение Самсон-хана не изменилось и при новом правительстве. Это тем более удивительно, что первый министр Хаджи-Мирза-Агаси знал о том, что выходец из России ненавидит его и отзывается о нем скверно.

Впоследствии они стали терпимее относиться друг к другу. Первый шаг к примирению сделал министр. В году Мамед-шах по примеру деда и отца задумал экспедицию в Хорасан, поэтому призвал в Тегеран полк Самсон-хана. На смотре правитель лично поблагодарил командира полка за прекрасную выучку солдат. Разумеется, вся его свита также пришла в восхищение. Молчал один только Хаджи. На следующий день он послал за Самсон-ханом, и, когда тот явился, приветствовал его следующими словами: «Знаешь ли ты, Самсон, почему я вчера на смотре отнесся к тебе с таким равнодушием? Чтобы моя признательность к тебе не слилась с признательностью других и чтобы сегодня благодарить тебя здесь, у себя, в вящее убеждение присутствующих в моем личном к тебе уважении и расположении».

Подобное признание не могло не польстить самолюбию Самсон-хана. Затем Хаджи-Мирза-Агаси пригласил его на завтрак. Самсон-хан отвесил поклон, но к пище не притронулся, сославшись на то, что не имеет привычки завтракать. Хаджи сказал на это: «Обмокни, по крайней мере, палец в соль и докажи тем свою привязанность ко мне».

Самсон-хан последовал совету первого министра.

«Теперь я убедился, что ты любишь меня; останемся же и впредь искренними друзьями».

Произнеся это, Хаджи приказал принести дорогую кашмирскую шаль и, накинув ее на плечи Самсон-хана, попрощался с ним…

В году император Николай I, путешествуя по Кавказу, посетил Эривань. Мамед-шах, находившийся тогда под Гератом, выслал для приветствия своего августейшего соседа делегацию. Государь принял делегацию и выразил желание, чтобы батальон, составленный в Персии из наших дезертиров и военнопленных, был распущен, а русские солдаты вернулись на родину, и чтобы впредь в персидских владениях не принимали наших беглецов. Самсон-хану было обещано прощение и денежное вознаграждение, если он приведет свой батальон к русской границе и сдаст властям. Учитывая более чем тридцатилетнее пребывание в Персии, Макинцев вправе был сам решить, где ему жить.

Шах согласился с русским императором, приказав собрать всех перебежчиков и передать их русскому консулу капитану Альбранду. Самсон-хан этом мог потерять свое влияние в Персии, поэтому Альбранд встретился с нимчтобы склонить на свою сторону.

Макинцев принял консула в своем богатом доме, в окружении преданнейших людей из своего батальона. Альбранд понимал, что этого человека, составившего себе в новом отечестве имя, связи и богатство, почти невозможно убедить вернуться в Россию, где он потеряет два первых преимущества; но вместе с тем он знал также, что, несмотря на долгое пребывание между мусульманами, Самсон-хан не изменил христианской вере. Он жертвовал своим состоянием и даже рисковал навлечь на себя негодование персидского правительства, соорудив в одной из Адербейджанских деревень христианский храм с золотым куполом На религиозных чувствах и сыграл Альбранд. В результате этой беседы Самсон-хан пообещал не препятствовать выводу батальона из Персии, но уклонился от прямого содействия этому делу, чтобы не вызвать против себя гнева правительства, на службе которого продолжал оставаться. Ведь шах прекрасно понимал, что уход русских солдат ослабит его армию, и всячески мешал выводу войск. После встречи с Самсон-ханом отряд Альбранда стал быстро расти. Из Персии вернулось в Россию дезертиров с женами и детьми.

С выводом из Персии русского батальона Самсон-хан потерял значительную часть своего влияния. Особенно тяжело ему было расставаться с командиром батальона полковником Скрыплевым. Сбежав в Персию, Скрыплев женился на дочери Макинцева, дослужился до чина полковника, имел до червонцев годового дохода. Однако ни положение, ни родственные связи не могли удержать его на чужбине. По ходатайству русского генерала Головкина, он был определен сотником в один из линейных казачьих полков.

Самсон-хан поселился в Тавризе, где по поручению правительства занялся формированием нового полка, в состав которого вошли и дезертиры, которые предпочли остаться в Персии.

Спустя несколько лет, ничем особо не отмеченных в жизни Самсон-хана, он снова участвовал в военных действиях, и как и прежде оказывал правительству Персии неоценимые услуги.

Последние годы правления Мамед-шаха ознаменовались восстанием в Хорасане. Правитель снарядил восьмитысячный отряд, в состав которого вошел и батальон Самсон-хана. Как только русский батальон появился в Тегеране, шах потребовал Самсон-хана к себе, чтобы посоветоваться, кого поставить главнокомандующим карательным отрядом.

Выслушав вассала и согласившись с его мнением, Мамед-шах остановил выбор на своем родном брате Гамза-мирзе, назначив его главнокомандующим и управляющим Хорасанской областью. Повелитель при этом выразил непременную волю, чтобы брат во всех начинаниях следовал указаниям Самсон-хана и ни в коем случае не принимал важных решений, не посоветовавшись с ним.

К чести Гамза-мирзы, он свято исполнял волю своего царственного брата; Самсон-хан же не только не делал ему уступок, но иногда даже выходил за границы предоставленного ему права. Но все обиды Гамза-мирза сносил безропотно.

Во время похода в Хорасан главнокомандующий оставил в городе Мешеде Самсон-хана и его отряд в человек, две трети которого составляли русские беглецы. Сам же Гамза-мирза поспешил в Буджнурд, где гарнизон правительственных войск был вырезан восставшим отрядом Салара, причем одним из первых пал эмир-туман Мамед-Али-хан.

В Персии любое продвижение войск в те времена сопровождалось разорением деревень. Воины Гамза-мирзы с особым усердием принялись грабить встречавшиеся на их пути деревни. Возмущенные жители отправили в Мешед посланников, чтобы заручиться письмом Самсон-хана к принцу и удержать сарбазов (солдат) от дальнейших варварских действий. Одновременно с прибытием депутации в Мешед привезли тело убитого в Буджнурде Мамед-Али-хана. Траурную процессию еще за городскими стенами встретил отряд, посланный Самсон-ханом. Смерть эмира отозвалась болью в сердце не только в столице Хорасана, но и в шахской резиденции.

Шейх-уль-ислам (блюститель веры) Мешеда, мечтавший быть хозяином в городе, заметно приободрился, увидев, сколь малочислен отряд сарбазов. Он предложил Самсон-хану встретиться по весьма важному делу. Однако Макинцев послал к шейх-уль-исламу Симон-бека, который взял с собой слугу-не-сториянца, имевшего безобразную внешность.

Поговорив о делах, шейх-уль-ислам осторожно поинтересовался у гостя, не боятся ли они стоять в Мешеде с отрядом в две-три сотни человек?

Симон-бек на это отвечал: «Нет, вы ошибаетесь. У нас, слава Аллаху, кроме сарбазов, есть еще до человек солдат-людоедов, которых мы не выпускаем из крепости, опасаясь, чтобы они не пожрали детей, женщин и даже мужчин, а что еще хуже, не разрыли бы свежих могил. Войско, которое вы вчера видели на похоронах, было не из тех людоедов». И в качестве доказательства пригласил своего слугу-несториянца. Увидев его, шейх-ульм-ислам обомлел: лицо его вытянулось, он долго не мог вымолвить и слова.

Оставшись один, блюститель веры еще долго размышлял о страшном племени людоедов. Нет, лучше снискать расположение Самсон-хана, решил он и поспешил нанести ему визит.

Самсон-хан принял шейх-уль-ислама с подобающей его сану почестью, а как это было около полудня, то пригласил его позавтракать. Подойдя к столу, Самсон-хан налил себе водки и, прежде чем ее выпить, снял шапку и перекрестился. То же самое он повторял каждый раз, когда наливал себе вина. Заметив удивление гостя, Макинцев пояснил: «Снятие шапки у нас означает: "Господи, подобно тому, как обнажена голова моя, перед тобою открыты грехи мои". Знамение же креста есть воспоминание распятия Иисуса по искуплению грехов рода человеческого. Крестясь, мы просим у Бога отпущения грехов во имя распятого Сына Его, а также благодарим за то, что Он сохраняет нас в здравии и удостаивает ниспосланных благ своих, – словом, мы так же прославляем нашего Бога, как и вы молитесь своему».

Услышав такие речи, шейх-уль-ислам обратился к присутствующим: «Вал-лах-биллах (ей! ей!), такая ревность к Аллаху может заслужить не только отпущения грехов, но, клянусь вашими бородами, и самого прощения людоедства».

Когда правительственные войска овладели Келатом, шах, обрадованный этим известием, немедленно отправил на имя Гамза-мирзы фирман, которым повелевалось поручить Самсон-хану снять план названной крепости и выехать в Тегеран для личной передачи Его Величеству всех подробностей, сопровождавших овладение этим столь важным пунктом. Но Гамза-мирза, сознавая, что: отсутствие Самсон-хана поставит его в величайшее затруднение, решился удержать его подле себя, а исполнение шахской воли возложить на Симон-бека. По прибытии последнего в Тегеран он немедленно был представлен шаху. Его Величество, прочитав привезенные донесения 0т Гамза-мирзы и Самсон– «хана, взял план Келата и начал слушать обстоятельный рассказ его покорения, причем так увлекся изложением Симон-бека, что тут же возвел его в ханское достоинство, с пожалованием ему ордена "Льва и Солнца", украшенного алмазами, дорогой шали и 60 туманов деньгами, упомянув по этому случаю, что "награждает его не только за собственную службу, но и за службу Самсон-хана". Кроме того, на имя Самсон-хана последовал собственноручный рескрипт следующего содержания:

«Доброжелатель державы, Самсон-хан. Ты протянул цепь правосудия от Хорасана до ворот тегеранских (то есть не разорял и не грабил деревень). Да будем лицо твое белым! Известия из Хорасана и из лагеря, а равно план Келата представил нашему священному взору Симон. Хвала Симону, стотысячная хвала! В воздание его заслуг мы оказали ему монаршую милость. Власть же над отрядом и все хорасанские дела предоставляем тебе. Будь бдителен. Гамза-мирзе предписано без твоего согласия не решать никаких дел».

В начале марта года пушечный выстрел возвестил Тегерану о том, что хорасанский бунт подавлен.

Правительственные войска получили приказ возвращаться на места дислокации. Причем предписывалось идти отдельными отрядами, что вызвало протест полковых командиров: каждый хотел быть впереди, чтобы успеть поживиться за счет сельских жителей. Не спешил только один Самсон-хан. Недовольные этим офицеры и сарбазы составили против него заговор. Однако преданные слуги предупредили Самсон-хана. Переодевшись в женское платье, он выбрался по плоским крышам домов за город и на лошадях, с небольшой свитой, бежал в Тегеран, где его ласково принял шах. Главные зачинщики заговора подверглись строгому наказанию. Под начало Самсон-хана были отданы полки Хойский и Марагский, с приказом возвратиться в Хорасан. Спустя полгода в возрасте х лет Семен Яковлевич Макинцев скончался, завещав похоронить себя в деревне Сургюль, близ Тавриза, в возведенной на его средства церкви.

Самсон-хан был женат три раза. Первая его жена была армянка из деревни

Кизылджа, близ Салмаса От нее он имел трех дочерей. После смерти первой жены, убитой Самсон-ханом за неверность, он женился на незаконной дочери грузинского царевича Александра, Елисавете, от которой имел сына Джебра-ила и дочь Анну. Третья жена Самсон-хана была халдейка и умерла бездетной.

Самсон-хан был высокого роста, красивым. Он читал на родном языке, но писал с ошибками; на персидском и турецком языках также объяснялся с трудом. Однажды Мамед-шах исполнил какую-то просьбу Самсон-хана. В ответ тот поблагодарил Его Величество, но вместо «я доволен, средоточие вселенной» сказал «я обезьяна, средоточие вселенной». Шах, поняв его ошибку, рассмеялся и тут же пожаловал ему за доставленное удовольствие кирманшахскую шаль.

Самсон-хан не оставил состояния, ибо во время Хорасанского бунта влез в долги для выплаты жалованья своему полку; правительство же не только не возвратило его наследникам долг в размере 12 тысяч червонцев, но распорядилось продать его деревню и дома в Тавризе для удовлетворения его кредиторов.

Роман Михайлович Медокс ()

Величайший авантюрист XIX века. Более десяти лет провел в Шлиссельбургской тюрьме, несколько раз приговаривался к смерти. За любовные похождения его называли русским Казановой. В году под именем Соковнина пытался собрать ополчение из кавказских горцев для борьбы с французами. Но обман был раскрыт. В году был сослан рядовым в сибирские батальоны. В году жил в Иркутске, где "разоблачил" мифический заговор декабристов.

В тридцатых годах его заключили в Шлиссельбургскую крепость, оттуда его выпустили в году.

«Для моего счастья нужен блеск красок и металлов… природа дала мне чувства пылкие», – писал Медокс в своих записках.

Судьба Романа Михайловича Медокса представляет загадку для русских историков. При Александре I он был заточен в Шлиссельбургскую крепость и просидел там четырнадцать лет как опасный преступник.

Впервые Медокс обратил на себя внимание в году. Трудно сказать, сколько лет ему было тогда. Сам авантюрист говорил, что родился в году, его племянник утверждал, что 8 июля года, жандармы – в году. Он был сыном выходца из Англии Михаила Григорьевича Медокса, ставшего в Москве видным театральным деятелем. Не исключено, что его как учредителя и многолетнего директора московского Большого театра приглашали ко двору императрицы, где он показывал свои механические и физические опыты, к которым питал слабость. Его диковинные часы были показаны в году на Московской политехнической выставке. Как выяснилось, Роман Медокс был рано изгнан из отцовского дома за распутный образ жизни. Получив хорошее и разностороннее образование в доме своего отца, Медокс поступил на военную службу, где мог сделать блестящую карьеру, но, унаследовав отцовский размах и стремление к внешним эффектам, склонность к чудесным превращениям и переодеваниям, Роман всю свою предприимчивость направил на авантюры. Вскоре он сбежал из части, прихватив полковую кассу. На похищенные деньги он сшил себе производивший внушительное впечатление гвардейский мундир, и началась его кавказская эпопея…

Какой странный со мной случай: в дороге совершенно издержался. Не можете ли вы мне дать триста рублей взаймы?" Такие или примерно такие слова произносил, проникновенно глядя в глаза собеседника, блестящий кавалерийский офицер, показав предварительно бумаги, свидетельствовавшие о том, что он следует на Кавказ по делам государственной важности.

Это повторялось в Тамбове, Воронеже и других городах, лежавших на пути молодого человека в мундире поручика лейб-гвардии конного полка. Вид подобного мундира вызывал в те дни у восторженных провинциальных дам необычайный прилив патриотических чувств, многим внушал особое расположение к его обладателю, ибо шел год.

Прибыв в Георгиевск – тогдашний административный центр Кавказа, – молодой человек назвался Соковниным, адъютантом министра полиции Российской империи генерала А.Д. Балашева. Он предъявил местным властям составленные по всей форме документы, где говорилось, что податель сего уполномочен царем и правительством набрать для войны с Наполеоном ополчение из кавказских горцев.

В Георгиевске постоянно в честь столичного гостя устраивались балы и обеды, каждый чиновник непременно хотел засвидетельствовать ему нижайшее почтение, полагая втайне, что это может способствовать дальнейшей карьере. Вице-губернатор, загипнотизированный прочитанным предписанием оказывать всемерное содействие Соковнину, едва тот потребовал, без малейших колебаний распорядился в обход установленных правил выдать ему из казенной палаты десять тысяч рублей, необходимых якобы для обмундирования будущего войска.

С подлинным энтузиазмом взялся помочь юному адъютанту министра полиции генерал-майор С. А. Портнягин, олицетворявший собою на Кавказе военную власть. Он лично сопровождал Соковнина в поездке по крепостям Кавказской линии, учинял смотры, рассылал воззвания.

Одним словом, все шло как нельзя лучше. Энергичный Соковнин, окруженный лестным вниманием, развернул бурную деятельность, направленную на «спасение отечества». Единственное, что помешало ему довести до конца эту «благородную миссию», – нетерпеливое желание местных властей как можно скорее уведомить Петербург о своем служебном рвении.

В адрес военного министра, министра полиции и министра финансов полетели соответствующие рапорты. Узнав об этом, предприимчивый адъютант министра полиции явился к георгиевскому почтмейстеру и потребовал, помахивая неким «секретным» листком бумаги, чтобы ему, Соковнину, в обязательном порядке выдавалась для просмотра вся официальная корреспонденция – как отправляемая в столицу, так и поступающая оттуда.

Таким образом ему удалось перехватить наиболее компрометировавшие его донесения. Не довольствуясь этим, Соковнин попросил у чрезвычайно благоволившего к нему генерала Портнягина выделить специального офицера, с которым он поспешил отправить собственные рапорты на имя министра полиции А.Д. Балашева и на имя министра финансов Д.А. Гурьева. Он писал, что заслуживает снисхождения, так как преступил законы не из корыстных побуждений, а из желания помочь родине в тяжелую минуту. При этом он ссылался на пример Жанны Д'Арк, Минина и Пожарского, скромно умалчивая о том, что его «предшественники» не пользовались подложными векселями.

Беспримерная наглость Соковнина и грандиозные масштабы его аферы поразили даже видавших виды государственных мужей. Дело дошло до комитета министров, получило такую огласку, что об этой истории дали знать находившемуся в действующей армии Александру I. Оправившись от первого потрясения, в Петербурге забили тревогу. В феврале года мнимый Соковнин был арестован.

На допросах ловкий самозванец заявил вначале, что его настоящая фамилия Всеволожский, затем последовало новое признание: он-де князь Голицын, один из отпрысков знатного рода.

Медокса продержали в крепостях – сначала в Петропавловской, затем Шлиссельбургской и снова в Петропавловской – ни много ни мало четырнадцать лет. Только смерть Александра I помогла ему выйти на свободу. В году новый император Николай I удовлетворил ходатайство Медокса о помиловании и разрешил ему поселиться в Вятке под надзором полиции.

Находясь в Шлиссельбургской крепости, Медокс общался там в году со многими декабристами, ожидавшими решения своей участи. О Медоксе упоминает, например, лицейский товарищ Пушкина декабрист И.И. Пущин в одном из писем года: «Еще тут же я узнал, что некто Медокс, который х лет посажен был в Шлиссельбургскую крепость и сидел там 14 лет, теперь в Вятке живет на свободе. Я с ним познакомился в крепости…»

Медокс пробыл в Вятке меньше года, бежал оттуда с чужим паспортом. Через три месяца его схватили в Екатеринодаре и отправили под конвоем в Петербург. По дороге он ухитрился улизнуть и дал вскоре о себе знать уже из Одессы, откуда имел нахальство дважды написать лично Николаю I. Царь распорядился изловить наглеца и отправить рядовым в Сибирь. Так осенью года в Иркутске появился ссыльный солдат Роман Медокс.

Он пользовался поразительной для ссыльного свободой в Иркутске. Благодаря своим "изящным способностям и образованности он получил место домашнего учителя в семье иркутского городничего А.Н. Муравьева, являвшегося в году основателем первого русского тайного политического общества

«Союз спасения», в состав которого входил П.И. Пестель. Однако позже полковник А.Н. Муравьев совершенно отошел от деятельности тайных обществ, и поэтому Николай I после декабрьских событий года счел возможным по отношению к нему ограничиться высылкой в Сибирь «без лишения чинов и дворянства».

Прекрасно зная, как люто ненавидел мстительный Николай I декабристов, как боялся он возникновения нового заговора, сообразительный Медоке решил сыграть именно на этом. Он вступил в контакт с графом А.Х. Бенкендорфом и доносил шефу жандармов, что им обнаружено существование «Союза Великого Дела», объединяющего как находящихся на каторге декабристов, так и оставшихся на воле их сообщников. О разоблачениях Медокса в году доложили царю, и тот потребовал немедленного тщательнейшего расследования. В Иркутск срочно выехал ротмистр Вохин, снабженный запиской Бенкендорфа к Медоксу. В той записке Медоксу сообщалось, что, «оказав услугу правительству, он может надеяться на монаршую милость».

Согласно составленному хитроумному плану, Вохин и сопровождавший его в качестве писаря Медоке должны были посетить Петровский чугуноплавильный завод, в каземат при котором перевели в году из Читинского острога осужденных на каторгу декабристов. По истечении шести дней, проведенных среди декабристов на Петровском заводе, Медоке представил «неопровержимые» доказательства наличия заговора – «Поденную записку» своих откровенных бесед с «государственными преступниками» и их женами, а также ряд других документов. Среди них особенно впечатляющим был «купон» – нечто вроде патента на званье члена тайного общества, будто бы выданный Медоксу декабристом А.П. Юшневским для установления связи с московскими и петербургскими членами «Союза Великого Дела».

Для окончательного выяснения картины заговора, грозившего жизни августейшего монарха, Медоке в скором времени был востребован в Петербург. Он прибыл туда в ноябре года, задержавшись перед этим ненадолго в Москве. Медоке был наверху блаженства: наконец-то он обрел полную свободу. Он на виду, его принимают царские министры. Конечно, III отделение, с его точки зрения, довольно скупо оценивает столь выдающиеся заслуги, но он все же может себе позволить изысканно одеваться, появляться в обществе, флиртовать с дамами.

В вихре светских развлечений пролетело несколько месяцев, а раскрытие заговора, естественно, не продвинулось ни на шаг. В конце концов жандармы заподозрили неладное. Медоксу, находившемуся в то время в Москве, было категорически предложено в восьмидневный срок завершить это дело, в противном случае его ожидали самые серьезные последствия. Через два дня Медоке, несмотря на строжайшую за ним слежку, исчез из Москвы.

Три месяца ему удавалось скрываться от полиции, переезжая из города в город. Но в июле года он был все же задержан. Медоксу пришлось покаяться, что он «обманывал весьма много и самый главный обман его состоит в том, что купон, им представленный, был собственно им составлен». Однако он пытался еще продолжать игру, в которой зашел уже слишком далеко, и даже настаивал на свидании с «всемилостивейшим государем».

Ярость Николая I, после того как обнаружилось, что его просто водили за нос, была поистине безграничной, ибо он с самого начала с большим вниманием и все возраставшей тревогой следил за донесениями Медокса. Авантюриста вновь ждала Петропавловская крепость, а затем Шлиссельбург. На сей раз Медоксу суждено было просидеть за решеткой целых двадцать два года. В общей сложности он провел в заключении тридцать шесть лет.

Как и в первый раз, лишь перемена на троне внесла изменения в судьбу Медокса. В году он был выпущен из крепости и через три года мирно скончался в имении брата. Но до последнего своего часа он находился под наблюдением полиции.

Цин

Некоронованная королева китайских пиратов конца XVIII – начала XIX столетия.

Эта невысокая хрупкая женщина, руководя сражением, держала в руке вместо сабли веер. Она была современницей Наполеона и адмирала Нельсона, но в Европе о ней никто не слышал. Зато на Дальнем Востоке, на просторах южнокитайских морей, ее имя знали самый последний бедняк и самый первый богач. В историю она вошла под именем «госпожи Цин», некоронованной королевы китайских пиратов конца XVIII – начала XIX столетий.

Скудость сведений о ней не позволяет нам дать развернутую биографию этой женщины; известно лишь, что она была женой пирата и после его смерти стала единственной наследницей его огромного состояния и большого флота, состоявшего из шести эскадр, каждая из которых имела свой флаг. И хотя эскадр было шесть, ядро флота составляла «семейная эскадра» Цинов, которая несла на своих мачтах красные вымпелы. Остальные эскадры имели черный, белый, синий, желтый и зеленый опознавательные цвета, что помогало во время боев руководить операцией.

Неизвестно, пришлось ли новой повелительнице пиратов силой отстаивать свое положение, но факт остается фактом: ее главенство признавалось всеми.

«Вероятнее всего, – пишет историк Геннадий Еремин, – как и показали дальнейшие события, "госпожа Цин" на самом деле отличалась высокими организаторскими талантами и умением командовать людьми. Не случайно же еще при жизни мужа ей было доверено руководство ядром армады – "красной флотилией" самого Цина».

Но не все исследователи склонны думать, что восхождение на вершину власти прошло для госпожи Цин безболезненно. Как полагают, оппозиция все Же была, и ее главари уже начали между собой борьбу за верховенство, когда на сцену выступила Цин. С решительностью, которая всегда отличала ее, она заявила мятежникам, что в память о любимом муже берет командование флотом на себя. Кто не согласен с этим, тот может идти куда угодно. При этом каждый, кто решит покинуть флот, получит от госпожи Цин в свое распоряжение джонку и четырех матросов. Их же корабли останутся в составе эскадр, потому что ослаблять могущество флота она не позволит никому.

По сути, это был ультиматум, и мятежники молча проглотили его, ибо знали, что их возражения бесполезны – за госпожой Цин стояла мощь «красной эскадры», которая сметет любого, кто выступил за раскол.

Госпожа Цин занялась реорганизацией своих сил, сосредоточившись в первую очередь на укреплении дисциплины. Отныне никто не мог сойти с корабля без особого на то разрешения. Новшество встретили в штыки, но госпожа Цин не думала отступать от реформ: по ее приказу ослушникам на первый раз просто протыкали уши, а за повторное нарушение казнили. Столь действенная мера дала быстрые результаты.

Затем Цин решила, что всякое утаивание добычи должно караться смертной казнью.

И наконец, наистрожайше запрещался грабеж местного населения, который настраивал жителей враждебно к пиратам. Теперь за все, что изымалось у населения, пираты платили из собственного кармана.

Конечно, и в этом случае не обошлось без недовольства и даже неповиновения, но последовательность в действиях предводителя реформатора, а главное неотвратимость наказания за неисполнение приказа вынудили покориться даже самых злостных нарушителей и мародеров.

Важность проведенных реформ подтвердилась в первом же сражении с правительственными войсками, а точнее, с правительственным флотом, которое произошло летом года. Цин показала себя талантливым флотоводцем. Выдвинув вперед малую часть своих кораблей, она с остальными укрылась в засаде за ближайшим мысом. Правительственная эскадра, решив окружить пиратский отряд, расстроила свои ряды, чего и добивалась госпожа Цин. Она немедля ударила из засады, спутав все планы адмиралов правительства. Однако они оказали пиратам достойное сопротивление. Бой продолжался целый день и кончился полной победой пиратов.

Разумеется, Пекин не мог смириться с поражением, и адмиралу Лин-Фа поручили, собрав все морские силы империи, выступить против госпожи Цин. Лин-Фа принялся выполнять приказ, но в решительный момент, когда оба флота уже сошлись для битвы, адмирал потерял всякое мужество и без боя повернул назад. Госпожа Цин отдала команду преследовать противника, но когда пираты догнали его корабли, на море стих ветер. Паруса бессильно повисли на мачтах, и враждующие стороны, находясь в виду друг друга, лишь могли переругиваться и показывать неприятелю кулаки.

Но госпожа Цин нашла выход из положения. И выход блестящий – она посадила своих людей в лодки и сампаны и отправила их на абордаж. Командиры правительственных кораблей не ожидали нападения, и пекинская эскадра была разгромлена.

Реванш за это побоище пекинские правители взяли лишь через год, когда был построен третий флот. Его новым адмиралом был назначен Цун Мэнсин. Когда-то он тоже пиратствовал, но потом перешел на государственную службу и проявил себя ревностным преследователем бывших своих товарищей.

Первое же столкновение с Цун Мэнсином окончилось для госпожи Цин печально. Ее флот потерпел жестокое поражение, и лишь преданность пиратов «красной эскадры», буквально грудью заслонивших свою предводительницу, спасла ее от позорного плена.

Стремясь во что бы то ни стало захватить противницу, Цун Мэнсин дни и ночи преследовал ее, но помощь, оказанная ей населением (вот когда сказались результаты дальновидной политики госпожи Цин!), разрушила все его планы. Прекрасно зная все мели и безопасные проходы на море, все его уединенные, безлюдные острова и островки, прибрежные рыбаки укрывали на них госпожу Цин до тех пор, пока власти не прекратили ее поиски.

Она не забыла полученного урока и вскоре с лихвой отомстила своим победителям. Собрав остатки своего флота, госпожа Цин объединилась с двумя никому не подчиненными пиратскими флотилиями и напала на флот Цун Мэнсина в то время, когда он направлялся к устью Хуанхэ на стоянку. Цун Мэнсин и его ближайшие помощники собирались выехать оттуда в Пекин, чтобы получить награды за победу над пиратами.

Украсить ими свою грудь Цун Мэнсину так и не удалось. Не помышлявший ни о чьем нападении, командующий флотом потерял всякую осторожность и жестоко поплатился за это. Эскадры госпожи Цин внезапно напали на корабли Цун Мэнсина и потопили большую их часть. А всего это был третий правительственный флот, разгромленный пиратами.

Новых сил, чтобы немедленно выступить против госпожи Цин, у Пекина не было, и тогда администрация императора пошла на хитрость. Она послала предводительнице пиратов официальное приглашение прибыть в столицу Поднебесной, обещая ей звание императорского конюшего. Столичные чиновники рассчитывали, что госпожа Цин не сможет побороть искушения стать приближенной императора и приедет в Пекин. И уж там-то они найдут способ навсегда отделаться от ненавистной женщины.

Но госпожа Цин не поверила чиновникам. Приглашение из Пекина лишь позабавило ее. И, конечно, польстило самолюбию.

Убедившись, что обманулись в своих ожиданиях, власти начали атаку на авантюристку с другой стороны. Они прислали в ставку пиратов своих парламентеров. На переговоры надежды не было никакой, зато посланники императора привезли с собой драгоценные подарки для вручения их ближайшим сподвижникам госпожи Цин. Поднаторевшее в подобных делах чиновничество знало: такие подарки не оставят никого равнодушным, сделают суровых пиратов мягче и доступнее. А если вдобавок пригласить их на государственную службу, пообещать амнистию и чины – тогда раскол в пиратскую среду будет внесен без всякого сомнения.

Пекин не ошибся в своих расчетах. Не успели парламентеры отбыть восвояси, как от флота госпожи Цин отделилась эскадра «черного флага», которой командовал Оно-Таэ. В его распоряжении имелось сто шестьдесят больших и малых кораблей и восемь тысяч матросов. Их уход сильно ослабил флот пиратов, а главное – посеял раздоры среди начальников госпожи Цин. Многие из них заявили, что готовы последовать примеру Оно-Таэ, который стал важной персоной при Цинском дворе (в Китае тогда правила династия Цин).

Начались переговоры, в результате была достигнута договоренность, согласно которой каждый пират, решивший бросить свое ремесло, получал в собственность одного поросенка, бочонок вина и достаточную сумму денег для того, чтобы начать новую жизнь.

Госпожа Цин поняла, что это конец ее господства. Люди уходили от нее сотнями и тысячами, а против тех, кто упорствовал, предпринимались карательные экспедиции. Не желавших расстаться с преступной деятельностью ловили во время облав и отправляли в Пекин. Там устраивали показательные казни, чтобы отбить у населения всякое желание бунтовать и разбойничать.

Так было сломлено самое мощное в истории Китая пиратское движение. От флота, насчитывавшего сотни кораблей и десятки тысяч матросов, сохранились лишь жалкие остатки, которые, забившись в самые глухие углы, промышляли грабежом прибрежных деревень и мелкой контрабандой.

Этим же занималась до конца своих дней и некогда могущественная госпожа Цин, поселившаяся с немногими своими сторонниками неподалеку от Макао.

Джеймс Брук ( – )

Англичанин, известный своей деятельностью на острове Борнео. Во время войны с Бирмой дослужился до звания капитана. В году на своем корабле прибыл на Борнео, где помог местному радже подавить восстание. В году стал раджой, а в м – губернатором острова Лабуан. Благодаря хитроумным интригам нажил огромное состояние.

Джеймс Брук, национальный герой, «победитель пиратов», белый раджа, основатель династии, был сыном зажиточного служащего колониальной администрации в Индии Он получил хорошее формальное образование. Затем была служба в армии, Брук отличился во время операций в Ассаме в первую англо-бирманскую войну. В году под Рангуном он получил ранение и оставил военную службу Некоторое время он провел в Англии, а в году отправился в Китай и на пути туда впервые увидел Малайский архипелаг

«Красота Малайского архипелага, – писал английский историк Холл, – и опустошения, нанесенные пиратами и междоусобными войнами, произвели на него столь сильное впечатление, что, когда умер его отец, оставив ему крупное наследство, он истратил это наследство на яхту "Роялист" водоизмещением тонн, подготовил отборную команду и в году прибыл на Борнео с непосредственной целью вести исследования и научную работу».

О своем намерении вести исследования Брук писал в своем дневнике, который, как и положено дневнику политика, должен был скрыть от потомства его истинные причины. В словах Холла есть очевидное противоречие: если Брук прибыл на Борнео (Калимантан), потому что на него произвели сильное впечатление опустошения, нанесенные пиратами и междоусобными войнами, то при чем здесь научные наблюдения? А если он прибыл для исследований на корабле с тщательно отобранным экипажем, то как же получилось, что за военную помощь в подавлении восстания дядя султана Брунея Муда Хашиму Брук получил у него право управлять областью Саравак на Северном Калимантане?

«Брук не только подавил восстание, но и завоевал преданность малайцев и даяков, которые долго страдали от плохого управления Брунея. После некоторой отсрочки, вызванной сопротивлением губернатора, он в сентябре года получил назначение и в следующем году был утвержден султаном. С заметным успехом занимаясь внедрением справедливого и гуманного управления на вверенной ему территории, Брук настойчиво пытался заинтересовать английское правительство в Брунее», – писал далее Холл.

Морские даяки – ибаны – появились на севере громадного острова Калимантан примерно в XVI веке. Это был гордый, непокорный народ, воины которого наводили ужас на соседние племена Ибаны были охотниками за головами: до недавнего времени юноша ибанов не мог считаться мужчиной до тех пор, пока не приносил домой голову врага. Выйдя из рек в море, ибаны скоро освоили мореходство настолько, что вошли в историю как «морские дьяволы», и это название сохранилось за ними в литературе.

Вот с этими даяками и столкнулся Джеймс Брук.

Первым делом Брук добился (хотя и не сразу, и не без возражений со стороны султана) права собирать налоги с Саравака.

Англичанин, обладавший небольшим отрядом, но громадной энергией, должен был решить, как укрепиться в области, отданной под его контроль. У него было немало недоброжелателей в самом Брунее, которые не без оснований его опасались. Не хотели платить дань новому радже и малайские торговцы и владетели прибрежных деревень. Тогда Брук решил припугнуть своих новых подданных.

В Сингапуре, куда он часто ездил, чтобы устроить торговые дела и заручиться поддержкой влиятельных лиц, Брук уверял торговцев и чиновников, что Саравак – гнездо самых опасных пиратов в малайских водах. Это было неправдой, потому что ибаны появлялись в море от случая к случаю, пиратство не было их основным занятием, и ни в какое сравнение с настоящими Пиратами они не шли. Тем не менее Брук не уставал говорить и писать (а писать он любил – и оставил несколько томов мемуаров), что крестовый поход против «диких пиратов» – одна из основных целей его пребывания в Сараваке. Он утверждал также, что пираты действуют не сами по себе, а по приказу Малайских торговцев, что покровительствуют пиратам придворные брунейского султана и даже, возможно, сам султан. Тем самым пиратами и пособниками пиратов Брук объявлял всех, кто был против его господства в Сараваке. Ибаны его интересовали менее всего, так как в торговле они не участвовали. Был, впрочем, у белого раджи план и относительно ибанов, который позже осуществился зная, что ибаны – отличные воины, Брук рассчитывал со временем создать из них армию.

Готовясь к войне, Брук штурмовал Индию и Лондон требованиями признать его официальным представителем Великобритании, что дало бы ему возможность рассчитывать на английскую военную помощь. В этом ему помогали друзья в Англии, которые обивали пороги кабинетов правительственных чиновников и заказывали статьи во влиятельных газетах, создавая романтический образ бескорыстного патриота. В Англии их агитация вызывала благожелательный отклик, и в ноябре года английское правительство признало Брука «британским агентом на Борнео».

Известие о том, что отныне он – должностное лицо, Брук получил в марте года. Но и до этого он не терял времени даром. Сингапурские власти, правда, не хотели оказывать ему поддержки, боясь осложнений с малайцами и голландцами. Последние с большим подозрением поглядывали на деятельность англичанина на севере принадлежащего им острова и присылали гневные ноты, указывая, что по договору года все земли южнее Малаккского пролива были переданы Голландии. Голландцам отвечали, что географически Северный Калимантан расположен севернее Сингапура, но довод был неубедительным, потому что остров все-таки лежит к югу от пролива.

Не получив поддержки официального Сингапура, Брук сблизился с капитанами английских военных кораблей и сумел уговорить одного из них, Генри Кеппела, командира восемнадцатипушечного фрегата «Дидона», отправиться в набег на ибанов. Кеппелу была обещана возможность обогатиться, и он решил рискнуть. Объявив начальству, что уходит бороться с пиратами к островам Сулу, Кеппел взял курс на Саравак.

Правда, вскоре выяснилось, что Кеппел не многим рисковал. Среди его начальников были друзья Брука, которые желали помочь ему в обход официальных каналов. Когда Кеппел вернулся в Сингапур, он не был наказан за самовольный поступок. Свидетельство тому – письмо Брука, в котором говорится: «К чести Кеппела, следует признать, что он совершил все на свою собственную ответственность, и я счастлив добавить, что он получил благодарность и одобрение своим действиям со стороны командующего».

«Дидона» с Бруком на борту вошла в гавань городка Кучинг – столицы Саравака – в мае года.

В помощь Кеппела Брук собрал отряд из местных малайцев и сухопутных даяков, и 11 июня года, когда фрегат подошел к устью реки Сарибас, пятьсот англичан и малайцев погрузились в шлюпки и лодки и начали подниматься по мелкой реке.

Ибаны уже знали, что на них идут англичане, и перегородили реку поваленными деревьями. Разобрав завалы, экспедиция достигла стоявшей на берегу крепости ибанов. Взять укрепление, однако, удалось лишь с помощью ибанов из враждебного племени. Брук и в дальнейшем всегда старался в своих экспедициях использовать вражду племен.

Удачный поход увеличивал шансы Брука в переговорах с султаном, у которого он намеревался выторговать новые области. Он записал в дневнике. «Хорошо бы получить еще дюжину речных долин за Сараваком». Единственное, что огорчало Брука, – это отъезд Кеппела. Правда, через год Кеппел вернулся, и они с Бруком организовали еще одну экспедицию Когда отряд осадил укрепление на реке Скранг, ибаны, воспользовавшись тем, что авангард отряда оторвался от остальных сил, забросали камнями и потопили лодки, а нападавших перебили стрелами. В этом бою ибанами командовал вождь по имени Рентап.

После этого карательного набега политика Брука на время изменилась. Его главным врагом стал султан Брунея, противившийся созданию империи Брука. В новых планах, в которые входила и смена султана (на эту роль Брук намечал своего друга Муда Хашима), белый раджа не последнее место отводил ибанам. В дневнике появилась запись: «Если придется остаться без всякой поддержки, я должен буду стать вождем даяков и с помощью моего влияния бороться с интриганами. Канонерка, двенадцать больших лодок с шестифунтовыми пушками и ружьями да еще двести праудаяков станут внушительной силой, и эта сила может мне понадобиться в случае, если Муда Хашима в Брунее победят».

К концу года самые тяжелые предчувствия Джеймса Брука оправдались. Заговорщики, которых, возможно, поддерживал сам султан, убили Муда Хашима и его брата – единственных союзников Брука в Брунее. Брук сначала не мог поверить в случившееся. Когда же никаких сомнений не осталось, Брук разразился гневной тирадой против султана и его окружения: «Он убил наших друзей, верных друзей правительства Ее Величества, только потому, что они были нашими друзьями, – другого повода не было».

С легкой руки Брука султан Брунея объявлялся покровителем пиратов, его ближайшие помощники – пиратами, а все сторонники независимости Брунея – «пиратской партией». А какие могут быть разговоры с пиратами? За пиратские головы платят фунтами стерлингов Осечки быть не должно. И, как писал Холл, «триумф пиратской партии в Брунее в году был кратковременным».

На помощь Бруку была прислана эскарда адмирала Кокрейна, в которую были включены все корабли, базировавшиеся в проливах. Войдя в устье реки, на которой стоит Бруней, Кокрейн и Брук предложили султану капитулировать. Султан не ответил, и английские корабли обстреляли город, высадили десант. После короткого боя маленькая армия была разгромлена, а сам султан бежал. Когда через несколько дней султан сдался и принял требования англичан, ему было разрешено вернуться в столицу. За это пришлось подарить англичанам остров Лабуан, передать его права на Саравак радже Бруку и подписать унизительный договор.

Теперь Брук мог с триумфом отправиться в Англию. Он блистал на приемах, его портреты украшали страницы иллюстрированных журналов. Королева возвела раджу в рыцарское достоинство, а правительство назначило его «губернатором Лабуана, комиссаром и генеральным консулом при султанате и независимых вождях Борнео». Брук стал действительным хозяином части острова и мог рассчитывать на помощь британской короны в случае, если кто-нибудь ему не покорится.

Для дальнейших планов важно было и то, что у Брука появились в Лондоне весьма состоятельные поклонники и поклонницы, и то, что с ними в Куинг ехали молодые люди, глядевшие с обожанием на раджу, а также многочисленные родственники, которые должны были обеспечить продолжение рода Бруков. Английское правительство, конечно, предпочло бы иметь в лице Брука просто исполнительного чиновника, но сам он видел себя родоначальником могучей азиатской белой династии. Впрочем, все награды и достижения от-стУПали на второй план перед главным: вез его на остров военный фрегат королевского флота «Меандр», специально оборудованный для операций в УСТЬЯХ мелких рек и снабженный многочисленными шлюпками, каждая из которых несла на носу небольшую пушку А командовал «Меандром» старый приятель, охотник за «пиратскими головами» Генри Кеппел. Сингапурское начальство, однако, вновь начало ставить палки в столь отлично смазанные в Лондоне колеса. Едва Брук собрался полностью лишить независимости ибанов, как из Сингапура последовал приказ: фрегат «Меандр» передать в распоряжение командования для операций против настоящих пиратов, а не для улаживания личных дел раджи. Возвышению Брука в Сингапуре завидовали. В то время как чиновники тянули колониальную лямку, он выкроил себе княжество, да еще стал сэром.

После отчаянной переписки с Сингапуром и Лондоном и заявлений, что пираты вот-вот лишат Англию ее приобретений, Брук все-таки смог добиться своего В июле года несколько паровых катеров и пароходов, а также двадцать прау подошли к устьям Сарибаса и Криана Всего в распоряжении Брука было более двух тысяч человек и несколько пушек.

Когда белый раджа узнал, что флотилия легких лодок ибанов вышла навстречу карательной экспедиции, решено было окружить морских даяков. Прау и катера Брука притаились у устьев рек, а пароход «Немезида» встал в открытом море.

Перед рассветом следующего дня при полной луне лодки ибанов проскочили засаду у устья Криана и неожиданно для себя столкнулись с основными силами Брука. Ослепив ибанов ракетами, Брук и его союзники начали стрельбу из орудий и ружей. В тыл ибанам ударили прау, притаившиеся в засаде.

По заключению Адмиралтейского суда в Сингапуре, в бою участвовало две тысячи сто сорок пиратов на восьмидесяти восьми лодках, из них пятьсот были убиты. Английским морякам, принимавшим участие в бою, в качестве награды было вручено двадцать тысяч семьсот фунтов стерлингов. Однако впоследствии Джеймс Брук заявил, что лишь триста пиратов из трех тысяч семисот были убиты, но более пятисот погибли потом, пробиваясь сквозь джунгли домой – либо умерев от голода, либо попав в засады союзников Брука. Казалось бы, зачем Бруку преуменьшать потери пиратов, за которые его помощники получили наградные? Дело в том, что «миротворца» Брука обвинили в зверском избиении ибанов, и обвинили не даяки, не малайцы, а англичане. До сего дня английским историкам, благожелательно настроенным к Бруку, приходится защищать его так, как это делает, например, Холл: «Потери были бы по крайней мере втрое больше, если бы Брук сознательно не дал бежать большому числу людей».

Операция на этом не была закончена. Суда Брука поднимались по рекам, его воины сравнивали с землей длинные дома ибанов. Имущество ибанов становилось собственностью белого раджи и его союзников; более того, Брук приказал отобрать все имущество (вплоть до гонгов, медных котлов и посуды) у тех племен, которые, живя неподалеку от реки, не мешали ибанам спускаться к морю.

Ибаны были разбиты и ограблены, но не покорены. Брук понимал, что походы против них можно продолжать до бесконечности, но они все равно не сдадутся. Тогда Брук решил построить укрепления в устьях всех рек, на которых жили ибаны, и посадить в каждую из крепостей гарнизон малайцев во главе с начальником из числа молодых английских добровольцев Крепости должны были препятствовать выходу в море прау ибанов и не пропускать торговцев, которые захотели бы подняться к ибанам с моря. Из всех продуктов внешнего мира ибаны больше всего нуждались в соли. Если перехватывать соль, ибаны должны будут покориться. Так Брук установил блокаду побережья Саравака.

Брук в письмах в Англию доказывал своим союзникам и недругам, что эта идея исходила не от него, а от самих местных жителей: «Здесь все в один голос требуют, чтобы ими управляли европейцы. И они получат европейцев, если я смогу это организовать».

Брук сообщал в Англию, что его молодые офицеры жертвовали всем, охраняя мирное побережье от пиратов, за что сами же пираты приносили им дары рисом и бананами Это, однако, было неправдой. Не говоря уж о дани, которой были обложены окрестные племена и значительная часть которой шла комендантам крепостей, они тайно получали еще и жалованье от самого Брука. Узнали об этом лишь через много лет после смерти Брука, когда стали доступными его бухгалтерские книги. О содержании бухгалтерских книг известно очень немногим ученым, зато легенда о «бескорыстных цивилизаторах», придуманная Бруком, жива и по сей день.

Резкая критика в Англии варварских методов Брука, к которой присоединились и многие его бывшие соратники, все же привела к тому, что Бруку пришлось сложить с себя звания губернатора Лабуана и генерального консула. Более того, приехала комиссия для расследования деятельности белого раджи. Хотя она и оправдала его (не оправдать Брука значило обвинить само правительство), но признала его не более чем вассалом брунейского султана и поставила на вид английскому военному флоту то, что он во время резни ибанов участвовал в бою наравне с союзниками Брука.

Брук был подавлен неблагодарностью родины. Позиции его в самом Брунее пошатнулись: многие малайские вожди справедливо усмотрели в приезде комиссии и отказе Брука от почетных постов признак его ослабления. У них появилась надежда, что белый раджа в конце концов оставит их в покое.

Но среди родственников, привлеченных славой Брука и поселившихся в Кучинге, был племянник Брука – Чарльз Энтони Джонсон, из династических соображений взявший фамилию дяди и известный в истории Саравака как Чарльз Брук. Этот Чарльз был прирожденным авантюристом.

В году Джеймс Брук привел войска из Кучинга и вместе с племянником повел их против Рентапа – того самого вождя ибанов, который нанес первое поражение белому радже. Бой не привел к победе, и Джеймс Брук, потеряв надежду победить Рентапа, хотел начать переговоры. Вот тут впервые показал себя Чарльз. «Я недолюбливаю деспотизм, – объяснил он свой отказ от переговоров, – но и терпимость по отношению к даякам должна иметь границы. Они ведь как дети: доброта и жестокость должны быть неразделимы в обращении с этим народом».

На следующий год более сильная экспедиция смогла взять приступом дом Рентапа, вождь даяков был ранен, но успел уйти в горы.

Сидя в одиночестве в крепости, Чарльз придумал лозунг, которому и решил следовать: «Только даяк может убить даяка». Целый год он разрабатывал новую тактику, набирал и обучал современному бою отряды. Пробный поход Должен был состояться против ибанов, которые совсем недавно пришли из внутренних областей острова и еще не сталкивались с европейцами.

Чарльз добился того, чего не смог сделать Джеймс: даяки убивали даяков, и Руководил этим англичанин.

О Чарльзе и его «подвигах» было известно каждому в Сараваке и Бру-Нее Молодой раджа не собирался бороться со слухами. Он предпочитал оыть ужасом всего острова, понимая, что такая слава здесь – половина победы.

В погоне за прибылью раджа Джеймс поощрял прибытие в Саравак китайских кули, которые работали в шахтах и исправно платили налоги. К году их набралось более четырех тысяч, и они все чаще проявляли недовольство условиями жизни и труда Одну попытку китайцев восстать Брук подавил, но выступление года застало его врасплох, и восставшие ворвались в Кучинг.

Сам раджа едва успел убежать из столицы. Несколько англичан были убиты, остальных взяли в плен

Вскоре в гавань Кучинга вошел вооруженный пушками-пароход Компании Северного Борнео. Огнем орудий повстанцы были изгнаны из города, и десант с парохода, объединившись с освобожденными англичанами, начал преследовать плохо вооруженных и не умевших воевать шахтеров.

Тут и появились соблазненные богатой добычей и разрешением набрать сколько угодно голов наемники Чарльза Брука. По словам Чарльза, его армия провела свою работу «очень эффективно, хотя и не по правилам». Лишь небольшая часть шахтеров успела убежать в горы, и они погибли бы все, если бы не «предательство лесных даяков, которые пропустили китайцев через свою территорию».

Однако Чарльз не забыл, что не все ибаны покорились ему. В верховьях Сарибаса еще правил Рентап – непобедимый вождь, к которому стекались недовольные. И, восстановив на троне дядю, Чарльз начал готовить новую экспедицию против Рентапа.

В свой последний поход против Рентапа Чарльз Брук смог отправиться только в году, после того как с помощью интриг, обманов и карательных экспедиций Бруки сломили сопротивление малайцев в самом Брунее. Помимо увеличенной армии малайцев и ибанов Брук привел с собой большой отряд китайских кули, которые прокладывали в джунглях дорогу, и добыл пушку большого калибра, специально рассчитанную на то, чтобы разрушить укрепления на горе Садок. Кроме того, Чарльз смог поодиночке разбить союзников Рентапа и заставил их сложить оружие при условии, что в качестве контрибуции они отдадут ему все ценности племен.

На этот раз положение Рентапа было безнадежным. Армия Чарльза превышала его силы вдесятеро. С небольшим отрядом верных соратников Рентап прорвался сквозь кольцо осаждавших и ушел в горы. Там он поклялся, что никогда больше не посмотрит в лицо белому человеку.

Джеймс Брук писал племяннику, которого назначил своим наследником: «По сравнению с тобой мы все дети в управлении даяками». Подводя итоги деятельности Чарльза, первый раджа заявил: «Его задача была успешно завершена полным разрушением последних попыток пиратствующих малайских вождей и их сподвижников из числа даяков с Сарибаса и из других мест. Сначала ему удалось привлечь часть этих даяков на сторону закона и порядка, а затем использовать их в качестве инструмента правого дела для обуздания соплеменников. В результате берега Саравака так же безопасны для торговцев, как и берега Англии, и безоружный человек может путешествовать по стране без страха, что на него нападут».

Но дело было не в безопасности берегов. Бруки завоевали себе страну, и тут все средства были хороши.

Их держава просуществовала до конца Второй мировой войны, когда английское правительство взяло ее под свой контроль. И лишь в году Саравак стал независимым в составе Федерации Малайзии.

Луи-Наполеон Бонапарт ( – )

Французский император (), третий сын голландского короля Людовика-Бонапарта и королевы Гортензии (Богарнэ). Племянник Наполеона I.

Используя недовольство крестьян режимом Второй республики, добился своего избрания президентом (). При поддержке военных совершил государственный переворот (), затем провозгласил себя императором (). Во время франко-прусской войны () сдался в плен под Седаном. Низложен Сентябрьской революцией ().

Его мать королева Гортензия жила в постоянной разлуке с мужем. Кто был настоящим отцом Луи-Наполеона? Обычно называют три имени: Вер Гуел, голландский адмирал, Эли Деказ, которого Людовик XVIII впоследствии сделал своим фаворитом, и Шарль де Билан, голландец, шталмейстер королевы Все трое были любовниками Гортензии. Все трое находились в Котере… Словом, Луи-Наполеон был рожден от неизвестного отца.

Выросший среди блеска двора Наполеона I, Луи-Наполеон с детства обнаруживал столь же страстное и столь же романтическое поклонение своему Дяде, как и его мать. Человек страстный и вместе с тем полный самообладания (по выражению В. Гюго, голландец в нем обуздывал корсиканца), он с юности стремился к одной заветной цели – занять французский престол.

Всю молодость, начиная с года, Наполеон провел в скитаниях, которое, впрочем, не было сопряжено с материальными лишениями, так как его мать успела скопить огромное состояние. Каждый год королева Гортензия возила сына в Рим, где по заведенной традиции собиралась семья Бонапартов.

Королева Гортензия не могла оставаться во Франции после падения императора. Она купила себе замок Арененберг, в швейцарском кантоне Тургау, на берегу Баденского озера, где и поселилась вместе с двумя сыновьями Наполеон недолго посещал гимназию в Аугсбурге.

В году они остановились во Флоренции. Там летнего отпрыска Представили графине Баральини. Эта молодая особа, которую звали «Преддверие рая», отличалась столь яркой красотой, что принц сразу влюбился. Луи-Наполеон с тринадцати лет проявлял поразительную любовную активность.

Буквально на следующий день он передал графине записку, в которой просил ее о свидании. Не получив ответа, принц надел женское платье, шаль, шляпку, попудрил лицо рисовой пудрой, подкрасил румянами щеки, водрузил на голову женский парик с косами, потом взял корзину с цветами и отправился к графине. Горничная проводила «цветочницу» к хозяйке. Как только служанка вышла из комнаты, Луи-Наполеон бросился к ногам дамы и стал умолять уступить ему. Он даже выхватил кинжал: «Я решил принять смерть у ваших ног, если вы отвергнете меня, и моя гибель станет для вас вечным укором». Напуганная синьора позвонила в колокольчик. В комнату вбежали слуги и муж. Охваченный страхом влюбленный вынужден был под градом ударов ретироваться.

На другой день вся Флоренция обсуждала проделку будущего императора. Луи-Наполеон послал двух секундантов к оскорбленному мужу. Юноша надеялся, что тот откажется от дуэли, и таким образом он хоть немного восстановит его честь и репутацию. Однако муж графини принял вызов и явился на поединок. Луи Бонапарт бежал из Флоренции, заявив, что его мать не позволила ему явиться на поединок чести.

После этого бесславного приключения королева Гортензия увезла сына в Рим, где он узнал, что во Франции Луи-Филипп занял место Карла X. Решив, что речь идет лишь о переходном режиме, после которого на престол вернутся имперские орлы, он присоединился к движению карбонариев.

В и годах Луи-Наполеон вместе со своим старшим братом принял участие в заговоре моденского революционера Чиро Менотти и в экспедиции в Романью; целью экспедиции было освобождение Рима от светской власти папы. После неудачи предприятия, во время которого умер старший брат, за Луи-Наполеоном начала охотиться папская полиция, и в начале года ему пришлось бежать вместе с матерью, причем снова переодевшись в чужое платье. Благодаря фальшивым паспортам им обоим удалось пробраться во Францию.

28 апреля они прибыли в Париж. Луи-Филипп перепугался, узнав, что оба знаменитых изгнанника находятся в Париже. Сначала он отказался принять Гортензию, потом согласился встретиться с ней, но тайно. Но через несколько дней ей пришлось пережить горькое разочарование: король потребовал от двух «наполеонидов» в кратчайший срок покинуть Францию. В начале мая мать с сыном выехали в Лондон.

В августе Гортензия решила, что прохлада швейцарских ледников может благотворно подействовать на бурный темперамент сына, и повезла его в Арененберг. Потом она заставила его поступить в военную школу в Туне. В течение пяти лет Луи-Наполеон изучал артиллерию.

В году королева Гортензия решила, что самое время женить сына. Она пригласила в гости принцессу Матильду, дочь короля Жерома, которой тогда было пятнадцать и которая уже блистала красотой. Луи-Наполеон сразу влюбился в нее. Через несколько дней король Жером приехал за своей дочерью. Он объяснил, что ей нужно выехать в Штутгарт, чтобы получить там благословение деда, короля Вюртембергского, после чего можно будет объявить о помолвке.

Как только Матильда покинула Арененберг, Луи-Наполеон смог целиком посвятить себя делу, которое несколько месяцев тому назад ему предложил прибывший из Лондона авантюрист виконт Фиален де Персиньи (в действительности его звали просто Фиален, а титул он себе присвоил). Речь шла о подготовке государственного переворота в Страсбурге при поддержке армии, последующем походе на Париж и захвате власти.

В начале лета несколько офицеров заявили о своей готовности поддержать принца. Однако две ключевых фигуры в городе – полковник Бодрей и генерал Вуароль – пока не были вовлечены в заговор.

Выяснилось, что полковник Бодрей неравнодушен к женщинам. «Она должна быть красивой, умной, хитрой, бонапартисткой, чувственной, не особенно строгого нрава», – объяснял своему сообщнику Луи-Наполеон.

Персиньи отвечал, что знаком с такой женщиной. Ей двадцать восемь лет, она родилась в Париже, ее девичье имя Элеонора Бро. Она пела в Риме и Флоренции, где ее муж умер от тифа, убежденная бонапартистка – ее отец был капитаном императорской гвардии. Элеонора возвратилась в Англию, где несколько раз пела перед королем Иосифом.

Несколько дней спустя принц и Персиньи уже сидели в огромном зале казино в Баден-Бадене. Занавес поднялся, и на сцену вышла дама солидных размеров, ростом под сантиметров. У нее были черные как смоль волосы, сверкающие огнем глаза, широкие плечи и гигантская грудь. Луи-Наполеон, любивший пышных женщин, заявил: «С таким декольте, я полагаю, она может завоевать армейский корпус…»

Г-жа Гордон запела. Ее густое контральто заставляло дрожать люстры.

«Я знаю офицеров, – заключил принц, – такая женщина могла бы соблазнить полковника. Кроме того, она сможет зачитывать прокламации».

В полночь Луи-Наполеон и Персиньи явились в гостиную г-жи Гордон. Хозяйка со слезами на глазах кинулась перед принцем на колени. Он галантно поднял ее с пола и с огорчением отметил про себя, что едва доходит ей до груди. Однако это не помешало ему насладиться ночью ее ласками…

На следующий день Луи-Наполеон поделился с певицей своими политическими планами. «С гарнизоном в 12 тысяч человек, сотней пушек и стрелковым оружием, имеющимся в арсенале, есть все возможности превратить в милицию все население восточного края. После взятия Страсбурга мы двинемся на Париж. В Реймсе у нас уже будет армия в тысяч человек, и за какие-нибудь пять дней мы обоснуемся в Тюильри, под приветственные крики безумствующей толпы…»

У певицы этот план вызвал необычайный энтузиазм.

Прошло несколько недель, и согласно плану, намеченному Персиньи, в Страсбурге был организован благотворительный концерт, в котором приняла участие Элеонора.

На следующей неделе полковник Бодрей приехал в Баден-Баден. Певица приняла его очень любезно. Но когда он попытался уложить ее на софу, на пороге появился Луи-Наполеон. Ослепленный любовью к прекрасной певице, Водрей пообещал принцу свою поддержку, даже не зная, чего от него ждут. И вскоре оказался в объятиях несравненной Элеоноры…

Перед тем как покинуть Баден-Баден, Луи-Наполеон еще раз встретился с полковником и изложил ему свой план действий.

В шесть часов утра 30 октября года начались военные операции. Полковник Бодрей собрал свои войска во дворе казармы Аустерлиц и вышел на середину плаца. И тут в костюме, напоминавшем костюм Наполеона I, с исторической треуголкой на голове, появился Луи-Наполеон. Его свита несла императорского орла.

Полковник поспешил ему навстречу, поприветствовал поднятой вверх Шпагой и произнес краткую речь, результатом которой было громогласное «Да здравствует император!». Он сказал, что во Франции вспыхнула революция, Луи-Филипп низложен и власть должна перейти к наследнику престола, которого Бодрей назвал Наполеоном II.

Тогда слово взял Луи-Наполеон. Он заговорил о своем дяде, об Аустерлице, о Ваграме, о былой славе, потом неожиданно направился к одному офицеру и, как передает свидетель, «судорожно обнял его»-.

Этот непредвиденный жест вызвал новый взрыв энтузиазма. Принц, считавший, что дело складывается очень удачно, принял на себя командование, и под звуки военной музыки полк покинул казарму и направился к дому генерала Вуароля, которого надо было «нейтрализовать» как можно скорее

Генерал наотрез отказался перейти на сторону мятежников. Тогда полковник Бодрей арестовал Вуароля, от имени императора лишив его звания. Генерал попросил несколько минут, для того чтобы одеться. Принц, неизменно галантный, запретил Водрею входить в жилые комнаты генерала. Через десять минут поджидавшие стали удивляться, что генерала так долго нет С позволения принца полковник толкнул дверь. Г-жа Вуароль сидела в комнате одна Генерал сбежал из дома по другой лестнице.

Принц поспешил на улицу: «Быстрее в казарму Финкмат!»

Но генерал Вуароль успел поднять по тревоге й пехотный полк. При появлении во дворе казармы Луи-Наполеон и его Люди были окружены, арестованы и обезоружены. Так что галантность принца привела к провалу переворота.

Персиньи при содействии г-жи Гордон удалось улизнуть из Страсбурга, а Бодрей и Луи-Наполеон были препровождены в крепость.

Через несколько дней принца перевезли в Париж, где префект полиции, г-н Делессер, принял его с большим уважением. В течение двух часов, сидя в огромной столовой префектуры, Луи-Наполеон беседовал со своим тюремщиком

В Париже Луи-Наполеон находился не для того, чтобы его судили. Король знал, что делу принца судебный процесс будет только на пользу, и потому перед страсбургским судом предстали лишь статисты. А главный обвиняемый, которого сочли просто легкомысленным мальчишкой, был отправлен в Америку.

15 ноября Луи-Наполеон прибыл в Лорьян, где поднялся на борт парусного фрегата «Андромеда». После мучительного плавания с единственной остановкой в порту Рио-де-Жанейро он высадился в Нью-Йорке в начале января года, имея в наличии всего пятнадцать тысяч франков золотом, которые он получил перед отъездом из Франции от Луи-Филиппа.

Страсбургский суд оправдал всех заговорщиков. Луи-Наполеон с облегчением встретил это сообщение. Но когда мать сообщила ему, что король Жером отказал ему в руке принцессы Матильды, принц огорчился, ибо был влюблен в свою очаровательную кузину.

В июне года Луи-Наполеон получил тревожное письмо из Арененберга. Королева Гортензия сообщала ему, что перенесла операцию, что дела у нее обстоят неважно и что она хотела бы его видеть.

23 июля он прибыл в Лондон. Посольство Франции отказалось выдать ему паспорт. Он воспользовался протекцией швейцарского консула, чтобы выехать в Голландию, а оттуда в Германию. 4 августа он был у постели своей матери.

Спустя два месяца, на рассвете 5 октября, кроткая королева Гортензия, истерзанная раком, умерла на пятьдесят пятом году жизни

Луи-Наполеон через несколько недель покинул Швейцарию и поселился в Лондоне, где вскоре снова встретил госпожу Гордон и Персиньи. Компания снова взялась за подготовку государственного переворота Через полтора года Принцу показалось, что все предусмотрено.

.. В конце июля года в кабачке лондонского порта капитана грузового судна «Город Эдинбург» посетил элегантный человек, который обратился к нему с такими словами: «Мои друзья поручили мне организовать маленькое путешествие к берегам Германии. По правде сказать, у нас нет никакой определенной цели. Побуждаемые всего лишь собственной фантазией, мы, возможно, захотим доплыть до Гамбурга. Не могли бы взять нас на борт вашего судна? Нас будет около шестидесяти человек». Капитан ответил согласием.

Вечером 5 августа таинственные пассажиры поднялись на борт корабля. Они действительно производили впечатление странной компании. Некоторые выглядели вполне прилично, но большая их часть состояла из жалких на вид людишек в потертой одежде и стоптанных башмаках. Вслед за ними на судно подняли багаж – тюки съестных припасов, коляску, пакет листовок и клетку с орлом..

В 8 часов вечера снялись с якоря. К 3 часам утра человек, нанимавший судно, обратился к капитану: «Один из моих друзей опоздал к отходу. Остановитесь в устье Темзы. Он догонит нас на лодке».

Капитан приказал бросить якорь в указанном месте и стал ждать. Вскоре на борт поднялся маленький человек, с каким-то мутным взглядом, в круглой шляпе. Он пользовался большим уважением у остальных пассажиров.

На рассвете «Город Эдинбург» бросил якорь около Булони. Шестьдесят пассажиров стали надевать на себя военную униформу. Затем судно направилось к Вимере, где небольшой отряд высадился на берег. Человек с мутным взглядом, в форме полковника артиллерии, обратился к своим спутникам: «Друзья мои, вот мы и во Франции Нам остается лишь взять Булонь Как только мы захватим этот пункт, наш успех станет бесспорным. Если мне окажут обещанную поддержку, через несколько дней мы будем в Париже И история расскажет потомкам, что горстка храбрецов, каковыми являемся вы и я, совершила это великое и славное предприятие». Луи Бонапарт был одержим безрассудным желанием захватить власть

После недолгих переговоров с таможенниками группа заговорщиков направилась в Булонь. По городу были распространены прокламации, в которых критиковалось правительство и давалось обещание, что Наполеон будет «опираться единственно на волю и интересы народа и создаст непоколебимое здание; не подвергая Францию случайностям войны, он даст ей прочный мир».

В городской казарме два дежурных солдата молча отдали им честь и продолжали свою работу. Желая сделать их своими союзниками, Луи Бонапарт присвоил одному звание лейтенанта, а второго наградил орденом Почетного легиона Не ограничиваясь костюмом, шляпой и обычными знаками императорского достоинства, Наполеон имел при себе прирученного орла, который Должен был в определенный момент парить над его головой.

Неожиданно в казарме появился капитан Пюижелье В ответ на предложение перейти на сторону принца офицер объявил тревогу. Луи Бонапарт понял, что дело проиграно, и в сопровождении своих друзей выбежал из казармы. Они достигли берега в Вимере почти одновременно с солдатами капитана Пюижелье. «Наши лодки исчезли, – вскричал Луи Бонапарт, – будем добираться до корабля вплавь». Однако после первых же выстрелов пловцы вынуждены были повернуть обратно. Авантюра с треском провалилась. Отчаявшегося Луи-Наполеона препроводили в замок. 12 августа он был посажен в тюрьму Консьержери, а 30 сентября палата пэров приговорила его к пожизненному заключению в форте.

Узнав о столь суровом приговоре, друзья принца были потрясены: «От Лондона до Флоренции и от Констанции до Рима, – писал Флоран Буэн, – все, кто знал Луи-Наполеона, сходились на том, что решение палаты пэров равносильно смертному приговору: никогда, говорили они, никогда он не сможет жить без женщин!»

Оказавшись в камере пикардийской крепости, принц заказал сотни книг, устроил у себя лабораторию и стал проводить физические опыты. Он завет любовную связь с маленькой гладильщицей Элеонорой.

25 февраля года она родила в Париже мальчика, которому дали княжеское имя Эжен-Александр Луи. Второй наследный принц, названный Луи-Александр-Эрнест, у гладильщицы родился 18 марта года Луи-Наполеон даже в тюрьме не терял времени даром…

В начале года в форте Ам появилась бригада каменщиков, чтобы провести там ремонтные работы. Луи-Наполеон стал готовиться к побегу. Слуга Телен привез ему из Сен-Кентена рубаху из грубого полотна, панталоны, две блузы, фартук, галстук, шейный платок, головной убор и парик Паспорт он одолжил у леди Кроуфорд – якобы для своего слуги.

25 мая он выбрался из тюрьмы, в которой провел шесть лет. Его поджидал в карете верный Телен. В Валансьене Луи-Наполеон в сопровождении верного слуги сел на поезд и спустя четыре часа был уже в Брюсселе Затем он перебрался в Лондон и влачил там жалкое существование.

Случай, этот покровитель всех плутов и мошенников, свел его с молодой и привлекательной особой, которой суждено было сыграть в жизни Луи-Наполеона заметную роль. Прекрасная Элиза приютила принца в своем доме. Девушка была куртизанкой и своим мастерством владела в совершенстве. Однако несмотря на многочисленных клиентов, которых девушка одаривала ласками, казна влюбленных оставалась пуста. Тогда Луи-Наполеон предложил одному своему знакомому, содержавшему игорный дом, использовать прелести Элизы для привлечения посетителей. Почтенный владелец делового предприятия был так доволен первыми результатами, что в конце концов нанял ловкую Элизу к себе на работу, согласившись делиться с нею и ее любовником, выполнявшим роль крупье, значительной частью своих доходов. Элиза, которая звалась теперь мисс Говард, вскоре уже каталась в своей коляске в Гайд-парке. Еще бы, теперь ей давали за ночь не три шиллинга, а тысячу фунтов стерлингов!

26 февраля года принц узнал, что Луи-Филипп отрекся от престола Он написал временному правительству письмо: «Господа, народ Парижа уничтожил последние следы иностранного вторжения, и я спешу встать под знамена Республики». Принц выехал в Париж, однако поэт Ламартин живо напомнил ему, что закон, запрещающий его появление на территории Франции, еще не отменен. Луи-Наполеон поспешил вернуться в Лондон. В течение двух месяцев он и его любовница мисс Говард следили по газетам за событиями во Франции. Народ стал разочаровываться в своих новых правителях, которые вели себя в частной жизни столь же беззастенчиво, что и тираны.

В апреле года во Франции прошли выборы. В числе избранных оказалось немало членов императорской фамилии Теперь ничто не мешало Луи-Наполеону вернуться в Париж. Но в каком качестве? Он будет участвовать в дополнительных выборах!

Персиньи подсчитал предстоящие траты Для финансирования беспрецедентной в истории рекламной кампании требовалось около пятисот тысяч франков. Огромная сумма! Однако мисс Говард пообещала достать ему эти деньги. Для соблюдения приличий было условлено, что молодая англичанка продаст Луи в кредит земли, которыми владеет в Римских провинциях, а он под эти земли возьмет в долг деньги. Через несколько дней маркиз Палавичино действительно ссудил новому «землевладельцу» шестьдесят тысяч римских экю, то есть триста восемьдесят тысяч франков… Говард продала кое-что из своих драгоценностей, а друзья принца начали предвыборную кампанию. 4 июня на дополнительных выборах принц был избран сразу в четырех департаментах; но он отказался от полномочий.

Прошло два месяца, и за это время Персиньи с друзьями организовал клубы бонапартистов. Для их финансирования нужны были дополнительные средства. Мисс Говард продала свои конюшни, серебро и те немногие драгоценности, которые у нее еще оставались.

Все эти жертвы были не напрасны: 17 сентября, во время вторых дополнительных выборов, принц был избран уже в пяти департаментах. 26 сентября он впервые появился в Учредительном собрании, а 11 октября закон о его высылке был отменен.

На протяжении трех месяцев, благодаря материальной поддержке мисс Говард, которая продала мебель и дом в Лондоне, друзья принца агитировали голосовать на президентских выборах за Луи-Наполеона. Результаты выборов оказались ошеломляющими: семьдесят пять процентов проголосовавших французов отдали предпочтение Луи-Наполеону.

20 декабря он был провозглашен президентом Республики и сразу отправился в свою резиденцию в Елисейский дворец. Луи Бонапарт первым делом позаботился, чтобы приблизить к себе мисс Говард, и снял для нее неподалеку особняк. Президент часто навещал ее. Сама же мисс Говард никогда не появлялась во дворце, ибо в качестве хозяйки там выступала кузина и экс-невеста Луи-Наполеона, принцесса Матильда.

Избранный на четыре года и получавший на представительские расходы два миллиона пятьсот шестьдесят тысяч золотых франков в год, президент мечтал о дополнительном кредите в миллион восемьсот тысяч франков. Однако Учредительное собрание отказало ему. И тогда Луи-Наполеон замыслил государственный переворот с целью восстановить империю. Он был готов рискнуть всем, понимая, что грызня между различными партиями значительно облегчает его задачу. Тем более противники считали его недалеким человеком.

Луи Бонапарт тем временем расставлял своих людей на ключевые посты в правительстве и в армии.

Государственный переворот был намечен на 2 декабря, годовщину Аустерлица и коронования Наполеона. Знали об этом только Морни и мисс Говард, которая на этот раз продала лошадей, заложила свои дома в Лондоне и драгоценности.

Чтобы скрыть накануне решающего дня подготовительные мероприятия, Луи-Наполеон устроил в Елисейском дворце грандиозный прием. Вечером 1 Декабря во всех гостиных президентского дворца танцевали. Не выказав ни малейших признаков беспокойства, принц переходил от одной группы к другой Тем временем типографии уже печатали воззвания.

К полуночи гости покинули дворец, а Луи-Наполеон возвратился в кабинет Все уже было готово: воззвание к народу, прокламация, обращенная к армии, декрет о роспуске Учредительного собрания и постановление о том, Что Париж переходит на осадное положение. Кроме того, было подписано шестьдесят приказов на арест военных и политических деятелей, известных своими антибонапартистскими настроениями…

Народ встретил переворот спокойно, кое-где даже раздавались возгласы: «Да здравствует Наполеон!» В течение нескольких дней были подавлены небольшие очаги сопротивления. Власти арестовали 26 человека, и в городе был восстановлен порядок. 21 декабря года был проведен плебисцит, подавляющее большинство французов одобрило переворот. Принца избрали президентом Республики на десять лет. Но фактически была реставрирована империя, поскольку опубликованная 14 января года конституция была чисто монархической. Президент имел большие полномочия, но никаких способов привлечения его к ответственности указано не было. 29 марта, открывая сессию законодательного корпуса, Луи-Наполеон говорил: «Сохраним республику; она никому не угрожает и может успокоить всех. Под ее знаменем я хочу вновь освятить эру забвения и примирения!» Однако он же замечал. «Говорят, что империя поведет за собой войну. Нет! Империя – это мир!»

7 ноября сенат высказался за превращение Франции в наследственную империю, а 22 ноября соответствующее изменение конституции было поддержано волей народа – 7 французов одобрили монархический строй. 2 декабря года президент был провозглашен императором под именем Наполеона III. Его оклад составил 25 миллионов франков. Европейские державы признали новую империю Вскоре Наполеон женился на Евгении Монтихо, графине Теба. Мисс Говард, благодаря которой Луи воспарил на невиданную высоту, не могла составить ему достойную партию и получила отставку.

До сих пор Наполеону все удавалось. Он ловко использовал ошибки врагов и при помощи своего громкого имени устраивал искусные заговоры. Но этих талантов оказалось мало, чтобы управлять таким государством, как Франция. Новоиспеченный монарх не обнаружил ни военного, ни административного гения своего дяди; Бисмарк не без основания называл его впоследствии «не признанной, но крупной бездарностью». Впрочем, в первое десятилетие внешние обстоятельства складывались чрезвычайно успешно для политического авантюриста. Крымская война вознесла его на высокую ступень могущества и влияния. В году он совершил с императрицей Евгенией поездку в Лондон, где ему был оказан блестящий прием, в том же году Париж посетили короли Сардинии и Португалии и королева Англии.

Весьма своеобразной была политика Наполеона в отношении Италии Он стремился к объединению Апеннинского полуострова, но с условием сохранения неприкосновенности светской власти пап; вместе с тем ему было необходимо, чтобы объединение было совершено не демократами и республиканцами, а консерваторами. Эти стремления тормозили объединение, и итальянские революционеры ненавидели Наполеона. Три покушения на его жизнь были организованы именно итальянцами: первое – Пианори (28 апреля года), второе – Белламаре (8 сентября года), позднее – Орсини (14 января ). В году Наполеон начал войну с Австрией, результатом которой для Франции было присоединение к ней Ниццы и Савойи Успех позволил стране занять лидирующие позиции среди европейских держав. Можно считать удачными экспедиции Франции против Китая (), Японии (), Аннама () и Сирии (), но затем фортуна отвернулась от французского монарха.

В году он предпринял экспедицию в Мексику, явившуюся подражанием египетскому походу Наполеона I и призванную принести Франции военные лавры. Однако экспедиция потерпела полнейшее фиаско; французские войска вынуждены были покинуть Мексику, оставив на произвол судьбы посаженного ими на мексиканский трон императора Максимилиана.

В году Наполеон III попытался дать удовлетворение оскорбленному общественному мнению Франции покупкой у короля голландского великого герцогства люксембургского и завоеванием Бельгии, но несвоевременное разглашение его проекта и угроза со стороны Пруссии заставили его отказаться от этого плана. Неудачи во внешней политике отразились и на политике внутренней. Монархический строй в стране, пережившей несколько революций и знакомой с более свободными порядками, мог держаться только на полицейском режиме. Однако Наполеон III не мог не считаться с общественным мнением и постепенно стал терять позиции сильного монарха.

2 января года было образовано либеральное министерство Оливье, которому предписывалось реформировать конституцию, восстановить ответственность министров и расширить пределы власти законодательного собрания. В мае года выработанный министерством проект был одобрен плебисцитом, но он не успел вступить в силу.

Летом года осложнились отношения между Францией и Пруссией. Не без влияния императрицы, Наполеон III, уверенный в военном могуществе Франции и надеявшийся победой загладить все ошибки своей политики, действовал вызывающе и довел дело до войны, которая показала шаткость государственного и общественного строя империи. 19 июля Франция объявила войну Пруссии. 22 июля специальным указом устанавливалось регентство императрицы с того момента, «когда император покинет Париж, чтобы принять командование войсками». Говорят, она как-то обмолвилась. «Эта война станет "моей" войной». Эта фраза преследовала императрицу до последних дней ее жизни, и всякий раз она уверяла, что не произносила ее.

Наполеон III, прибыв в конце июля в Мец, с ужасом обнаружил, что его армия плохо экипирована, недисциплинированна, военное руководство бездарно. Царивший беспорядок делал невозможным стремительное наступление, о котором мечтала императрица Евгения

Французы терпели одно поражение за другим. Прусские войска взяли Эльзас, нависла угроза над Парижем. 1 сентября произошла ожесточенная битва при Седане. Наполеон III, видя, что бессмысленно вести дальнейшие боевые Действия, через генерала Рея передал Вильгельму письмо: «Месье, мне не суждено было сложить голову в бою, и поэтому мне остается только положить шпагу к ногам Вашего Величества. Примите приношение из рук вашего брата. Наполеон». На следующий день французский император был взят под стражу

2 сентября он отправился в определенный ему для жительства Вильгельмом замок Вильгельмгеге. Освобожденный из плена после заключения мира, он уехал в Англию, в Числхерст, где написал протест против постановления бордоского национального собрания о его низвержении В Числхерсте он провел остаток жизни и умер от мочекаменной болезни, после операции. Перед смертью он спрашивал в бреду доктора: «Конно, ведь мы не струсили тогда в Седане?»

Смерть Наполеона III потрясла французов. Многие еще оставались бонапартистами и мечтали о возвращении императора. «Его не воспринимали, – писал историк Фернан Жиродо, – как низверженного императора. Казалось, что он лишь временно покинул политическую арену, чтобы вернуться с новыми силами в недалеком будущем Франция не совершала Сентябрьской революции, она только позволила ее совершить, она не предоставляла всех полномочий власти авторам этого переворота, а просто-напросто терпела их произвол Наполеону III нужно было умереть, чтобы стало понятно, какое место он занимал в политической жизни Европы».

Уильям Уокер ( – )

Американский авантюрист Родился в штате Теннесси. Окончил медицинский факультет Пенсильванского университета. Практиковал в Европе, затем был адвокатом, редактором в Нью-Орлеане. В году организовал экспедицию для завоевания мексиканского штата Сонара, но вынужден был сдаться войскам Соединенных Штатов в Сан-Диего.

13 июля года в никарагуанском порту Реалехо высадились американские флибустьеры с целью подчинить страны Центральной Америки господству СЩА и восстановить рабство. Возглавлял наемников Уильям Уокер.

Он был чрезвычайно противоречивым человеком. В нем уживались, казалось бы, несовместимые черты характера – доброта и холодная жестокость, личная храбрость, способность к самопожертвованию и циничное равнодушие к жизни других, расчетливость, хладнокровие и безрассудство, толкавшее его на авантюрные поступки. Довольно хрупкое сложение и небольшой рост с лихвой окупались его гипнотическим взглядом, многократно описанным биографами и поэтами.

Не менее противоречивыми были и убеждения Уокера. За сравнительно недолгую жизнь он не только превратился из аболициониста и социалиста в убежденного сторонника рабства и апологета цивилизаторской миссии американского Юга в Центральной Америке, но в сугубо политических интересах перешел из протестантизма в католичество. Честолюбивый, рвавшийся к власти и способный увлечь за собой других, Уокер обладал литературными способностями. Подтверждением тому служит его книга о войне в Никарагуа, вышедшая в свет в том самом году, когда ее автор был расстрелян.

Для большинства жителей Центральной Америки Уокер был и остается символом разрушения и насилия, пиратом и авантюристом, его экспедиции расценивают как бесцеремонное и циничное вмешательство во внутренние дела независимых государств Не случайно долгие годы именем Уокера никарагуанские крестьяне пугали детей Соответственно оценивается его деятельность и в центральноамериканской историографии

Уокер родился 8 мая года в Нэшвилле, штат Теннесси Его отец, Джеймс Уокер, имевший шотландских предков, был банкиром и торговцем, а мать, Мэри Норвелл, происходила из влиятельной семьи в штате Кентукки Кроме Уильяма в семье было еще двое братьев и сестра Дети воспитывались в строгой кальвинистской традиции, и Уильям рос послушным и спокойным ребенком. Будучи очень привязанным к матери, которая часто болела, Уильям любил читать ей вслух романы Вальтера Скотта и романтические поэмы Байрона

В 12 лет Уокер поступил в университет Нэшвилла, который, как и многие американские университеты того времени, представлял собой, по сути, среднюю школу Учился хорошо и через два года перевелся на медицинский факультет Пенсильванского университета, где также зарекомендовал себя способным студентом Интересно, что темой его дипломной работы было изучение радужной оболочки глаза (иридодиагностика)

Получив диплом врача уже в 19 лет, Уокер почти два года провел за границей, практикуясь в госпиталях Парижа и посещая лекции медицинских светил в Гейдельберге (Германия), Лондоне и Эдинбурге Вернувшись в году на родину, он неожиданно для родственников решил переменить профессию и заняться изучением юриспруденции Спустя еще два года, после упорных занятий в Нью-Орлеане, он был зачислен в адвокатуру, но не удовольствовался и этим Медик-юрист стал одним из издателей и авторов газеты «Нью-Орлеан крисчен», поддерживавшей вигов

Судя по воспоминаниям современников Уокера, обстановка, царившая в «Нью-Орлеан крисчен», весьма смахивала на атмосферу, блестяще переданную Марком Твеном в известном рассказе «Журналистка в Теннесси» Как и твеновскому персонажу, Уокеру приходилось принимать вызовы на дуэль от лиц, чьи политические взгляды и репутацию он задевал в своих статьях Интересно и то, что в газете Уокера публиковал стихи тогда мало еще известный широкому читателю Уолт Уитмен

В Нью-Орлеане в эти годы Уокер пережил первую и последнюю в своей Жизни любовь Элен (Хелен) Мартин в пятилетнем возрасте перенесла тяжелую болезнь, в результате которой лишилась голоса и слуха, что, впрочем, не помешало ей стать одной из первых красавиц Нью-Орлеана и пользоваться большим вниманием благодаря природному уму, открытому характеру и обаянию Уокер следовал за Элен буквально по пятам и быстро освоил язык жестов, на котором они вели долгие разговоры В апреле года, когда уже было объявлено об их предстоящей свадьбе, невеста внезапно умерла от холеры

Личная драма круто изменила и характер Уокера (он превратился в мрачного меланхолика), и его образ жизни В году Уильям покинул Нью-Орлеан, совершил путешествие через Панамский перешеек и осел в Сан-Фран-Чиско, где с головой вновь ушел в журналистику, приняв предложение своего друга Э Рандолфа писать статьи в только что основанную им газету «Сан-Франциско геральд», которая ориентировалась на демократов, выражавших Интересы рабовладельческого Юга Именно там Уокера привлекли планы расширения территории Соединенных Штатов в соответствии с популярной тогда теорией «предопределения судьбы».

Несомненно, определенную роль в этом сыграли и честолюбие Уокера, его стремление во весь голос заявить о себе – желание вполне объяснимое, если принять во внимание неповторимую историческую атмосферу в США накануне схватки между Севером и Югом, обстановку стремительной политизации Юга, усиления аннексионистских настроений. В этот период он сблизился с бывшим американским послом в Мадриде, одним из инициаторов покупки или захвата Кубы Соединенными Штатами, Пьером Суле.

Многочисленные проекты покупки Кубы или ее прямой аннексии являлись составной частью плана создания пресловутой карибской рабовладельческой империи, которая по замыслам политиков-южан должна была простираться от Мексики через Антильские острова и страны Карибского бассейна до Колумбии. Это была бы островная империя, включающая Кубу и Пуэрто-Рико, которые предстояло отнять у Испании. Аппетиты рабовладельцев распространялись и на независимые Гаити, Мексику, центральноамериканские страны и часть Колумбии.

Уильям Уокер, сделавший себя диктатором Никарагуа, стал популярным в Соединенных Штатах.

В основе многочисленных флибустьерских экспедиций причудливо переплетались идеи национального освобождения и стремление к аннексии, революционный идеализм (во многом являвшийся отзвуком событий года в Европе) и страсть к обогащению, мессианство и политический авантюризм. В этот мир политических страстей и амбициозных экономических проектов, вроде распространения американской колонизации по всей Центральной Америке и Мексике, вошел и Уокер.

Первым опытом на поприще аннексионизма для Уокера стала экспедиция в Мексику. В ноябре года Уокер вторгся с отрядом из нескольких сотен человек на территорию штатов Нижняя Калифорния и Сонора и объявил о создании там нового американского независимого государства, провозгласил себя президентом, создал правительство и даже успел учредить собственный флаг. Все это сопровождалось безудержным грабежом имущества мексиканских крестьян, ремесленников, торговцев и предпринимателей. Несмотря на жалобы мексиканских властей, администрация президента Ф. Пирса снисходительно наблюдала за экспериментами Уокера.

Вскоре, однако, мексиканское правительство собралось с силами, и после нескольких месяцев изматывающих боев и тяжелого отступления в мае года Уокер с 33 сообщниками перешел границу и сдался американским властям. Отданный под суд за нарушение закона года о нейтралитете, он, впрочем, вскоре был оправдан и вновь занялся журналистикой.

В марте года началась Крымская война, неожиданно для Англии принявшая затяжной характер и потребовавшая максимального внимания. Воспользовавшись тем, что у англичан были связаны руки в Крыму, Соединенные Штаты начали активно реализовывать планы по изменению соотношения сил в Центральной Америке и Карибском бассейне.

Наиболее привлекательной целью для аннексионистов стала Никарагуа, где вновь обострившаяся внутриполитическая обстановка создавала чрезвычайно благоприятные условия для осуществления планов по созданию «карибской империи». Все больший интерес к Никарагуа проявлял и Уокер. В декабре года он подписал соглашение с крупным американским предпринимателем Б. Коулом об организации экспедиции вооруженных колонистов в Никарагуа с целью оказания поддержки либеральной партии.

Так, в обмен на такую помощь никарагуанские либералы обещали выделить Уокеру и его людям 21 тысячу акров плодородных земель и регулярно выплачивать жалованье из казны после завершения военных действий. По требованию Уокера размеры выделяемой земельной площади были увеличены до 52 тысяч акров, а флибустьерам придавался официальный статус колонистов. Как юрист Уокер хорошо понимал, что это помогло бы ему избежать обвинений в нарушении американского закона о нейтралитете.

Вербовка добровольцев шла быстро и с размахом. Финансирование предприятия в значительной степени взяла на себя «Аксессори», предоставившая Уокеру заем 6 20 тысяч долларов, хотя и вопреки желанию самого Вандербиль-да, узнавшего о займе по возвращении из Лондона.

Уокер готовился к предстоящей экспедиции с особой тщательностью. Он изучал будущий театр военных действий не только по картам, но и по разнообразной литературе, в том числе и по работам бывшего консула США в Никарагуа Э. Скуайера. Неплохо он разбирался и в хитросплетениях центральноамериканской политической жизни. Вопреки утверждениям о том, что Уокер не владел испанским языком, имеются свидетельства об обратном.

В начале мая года все необходимые приготовления были сделаны, и 16 июня шхуна «Веста» высадила Уокера и 57 вооруженных самым современным по тем временам оружием колонистов в никарагуанском порту Реалехо.

Вначале отношения Уокера с компанией Вандербильда развивались довольно успешно. Пароходы «Аксессори» непрерывно перевозили в Никарагуа американских колонистов, значительная часть которых сразу же вливалась в армию Уокера. Ее численность уже к осени достигла 1,5 тысячи человек. Костяк составляли примерно хорошо вооруженных добровольцев, многие из них имели опыт боевых действий.

Однако в феврале года отношения между Уокером и Вандербильдом были разорваны. Уокера явно не устраивал покровительственный тон «коммодора» (так Вандербильда прозвали в деловых кругах Нью-Йорка), а тот был недоволен своенравным руководителем флибустьеров, его растущим стремлением диктовать условия. По инициативе Уокера правительство Риваса разорвало соглашение с «Аксессори» и передало контракт конкурентам Вандербильда и бывшим его компаньонам – Корнелиусу Гаррисону и Чарльзу Моргану.

В ответ Вандербильд объявил о прекращении пассажирских и грузовых перевозок для Уокера, потребовал от США принять немедленно меры против флибустьеров и начал переправлять оружие и людей в Коста-Рику для оказания поддержки правительству этой страны, возглавившему вооруженную борьбу центральноамериканских государств против Уокера. В результате в наиболее критические для него месяцы военных действий он не смог получить подкреплений.

Агенты Вандербильда вели переговоры в Лондоне, стремясь заручиться поддержкой адмиралтейства для организации блокады побережья Никарагуа британским флотом, а в самой Никарагуа представители «коммодора» уговаривали президента Риваса порвать с Уокером.

Одновременно Вандербильд нанес мощный удар и по отступникам – Гаррисону и Моргану. Первого он обвинил в мошенничестве и предъявил ему судебный иск на тысяч долларов, а Моргана – в сговоре с Уокером и Потребовал от обоих в качестве возмещения ущерба кругленькую сумму в 1 миллиард долларов.

В конце концов Гаррисон и Морган спасовали перед стальной волей «коммодора», признав незаконность сделок с Уокером, а Вандербильд, в свою очередь, за 56 тысяч долларов отступных ежемесячно обещал не конкурировать с трансокеанской трассой в Панаме.

Между тем положение Уокера продолжало ухудшаться. 1 марта года Гватемала, Коста-Рика, Гондурас и Сальвадор объявили о начале военных действий против Уокера. Характерно, что правительства этих стран объявили войну именно Уокеру, рассматривая его как пирата и узурпатора власти, а не правительству Никарагуа. Общая численность армии союзников достигла 10 тысяч. Правительство Коста-Рики, возглавляемое Хуаном Рафаэлем Морой, обратилось к Англии с просьбой предоставить оружие. Лондон отреагировал немедленно, и необходимое оружие (несколько пушек, 2 тысячи ружей, боеприпасы) было направленр в Коста-Рику.

В этих условиях Уокеру как воздух была необходима поддержка. Надо сказать, что он не питал особых иллюзий в отношении английской позиции и был враждебно настроен к деятельности английских дипломатов в Центральной Америке. Уокер возлагал надежды только на соотечественников – на Пьера Суле и американского консула в Никарагуа Джона Уилера.

Еще в апреле года, когда госсекретарь США У. Мэрси отказался принять посланника Уокера полковника П. Френча, тот обратился к Суле за содействием. 28 апреля в Новом Орлеане по инициативе Суле был организован многолюдный митинг в поддержку экспедиции Уокера. Активно защищал его бывший посол в Мадриде и на съезде демократической партии в Цинциннати. В одной из резолюций съезда прямо выражалась симпатия американского народа к «попыткам, предпринимаемым центральноамериканскими народами (имелось в виду правительство Риваса) для возрождения той части континента, которая расположена на подступах к межокеанскому каналу».

В августе года вместе с очередным подкреплением для Уокера П. Суле отправился в Никарагуа. В течение двух недель он вел с руководителем флибустьеров конфиденциальные переговоры, имевшие, как признавал сам Уокер, «очень важное значение».

Не без влияния этих бесед Уокер пошел на решительный шаг – восстановление рабства в Центральной Америке, которое было отменено еще в году. Этим актом Уокер, в глубине души мечтавший о воссоздании военного центральноамериканского объединенного государства, во главе которого он видел себя, надеялся привлечь на свою сторону влиятельных политиков американского Юга. «Закон о рабстве – ядро моей политики, – писал он. – Без него американцы могли бы играть в Центральной Америке лишь роль преторианской гвардии, подобной римской, или же роль янычаров на Востоке – роли, к которым они плохо подготовлены в силу… традиций своей расы».

В целях «ускорения колонизации» Суле передал Уокеру полмиллиона долларов, собранных в США.

Ревностным сторонником Уокера, полностью разделявшим его планы, был и Д. Уилер. «Шум машин и грохот повозок янки на здешних улицах, – доносил он в госдепартамент, – возвестили гражданам Никарагуа, что праздность должна уступить место предприимчивости, невежество – науке, а анархия и революции – закону и порядку».

Уилер был убежденным сторонником теории «предопределения судьбы» и превосходства белой расы. Едва прибыв в декабре года в Никарагуа, американский консул безапелляционно заявил, что «центральноамериканская раса неопровержимо доказала… полную неспособность к самоуправлению».

Буквально за неделю до высадки флибустьеров Уокера в Реалехо Уилер подписал с правительством Никарагуа договор о дружбе и торговле. Это не помешало ему восторженно приветствовать действия колонистов. 10 ноября года, даже не дождавшись инструкций госдепартамента, Уилер официально признал правительство Риваса – Уокера.

Формально госдепартамент не поддержал инициативы Уокера, и госсекретарь Мэрси отказался, как уже отмечалось выше, принять верительные фа-моты от представителя флибустьеров.

Однако настойчивые просьбы Уилера внимательнее присмотреться к ситуации в Никарагуа, в конце концов, возымели действие, и в середине мая года, непосредственно перед съездом демократической партии, Ф. Пирс объявил о готовности принять представителя правительства Риваса – Уокера, что означало факт дипломатического признания. Свое решение президент объяснил «необходимостью признать правительство, существующее де-факто и пользующееся поддержкой народа». Соответствующие инструкции о признании правительства Риваса – Уокера направил в Никарагуа и Мэрси.

События в стране тем временем развивались стремительно. В июне Уокер решительно порвал все отношения с президентом Ривасом, а еще через месяц провел выборы и 12 июля провозгласил себя президентом Никарагуа. Это были странные даже по центральноамериканским меркам того времени выборы, ибо за единственного кандидата – генерала Уильяма Уокера – голосовали исключительно солдаты его армии и колонисты. Никарагуанцы же этой чести были лишены.

Инструкции Мэрси достигли Гранады вскоре после инаугурации Уокера. Уилер поспешил доложить в госдепартамент, что «в соответствии с инструкциями он установил отношения с правительством Уокера и готов также подписать с ним договор о дружбе, торговле и навигации».

Казалось, дипломатическая фортуна благоволила и Уокеру. Однако, опираясь на английскую помощь, его противники предприняли контрмеры. Представитель Уокера священник А. Вихиль подвергся обструкции со стороны всех латиноамериканских дипломатов и пробыл в Вашингтоне лишь около месяца, а его преемнику, А. Оуксмиту, было отказано в аудиенции у президента США. Президент Коста-Рики Х.Р. Мора направил своего представителя Н. Толедо со специальной миссией в столицы Гватемалы, Сальвадора и Гондураса, чтобы выработать общую стратегию борьбы против Уокера. К правительствам этих стран обратился и незадачливый Ривас, сделавшийся его решительным противником.

Ряд дипломатических демаршей предприняла и Франция, снарядившая корабли в залив Фонсека, а британская эскадра вновь появилась вблизи Сан-Хуана-дель-Норте (Грейтаун). Английские моряки не препятствовали решительным действиям агентов Вандербильда против Уокера. Так, по приказу «коммодора» были захвачены четыре парохода, ранее принадлежавшие «Аксессо-ри», которые вскоре были использованы для переброски костариканских солдат на театр военных действий. Английские же корабли фактически блокировали прибывшее в Грейтаун очередное подкрепление для армии Уокера – около человек, а затем вывезли их в Новый Орлеан.

Ощущая постоянную враждебность со стороны английских дипломатов в Никарагуа, Уокер пытался убедить американских политиков в том, что именно он находится на переднем крае борьбы с английской экспансией. В письме одному из лидеров аннексионистского течения в конгрессе, сенатору С. Дугласу, Уокер указал на многочисленные случаи ущемления американских интересов в Центральной Америке и призвал «наказать Британию за политику прошлую и нынешнюю», а в госдепартамент направил пакет документов о «происках англичан лично против меня и против народа Соединенных Штатов».

Отметим, что в начале эпопеи Уокера в Никарагуа Форин оффис отнесся к нему довольно снисходительно, усмотрев в «сероглазом посланце предопределенной судьбы» лишь заурядного пирата и авантюриста. Положение изменилось после провозглашения Уокера президентом Никарагуа. Его фамилия все чаще упоминалась в англо-американской дипломатической переписке. Соответственно усиливалось и внимание британской дипломатии к его деятельности.

Разыгрывая антибританскую карту, Уокер вместе с тем попытался заручиться поддержкой некоторых кругов и в самой Англии. Он предпринял довольно неожиданный маневр: направил в Лондон в качестве представителя известного кубинского борца за национальное освобождение Доминго Гойкоуриа. В январе года Гойкоуриа, которому Уокер обещал оказать помощь в освобождении Кубы от испанцев после окончания кампании в Никарагуа, пошел на подписание договора с ним. «Вы можете убедить британский кабинет, – писал Уокер в инструкциях Гойкоуриа, – что мы не разрабатываем каких-либо планов аннексии, и единственный способ ограничить обширную демократию Севера – это создание мощной и компактной южной федерации, основанной на военных принципах». Таким образом, Уокер пытался сыграть на известной симпатии, которую английское правительство испытывало к политике южных штатов США.

Однако вскоре Гойкоуриа, неудачно выступив в роли посредника, глубоко разочаровался и в мотивах, и в методах политики Уокера и был отозван.

В сентябре года союзники перешли к решительным боевым действиям против армии Уокера. Серьезную помеху для центральноамериканцев предоставляла эпидемия холеры, внезапно вспыхнувшая в их рядах.

12 октября отряды союзной армии под командованием Хосе Хоакина Моры (брата костариканского президента) атаковали Гранаду и захватили большую часть города. Как писал сам Уокер, они окружили здание американской миссии, обстреляли его и потребовали выдачи Уилера. Однако последний по инициативе Мэрси уже был отозван со своего поста за «недипломатическое поведение» и в марте года подал в отставку. Тем самым США попытались сохранить свой престиж перед латиноамериканскими странами, а также перед Англией и Францией.

В декабре, после жестокого и ничем не оправданного разрушения Гранады, армия Уокера попыталась пробиться к устью реки Сан-Хуан, где намеревалась воспользоваться своим флотом. Однако весь район был блокирован союзными войсками и английскими кораблями, и после нескольких месяцев ожесточенных стычек Уокеру пришлось отказаться от задуманного. Его армия, превратившаяся к тому времени в горстку измученных и больных людей, 1 мая года капитулировала, впрочем, на весьма почетных условиях: флибустьер с остатками войска покинул Центральную Америку на корабле, предоставленном по личному указанию президента США Дж. Бьюкенена. Тем самым правительство Соединенных Штатов украло у истинных победителей – центральноамериканцев – плоды их трудной победы.

В англо-американской литературе первая экспедиция Уокера в Никарагуа иногда описывается в подчеркнуто пренебрежительном тоне, как почти забавная история в опереточном духе, а сам Уокер представляется этаким мелушутом, всерьез вообразившим себя новым Наполеоном. По этому поводу р. Хьюстон резонно заметил, что вряд ли стоит всерьез именовать «шутом» человека, на совести которого по меньшей мере 12 тысяч погубленных жизней. Действительно, из армии численностью в человек Уокер только убитыми и умершими от ран потерял более тысячи. Еще человек дезертировали (некоторые осели в Никарагуа), – попали в плен. Потери же центральноамериканцев были в раз большими. По некоторым данным, одна лишь холера унесла от 10 до 12 тысяч жизней.

Авантюра Уокера в Никарагуа имела закономерный финал.

По возвращении на родину Уокер вновь был предан суду по обвинению в нарушении закона о нейтралитете. И снова южане развернули мощную пропагандистскую кампанию в его поддержку, которая увенчалась успехом. Уокер был освобожден под залог в 2 тысячи долларов. Почти сразу же он отправился в поездку по стране, всячески рекламируя свои планы в отношении центральноамериканских стран и энергично собирая средства на новую экспедицию.

В ноябре года администрация Дж. Бьюкенена официально признала новое правительство П. Риваса в Никарагуа. В том же месяце Уокер с своими сторонниками отплыл на шхуне «Фашн» из порта Мобил в направлении Сан-Хуан-день-Норте. На этот раз американский флот был начеку, и капитан пушечного фрегата «Уабош» X. Полдинг предпринял решительные действия по блокированию флибустьеров в костариканском порту Пунтаренас: он принудил Уокера сдаться, предоставив гарантии безопасного возвращения в США. Возможно, решительность Полдинга объяснялась и тем, что в момент процедуры сдачи флибустьеров неподалеку от американского корабля стал на якорь пушечный крейсер «Брансуик» флота Ее Величества королевы Великобритании.

Появление английского корабля в районе постоянных англо-американских столкновений на атлантическом побережье Никарагуа красноречиво свидетельствовало о продолжении большой дипломатической игры вокруг Уокера. Лорд Напиер, посол Англии в Вашингтоне, в меморандуме от 8 ноября года информировал госсекретаря США Л. Кэсса о том, что английские военные корабли получили приказ «воспрепятствовать высадке флибустьеров в Никарагуа и Коста-Рике в случае, если правительства этих стран обратятся с подобной просьбой, а также противодействовать их высадке в какой-либо части Москитии или в Грейтауне без ведома местных властей». Одновременно Англия предложила Франции направить корабли на всякий случай в этот район, о чем не замедлил проинформировать Вашингтон французский посол в США Ф. Сартиже.

В отечественной литературе обычно говорится о трех попытках Уокера захватить Центральную Америку. В действительности их было четыре. В декабре года шхуна «Сюзен», на которой неугомонный Уокер с очередной группой экспедиционеров направился из Мобила в Омоа (Гондурас), потерпела крушение на рифах в 60 милях от побережья Белиза. Три дня Уокер и его люди провели на безлюдном островке, пока весьма кстати и далеко не случайно оказавшийся поблизости английский корабль «Василиск» не подобрал их и Не доставил в США.

Следующий, и последний удар, оказавшийся для Уокера роковым, он решил нанести опять же в точке острой англо-американской конфронтации – на островах Баия. В ноябре года специальный представитель Великобритании в Центральной Америке, умный и энергичный дипломат Чарльз Уайк подписал с гондурасским правительством договор о передаче под его юрисдикцию островов, столь долго бывших яблоком раздора. В ответ правительство Гондураса соглашалось признать британские права в Белизе. Соглашение подлежало ратификации в мае года.

Однако часть жителей крупнейшего из островов – Роатана, в основном американцев, не желая присоединения к Гондурасу, обратилась за помощью к Уокеру.

Уокер принял решение превратить Роатан в опорную базу для будущей экспедиции в Гондурас, где он надеялся заручиться поддержкой бывшего президента Т. Кабаньяса. Весной на Роатане появились новые группы американских колонистов. В ответ британское правительство немедленно договорилось с правительством Гондураса об отсрочке передачи островов до тех пор, пока там находятся флибустьеры.

В июне года две шхуны – «Клифтон» и «Джон Тэйлор» – доставили Уокера и его отряд, а также оружие на остров Косумель, в милях к северу от Роатана. Там Уокер надеялся дождаться ухода англичан и передачи Роатана Гондурасу. Однако английские корабли не спешили покидать злополучный остров, и Уокер решил действовать, всецело положившись на удачу. В ночь на 6 августа 97 флибустьеров внезапно атаковали гарнизон гондурасского порта Трухильо. После короткого боя, почти без потерь, старый форт, закрывавший доступ в гавань, был взят. Интересно, что над фортом Уокер приказал поднять знамя бывшей Центральноамериканской федерации – флаг Ф. Мораса-на, желая тем самым подчеркнуть преемственность борьбы выдающегося исторического деятеля.

Захватив здание гондурасской таможни, флибустьеры объявили порт Трухильо свободным для мореплавания и торговли. Как показали дальнейшие события, эти действия были серьезными тактическими ошибками Уокера.

Уже через две недели в порту Трухильо бросил якорь английский бриг «Икарус», капитан которого, Н. Салмон, не имел определенных инструкций и действовал на свой страх и риск. Он направил Уокеру записку, в которой указал на незаконный характер захвата таможни, поскольку все таможенные сборы здесь осуществлялись британским правительством в счет уплаты старого государственного долга, и, следовательно, действия Уокера носили враждебный по отношению к Англии характер. Салмон потребовал немедленного разоружения флибустьеров.

В ответном послании Уокер оправдывал свое присутствие в Гонударсе ссылками на просьбы о помощи со стороны самих центральноамериканцев. В свою очередь, Салмон резонно указал Уокеру на нарушение им норм международного права и в ответ на ссылки своего адресата на кодекс международного права, составленный Альбертом Великим, посоветовал перелистать сборник международных законов под редакцией Уитона. Довольно забавно представить себе вожака флибустьеров, сидящего в полуразрушенном форту под дулами английских пушек и окруженного сборниками законов по международному праву.

Пока шла эта переписка, Уокер лихорадочно искал выход из положения. 21 августа, оставив раненых и тяжелое вооружение, он с отрядом внезапно покинул Трухильо и направился в глубь гондурасской территории, надеясь воссоединиться с войсками Кабаньяса. По его следам шли гондурасских солдат под командованием генерала Альвареса, получившего от президента страны Гуардиолы приказ разоружить Уокера

«Икарус» тем временем вошел в устье Рио-Тинто, где Салмон надеялся перехватить Уокера Он не ошибся. 3 сентября лагерь Уокера был окружен. Понимая безвыходность положения, он согласился капитулировать, но только перед английским капитаном и при условии, что ему и его людям будет гарантирована защита английского флага и безопасное возвращение на родину. Салмон обещал учесть просьбу Уокера, и тот сдал оружие, приказав своим подручным последовать его примеру.

Тут же состоялось совещание, в котором кроме Салмона и гондурасских офицеров принял участие и срочно прибывший британский суперинтендант Белиза Прайс. Уокер, его заместитель полковник Радлер и 70 флибустьеров были переданы гондурасским властям. Уокер и Радлер были тут же осуждены военно-полевым судом. Первый был приговорен к смертной казни, а второй – к длительному тюремному заключению.

12 сентября года ранним утром, в присутствии многолюдной толпы зевак, Уокер предстал перед взводом гондурасских солдат, около разрушенной стены того самого форта в Трухильо, который он захватил чуть больше месяца назад. Оглашение приговора он встретил хладнокровно. Последние слова он произнес на испанском языке. «Президент Никарагуа, никарагуанец…» После того как прозвучали залпы, один из офицеров выстрелил уже мертвому Уокеру в лицо. Единственной ценной вещью, обнаруженной у предводителя флибустьеров, был медальон, подаренный ему Элен Мартин. Человек, мечтавший стать властелином Центральном Америки, был похоронен в простом фобу стоимостью 10 песо, купленном местным священником (Уокер в году принял католичество).

В Англии известие о смерти Уокера вызвало вздох облегчения, хотя кое-кто не преминул упрекнуть капитана Салмона в «неджентльменском поведении», имея в виду нарушение слова, данного Уокеру. Отвечая на упреки, Салмон сослался на «отсутствие четких приказов» и на стремление оградить интересы Британии и других стран от посягательств со стороны пиратов.

Командующий британским флотом в Северной Америке и Вест-Индии адмирал А. Милн в донесении первому лорду Адмиралтейства сообщил о казни Уокера и оценил действия Салмона как «энергичные и решительные». В Адмиралтействе действия Салмона были единодушно одобрены, а британский министр иностранных дел лорд Рассел отметил, что Салмон проявил «разумную осмотрительность».

Авантюра Уокера не только осложнила англо-американские отношения, но и нанесла существенный удар по интересам северо-восточной и северо-западной промышленных группировок США. Так, фактически была свернута деятельность компании Вандербильда по строительству межокеанского канала в Никарагуа, и решение проблемы было отложено на неопределенный срок, что объективно отвечало интересам как традиционного соперника США в центральноамериканском регионе – Великобритании, так и новых претендентов на раздел сфер влияния – Франции и Германии.

Лола Монтес, графиня фон Ландсфельд ()

По национальности ирландка. Авантюристка, танцовщица, фаворитка баварского короля Людвига I. В исторической литературе утвердилось мнение, что именно она, Лола Монтес, стала причиной событий, вызвавших революцию года, за которой последовало отречение Людвига I от престола, крушение Дома Виттельсбахов…

«После долгого размышления о своей дальнейшей судьбе я пришла к выводу, что мне надо "подцепить" хотя бы принца», – так весной года писала испанская танцовщица Лола Монтес.

…8 октября года по мраморной лестнице в зал аудиенций королевской резиденции поднималась черноволосая красавица. Она представилась испанской танцовщицей Марией-Долорес-Порис-и-Монтес, или более коротко Лолой Монтес. До своего появления в Мюнхене она вела беспокойную и авантюрную жизнь.

Конечно же, ирландка Лола Монтес (урожденная Джильберт) не принадлежала к испанскому аристократическому роду. К тому времени за ее плечами остались годы, проведенные в далекой экзотической Индии, в Калькутте, в викторианском Лондоне, в Берлине, Варшаве, в провинциальном Бонне и в сверкающем Париже. Это была жизнь, которую даже такой художественно одаренный, обладавший незаурядной фантазией человек, как король Людвиг I, не мог себе и представить. Это был совершенно новый тип женщины, рожденный романтической эпохой, – пленительная авантюристка, мечтавшая о некой «идеальной» страсти, которая способна разрушить все возможные преграды и, если потребуется, изменить мир.

Редкая красота Лолы, казалось, предвещала ей необыкновенное будущее на Востоке, где она вполне могла пленить любого местного властелина. Ведь, по словам культуролога Александра Салтыкова, автора эссе о Лоле Монтес, она обладала всеми двадцатью четырьмя совершенствами, которыми на востоке характеризовалась «абсолютная» красота: «Три из них белы: кожа, зубы и руки. Три – алы: губы, щеки и ногти. Три длинны: тело, волосы и руки. Три – коротки: уши, зубы и подбородок. Три – широки: грудь, лоб и расстояние между глазами. Три стройны: талия, руки и ноги. Три – тонки: пальцы, талия и отверстия носа. И, наконец, три – округлы: губы, руки и бедра».

После неудачного брака с бедным английским офицером Томасом Джеймсом Лола покинула Индию и возвратилась в Европу, где решила сделать карьеру танцовщицы.

Она воспользовалась одним из своих имен – Долорес и выдала себя за испанку.

Вечером 8 июня года в Лондоне зрители «Севильского цирюльника» в антракте наслаждались искусством Лолы Монтес, танцовщицы королевского театра Севильи. И вдруг из зала раздался крик: «Да это ведь Бетти Джеймс! Я ее прекрасно знаю!»

Поднялся шум. Администратор вынужден был опустить занавес. На следующий день газета «Иллюстрированные лондонские новости» писала: «Ее талия грациозна, каждое движение продиктовано прирожденным чувством ритма. Ее темные глаза светятся, вызывая восторг зрителей».

Потом Монтес танцевала в Берлине и в Варшаве. И везде ее имя было связано со скандалами, которые имели даже некоторую политическую окраску. Так, в Берлине во время торжественного парада, устроенного в честь Николая I, Лола ударила плетью одного из прусских жандармов, за что была выдворена из страны.

29 февраля в Дрездене Лола познакомилась с Рихардом Вагнером, устроившим в честь Ференца Листа представление своей оперы «Риенци». Лист, путешествовавший в то время по Европе, переживал апогей своей славы; в Дрездене он сблизился с Лолой, – ее мечта о романтической любви, казалось, осуществилась. Она и Лист были, вероятно, красивейшей в Европе парой. Весной они поехали в Париж и вскоре расстались навсегда. Ни он, ни она никогда впоследствии никому не говорили об этой любви.

В Париже «испанская танцовщица» выступала (вероятно, по протекции Листа) на всемирно известной сцене Гранд-опера, пытаясь завоевать столицу мира не столько танцевальным искусством, сколько своей эротической привлекательностью. Здесь она познакомилась с Бальзаком, Дюма, Теофилем Готье. Гюстав Клодин вспоминал: «Лола была настоящей соблазнительницей. В ее облике было что-то притягивающее и чувственное. Ее кожа необыкновенно бела, волнистые волосы, глаза дикие, дышащие необузданной страстью, ее рот напоминает плод зрелого граната».

Однажды, чтобы насолить своему любовнику, журналисту Дюжарье, Лола танцевала почти голой. Комиссар полиции составил рапорт об этом, и выступать в Париже ей запретили.

В памяти современников сохранились экстравагантные выходки Монтес: в августе года в Бонне на фестивале, посвященном Бетховену, во время разгоревшегося спора она прыгнула на стол. В Баден-Бадене в игорном зале Лола подняла перед сидевшим рядом с ней господином платье до подвязок.

В сентябре года Лола Монтес отправилась из Штутгарта в Мюнхен. Там она получила аудиенцию у баварского короля и предложила представить испанские танцы мюнхенской публике. Об этой аудиенции до нас дошли только слухи и среди них история о том, как Лола острием ножа, предназначенного для вскрытия писем, разрезала свой лиф, чтобы король смог убедиться в совершенстве скрытого под корсажем тела. Она обнажила голую «правду», в которой король, вероятно, сомневался. Обычно чрезвычайно бережливый Людвиг сразу назначил Лоле более высокий гонорар, чем тот, который она получала ранее. Через несколько дней по указанию короля придворный художник Иозеф Штилер начинал писать портрет Лолы Монтес для галереи прекрасных дам.

Сохранилось письмо Людвига близкому другу: «Я могу сравнить себя с Везувием, который считался уже потухшим и который вдруг начал свое извержение. Я думал, что уже никогда не смогу испытать страсть и любовь, мне казалось, что сердце мое истлело. Но сейчас я охвачен чувством любви не как мужчина в 40 лет, а как двадцатилетний юноша. Я почти потерял аппетит и сон, кровь лихорадочно бурлит во мне. Любовь вознесла меня на небеса, мои мысли стали чище, я стал лучше».

Уже через несколько недель Людвиг начал строить для прекрасной Лолиты (так он стал теперь ее называть) роскошный дворец на Барер-штрассе, 7, ставший одним из красивейших зданий Мюнхена. По словам самой Лолы, в ее доме на приемах встречались люди из многих стран и сословий, а король Людвиг I посещал ее ежедневно после обеда и вечером. Между тем в разных слоях мюнхенского общества нарастало недовольство вызывающим поведением Лолы Монтес, ее называли «дамой с кнутом», королевской содержанкой, а в газетах по всей Германии постоянно появлялись пасквили и карикатуры, оскорблявшие достоинство короля Баварии. Чашу терпения мюнхенцев переполнило решение короля возвести Лолу Монтес в графское достоинство – отныне она стала именоваться графиней Ландсфельд.

Впрочем, Монтес действительно вела себя вызывающе. Она появлялась на улице с кнутом в руках и сигарой во рту. Но, кроме того, у нее была очень тяжелая рука. Лола вступала в драку по любому пустяку. Однажды она сцепилась с почтовым служащим, недостаточно быстро уступившим ей дорогу. Монтес была задержана полицией, а когда был составлен протокол, она разорвала его в клочья. Часто только личное вмешательство короля спасало ее от заключения в тюрьме.

Кабинет министров направил Людвигу I меморандум: «Сир, бывают ситуации, когда люди, облеченные государственным доверием монарха вести государственные дела, оказываются перед жестоким выбором: отречься от своего священного долга перед страной или навлечь на себя гнев повелителя. Перед такой суровой альтернативой оказались сегодня наши министры из-за решения, принятого Вашим Величеством, – даровать сеньоре Лоле Монтес дворянство и натурализовать это право. Уважение к трону и власти ослабевает, со всех сторон слышатся насмешки в Ваш адрес. Национальное чувство уязвлено. Иностранные газеты ежедневно пишут о скандальных историях, обрушивая хулы на Ваше имя…»

Кабинет министров предложил королю альтернативу: или Монтес уезжает из Мюнхена, или кабинет министров уходит в отставку.

Людвиг I принял отставку кабинета. Население Мюнхена ополчилось против фаворитки, «посланной дьяволом». Газеты разошлись вовсю: «Безусловно, Монтес иностранный агент», «орудие бесовских сил»…

Профессор Эрнс фон Лазолкс подал в Сенат предложение, чтобы университет, в качестве главного в государстве хранителя духовности, выразил свою признательность бывшему министру Абелю за его постоянные выступления в защиту нравственности и морали. Заявление было поддержано еще тремя профессорами.

Как только король получил это заявление, он уволил всех четверых. Это решение спровоцировало студенческие волнения.

1 марта года Ассоциация студентов устроила манифестацию перед домом Лолы на Барер-штрассе. Но фаворитка не потеряла хладнокровия. Поднятая с постели шумом и криками, Лола вышла на балкон в пеньюаре, с бокалом шампанского в руке и выпила за здоровье тех, кто ее освистывал. Демонстрация была разогнана полицией.

Скандал разгорался. Вскоре университет был закрыт на год. Иностранные студенты должны были уехать из Мюнхена в 24 часа. Это была прелюдия к драме.

11 февраля года многотысячная толпа осадила дворец на Барер-штрассе, 7, охраняемый полицией по приказу короля. Из толпы летели камни, один из них попал в Лолу, и она закричала: «Если вы хотите лишить меня жизни, возьмите ее». Толпа в ярости пыталась поджечь и разгромить дворец, и только появление короля предотвратило грабеж и разорение. Впоследствии Людвиг вспоминал: «Что сделал я, спасая твою жизнь: рискуя собой, я спас твой дом. Он заперт, но окна разбиты. Камень, брошенный в тебя, ранил мне руку. Как было прекрасно страдать ради тебя»

Но король не мог больше защищать Лолу Монтес от разъяренной толпы, настойчиво требовавшей: «Проститутку вон из Мюнхена». И Лола Монтес, графиня Ландсфельд, навсегда покинула Баварию и уехала в Швейцарию, вскоре и Людвиг I подписал отречение от престола.

Роман короля и прекрасной танцовщицы перешел в новую стадию. Они вели оживленную переписку.

«Я не могу ни спать, ни есть. Если бы ты знал, как ужасно остаться без средств к существованию, если ты мне не пришлешь денег, я или убью себя, или сойду с ума… Люди в городе говорят, что ты должен быть очень жестоким, так как не присылаешь мне денег. Мне необходимо не менее франков, чтобы привести все дела в порядок. Если у тебя есть сердце, пришли мне денег… Твоя верная Полита».

1 декабря года.

"Ты должен мне тотчас перевести деньги в Англию. В каком положении я нахожусь? Я все время должна бояться за завтрашний день, я боюсь оказаться нищей. Ни днем, ни ночью меня не оставляет эта страшная мысль…

Мне нравится, что ты думаешь о моем замужестве, но не забудь, что мои лучшие годы прошли… И самое невозможное из всего невозможного, что я, которая была возлюбленной короля, не могу опуститься до человека недостойного."

Лондон, 15 июня года.

«Я выхожу замуж по необходимости, но я предупредила своего будущего мужа, что люблю только тебя».

Лондон, 1 августа года.

«Хотя я и замужем, но люблю тебя не меньше. Ты для меня первый во всем мире. Я приеду сразу, если ты мне разрешишь. Именно теперь мне нужны деньги на мебель для дома. Я не испытываю к мужу ничего».

Испания, 31 декабря года.

"Меня оставил муж. Он ушел утром и не вернулся. Он теперь в Лондоне. Я не могу выразить, как я несчастна. Он оставил меня без средств к существованию. У меня всего франков.

Я думаю больше о тебе, чем о себе, хотя у меня нет денег для покупки обуви, та, в которой я сейчас хожу, совершенно сносилась.."

Париж, 26 мая года.

«Прошу, не лишай меня пенсии – это единственное, что мне осталось. Ни одна женщина в мире не страдала больше меня. И все потому, что я была с тобой в Мюнхене И теперь при всем твоем богатстве ты не хочешь дать мне маленькую пенсию».

Париж, 26 июня года.

"Мне нужны деньги на этот год… Если ты мне заплатишь определенную сумму за все бумаги и письма от тебя, то мы больше не будем говорить о деньгах. Если ты это сделаешь, то тебе не придется выплачивать мне пенсию Я буду довольствоваться суммой, назначенной тобой.

Ты видишь, как мне необходимы деньги. Многие издатели здесь и в Лондоне предлагают мне большие суммы за публикацию писем на английском или французском языках.

Некоторые предлагают мне написать мемуары о моей жизни в Мюнхене, это, конечно, принесет мне много средств, другие советуют попросить у тебя деньги за письма и передать тебе все бумаги… Поверь, ужасно жить в нужде. Человек становится способным на все, если его к этому принуждают. Я не прошу многого за письма. Я полагаюсь на твое великодушие в этом вопросе. Все, что я написала здесь о письмах, это не мое, это советы моих друзей, которые хотят избежать скандала и чтобы ты был доволен.

Лолита".

2 мая года Лола преподнесла Людвигу I свой последний сюрприз. Во время отдыха, который король проводил на любимой вилле Мальта в Риме, в ворота постучал незнакомец. Это был ирландец Патрик О'Брин, доставивший королю пакет от графини. Лола из лучших побуждений добровольно решила вернуть Людвигу его письма к ней. Графиня Ландсфельд получила за эту последнюю услугу франков.

Людвиг тщательно хранил своих писем к Монтес вместе с набросками, карточками, а также со письмами самой Лолы в ящичке из вишневого дерева, который вместе с другими подобными ящичками постоянно находился в его архиве. Уезжая, Людвиг прятал письма или, соблюдая осторожность, брал все ящички с собой.

Король жил переживаниями, связанными с отречением от престола, кровавой революцией, утратой возлюбленной. Лола же тем временем, подобно эксцентричной кинозвезде, пыталась сделать карьеру. В ее жизни появился авантюрист Папон, шантажировавший короля и даже издавший краткую биографию Лолы, а затем один из самых богатых людей Англии, семнадцатилетний граф Георг Траффорд Хилд, за которого Монтес вскоре вышла замуж. Брак оказался несчастливым, и Лола отправилась в турне: Булонь, Аррас, Брюссель, Бордо, Лион, Монпелье, Ним, Марсель. Скандальная слава, сопутствовавшая Монтес и в Старом, и в Новом Свете, и даже в далекой Австралии. Наконец она нашла себе пристанище в Соединенных Штатах Америки. На ярмарках, за определенную плату, любители пикантных историй могли расспросить графиню о ее любовных приключениях… Есть свидетельства, что в конце жизни Лола обратилась к религии и оставила свое состояние одной из христианских организаций. На ее могиле в Нью-Йорке выбита надпись: «Мисс Элиза Джильберт умерла 17 января года в возрасте 42 лет».

«За долгие годы службы я не встречал более глубокого, более полного и искреннего раскаяния, как у этой бедной женщины», – рассказывал ее проповедник.

Фатальная история любви шестидесятилетнего монарха и окруженной скандальным ореолом двадцатишестилетней красавицы занимала воображение не только современников, но и многих поэтов, писателей, кинематографистов и драматургов.

Образ этой необычной женщины запечатлен в популярной пьесе австрийского драматурга Франца Грильпарцера «Еврейка из Толедо», в цикле драм франка Ведекина «Лулу». Лола Монтес – героиня знаменитого «Голубого ангела» Карла Цукмайера, а в середине нашего столетия она послужила прототипом для набоковской «Лолиты».

Уильям Генри Хейс ()

Американский авантюрист, пират.

Под предлогом выгодного плавания морской капитан уговаривал дельцов снарядить корабль, после чего использовал его в своих целях. В своих аферах проявлял удивительную изобретательность. Занимался работорговлей, был бродячим певцом, владельцем театра на приисках в Новой Зеландии. Несколько раз сидел в тюрьме. Был убит рулевым.

В году восемнадцатилетний американец Уильям Генри Хейс нанялся матросом на парусник, совершавший рейсы из Нью-Йорка в Сан-Франциско вокруг мыса Горн. Хейс с детства работал на барже отца на озере Эри. К году, когда в Калифорнии началась золотая лихорадка, Хейс дослужился до боцмана, а вскоре, хотя и не имел диплома, – до третьего помощника капитана. Еще через два года он уже был первым помощником на бриге «Кантон», который перевозит пассажиров из Америки в Австралию, где тоже началась золотая лихорадка.

«Кантон» привез в Сидней золотоискателей, совершил два или три рейса на Тасманию за деревом, а потом встал на прикол. Груза на обратный путь в Сан-Франциско достать не удалось. Решено было «Кантон» продать, но покупателя не нашлось. Хейс, который являлся не только первым помощником, но и совладельцем брига, предложил уйти из Сиднея с балластом и поискать счастья в других местах. 27 мая года бриг отплыл на Гуам, но после сорокасемидневного путешествия оказался в Сингапуре Неизвестно, чем занимался «Кантон» почти два месяца, но именно в эти недели Хейс впервые познакомился с островами, на которых впоследствии развернулась его деятельность.

В Сингапуре «Кантон» все-таки был продан, и Хейс поспешил в Сан-Франциско, чтобы осуществить свою мечту – купить судно. Он отыскал старый барк «Оранто». Барк нуждался в ремонте, поэтому Хейс, все деньги которого ушли на покупку, вступил в пай с удачливым золотоискателем Джеем Коллинзом.

Хейсу, по прозвищу Буйвол, было двадцать шесть лет. Он был высок, красив, отрастил небольшую рыжую бородку, походил на золотоискателей из рассказов Джека Лондона – сила, уверенность в себе, благородные поступки и широкие жесты сочетались в нем с грубостью, жаждой наживы и беззастенчивостью в выборе средств.

После ремонта барк с американскими товарами на борту отправился в Китай. Хейс, продав товары, должен был вернуться в Сан-Франциско, чтобы разделить прибыль с совладельцем судна.

В Сватоу на борт поднялся толстый китаец с длинной черной косой. Китайца сопровождали телохранители. После долгого вежливого разговора господин Тонг предложил отвезти в Сингапур партию китайских кули. Рейс обещал быть коротким и прибыльным, и Хейс раздумывал недолго. Через три дня «Оранто» отплыл в Сингапур. Трюмы и твиндек были набиты живым товаром.

В следующем году Хейс объявился в Австралии. Там он занимался сомнительными сделками, а по его пятам следовали возмущенные кредиторы. В конце концов его корабль арестовали и продали с торгов, но Хейс не унывал. Он удачно женился и устраивал шикарные приемы. А когда, после долгих отсрочек, суд все-таки постановил принять решительные меры против объявившего себя банкротом капитана, он тайком купил билеты для себя и молодой жены на отплывавший в Америку пароход «Адмелла», причем попросил одного из своих друзей распустить слух, что плывет на другом корабле. И пока кредиторы догоняли тот корабль и обыскивали его, пароход, на борту которого находились Хейсы, прошел совсем рядом. Наблюдая за происходящим, Хейс снисходительно объяснял попутчикам, что перед их взором разворачивается редкое зрелище – захват пиратского корабля.

В Сан-Франциско Хейс нашел судовладельца, который, не зная о его сомнительной репутации, поручил ему свой корабль. Но через несколько дней после отплытия знакомые сообщили судовладельцу о дурной славе капитана, и перепуганный хозяин, несмотря на то, что на борту находился его агент, разослал в газеты письмо с просьбой арестовать Хейса. Все газеты от Рангуна до Гонолулу опубликовали письмо. По прибытии в Гонолулу Хейс был с позором изгнан с корабля, и молодоженам пришлось провести некоторое время на Гавайях, прежде чем какой-то миссионер одолжил им денег на проезд до Сан-Франциско.

В начале года Хейс вновь появился в Сан-Франциско. Неизвестно, на какие средства он там жил, но полгода о нем ничего не было слышно. Всю весну и лето Хейс подолгу пропадал в порту. Он встречал китобоев, пил с рыбаками, заводил знакомства с барменами. Для новых друзей Буйвол был богатым золотоискателем, который искал подходящую посудину, чтобы заняться делом.

…Затянувшееся пребывание в большом городе, нужда в деньгах, тоска по просторам Южных морей – все это заставило Хейса купить по бросовой цене – восемьсот долларов – бриг «Элленита», который пора была списывать на слом. Хозяин согласился получить наличными пятьсот, а на остальные взял расписку. Пятьсот долларов – это все, что было у Хейса. Но он соорудил на бриге каюты для пассажиров, раздобыл новый такелаж, запасся продовольствием, нанял команду – и все в кредит. Разумеется, никаких возможностей расплатиться с долгами у него не было, но его это не очень беспокоило.

Узнав, что день отплытия назначен и пассажиры большей частью золотоискатели, собираются на борт, кредиторы попытались наложить арест на судно. Хейс нанял адвоката и пообещал ему значительный гонорар, если он сможет хотя бы на сутки успокоить кредиторов. Когда на следующий день, часов в девять утра, кредиторы сбежались в порт, «Элленита» уже миновала Золотые Ворота. На совещании кредиторов было решено нанять и пустить вдогонку портовый буксир. Но дул свежий бриз, и буксир возвратился к вечеру, так и не настигнув «Эллениты».

Жалобу в суд, опубликованную в газетах Сан-Франциско, сочинил адвокат Хейса, который не только не получил гонорара, но и остался в дураках, защищая авантюриста. Кредиторы предъявили Хейсу иск на четыре тысячи долларов, и в тот же день иск был направлен в Австралию с таким расчетом, чтобы судебный исполнитель встретил Хейса в гавани Сиднея. Однако судебный исполнитель так и не долждался «Эллениты».

Удрав из Сан-Франциско, «Элленита» вскоре встретилась с неблагоприятным ветром и лишь 15 сентября после семнадцатидневного плавания бросила якорь у острова Маун на Гавайях. Хейс продал взятые в Сан-Франциско бобы, картофель и лук и закупил сахар и кокосовое масло. Затем бриг пошел на юг, к берегам Зеленого материка.

Возможно, «Элленита» и добралась бы до Австралии, если бы не попала в шторм. К тому времени, когда «Элленита» пересекла экватор, вода поступала так быстро, что уже не только команда, но и все пассажиры, сменяя друг друга, непрерывно вычерпывали ведрами воду.

Ближайшей землей был архипелаг Самоа, куда Хейс и взял курс. 16 октября стало ясно, что и до Самоа «Эллените» не дойти. Капитан приказал сделать плот, так как в единственной шлюпке все уместиться не могли.

Шлюпка, в которой кроме женщин должны были находиться капитан, помощник и еще несколько пассажиров, взяла плот на буксир. Хейс сошел с «Эллениты» последним.

Ночью налетел шквал и порвал трос, соединявший шлюпку с плотом. С рассветом плот обнаружить не удалось, и Хейс поспешил в Самоа, куда прибыл через четыре дня. В то время на эти острова, формально независимые, претендовали несколько европейских держав. Борьба закончилась победой Германии, превратившей архипелаг в колонию и потерявшей его после первой мировой войны.

Потерпевшие кораблекрушение прибыли в Алию, главный город на Самоа, 16 ноября года. Там в американском консульстве Хейс под присягой дал показания о причинах и обстоятельствах гибели «Эллениты», а также сообщил, что жители деревни, куда по пути пристала шлюпка, украли у него мешок с Деньгами. Неизвестно, насколько эти показания были правдивы, но, несмотря на судебный процесс, ни с кем Хейс так и не расплатился, в том числе и с теми из пассажиров и членов команды, кто дал ему деньги на сохранение.

В Сиднее, куда Хейс прибыл с Самоа, его ждал судебный исполнитель с °Рдером на конфискацию «Эллениты». В последующие недели Хейс был занят. Его привлекли к суду по нескольким обвинениям, в том числе за попыт-КУ соблазнить во время путешествия пятнадцатилетнюю пассажирку, за отказ вернуть деньги пассажирам и так далее. Одновременно Хейс вел дискуссию в газетах, стараясь ответить на каждую статью, порочащую его имя.

От уголовных обвинений за отсутствием прямых доказательств Хейсу удалось избавиться, но пришлось сесть в долговую тюрьму в связи с иском кредиторов В тюрьме, однако, он провел всего два дня Он подал заявление о банкротстве, и, так как некому было поручиться за него и некому оплатить его долги, австралийские власти решили отпустить его на все четыре стороны

19 января года Хейс вышел из тюрьмы. Имущество его состояло из секстанта, оцененного в тридцать шиллингов и не подлежавшего конфискации как орудие труда. С планами разбогатеть на море пришлось временно расстаться, и Хейс стал… певцом. Присоединившись к бродячей труппе «Нефы-менестрели», он больше года разъезжал по австралийским городкам. В начале года Хейс встретил старых друзей и рассказал им, что мечтает вернуться в море и уже придумал, как это сделать.

…Неподалеку от Сиднея жил на своем ранчо некий Сэм Клифт, попавший в Австралию в году в качестве каторжника. С тех пор Клифт остепенился, стал одним из самых богатых овцеводов в округе и столпом местного общества. Вот с этим-то Клифтом Хейс и подружился. В авантюриста влюбилась дочь овцевода, и бывший капитан не стал утруждать ее рассказами о своей жене и детях, оставшихся в Сан-Франциско. Хейс обручился с мисс Клифт и в качестве подарка к предстоящей свадьбе получил барк «Лонцестон».

Вскоре Хейс, погрузив в Ньюкасле уголь, ушел в Бомбей. Но до Бомбея он не добрался. Через три месяца в газетах различных портов появилось письмо, подписанное дельцами Батавии. В нем говорилось, что некоторое время назад в Батавию прибыло из Австралии судно «Лонцестон». Оно выгрузило там уголь и подрядилось отвезти в Сингапур груз на общую сумму сто тысяч долларов. Как только «Лонцестон» вышел из порта, купцы, доверившие капитану груз, спохватились– а не тот ли это Хейс, о котором столько говорили год назад? Авантюриста принялись разыскивать, чтобы получить груз обратно. Но тут следы потерялись. И никто не знал, что он делал в течение следующего года. Ясно только, что он не вернулся в Сидней, не женился на мисс Клифт, не вернул батавским купцам сто тысяч долларов. В это время Хейс, вероятно, курсировал в Южно-Китайском море вдали от бдительного ока судебных исполнителей.

Хейс зашел в Китай, где взял на борт несколько сот кули для плантаций в Северной Австралии. Помимо платы за провоз кули он получил еще по десять долларов с головы для того, чтобы уплатить таможенникам иммиграционный сбор. Платить Хейс не хотел и потому придумал следующее

Когда «Лонцестон» приблизился к порту назначения, Хейс велел притопить трюмы. Перепуганные кули высыпали на палубу и сбились там. Трюк был совершен в тот момент, когда на горизонте показался торговый корабль (по другой версии, портовый буксир). Хейс подал сигнал бедствия и, когда судно подошло ближе, сообщил, что скоро пойдет ко дну, и, беспокоясь за судьбу пассажиров, попросил принять их на борт, за что заплатил по три доллара с головы спасенных. Как только корабль с китайцами на борту скрылся из глаз, заработали помпы, были подняты паруса и «Лонцестон» взял курс в открытое море. Так Хейс избежал нежелательной встречи с портовыми властями, выполнил обязательство доставить кули до места назначения и прикарманил несколько тысяч долларов портовых сборов.

Неизвестно, где и как Хейс расстался с «Лонцестоном» и почему он через год вновь оказался на берегу в роли бродячего певца. Потом были новые корабли, катастрофы, еще одна женитьба, крушение корабля, во время которого погибли его жена и ребенок; некоторое время Хейс был владельцем театра на приисках в Новой Зеландии и, наконец, стал работорговцем, для чего купил бриг «Рона».

Свой первый вербовочный рейс Хейс совершил на остров Ниуэ. Сюда Хейс заходил и раньше и даже оставил на берегу своего агента. Народ здесь жил мирный, и озлобление против работорговцев, распространившееся вскоре на всех «белых», еще не овладело островитянами. На этом и строилась тактика Хейса.

Корабль бросил якорь, и через некоторое время островитяне окружили его. Никто не мешал им взбираться на палубу. Когда на борту набралось шестьдесят человек, Хейс приказал поднять якорь и направился в открытое море.

Через неделю по острову распространился удивительный слух: коварный капитан возвращается. Все население острова собралось на берегу. С «Роны» спустили шлюпку, и капитан Хейс один, без охраны, направился к берегу. Среди островитян стоял и мистер Хэд, агент Хейса, которому отъезд капитана причинил много неприятностей. На вопрос Хэда, что же произошло, Хейс ответил: «Я их предупредил, что мне пора отплывать. А они не пожелали оставить корабль. Не мог же я оставаться здесь целый месяц! Пришлось отплыть всем вместе». Хейс был совершенно серьезен. Затем он обратился к островитянам: «Ваши собратья живы и здоровы. Я их высадил на одном хорошем острове, потому что мы, катаясь по морю, отплыли так далеко, что у нас кончилась пища. Я вернулся за пищей, а ваши родственники ждут моего возвращения». Последним, самым решительным аргументом были слова: «Если бы я был в чем-нибудь виноват, неужели я решился бы один, без охраны, вернуться к вам и разговаривать с вами?»

Хейс умел убеждать. В деревне поднялась суматоха – на корабль понесли кокосовые орехи, мясо и другие продукты Затем начался общий пир. А когда гости покинули деревню, в хижину к вождю вбежал один из воинов: «Бородатый капитан увез наших девушек!»

Оказывается, во время пира матросы Хейса так расхваливали прелести дальних стран, что несколько девушек решили убежать с ними. Кроме того, потихоньку собрались и ушли на корабль жены и невесты украденных ранее островитян. Когда оставшиеся в деревне жители добежали до берега, они увидели в отдалении огни уходящей «Роны». Корабль увез тридцать девушек и женщин. С тех пор Хейс никогда не высаживался на острове Ниуэ.

На пути к Таити Хейс подобрал с необитаемого, безводного атолла остальных пленников и загнал всех в трюмы. Впоследствии он продал их с аукциона.

Доктор Ламберт писал: «Хейс очищал от людей целые острова и увозил их обитателей на верную смерть на полях и в шахтах Австралии, Фиджи и Южной Америки. Побочным его занятием были набеги на жемчужные плантации с конфискацией жемчуга и нырялыциц. В открытом море он перекрашивал свой корабль для того, чтобы избавиться от возможного опознания патрульным судном. Он часто в качестве наживки использовал хорошеньких девушек. Особенно соблазнительными были красавицы с Аитутаки. Он набирал несколько Девушек и рассаживал их на палубе при подходе к отдаленному острову. Девушки завлекали молодежь, и наивные островитяне подплывали к борту, где их хватали и обращали в неволю».

Помимо «Роны» у Хейса в то время был и другой корабль – бригантина «Самоа», которая объезжала торговые станции Хейса на островах, собирая копру и перламутр. В середине мая года прогнившую «Рону» пришлось оставить в море, и команда на двух шлюпках в течение двенадцати дней добиралась до ближайшего острова. Хейс, хотя и был огорчен потерей очередного корабля с грузом, рассчитывал, что быстро наверстает упущенное, как только встретится с «Самоа». Ирония судьбы: «Самоа» налетела на риф у того же острова Манихики, к которому пристали шлюпки с Хейсом и командой «Роны». Таким образом, на островке собрались команды обоих судов Хейса, и им пришлось сооружать из обломков «Самоа» лодку, в которую погрузились все сорок моряков, и с невероятными лишениями полтора месяца плыть до Алии.

Там Хейс зафрахтовал шхуну «Атлантик», взял часть своей проверенной в рискованных авантюрах команды и предложил желающим свои услуги. Желающий нашелся – плантатор с Фиджи Сиверайт. Хейс, сопровождаемый плантатором, тут же взял курс на Манихики, где его хорошо знали и миссионер, и островитяне, помогавшие ему строить лодку.

Островитяне обрадовались, увидев Хейса – по-прежнему веселого и добродушного. Они мечтали отправиться в гости к соседям на островок Ракаханга и приготовили для этой поездки много кокосовых орехов, шляп, циновок и других подарков. «Вы были добры ко мне, – заявил он вождю, – и я отплачу вам тем же. Я предлагаю даже отправиться всей деревней, не оставляя никого на острове. Будет, конечно, тесновато, но ведь до Ракаханги доберемся задень».

Все складывалось удачно для Хейса, однако на радостях он выпил лишнего, начал буйствовать, обесчестил десятилетнюю девочку и в бессознательном состоянии был доставлен на борт командой, которая сочла за лучшее убраться из деревни. Наутро Хейс одумался, вернулся в деревню с подарками и извинениями, но островитяне уже не доверяли ему и, хотя не отказывались от поездки на его корабле, женщин и детей решили оставить дома.

Они погрузили на борт «Атлантика» двадцать тысяч кокосовых орехов – почти весь урожай, множество циновок и, поддавшись все-таки на уговоры Хейса, согласились даже захватить с собой нескольких женщин и детей.

Плантатор Сиверайт был настолько потрясен простотой и остроумием операции, проведенной Хейсом, что упросил капитана набрать по пути еще два-три десятка рабов. Хейс отправился к островам Пуканука (или Опасным островам), открытым в году капитаном Байроном – дедом великого поэта

Здесь Хейс изобрел новый способ вербовки. Он обратился к местному миссионеру и с его помощью уговорил вождя отправиться с двадцатью мужчинами на остров неподалеку. Неизвестно, попался ли миссионер на удочку или был участником заговора, но еще двадцать рабов оказались на борту.

По дороге к Фиджи пришлось сделать остановку на острове Паго-Паго, чтобы набрать воды. Пленников под охраной отпускали партиями на берег, чтобы они могли вымыться, и одному из них, старику Моэте, удалось скрыться и добраться до вождя островка. Когда тот узнал, сколько полинезийцев захвачено Хейсом, он немедленно побежал к миссионеру. Тот, услыхав, что вождь намерен напасть на корабль и силой освободить островитян, стал его отговаривать и обещал сам все узнать. Миссионер был в сложном положении. Если он даст Хейсу уйти безнаказанно, то пропадут все результаты его трудов по обращению островитян в христианство. Кто поверит после этого, что он не сообщник работорговцев? Но идти против самого капитана Хейса…

Тут зашел на огонек плантатор Сиверайт, пребывавший в отличном расположении духа, так как выгодный рейс подходил к концу. И когда миссионер спросил его, не похищены ли «туземцы» обманом со своего острова, плантатор не счел нужным скрывать правду.

Так Хейс попал в плен. Его поместили в доме миссионера и послали гонца к английскому консулу на остров Тутуила с просьбой забрать пленника. Хейса арестовали и отправили в Алию. Дело уже получило огласку, и даже в английском парламенте раздавались речи о том, что действия пиратов наносят непоправимый ущерб интересам Британской империи.

В Алии, куда прибыл арестованный Хейс, не было тюрьмы для европейцев, и, что с ним делать дальше, было неясно. Правда, существовал уже официальный доклад консула Тутуилы о том, что семеро из захваченных рабов умерли от жестокого обращения, а остальные находятся в плохом состоянии. Замолчать этот доклад, заверенный миссионером, было нельзя. Значит, следовало отправить Хейса в Сидней, где его ждало обвинение еще в нескольких преступлениях. И, конечно, Хейс не был заинтересован в том, чтобы возвращаться в Австралию.

Так шли недели. Чтобы оправдаться в случае будущих упреков, консул отправил командиру английского патрульного судна письмо с просьбой заглянуть в Алию и забрать арестованного. Хейс жил в собственном доме со своей третьей (или четвертой) женой, ходил в гости к соседям, принимал у себя консула и был принят у него. Правда, возможное появление английского военного судна беспокоило Хейса, и он принял меры, разослав по соседним островам с верными людьми письма. Ответ на них не заставил себя ждать.

«В Понапе после пира в честь окончания удачного похода за головами, – писала одна австралийская газета, – пират Пиз узнал, что его друг пират Хейс попал в тюрьму в Алии. Подняв на мачте американский флаг, Пиз ворвался в гавань Алии. Он бросился к тюрьме, сопровождаемый своими головорезами, перебил охрану и освободил Хейса».

На самом деле все происходило несколько иначе.

Пиз вошел в гавань и встал на якорь. Конечно, и речи быть не могло о штурме тюрьмы, хотя бы потому, что ее не существовало Хейс просто явился к консулу и попросил у него официального разрешения отправиться на корабль своего старого друга, чтобы наладить хронометр. Консул немедленно согласился. Хейс на глазах всей Алии попрощался с женой и уехал на шлюпке к Пизу. Через два часа Пиз поднял паруса и взял курс в открытое море.

В последующие несколько месяцев было известно лишь то, что Хейз с Пизом некоторое время кружили в тех местах, совершая мелкие мошенничества. Например, на Ниуэ Пиз подделал документы и получил на триста фунтов стерлингов чужой копры, а на другом острове купил у английского торговца три тысячи клубней ямса и отплыл, не расплатившись. Том Данбабин писал в книге «Работорговцы Южных морей», что вскоре после этого Пиз был арестован за Убийство торговца Купера и отдан под суд в Шанхае. Пиз был оправдан, но к тому времени Хейс уже ушел на его корабле. Какой-то купец нанял его для Доставки в Гонконг (Сянган) риса. Хейс рис погрузил, а торговца «забыл» на берегу. Затем он продал рис в Гонконге и исчез.

Когда, где и как погиб Пиз, неизвестно, но уже в году хозяином его брига был Хейс, который переименовал его в «Леонору» (в честь одной из своих дочерей) и даже осмеливался появляться на нем в Алии, правда, только под американским флагом. Американский крейсер задержал «Леонору», и после трех дней расследования в вахтенном журнале крейсера появилась запись: «21 февраля года Расследование дела брига "Леонора" завершено. Капитану Хейсу разрешено возобновить свои обязанности в качестве ее капитана и владельца».

Жизнь Хейса протекала бурно. Ему всегда нужны были деньги, и он никогда не задумывался над тем, какими путями они к нему поступают. Он снова разбогател и снова женился, поселил торговых агентов на многих островах, ибо это было выгоднее, чем возить рабов. Но пират не мог одолеть соблазна легкой наживы.

Однажды Хейс взял груз на Гуаме, принадлежавшем тогда испанцам, и, судя по документам, срочно отправился в Алию Но, как потом выяснилось, он лишь отошел от порта на небольшое расстояние и лег в дрейф. На третий день в сопровождении нескольких матросов он высадился на берег и направился к лесу. Однако дойти до леса Хейс не успел. Два десятка испанских солдат выскочили из укрытия и окружили его. И хотя Хейс клялся, что решил просто размяться на берегу, никто его не стал слушать: у испанцев были свидетели, что Хейс договорился с политическими ссыльными на Гуаме вывезти их с острова за двадцать четыре доллара с человека.

Так Хейс оказался в Маниле, на Филиппинах, в качестве… политического заключенного.

Известный путешественник капитан Слокам, который потом в одиночку за три года обошел земной шар на яхте «Спрей», был в то время в Маниле. Он встречался с Хейсом раньше и, так как знал, что испанская тюрьма на Филиппинах далеко не рай, решил навестить заключенного и ободрить его. Но путешественник ошибся. Сочувствовать Хейсу не пришлось. Слокам застал пирата на веранде дома начальника тюрьмы, где тот мирно пил кофе и обсуждал с приехавшим к нему в гости епископом Манилы вопросы религиозного свойства. За несколько дней до того Хейс, не потерявший к сорока шести годам предприимчивости и изобретательности, перешел в католичество, что сделало его весьма популярной фигурой в Маниле.

Еще через несколько дней Слокам увидел, как во главе праздничной религиозной процессии по Маниле шагает босиком, неся самую длинную свечу, поседевший и приобретший в тюрьме благородный и несколько изможденный вид пират Хейс. А вскоре испанские власти в Маниле по настоянию епископа и других влиятельных лиц сняли с Хейса все обвинения и даже выдали ему бесплатный билет до Сан-Франциско.

Из Сан-Франциско Хейс вскоре снова вырвался Ему удалось уговорить какого-то доверчивого дельца дать ему свою яхту «Лотос» для крайне выгодного плавания в Южные моря. По каким-то неизвестным причинам, которые дали историкам основания подозревать Хейса в очередной авантюре, на борту яхты помимо него, помощника Эльсона и матроса-норвежца Питера, была жена владельца яхты, самого же владельца не оказалось

Путешествие было нелегким. Хейс изводил придирками норвежца, из-за чего у них то и дело вспыхивали ссоры. Кулаки Хейса все еще были крепки, и норвежец выходил из ссор с синяками и ушибами.

В Алии Хейс пустился в объезд своих владений

31 марта года яхта приближалась к острову Вознесения. Было десять часов вечера, и стояла абсолютная тьма. Жена хозяина яхты, по-прежнему сопровождавшая Хейса, и помощник капитана были внизу. На палубе оставались лишь Хейс и норвежец. О том, что случилось, рассказала со слов помощника капитана сан-францисская газета «Пост»: «Капитан говорил с рулевым о курсе. Возник спор, и капитан ушел вниз. Когда он поднялся через несколько минут, матрос ударил его по голове бревном. Хейс упал и тут же умер»Судьба убийцы неизвестна. И даже неясно, убил ли он Хейса в гневе, доведенный до крайности избиениями и придирками, или причиной была ревность

После смерти Хейса появилось много рассказов о том, как он умер. Писали, что норвежец убил Хейса десятью выстрелами из револьвера и после каждого Хейс поднимался и не хотел умирать. Говорили, что его сожрали акулы…

Елена Петровна Блаватская ( – )

Писательница и теософ. Путешествовала по Тибету и Индии. По влиянием индийской философии основала в Нью-Йорке Теософическое общество (). Автор историко-этнографических очерков «Из пещер и дебрей Индостана» (, под псевдонимом Радда-Бай) Автор многочисленных трудов. Прославилась своими "чудесными" способностями и не менее чудесными приключениями.

Елена Блаватская родилась в южнорусском городе Екатеринославле в семье артиллерийского полковника из давно обрусевшей фамилии Ган и писательницы Елены фон Ган, урожденной Фадеевой, издававшей романы под псевдонимом «Зенеида Р-ва» (В. Г. Белинский называл ее «русской Жорж Санд»). Когда матери не стало, девочке было всего одиннадцать лет. Вместе со своей сестрой Верой (впоследствии Желеховская, писательница и биограф Блаватской) она была передана на попечение родственников. Хотя родные и относились к ней хорошо, но внимания ей уделяли мало. О девочке заботилась только няня, неграмотная, суеверная женщина, разбудившая неуемную фантазию и воображение будущей основательницы теософии страшными сказками о колдунах, ведьмах, нечистой силе. Ко всему прочему Лене внушили веру в то, что она, будучи «воскресным дитятком», может видеть духов и общаться с ними.

Девочка росла очень нервная, впечатлительная, часто впадала в истерическое состояние, нередкими были припадки, судороги, корчи. Тетка Елены впоследствии в своих мемуарах вспоминала, что в детстве у Блаватской «бывали галлюцинации, доводившие ее до припадков Ей казалось, будто за ней повсюду следуют "жуткие, горящие глаза", но никто, кроме нее, их не видел. Порой на нее нападал смех она объясняла, что смеется над проказами каких-то существ, невидимых чужому глазу». Сестра Вера вспоминала, что в детстве Лена свои фантазии переживала как реальность.

Особая впечатлительность Елены с возрастом прогрессировала У нее часто случались видения, связанные с трагическими событиями в ее жизни, в жизни близких. В году, например, узнав о контузии своего двоюродного брата в одном из боев русско-турецкой войны, она в течение длительного времени видела его по ночам: он заходил в ее комнату, весь в крови и бинтах, усаживался на ее постель и беседовал с нею В году, весной, она, внезапно испугавшись, упала в глубокий обморок, длившийся несколько дней. Ее уже считали мертвой и собирались хоронить. Однако она внезапно для всех на пятые сутки пришла в себя и встала с постели здоровая и бодрая.

С юных лет Блаватская стеснялась своей нелепой, мужеподобной фигуры, некрасивого лица, глубокого, утробного голоса. Ее биографы вспоминают случай, когда ей было всего 16 лет и она жила у дедушки с бабушкой. Однажды они заявили категоричным тоном, что она обязана поехать с ними на бал. И тогда молоденькая девушка нарочно ошпарила себе ногу кипятком, в результате чего целых полгода потом пролежала в постели, но своего добилась – на бал не поехала.

Невозможность обычного для женщины счастья – любви вылилась у Блаватской в проповедь аскетизма, в осуждение самой любви. Земная любовь заменялась у нее духовными узами с потусторонними существами. В ее «правилах» сохранения духовной чистоты сердца важнейшим условием является требование избегать телесных контактов с лицами противоположного пола. В своей записной книжке она отмечала' «Счастье женщины – в обретении власти над потусторонними силами Любовь – всего лишь кошмарный сон» Незадолго до смерти Блаватской ее недруги опубликовали в американской газете «Сан» статью, в которой она обвинялась в распутстве в молодые годы и даже в рождении внебрачного сына Блаватская обратилась в суд, и газета была вынуждена дать опровержение.

Правда, следует заметить, что замужем Елена все-таки побывала. В 16 лет совершенно неожиданно она заявила, что в целях обретения полной независимости выходит замуж за шестидесятилетнего генерала Н.В. Блаватского. Однако сразу же после венчания невеста сбежала от своего мужа, чтобы «у него и в мыслях не было, что она ему жена».

С этого и начались странствия Блаватской. Вплоть до года она скиталась по странам Азии, Америки, Африки По ее словам, за эти годы она совершила три кругосветных путешествия, во время которых с ней случались самые невероятные происшествия и приключения. Впрочем, многие поведанные ею истории придуманы, иначе придется допустить, что какие-то таинственные внеземные силы переносили ее из места на место, из страны в страну.

Из своих десятилетних странствий Блаватская вернулась ревностной поклонницей магии и оккультизма, «тайны» которых она познала на Востоке. Помимо знания подобного рода «тайн» она вывезла с Востока и умение чревовещать, выполнять различные фокусы, требующие ловкости рук и сложной иллюзионной техники, простейшие навыки гипнотизера-любителя, а также подробные сценарии церемониалов древних религиозных обрядов – словом, все то, с помощью чего можно было совершать «чудеса».

По словам Блаватской, во время странствий ей довелось пережить незабываемое приключение путешествуя по Индии, она встретилась в Гималаях со сверхчеловеческими существами – Махатмами, у которых и провела целых семь лет (). Эти мифические махатмы, о которых и по сей день пишут многие оккультисты и честь открытия которых принадлежит Блаватской, представляют, по словам последней, общество мудрейших из мудрейших людей, проживающих в самых недоступных горных районах и своей жизнью и прилежным изучением тайн Вселенной достигших божественной прозорливости и сверхъестественной мощи Махатмы обладают способностью читать чужие мысли и внушать свои другим людям, разлагать вещи на составные части и с помощью тайных сил перемещать эти части в любое место, чтобы там снова придать им их первоначальную форму. Махатмы могут приводить материальные тела в движение, не касаясь их, и, напротив, с помощью невидимых сил препятствовать их перемещению в пространстве. Они способны понимать язык животных и растений, перевоплощаться, принимать любую материальную форму, в их власти материализовать свои образы и мысли, перемещаться в пространстве и во времени, отделять на некоторое время душу от тела, посылая ее в любую точку времени и пространства, в том числе в самые отдаленные точки Вселенной. Это мифическое братство сверхлюдей существует много тысяч лет и в течение всего этого времени неустанно печется о благе человечества, исподволь посредством таинственных сил направляя его в верное русло развития, предостерегая и предохраняя от всевозможных опасностей, в том числе опасности самоуничтожения.

В этом братстве, по утверждению Блаватской, она провела семь лет жизни, во время которых была посвящена во все тайны и тем самым стала первой Махатмой женского рода. Ей же выпала честь первой известить человечество о тайне, до сих скрываемой Махатмами от людей. Приняв решение обнаружить свое существование, махатмы отправили хелу-женщину (то есть ученицу Блаватскую) в мир, чтобы она до всех людей донесла «учение посвященных». С этой придуманной ею самой миссией посланница мифических махатм, или Радда-Бай, как она себя окрестила, и отправилась в дальнейшие странствия.

В Каире неудачей закончились ее попытки сформировать группу своих последователей. Столь же плачевны были ее результаты в Европе. И только в Америке – родине спиритизма – ее ждал успех В году, когда Блаватская оказалась в США, там было более десяти миллионов спиритов, существовали целые спиритические церкви, общества и союзы, издававшие массовыми тиражами свои газеты и журналы. С этими газетами и журналами и установила Блаватская первые контакты, печатая на их страницах статьи по спиритизму.

Своей эксцентричностью, внешностью Блаватская поразила даже привычных ко всему американцев. Вот как описывала Блаватскую ее юная поклонница, встретившаяся с ней на спиритическом сеансе в ноябре года в Нью-Йорке в доме известного в то время знатока «мира теней» Р. Буша: «Она притягивала окружающих, как мощный магнит День за днем я следила, как она набивает папиросы и все время курит, курит. На груди у нее болтался повешенный на шею необычный формы кисет в виде головы какого-то экзотического зверька… Широкая в кости, она выглядела ниже своего роста. У Нее было большое лицо, широкие плечи и бедра, вьющиеся светло-каштановые волосы».

Из-за нехватки средств Блаватская в Нью-Йорке поселилась в трущобах. Бывали дни, когда она оставалась без гроша в кармане Друзьям она показывала нож, который прятала в складках широкой юбки, – мол, ей никто не страшен, она вооружена. В Нью-Йорке, как прежде в других городах и странах, с ней продолжали случаться чудеса. Как-то утром она не спустилась к завтраку. Не могла подняться с кровати без помощи, так как духи пришили ее ночную сорочку к матрацу. В другой раз один из духов написал ночью маслом автопортрет и потребовал, чтобы Блаватская украсила рамку цветочками.

Блаватская не собиралась находиться в мире американских спиритов на вторых ролях, хотя все руководящие посты и должности в спиритизме к тому времени были уже поделены. Стоило ли столько лет скитаться по свету, чтобы оказаться второсортной (она еще не приняла американского подданства) иммигранткой, довольствующейся ролью ученицы и последовательницы американских заклинателей духов.

Блаватская окончательно порвала со своей родиной и приняла американское подданство. Она начала борьбу с местными спиритами, утверждая, что те вызывают с того света не духов, а только тени. Настоящие, подлинно высокие духи снисходят лишь к ней, только она владеет настоящей – божественной – магией. Черная же и белая магия – это не подлинное колдовство.

«Чувственные души подчиняются воле как корыстных, мстительных, так и бескорыстных, великодушных; дух же вверяет себя лишь чистому сердцем – это и есть божественная магия», – писала Блаватская в книге «Изыскания в оккультных науках».

Себя она, естественно, причисляла к избранным с «чистым сердцем» Чтобы пребывать в чистоте, надо, учила она, выполнять известные на Востоке требования и правила: избегать половых сношений, не есть мясного, не употреблять спиртное и наркотики, отречься от суеты мира земного, как можно чаще уделять время медитации (молитве). Все это – во имя познания вечных истин.

К этому времени Блаватская познакомилась с ревностным поклонником спиритизма и магнетизма полковником Генри Олькоттом, в то время находившимся в крайней нужде, поскольку на последние свои средства он издал спиритический трактат «Люди с того света». Трактат этот был написан столь непонятным языком, что даже в период спиритического бума весь тираж его издания осел на складах книжных магазинов.

Блаватской импонировала энергия и внешний вид полковника, которому, несмотря на его бурное прошлое (участник боев гражданской войны, разорившийся землевладелец и рабовладелец, судья, которого хотели линчевать за беззаконие), никак нельзя было дать его шестьдесят лет. Олькотт выглядел респектабельно: в темных очках, с блестящей ученой лысиной в дополнение к солидной окладистой бородке.

Полковника же в Блаватской привлекли ее уверенность в своей избранности, одержимость. Поразил Олькотта и ее облик. «Меня сразу же привлекла, – вспоминал он впоследствии, – ярко-красная гарибальдийская рубаха, которую в то время носила мадам Блаватская. На общем сером фоне этот цвет особенно ярко выделялся. У мадам Блаватской тогда была пышная светлая шевелюра: шелковистые вьющиеся волосы спускались на плечи, напоминая собой тончайшее руно… Мадам Блаватская набила папиросу, и я, ради знакомства, зажег ей огонь».

Так судьба свела жаждавшую известности и признания Елену Блаватскую и надеявшегося поправить свое финансовое положение Олькотта. По обоюдному признанию после первой же встречи их охватила «внезапная и взаимная любовь». Правда, любовь эта была необычная, что, впрочем, было для них естественным: ведь они принадлежали к тому миру, где и любовь была не такая, как у простых смертных.

Несмотря на то, что Блаватская причисляла себя к обществу избранных, праведников, сердца и тела которых пребывали в постоянной чистоте, ее тем не менее отличал исключительный цинизм по отношению к тому, что она проповедовала, а точнее сказать, к тем, кому она проповедовала свои идеи. Известному русскому литератору В.С. Соловьеву, вначале увлеченному теософу, она говорила: «Что же делать, когда для того, чтобы владеть людьми, необходимо их обманывать, когда для того, чтобы их увлечь и заставить идти за кем бы то ни было, нужно им обещать и показывать игрушечки… Ведь будь мои книги и "Теософист" в тысячу раз интереснее и серьезнее, разве я имела бы где бы то ни было и какой бы то ни было успех, если бы за всем этим не стояли феномены. Ровно ничего бы не добилась и давным-давно околела бы с голоду. Раздавили бы меня… и даже никто бы не стал задумываться, что ведь и я тоже существо живое, тоже ведь пить-есть хочу… Но я давно уже, давно поняла этих душек-людей, и глупость их доставляет мне громадное иногда удовольствие… Вот вы так не удовлетворены моими феноменами, а знаете ли, что почти всегда, чем проще, чем глупее и грубее феномен, тем он вернее удается».

В году Елена Петровна Блаватская и Генри С. Олькотт основали Теософское общество, которое вскоре объединило десятки тысяч фанатиков. Теософия превратилась в настоящую теософскую церковь. Ныне ее прихожанами являются несколько миллионов человек, значительная часть которых проживает в Америке. К теософским учениям обычно относят ряд мистических учений, возникших в XVI-XVIII веках и находящиеся вне прямой церковной христианской традиции. Теософы, как и спириты, признают реальность загробного мира, возможность контакта с существами его населяющими, возможность перенесения материальных тел в пространстве и во времени посредством психических усилий, проникновения через стены, чтения мыслей, запечатанных писем и т. п. Важнейшим элементом теософии является тауматургия, то есть совершение невероятных чудес. На это способны те, кто посвящен в тайны теософии, достиг сверхъестественных возможностей в познании и практической деятельности.

Именно с тауматургии и начала свою деятельность Блаватская. Она по-прежнему выдавала себя за посланницу махатм, которые, для того, чтобы люди ей поверили, наделили ее сверхъестественными способностями. Если же ей и не удавалось добиться желаемого чуда, тогда на помощь приходили сами махатмы, для которых нет ничего невозможного Человек, который удостоился доверия и поддержки махатм, превращается в божество. В подтверждение своих слов Блаватская ссылалась на так называемые феномены, которые она будто бы могла производить. По ее знаку непонятно откуда в помещении раздавались звуки колокольчиков, звучали гитары, присутствовавших на «магических сеансах» хватала за нос невидимая рука, слуга Блаватской, связанный по рукам и ногам крепчайшими веревками и оставленный в одиночестве, освобождался от уз посредством одних только сверхъестественных сил. С потолка комнаты, где находилась Блаватская, падали письма от ее друзей-махатм, чаще всего от ее учителя Куга Хуми. В них содержались подробные ответы на те вопросы, речь о которых только что шла в этой комнате. Предметы, которые она только что держала в руке, исчезали и оказывались в карманах других людей. Брошь, потерянная одной якобы совершенно неизвестной ранее ей особой и будто бы совсем в другом месте, явилась по желанию Блаватской к ней в дом и оказалась в подушке, произвольно выбранной среди множества других ее подушек. Был у Блаватской и «магический ковчег», некий «священный шкаф», которым она очень гордилась. Разбитые предметы, разорванные книги, сломанные расчески, помещенные в него, исчезали и заменялись новыми того же рода. Точно так же в шкафу исчезали письма, содержавшие вопросы к махатмам, а через некоторое время на их месте оказывались пространные ответы и на них.

Все эти сверхъестественные деяния и чудеса возбудили большой интерес к Блаватской и ее организации. Но, пожалуй, пик общественного интереса к Теософскому обществу и ее главе начался после опубликования в году английским литератором Саннетом книги «Сокровенный мир», в которой в искусной и будоражащей воображение форме были расписаны вышеназванные феномены. Причем среди тех, кто увлекся произведениями новоявленного пророка, были люди, занимавшие высокое положение в обществе, получившие хорошее образование и считавшие себя до знакомства с Блаватской и ее трудами даже вольнодумцами и атеистами.

Что же их привлекало в учении Блаватской? В упрощенном виде ее идеи нашли свое отражение в программе Теософского общества. Во-первых, заложить основы всеобщего братства без различия пола, народности, расы и веры. Во-вторых, содействовать изучению арийских и других учений и сочинений по религии и науке, прежде всего древнеазиатской и, главным образом, брахманской, буддийской и зороастрийской философий. В третьих, исследовать сокровенные тайны Вселенной, особенно же психические силы, дремлющие в человеке.

Все это Блаватская изложила в своей основной книге «Раскрытая Исида» (), где доказывала, что теософия – внутренняя сущность религиозных и философских систем древности, магии, спиритизма, то есть представляет своего рода экстракт из самых лучших учений прошлого. Тому, кто отважится отведать этот экстракт, Блаватская обещала после периода ученичества достижение сверхъестественных способностей и приобщение к вечному и священному. Она утверждала, что труд этот возник вовсе не естественным путем: большая часть его страниц будто бы исходит от самих махатм с Востока, души которых посещали рабочий кабинет автора по ночам. Когда Блаватская утром вставала и подходила к столу в кабинете, она всегда якобы обнаруживала там огромное количество написанных не ее почерком листов, значительно больше того, что она могла бы написать за то же время.

Обманом и лестью Блаватской и Олькотту удалось привлечь в организацию ряд состоятельных людей, на деньги которых они развернули бурную пропаганду идей посланницы загадочных махатм. Число поклонников Блаватской стремительно росло. Росли и финансовые возможности новой религиозно-мистической церкви. Но и этого Блаватской и Олькотту казалось мало. Они переселились в Индию. В Бомбее Блаватская устроила штаб-квартиру общества, привлекала к себе «посвященных» в тайны секретного искусства (йогов, факиров, браминов), развернула энергичную деятельность по пропаганде своего учения среди местного населения, а также представителей английской колониальной администрации. Ей сопутствовал успех. Однако растущая популярность Блаватской стала беспокоить официальный Лондон, теософку заподозрили в том, что она – русский агент. Спасло Блаватскую и ее спутников от высылки из страны только покровительство недавно вступивших в Теософское общество влиятельных лиц из состава английской колониальной администрации. Штаб-квартиру тем не менее пришлось перенести в окрестности Мадраса, в местечко Адияр. С этого времени индийское отделение Теософского общества стало называться Адиярской резиденцией.

В году Блаватская заболела. Врачи посоветовали сменить климат. Блаватская и Олькотт переехали в Париж. Их квартира на улице Верт стала центром парижского Теософского общества. В помещении царил ориенталистский стиль, отовсюду благоухало восточными ароматами, а гостей в дверях встречал слуга-индус Бабула, ранее – помощник фокусника. Внешне он напоминал изображение страшного индийского бога Шивы. Завела Блаватская и своего собственного брамина – молодого индуса по имени Могини, который по приказанию своей госпожи падал ниц перед ней и ползал по полу, словно змей, до тех пор, пока она его не останавливала.

Этот антураж вызывал глубокое впечатление у любопытных французов, спешивших познакомиться с новым чудом из далеких краев, о котором так много писали подкупленные Блаватской и Олькоттом за большие деньги парижские корреспонденты массовых газет и журналов. Первым поддался гипнозу чар Блаватской барон де Пальми, один из влиятельнейших людей парижского высшего света и один из самых богатых людей Франции тех лет. О щедром взносе в фонд Теософской общества сообщили газеты. Примеру барона последовали герцогиня де Помпар, маркиз де Пюисегюр и многие другие неофиты теософской церкви. Известность Блаватской росла как в Европе, так и в Америке. Сто тысяч последователей Блаватской к тому времени составляли паству теософской церкви. И вдруг грянули события в Адиярской резиденции.

Оставленные Блаватской ее верные помощники по производству «чудес» в Адиярской резиденции супруги Кулом поссорились с новым руководством местного Теософского общества, за что их лишили всех теософских постов. Обиженные Кулом опубликовали в индийских газетах разоблачительное письмо по поводу деятельности Блаватской, в котором рассказали, как вместе с двумя индийскими факирами участвовали в устройстве ее якобы сверхъестественных «феноменов».

Новость возбудила столь большой интерес, что лондонское «Общество психических исследований» (организация мистиков, претендовавшая на объективность своих методов изучения сверхъестественного мира) послало одного из крупных своих специалистов – мистера Ходжсона в Индию. Опытный в различного рода мистификациях, Ходжсон быстро разобрался и в механизме трюков Блаватской. О результате своей поездки он рассказал в отчете, опубликованном в трудах «общества», которое с радостью расправилось со своим опасным конкурентом.

Ходжсон начал в Индии с мнимых посланий махатм. Он собрал их и сравнил с письмами, написанными Блаватской. Его вывод, подтвержденный позднее лондонской графологической экспертизой, был следующим: послания махатм написаны рукой мадам Блаватской. Затем Ходжсон установил, что демонстрация астральной формы махатмы Кут Хуми, то есть души, была результатом манипуляций с чучелом, сделанным механиком Куломом. Последний изготовил и «магический ковчег», представлявший собой иллюзионный прибор с выдвижной задней стенкой. В шкаф-ковчег можно было проникнуть через потайную дверь, находившуюся в стене спальни Блаватской. Остальные «чудеса» были того же рода. Мелодичные сигналы, которые подавал Блаватской ее наставник Кут Хуми, исходили из маленького серебряного колокольчика, спрятанного у главной теософки в накидке. Когда она поправляла рукой прическу, раздавались поражающие всех звуки золотой арфы. А письма, которые падали сверху, попадали в 'комнату через специальные отверстия в потолке и стенах

Ходжсон, посвятив подробному анализу трюков Блаватской печатных страниц своего отчета, заключил его следующим образом: «Госпожа Блаватская самая образованная, остроумная и интересная обманщица, какую только знает история, так что ее имя заслуживает по этой причине быть переданным потомству».

После сокрушительного разоблачения начался массовый выход обманутых людей из Теософского общества в разных странах. С ней остались лишь наиболее преданные друзья и наиболее фанатичные теософы. Блаватская же готовилась уйти из этого мира, отвергшего ее саму и ее великую миссию Уйти туда, в Гималаи, где она хотела найти успокоение и умиротворение среди святых людей – своих учителей махатм.

Естественно, никуда она не ушла. Через несколько лет Блаватская возобновила кипучую деятельность. Тем более что в ряде стран усилился интерес к ее учению. Снова стало расти число ее последователей. В году она покинула Париж и переехала в Лондон, где ее восторженно встречали новые почитатели. Последующие годы Блаватская активно пропагандировала теософское учение. Помимо публичных выступлений и лекций, многочисленных статей в газетах и журналах, писем к знакомым и незнакомым людям в различные уголки мира она за это время написала также и уйму теософских трудов. Часть из них была опубликована х годах в России, где учение Блаватской нашло своих приверженцев.

Е.П. Блаватская скончалась в самом расцвете своих творческих сил и планов. Это произошло 8 мая года. Прах Блаватской после кремации был разделен на три части и сегодня покоится в Нью-Йорке, в Адияре и в Лондоне, в ее апартаментах, сохраненных английскими теософами в неприкосновенности.

Каролина Собаньская (XIX век)

Польская авантюристка. Правнучка королевы Франции Марии Лещинской.

Была любовницей генерала И. О. Витта, начальника военных поселений на юге России. Выполняла его задания. В Каролину были влюблены поэты А. Мицкевич, А. Пушкин. Ее называли "Одесской Клеопатрой".

В один из знойных дней в одесской гавани появилась ослепительно белая яхта. Рядом с торговыми судами она походила на молодую красавицу невесту, облаченную в белоснежную фату парусов.

На пристани возле причала собралось несколько мужчин. Судя по багажу, который прислуга и матросы переносили в шлюпку, и дорожному платью, можно было с уверенностью сказать, что компания собирается совершить морское путешествие.

Двое из мужчин – одним из них был И.О. Витт, другой И. Собаньский – поспешили к экипажу. Третий, помоложе, тоже направился было вслед за ними, но вовремя остановился, поняв, что его помощь запоздает да и вряд ли будет уместна. Мужчины, бросившиеся навстречу даме, имели на то свои права. Более пожилой из них был ее мужем, а другой пользовался особой благосклонностью.

Опираясь на руки сразу двух кавалеров, дама вышла из экипажа, улыбнулась и произнесла низким чарующим голосом' «Благодарю вас, друзья мои». Величавой походкой направилась она к причалу, где стояли остальные. Роскошное платье из английского ситца подчеркивало линии ее великолепной фигуры, улыбка не покидала лица, глаза смотрели ласково, и вся она излучала, казалось, необыкновенную доброту и покой. Трудно было представить, что эта обольстительная женщина обладала сильным характером, отличалась незаурядной волей и умением подчинять себе.

Милостиво протянув руку молодому человеку для поцелуя, дама обратилась к нему: «Надеюсь, вы не пожалеете, что я уговорила вас совершить вместе с нами этот вояж?»

Он что-то тихо ответил, но за общим шумом разговора присутствующих, оживленно обменивающихся репликами, слова его трудно было разобрать.

Так началась эта поездка по морю, одним из участников которой был польский поэт Адам Мицкевич, отбывавший ссылку в Одессе. Он и был тем самым молодым человеком, к которому обратилась дама на пристани.

Следует назвать других основных участников этой поездки, состоявшейся в августе – октябре года.

Самым старшим из них был граф Иероним Собаньский, престарелый помещик, успешно торговавший зерном, вложивший в это дело все свои капиталы. В Одессе, куда он перебрался в самом начале двадцатых годов, у него был богатый дом и хлебный магазин, иначе говоря, склад зерна.

Незлобливый, можно сказать, даже радушный, он то и дело шутил, впрочем, часто неудачно. Да и что ему оставалось делать в роли отвергнутого мужа. Жена его, Каролина Адамовна Собаньская, всюду, где приходилось ей жить и бывать, слыла красавицей, ее называли одной из самых блестящих дам светского общества. Среди ее поклонников были люди незаурядные, в том числе поэты Пушкин и Мицкевич. В жизни и творчестве обоих она оставила след, вдохновив на создание прекрасных стихов, ей посвященных.

Юной девушкой Каролину выдали замуж за Иеронима Собаньского, который был на тридцать с лишним лет старше. Отныне ее стали называть «пани Иеронимова из Баланувки», где в имении мужа она прозябала некоторое время. Но скучная провинциальная жизнь и роль жены предводителя дворянства – Маршалковой ольгополевского повята, ее никак не устраивала. Она не желала похоронить себя в глуши на Подолии. Не для того получила она прекрасное образование и воспитание в доме отца – Адама Лаврентия Ржевуского, занимавшего пост предводителя дворянства Киевской губернии, впоследствии ставшего сенатором.

Как и вся семья, Каролина кичилась своим происхождением, любила напоминать, что она правнучка королевы Франции Марии Лещинской. Мать ее Юстина происходила из старинного рода Рдултовских, а по отцу она являлась родственницей княгини Любомирской, которую казнили на Гревской площади в Париже вместе с королевой Марией-Антуанеттой.

Ветви генеалогического древа Каролины восходили и по отцовской, и по материнской линиям к известным в истории гетманам, воеводам и фельдмаршалам, вели чуть ли не к королю Яну Собесскому.

В воспитании Долины (так называли Каролину близкие), немалую роль сыграла ее тетка графиня Розалия, дочь той самой княгини, которая погибла на эшафоте в Париже.

Долина была очень красива, но иметь красоту без разума, наставляла тетка племянницу, все равно что родиться без состояния. Красота только тогда имеет цену, когда ее увенчивают две драгоценности: искусство жить и ловкость.

Впоследствии Долина часто вспоминала свою тетку, преподавшую ей первые уроки «искусства жить». Племянница оказалась вполне достойной ученицей

На яхте среди путешественников находился очень красивый, похожий на Каролину, сравнительно молодой человек. Это был старший из ее братьев Генрих Ржевуский. Впоследствии он стал известным романистом, автором «Воспоминаний Соплицы» и других книг, воспевавших старосветскую шляхту былых времен.

Другие братья Собаньской, Эрнест и Адам, были военными. Последний дослужился до звания генерал-адъютанта при царском дворе Сестра Алина вышла замуж за брата композитора Монюшко и стала жить в Минске. Сестра Паулина не без помощи Каролины стала супругой Ивана Семеновича Ризнича, богатого одесского негоцианта, первая жена которого, рано умершая красавица Амалия Ризнич, поразила сердце Пушкина и была им воспета. Но наибольшую известность приобрела сестра Эвелина, в замужестве Ганская, впоследствии жена Бальзака.

Но вернемся к пассажирам яхты. На борту находился еще один путешественник – не очень приметный внешне, но игравший далеко не последнюю роль. Держался он скромно и чаще хранил молчание, предпочитая слушать других. При этом чуть наклонял голову и, глядя в глаза, как бы поощрял: «Продолжайте, я весь внимание».

Человек явно не глупый, начитанный, владевший несколькими языками и умевший, когда надо, быть красноречивым, Александр Карлович Бошняк, появился в одесских гостиных всего несколько месяцев назад. До этого он жил в своем херсонском имении близ Елисаветграда, незадолго перед тем полученном по наследству. Жил уединенно, проводя дни в занятиях сельским хозяйством и увлекаясь ботаникой и энтомологией.

Компания собралась своеобразная. Назовем вещи своими именами: рядом с поэтом находились двое – руководитель сыска и его ближайший помощник, агент номер один. Оба они могли предполагать, что поэт-вольнодумец, еще недавно находившийся под следствием и высланный под надзор полиции, поддерживал связь с теми, кто их особенно тогда интересовал.

Получалось, что его хитростью заманили в поездку, а Каролина, сама того не ведая, сыграла роль приманки, на которую он клюнул. Насчет Витта он был предупрежден, а о Бошняке у него возникли справедливые подозрения. Каролину он считал обманутой, как и он сам: она и не подозревает, кто ее окружает, среди каких опасных людей находится.

Мицкевич знал, что Каролина любовница Витта, чего она не скрывала и чем иногда даже бравировала. Но она не любила генерала и говорила, что союз этот ей в тягость, ведь он был женат и надеяться на развод не приходилось. Однако и порвать с ним она не решалась – одной возвышенной любовью сыт не будешь.

Когда-то еще в Вене, желая во всем подражать тетке Розалии, Каролина мечтала иметь такой же, как у нее, салон. Теперь мечта ее осуществилась. В роскошно обставленном доме Собаньской можно было видеть заезжих примадонн из Неаполя и Рима, скрипачей из Вены, пианистов из Парижа. В ее салоне слышалась гортанная восточная речь, мелькали белые чалмы и шоколадные лица Бывали здесь и те, кого не шокировала хозяйка, открыто пренебрегавшая законами света. Она знала, что ее называют наложницей, но умела и в этом унизительном положении проявлять выдержку, не замечать осуждающего шепота за своей спиной.

День начинался и заканчивался посещением ее дома почитателями и гостями. «Из военных поселений приезжали к ней на поклонение жены генералов и полковников, мужья же их были перед ней на коленях». Еще бы, как-никак начальник поселенных войск проводил в этом доме дни и ночи. «Вообще из мужского общества собирала она у себя все отборное». Всякий раз, бывая у Собаньской, Мицкевич заставал там чуть ли не всю мужскую часть польской колонии города. Граф А. Потоцкий, граф Г. Олизар, наезжавший в Одессу, князь А. Яблоновский – всех не перечтешь – были завсегдатаями ее салона.

Поэту часто приходилось досадовать на то, что бесконечные визитеры, подолгу засиживавшиеся в гостях у Собаньской, мешали их интимным встречам. Для него было истинной мукой часами выжидать, когда наконец прервется нескончаемый поток поклонников и он окажется наедине с Джованной, как он называл ее в стихах.

Что можно сказать об отношениях Мицкевича и Собаньской?

Польские исследователи в один голос заявляют, что поэт был страстно влюблен в Каролину. Точные данные на этот счет, однако, отсутствуют. Но есть прекрасные стихи, большей частью написанные в Одессе и поныне очаровывающие свежестью чувства. Они – лучшее свидетельство В них и восторг любви, и пылкие признания, и радость встреч, и наслаждение, и благодарность за то, что она «счастьем снизошла в печальный мир певца».

Попробуем рассмотреть эти отношения с другой стороны. Какие чувства испытывала Каролина к молодому человеку, который был на пять лет моложе ее? Ей, конечно, льстило, что модный поэт, желанный гость в одесских гостиных, пленился ею и сходит с ума. Почему бы, в самом деле, не позволить этому симпатичному и пылкому Алкею ухаживать за ней? Тем более, что он так настойчив и так наивно неопытен. Говорят, что он очень талантлив. В таком случае не мешает, чтобы он воспел ее в стихах. Ее женское тщеславие жаждало поэтического восхваления, она мечтала быть прославленной, как когда-то Лаура Петраркой. Каролина ждала хвалебных гимнов, лелея надежду предстать в роли сладкоголосой Эрато – музы любовной поэзии, вдохновительницы поэтов.

Кому, как не Мицкевичу, восходящей звезде на Парнасе польской поэзии, воспеть ее в стихах и еврей рукой вписать мадригал в ее альбом из зеленого сафьяна?

Была ли Каролина искренна в своих чувствах? Об этом можно только догадываться. Но несомненно одно – опасная как в политике, так и в любви, Каролина Собаньская заставляла поэта ревновать, то и дело давая повод упрекать ее в притворстве и неверности. «Как от твоих измен мне было больно!» – жаловался поэт Это длилось до тех пор, пока он окончательно не убедился, что она «в жажде мадригала и сердцем любящим, и совестью играла». Тогда он дал клятву, что стих его отныне будет каменеть при ее имени. Кончился тяжелый сон, настало пробуждение.

Остается выяснить один щекотливый вопрос. Догадывался ли Мицкевич о подлинной роли своей возлюбленной? Знал ли о том, что Каролина Собаньская не первый год работала на Витта, с того самого момента, когда в году стала любовницей генерала? И что тот был вполне доволен ею: она оказалась великолепной помощницей, первоклассным агентом.

Судя по всему, Мицкевич пребывал в полном неведении о том, какую роль играла Каролина при генерале. Даже оказавшись на яхте в окружении двух шпионов и догадавшись об их миссии, поэт отвел от нее свои подозрения.

Впрочем, некоторые польские исследователи считают, что Мицкевич полностью разгадал двойную сущность Каролины Собаньской.

Свидетельство Мицкевича показывает, что ему было известно о подлой роли Витта, возглавлявшего «в ту пору полицейские власти в южных губерниях». От одного из своих агентов, заявлял далее Мицкевич, Витт получал сведения о готовившемся заговоре. Фамилия этого подручного не упоминается ни в одном официальном документе. Кто же это был? Мицкевич называл Бошняка – «предателя, шпиона, более ловкого, нежели все известные герои этого рода в романах Купера».

Этот Бошняк, продолжал Мицкевич, всюду сопровождал своего хозяина графа Витта под видом натуралиста, сумел втереться в разные тайные общества и собрал секретные сведения о заговоре декабристов.

Что касается Собаньской, то тут Мицкевич абсолютно ничего не подозревал. И хотя о деятельности Витта догадывался, он был далек от того, чтобы связывать в одно его личные отношения с Собаньской и дела службы.

Точно так же Пушкин на протяжении почти десяти лет, в течение которых общался с Собаньской, ни разу ничего не заподозрил. Нигде ни намеком не обмолвился он насчет нее критически. Не случайно, надо думать, возник «Собаньский, шляхтич вольный» в «Борисе Годунове», а в набросках предисловия к этой трагедии, где польская тема одна из ведущих, русский поэт вспоминает «о кузине г-жи Любомирской», то есть о Каролине (как известно, слово «кузина» по-французски может означать не только двоюродную сестру, но и вообще родную близкую родственницу).

Мицкевич все последующие годы относился к Каролине Собаньской хотя и сдержанно, но вполне уважительно, не однажды встречался с ней и в Риме, и в Париже.

Но может быть, у Мицкевича вообще не было причин подозревать Собаньскую? И тогда, в Одессе, Каролина отказалась от своей двойственной роли в отношениях с ним? Вопреки заданию шефа она лишь делала вид, что наблюдает за поэтом. В отчетах же выставляла его в благоприятном свете, как бы оберегая от опасного генерала.

И все же не может быть, чтобы «рожденная без сердца» Каролина уступила чувству, поддалась увлечению. Сожительница и помощница Витта легко переступала через свои личные привязанности и, когда надо было, не задумываясь предавала друзей и знакомых. Ее рука не дрогнула, и она спокойно написала донос на своего молодого любовника Антония Яблоновского, когда в начале года выведала у него важные сведения о переговорах между польскими и русскими конспираторами.

И таких, как Яблоновский, на ее счету, можно думать, было немало. Так что ни о какой загадочной снисходительности Собаньской к Мицкевичу речи идти не должно. Можно лишь говорить об умении и ловкости Каролины, не брезговавшей никакими средствами в своей агентурной работе.

Красоты Тавриды сменились в Одессе осенними дождями. Наступила унылая пора.

По-прежнему Мицкевич виделся с Каролиной. Однако теперь встречался с ней чаще всего лишь в свете, на вечерах и в театре, за столом у И.С. Ризнича на Херсонской улице, где будущий зять Каролины устраивал пышные обеды, чтобы угодить ей, и где она уже тогда распоряжалась, словно у себя в гостиной. Точно так же она вела себя и в доме Витта во время приемов.

После путешествия в Крым чувство самосохранения инстинктивно удерживало Мицкевича на расстоянии от «одесской Клеопатры», помогая освободиться от гнетущих ее чар.

Перед тем, как покинуть Одессу и отправиться к новому месту службы в Москву, поэт пишет «Размышления в день отъезда». Он говорит о горестях, перенесенных в чужом городе, где, «лживый свет познав», он жил одиноким, опальным странником, теперь уезжающим без напутствий счастья. Как бы ободряя себя, он восклицает:

Летим же – ведь крылья целы для полета. Летим, не снижаясь, – все к новым высотам!

Словно по ветру, почтовые несли его на север. Через месяц, за два дня до 14 декабря, он прибыл в первопрестольную, где ему надлежало служить в канцелярии генерал-губернатора.

Дмитрий Олейников БЕНКЕНДОРФ

Глава первая СЕМЬЯ

Родители

* * *

* * *

«На заре туманной юности»

* * *

Глава вторая ОФИЦЕР

К землям полунощным…

К землям полуденным…

* * *

Война за войной

Анатолий Шиманский

АНАТОЛИЙ  ШИМАНСКИЙ








ПУТЕШЕСТВИЯ  РУССКОГО  КОВБОЯ




























Санкт;Петербург


ББК 61
    Ш 61




























Шиманский Анатолий.
Путешествия русского ковбоя. — СПб: Б&К, — с.
ISBN 5;;;3

В своей второй книге Анатолий Шиманский рассказывает о двух своих путешествиях — на велосипеде по Америке и на верблюдах — по Австралии. Те, кто знаком с первой книгой автора — «Америка глазами русского или Пот лошадиный в лицо» — смогут сравнить жизнь двух стран «как она есть», узнать о странах то, чего никогда не увидишь из окна туристического автобуса.
Философского;юмористический взгляд автора на жизнь придает путевым заметкам легкость и определенное изящество, не снижая при этом точности в отражении действительности.


© А. Шиманский

ISBN 5;;;3                © Б&К, оформление
ВЕЛОПРОБЕГ  ПО  ДОРОЖХЮ
И 
НОчЛЕЖКАМ  АМЕРИКИ







ЛИ’А  БЕДА  НАчАЛО

Начался весь сыр;бор с того, что позвонил мне московский  поэт Аркадий, называвший себя бардом, и предложил проехаться на велосипедах от Нью;Йорка до самой южной точки США Ки;Вест во Флориде. Вся дистанция составляла примерно миль. Я встрепенулся, расправил потрепанные крылья и решил лететь на юга, в этот американский Крым. Этот ихний полуостров, как и русский, свисает причинным местом с большого тела страны. Но Флорида, в отличие от Крыма, пока не объявила независимости, во всяком случае, не стала областью то ли Кубы, то ли Мексики.
Мой будущий партнер Аркадий за два месяца пребывания в США успел проехать на велосипеде вдоль западного побережья этой страны, а теперь вознамерился проделать то же самое вдоль побережья Атлантического океана. У него уже был опыт подобного способа передвижения по дорогам Европы и наших бывших среднеазиатских республик. Побывал он также в Индии, Таиланде и прочих тамошних странах типа Непала, где живут непальцы и непалки, и столица которого носит полунеприличное назва;ние — Катманду.
Я же последний раз ездил на велосипеде по Нью;Йорку лет десять назад, когда служил инспектором по охране окружающей среды. С тех пор возненавидел любую работу с 9 до 17, уехал в Англию, потом вернулся в Россию, но жить в ней не смог, хотя регулярно там бываю. Последний раз посетил Cанкт;Петербург на свадьбу сына и тогда же влюбился в ту, которую искал всю жизнь.
Я никогда не имел семьи, а она успела потерять две: первый муж с сыном уехали в Нью;Йорк, а второй муж из христианина превратился вдруг в ортодоксального пейсатого иудаиста и отбыл в Израиль. Осталась она без руля и ветрил, не знала, как и с кем дальше жить, как и я сам в состоянии хронического одиночества.
Любовь наша длилась месяц, в течение которого мы и секунды не могли обойтись друг без друга, зная, что разлука неизбежна. И сорвался я снова в Америку, чтобы начать там подготовку экспедиции в Австралию. Вскорости получил от нее письмо: «Мой хороший, дорогой мой. Спасибо тебе за все, что ты постарался для меня сделать. Я не привыкла к такой заботе о себе, поэтому не могу отойти после твоего отъезда, вот и пишу:

Когда б полнеба звезд,
Полцарства украшений дарил,
То и тогда б смеялась
Но то, что ты так нежно,
Ласково любил —
Со мной пребудет,
Есть теперь,
Уже осталось.

Когда б ты рыцарь был,
А я прекрасной дамой,
Тебе бы шпагу подавала я.
Тебя ждала бы — верная жена,
И плакала б над каждой раной.

Всегда б желала я
Тебе дарить покой,
Перед тобой в любви склонять колена.
И теплое вино, и на подушке месяц голубой
Тебя бы ожидали неизменно

Когда б разгрызть скорлупу бытия,
чем ты не рыцарь?
чем не дама — я?

Я был ошарашен этой поэмой и не знал, что дальше делать. Рецепт был у меня универсальный — нужно бежать в неизвестность, туда, где меня никто не ждет. Сейчас это будет Флорида, потом — Австралия, а далее — Бесконечность.
Для путешествия на велосипеде, понятное дело, необходимо иметь оный, а у меня сие средство передвижения отсутствовало: старый украли, когда я инспектировал рестораны Нью;Йорка. Я перешел тогда на роликовые коньки и лихо носился по улицам мегаполиса: борода седеющая на ветру развевается, мальчишки свистом сопровождают. Сломав в лихом прыжке запястье правой руки, я вернулся к животному средству передвижения — на лошади, либо пешедралом. Но лошадь я оставил в городе Сиэтле, а пешком до Флориды далековато, вот велик и пригодится.
Решив;таки ехать с Аркадием во Флориду, потащился к закадычному корешу Витьку, знаючи, что у того на антресолях пылился знатный велик фирмы «Рэйли», названной в честь английского пирата и географа XVI века Вильяма Рэйли. Естественно, в те времена Вильям не мог ездить на велосипеде не только потому, что оный не был еще изобретен, но и оттого, что в тогдашней Англии не было подходящих дорог, как, например, в России. Так что Рэйли ворочается теперь в гробу, стучит истлевшими косточками и удивляется, за что его к велосипедистам приписали.
Витек, художник и тонкая душа, уж пять лет как не ездил на своем чудном «Рэйли», поелику, возвращаясь однажды на этом хлипком транспортном средстве после дружеской (со мной) попойки, сверзился с него и сломал ногу. На машине;то можно пьяным ездить, пока полиции не попался, да и пешком недурственно передвигаться, если ноги держат. Велосипед вольностей неконтролируемого мозжечка не терпит и сурово наказывает гулен, которым и море по колено. Грохнувшись потом еще три раза на сумеречной дороге Гринпойнта, повесил он двухколесного друга на антресоли, и навещал меня уже пешком, благо, живем мы всего в десяти кварталах друг от друга.
А велосипед знатный: цвета прусской зелени, трехскоростной, есть у него динамка и фара, а скорость переключается не на звездчатке, а внутри оси заднего колеса. Два ручных тормоза, правда поистершиеся, да у меня самого тормоза тоже иногда отказывают. Был еще у этого сокровища специальный замок для руля, но ключ потерялся давно. Вот звоночка;то не было, а так приятно иногда подзинькать радостно, младенчески. Правда, за годы декоративного висения покрылся «Рэйли» пылью, напитался запахом трубочного табака и алкоголя, употребляемых нами в Витьковой мастерской, которая вообще;то предназначена для реставрации и создания художественных шедевров. Наверное, обидно «Рэйли» пребывать повешенным ни за что ни про что, но нет в нашей жизни справедливости, да и возмездия нет. Если где;то и есть, то не находит возмездие наших врагов, да и врагов;то нет, а есть мы, создающие фантомы друзей и врагов.
Витек, услышав о моем плане поездки во Флориду посреди зимы, хмыкнул, но согласился на время расстаться со своим двухколесным сокровищем. Он всегда легко расставался с вещами и женщинами, легок был на подъем и спуск. А я вот каждый раз, расставшись с любовью, обречен годик помучиться, пострадать, комплекс мазохистский потешить — нет мне удовольствия без страдания.
С благоговением взялся я за руль этого антика, губкой влажной смахнул с рамы и спиц пыль и сажу времен, маслицем смазал оси и педали, седло вазелином умастил. И засверкал «Рэйли» хромированными ребрами, расшеперился шинами накачанными, встрепенулся, как старый, но добрый мерин, поживший не один десяток лет и готовый принять на себя тяжесть автора этих строк, тоже изрядно пожившего, но борозды не портящего.
Утром для проверки готовности моей к путешествию приехал на велосипеде с Брайтон;Бича мой будущий напарник Аркадий. Оказалось, что ему за 50; но со своей стройной, подтянутой фигурой, налитыми, бугристыми бицепсами, трицепсами и прочими мускульными цепсами и живым, любопытным взглядом выглядел он лет на 20 моложе и себя, и меня. Приехал он из Москвы в Нью;Йорк, чтобы вытащить дочку из пучины американского весьма печально;начального образования, в котором она вот уже пять лет бултыхалась, потеряв интерес к учебе и превратившись в пищеперерабатывающее существо без желаний и планов. Бывшая жена, башкирка, при отъезде из Москвы отсудила у него часть квартиры и продала ее за 15 тысяч зеленых, Аркаше же пришлось переехать в пригород Москвы, какую;то чертановку. Одно утешало, что от сочетания еврейской и башкирской кровей получился чудесный гибрид по имени Поленька. А в этом году преуспевшая на компьютерной ниве Аркашина разведенка выписала папаню, чтобы направил он их общее сокровище на путь истинный.
Аркадий поведал мне, что закончил московский Физтех и работал в исследовательском институте, а потом бросил все это дело и мыл золото на Камчатке и Таймыре, охотился на Ямале и собирал мумие на Памире. А еще сочинял он стихи и пел их бардовым голосом под гитару семиструнную. Издал также несколько книг стихов и сделал документальный фильм об исчезающих северных деревнях. Для благозвучности он сменил свою заурядную еврейскую фамилию на якутскую — Сарлык. Под стать творческой активности была и его активность физическая: родился он с необычным феноменом переработки калорий не в жир, а в мышечную ткань, поэтому тело его было без единой жиринки, и мышцы образовывали торс, напоминавший не то Геракла, не то Шварценеггера;Сталлоне. На его фоне выглядел автор этих строк мешком, набитым плохо переваренными отрубями.
Аркадий любил всяческие рекорды и хотел попасть в книгу Гиннесса, а еще был он чемпионом по выживанию в экстремальных ситуациях. Развал советской системы и экономическая чехарда в Москве позволили ему проявить деловые способности и зарабатывать деньги для путешествий. На велосипеде проехал он всю Европу. Участвовал в Парижском марафоне, на котором бежал дистанцию не как все, а спиной вперед. Правда, до финиша он не добрался, поскольку свело судорогой ноги, не привыкшие бежать в
 обратном направлении. Так что эта велосипедная прогулка во Флориду была для него хоть;бы;хнычной.
Финансовая база нашего путешествия была под стать средствам передвижения — чрезвычайно хлипкой. Мы скинулись по долларов на общие расходы и оставили в загашниках по сотне. Аркаша поистратился до этого в поездке вдоль западного побережья, а я уж два года сочинял по;английски и по;русски книгу «Америка глазами русского, или Пот лошадиный в лицо», в которой описывал свою поездку на лошади с телегой от Атлантического до Тихого океана. Это путешествие длилось восемь месяцев. Значительная часть пути шла вдоль Орегонской Тропы, по которой в прошлом веке проезжали на лошадях и волах пионеры;переселенцы.
Собрались мы за два дня, спеша покинуть Нью;Йорк до рождественских холодов. В барахолочном магазине у еврея с роскошными кучерявыми пейсами, подмороженными сединой, купили мы за червонец ржавую проволочную корзинку для развозки пиццы. Пейсатый был тонким психологом и сразу же уразумел, что без корзины этой нам не обойтись, вот и заломил несусветную цену.
Корзину мы установили на заднее колесо Аркашиного спортивного велосипеда фирмы «Фуджи Ровер», купленного всего за двадцать долларов. Как уверял Аркадий, велосипед был чрезвычайно легким оттого, что рама сделана из титанового сплава; а у меня даже слово «титан» вызывает почтение — ведь из титана делают ракеты. Это изящное инженерное создание, словно дева непорочная, долго сопротивлялось нашему грубому мужицкому вмешательству в его конструкцию. Стояки корзины мы присобачили на ось заднего колеса, а саму корзину привязали к седлу проволокой от вешалок. Правда, позднее Саша и Сема, владельцы соседней автомастерской, заменили проволоку стальными браслетами и укрепили на них пресловутую корзину с помощью винтов. Тем не менее сооружение это оказалось хлипковатым, пригодным для перевозки пиццы, но отнюдь не экспедиционного багажа.
Нужно было предельно уменьшить объем и вес груза, поэтому я взял только две смены белья и носков, запасную рубашку и спортивный костюм с эмблемой Московской олимпиады года, на котором гордо красовалось название теперь уже легендарной страны СССР. Я когда;то ненавидел эту страну, а теперь у меня ностальгия по той стране, которая была достойной соперницей США — тоже не самой идеальной по своей политике, враждебной ко всем странам Европы со дня ее основания.
Взял я также куртку, в которой щеголял в предыдущей экспедиции на лошади. Она была украшена эмблемами полиции, бойскаутов, парковых служб и других учреждений четырнадцати штатов США и Канады, с представителями которых общался тогда по дороге. Около сотни этих нашивок отражали географию моего предыдущего путешествия. В полицейских офисах я часто видел за витриной подобные коллекции нашивок, но были они неподвижными, моя же — мобильной. А еще захватил я ковбойскую шляпу с орлиным пером, подаренную фермером;мормоном в штате Вайоминг. Фермер тот назвал меня русским ковбоем, и с тех пор я стараюсь соответствовать этому образу. Сапоги со шпорами пришлось оставить дома — уж очень в них было бы неудобно на велосипеде. Выглядел бы я донельзя глупо, сидючи на велосипедном седле и крутя педали — с задевающими землю шпорами.
На время экспедиции одолжил я у знакомой барышни Люды портативную фотокамеру «Пентакс» с меняющимся фокусным расстоянием и вспышкой. Такие дешевые пластиковые камеры называют в народе мыльницами. На ремень повесил самый надежный портативный фонарик фирмы «Минимаглайт», а также расшитый бисером кисет для табака и трубки.
К обеду 9 декабря мы почти собрались в путь, но пришли меня проводить собутыльники, с которыми за последние годы выпита была не одна бочка водки, пива и прочих укрепляюще;расслабляющих напитков. Им еще не верилось, что решился;таки я на эту велосипедную авантюру. чем друзья хороши, так это тем, что помогут они тебе в трудную минуту, но когда хочешь вырваться из их жарких объятий и зажить чуть лучше или иначе, чем они, так они тут как тут — не выпустят. Лозунг прост: а что ты выкобениваешься, живи просто, не выпрыгивай из дерьма.
Принесли кореша и пива, и водки в надежде на месте меня и упоить — знали мое слабое место. Я с удовольствием дернул рюмку на посошок, но отказался от дальнейшего застолья, причем непьющий Аркадий даже эту рюмку посчитал излишней. Так что алкаши;приятели временно потерпели фиаско. Да не тужите, други, — наверстаем все по моем возвращении.
Отправились мы в путь при добром солнышке и теплом ветре затянувшегося до зимы бабьего, или как в этой стране выражаются, индейского лета. Первым препятствием оказался Вильямсбургский мост, который уж больше десяти лет ремонтируют городские власти, угрохав на ремонт больше, чем стоила постройка его в начале века. Называли его в те времена еще Еврейским мостом, поскольку множество евреев пользовались им, чтобы перебираться из нижнего Манхаттена во вновь освоенный ими район Вильямсбурга. Сейчас этот район заселяют главным образом ортодоксальные евреи любавической секты — чрезвычайно живописные фигуры в одежде времен Шолом;Алейхема. Они и сейчас ездят и ходят на работу в Манхаттен по этому мосту, но ни разу не видел я ортодоксального еврея на велоси;педе — возможно, это им запрещено законом о кошерности.
А через мост строят новую пешеходно;велосипедную дорожку, значительно хуже и неудобнее старой. Из;за множества временных мостков и переходов велосипеды пришлось перетаскивать на руках. Уже здесь сказалась разница в нашей физической подготовке к маршруту — Аркадий легонько поднимался на велосипеде по восходящей крутизне моста, а мне приходилось двигаться пешком, ведя заваливающийся велосипед со скарбом.
На улице Грант, в велосипедном магазине, купили две запасные трубки для колес спортивного велосипеда Аркадия и камеру для моего. Правда, позднее выяснилось, что вместо трубок нам продали обычные камеры. На углу
Бродвея и Грант нашли спортивный магазин и купили за 55 долларов двухместную палатку, за которую обещал заплатить Аркадиев приятель, работавший программистом во Всемирном торговом центре. Принайтовав палатку к багажнику, мы неспешно поплыли по вонючей автомобильной реке Бродвея к башням;близнецам этого Центра и Финансовой бирже, средоточию мировых денег. Сами;то мы не имели отношения к торговле и тем более к финансам, но с интересом обозревали чуждую жизнь.
Пришло время обеда, и десятки тысяч обитателей небоскребов вывалили из своих офисов, где они сидели за фанерными загородками, называемыми здесь cubicles (кубиками), нажимая кнопки компьютеров под неусыпным или усыпным надзором супервайзеров среднего и низшего ранга. Крупняк же обитает и питается на отдельных этажах со специальными лифтами, и серые лошадки большого бизнеса видят своих боссов только на фотографиях или по телевидению. Элитарность эта унаследована Америкой от Британской империи, в которой все равны, но некоторые равны лишь себе. Большинство клерков были одеты в непременные костюмы при обязательных галстуках, а женщины старались выглядеть мужественно и неприступно. Они так в этом преуспели, что не вызывали у меня ни малейшего желания.
Вывалили эти денежные рабы на площади и тротуары, чтобы в спешке проглотить упакованные в коричневые бумажные пакеты сэндвичи и кофе из бумажно;пластиковых стаканчиков. Торговый центр, как растревоженное осиное гнездо, жужжал, свистел, клацал и щелкал своими лифтами и эскалаторами, шелестел зеленью денег и пугал чернотой их нехватки. Люди этой толпы делали то, что было нужно, а не то, что им хотелось. Наш походный вид с рюкзаками и велосипедами был дисгармоничен и вызывающ, поскольку свидетельствовал о нашей свободе и от денег, и от начальства. Мы не участвовали в этой крысиной гонке за успехом.
После долгих телефонных звонков из чрева небоскребного Молоха вывалились два наших спонсора, Витя с Яном. Было им лет по мытые, бритые, отутюженные и спрыснутые дезодорантами, они преуспели в своем стремлении быть не хуже американцев. Приехав всего пять лет назад из Ташкента, они успели основать консультантскую фирму и зарабатывали тысяч по 6 в месяц. Союз башкира с евреем оказался удачным до такой степени, что они успели разорить нескольких конкурентов и забрать их клиентуру.
Витек когда;то искал тунгусский метеорит, идя по стопам экспедиции Кулика, путешествовал по Памиру и работал журналистом. Здесь семья потребовала от него зарабатывать деньги, и он честно выполнял долг отца и мужа. Только на выходные он расслаблялся и удержу не было ему в гулянке и растрате сил неумеренных — играла в нем кровь Салавата Юлаева, башкирского Стеньки Разина.
А партнер его был нрава тихого, мечтательного, маменькин сынок и заботник: все в семью несет, зернышко к зернышку, копеечку к копеечке. Не пьет, почти не курит и сочиняет стихи жалостливые, о природе печется. Реб
ята с завистью смотрели на нашу экипировку и сожалели о своем горемычном, денежно;обеспеченном существовании. Они вручили нам 55 спонсорских долларов и помахали на прощание каликам велосипедным.
По Бродвею доехали мы до улицы Боулинг Грин, где на перекрестке установлен огромный бронзовый бык — символ агрессивного американского капитала и амбиций. Там и заснялись, только не спереди быка, а на фоне его незащищенной задницы и отполированных до блеска руками туристов яиц.
На причале нас ждал паром, отходивший каждые полчаса на Стэйтен;Айленд, район большого Нью;Йорка. Мэр Нью;Йорка Джулиани (по внешности он похож на гибрид Гитлера с Геббельсом) облагодетельствовал Стэйтен;Айленд за счет других районов, отменив плату за перевоз на пароме. Как всегда, на пароме была масса туристов, прознавших, что он бесплатный, и не желавших платить 17 долларов, чтобы на катере попасть на остров, приютивший статую Свободы — символ США и Нью;Йорка. А у этой Свободы судьба была непростой. Скульптор и архитектор Бартольди создал ее для того, чтобы она служила маяком при входе в строившийся тогда Суэцкий канал. Заказавшая маяк фирма разорилась, и долгие годы пылилась будущая Свобода на задворках складов, пока французам не пришла гениальная идея подарить ее США. Но и в Америке статуе не сразу нашли место и применение, пока не решили назвать Свободой и поставить ее на острове при слиянии рек Ист Ривер и Гудзона. До сих пор ведутся дебаты, принадлежит ли она штату Нью;Джерси или Нью;Йорк ее истинный владелец, а недавно даже какую;то демаркационную линию провели по острову.
А теперь еще новая проблема возникла — в какой цвет ее красить: белый или черный. Местные интеллектуалы утверждают, что она была подарена США в году сторонникам освобождения негров от рабства, и моделью для скульптора служила негритянка, поэтому и цвета она должна быть черного. Правда, они забывают еще упомянуть, что негритянка была проституткой. Искусство полно парадоксов, и если копаться в истории создания шедевров, то обязательно обнаружишь непотребство. Ведь моделью для знаменитой картины Крамского «Незнакомка» тоже была женщина легкого поведения.
Туристы щелкали затворами фотоаппаратов, жужжали кинокамерами с борта парома, проходившего вблизи от этой Либерти, а мы с Аркадием подтягивали крепления велосипедов, перекладывали сумки и тоже снимались на фоне погрязшего в деньгах Манхаттена и лицезревшей на него с горечью статуи.
Я не предполагал в первый же день ехать далеко по острову Стейтен;Айленд, а хотел остановиться на ночевку у старой знакомой, Джуди Голдберг. С нею я встретился пару лет назад на Аппалачской тропе, туристском маршруте, берущем начало в Новой Англии и через миль заканчивающемся где;то в штате Джорджия. Шел я по нему с приятелем Серегой Лебедевым, обремененный рюкзаком, в котором бултыхалась бутылка «Смирновской» водки и попахивал знатный закусон из холодца и брынзы. Когда передыхал я в управлении парка после 15 миль перехода с полной выкладкой и в похмелье, подошла ко мне эта божий одуванчик Джуди, поросшая старческим мхом пенсионерка, в жизни рюкзака не примерявшая. Она приехала туда расслабиться от сочинения книги для слепых о предсказании будущего с параллельными английским текстом и текстом для слепых по Брайлю. Поскольку и я писал тогда книгу, мы решили скооперироваться — я подрядился красить стены и потолки только что купленного ею дома на Стэйтен;Айленде, взамен она взялась редактировать главы моей книги об Америке. А еще она сочиняла музы
ку и стихи, а также ставила спектакли, по крайней мере о них рассказывала. Мы регулярно перезванивались, а перед отъездом в это путешествие я получил от нее разрешение остановиться на ночь.
Сойдя с парома и направляясь вглубь острова, мы на первых же милях дороги потерпели крушение: укрепленная на живую нитку грузовая корзина Аркашиного велосипеда при встряске обрушилась на заднее колесо и заклинила его, едва не сбросив седока под проходившую рядом машину. Катастрофа произошла всего в четверти мили от дома Джуди, и поскольку дальше ехать было невозможно — велосипед пришлось нести на руках, — мы решили у нее остановиться.
Джуди встретила нас без распростертых объятий, но угостила;таки травяным чаем с галетами и гнусно;желтым американским сыром. В него перерабатывают излишки молока, а потом выдают бесплатно нищим на улицах, а также отправляют в виде гуманитарной помощи в страны ближнего и дальнего зарубежья.
С тех пор, как я ее видел, Джуди успела напечатать за свой счет Книгу будущего для слепых. Тираж книги был экземпляров, в мягкой и жесткой обложке, да еще с шелковой суперобложкой. Щупленькая и волосатенькая, как плохо ощипанный куренок, но радостно взвинченная Джуди продемонстрировала нам свое интеллектуальное детище. Я так и не понял ее системы гадания и предсказания будущего и сомневаюсь, что и сам Господь хочет и может нам его предсказать.
Джуди позвонила в редакцию местной газеты и сообщила о появлении на острове русских путешественников, предложив журналистам приехать к ней домой, причем поведала газетчикам о том, что издала книгу для слепых и готова рассказать о ней. Этим она спугнула газетчиков: они сказали Джуди, что бесплатно ничего не рекламируют, и даже отказались общаться с двумя русскими писателями;велосипедистами.
После этого разговора я почувствовал — не ночевать нам в ее доме. Действительно, через минуту она собралась ехать к друзьям и предложила нам покинуть помещение. Слава Богу, к тому времени Аркадий умудрился отремонтировать стойки багажника, и в сумерках мы покинули замороченный дом Гольдбергихи.
Еще на пароме полицейский объяснил нам, что через главный мост, ведущий в штат Нью;Джерси, запрещено ездить велосипедистам, а открыт для них только мост Байон — на Джерси;Сити. Нам ничего не оставалось, как в темноте въехать на славный ветрами и крутизной подъема мост и вместо юга следовать на север.
Аркадий весело нажал своими мощными конечностями на педали и лидером улетел в темноту, а я на первых же метрах подъема выдохся и вынужден был тащить груженый велосипед к перевалу моста. После моста мы оказались в индустриально;криминальном районе города. По бульвару Кеннеди мы медленно и верно приближались к исходной точке путешествия, стольному городу Нью;Йорку, небоскребы которого призывно;насмешливо подмигивали нам.
Зайдя в полицейское управление Джерси;Сити, мы попросились переночевать либо в их тюрьме, либо в ночлежке, но та и другая были уже заполнены, и стражи порядка предложили нам отправиться в еще не совсем забитую ночлежку Нью;Йорка. Такая перспектива нас не устраивала, и пришлось принять решение возвращаться домой в Бруклин.
Поездом проехали мы под рекой Гудзон и оказались в Торговом центре, от которого в полдень с триумфом отбывали. Переехав через Вильямсбургский мост, мы с позором вернулись в дом, мечтавший отдохнуть от моего присутствия.



ФИЛАДЕЛХФИЯ

Утром мы решили не выкаблучиваться, а поездом доехать до штата Нью;Джерси и уж оттуда следовать в южном направлении. Вчерашний позорный крюк и возвращение домой подорвали наш походный боевой дух. Мне хотелось как можно быстрее удалиться от этого Города Желтого Дьявола, который не желал делиться со мной своими сокровищами.
Высадившись в городе Ньюйарк, мы уразумели, что велосипедами по дороге номер 1 нам не проехать: зарядил обложной и пронзительно;холодный дождь, а мы не запаслись для такой погоды ни плащами, ни резиновыми сапогами. У нас много чего не было, и не потому, что не могли купить либо одолжить, а просто надеялись на всегдашний «авось». Не было у нас даже ключа для подтягивания спиц, а на моем трехскоростном и Аркашином пятискоростном велосипедах скорости не переключались и рабочей была только одна передача.
Прогноз погоды не обещал ничего лучшего в ближайшие дни, так что пришлось переменить планы и отправиться до Филадельфии поездом, загрузив собственный транспорт в тамбур вагона. Публика в электричке не поражала чрезмерной элитарностью: не при всех были сотовые телефоны, большинство читало дешевые пролетарские газеты, «Нью;Йорк Пост» и «Нью;Йорк Ньюс», а вовсе не «Нью;Йорк Таймс» или «Уолл;Стрит Джорнел». Вдоль дороги комплексы нефтеперерабатывающих комбинатов перемежались жилыми новостройками и полями для гольфа. Вся эта промежность между Нью;Йорком и Филадельфией была освоена и загажена человеком. Любоваться было не на что.
Высадились на вокзале, оказавшемся недалече от центра Филадельфии, и покрутили педалями мимо многочисленных модернистских скульптур, украшающих улицы этого элегантного города. А вели они к зданию мэрии, на купол которой взгромоздили памятник основателю колонии Пенсильвания Вильяму Пену. Британский король чарльз II задолжал его отцу, адмиралу и тоже Вильяму, 16 фунтов стерлингов и рассчитался уже с сыном, выдав тому грамоту на абсолютное право владения этой землей.
В году с группой сподвижников;квакеров Пен высадился на берегах Америки и торжественно возвестил, что на подвластной территории он будет проводить «священный эксперимент», и здесь ни он, ни его потомки не имеют права «совершать зло», а также заверил последователей, что «воля одного человека не должна быть помехой благополучию страны». Как все квакеры, он был противником насилия и войн, чем привлек на свою сторону местных индейцев. Пенсильвания была первой колонией, отменившей на своей территории рабство. Столицу колонии Пен назвал Филадельфией, что переводится с греческого как Город братской любви (если бы в те времена существовали феминистки, то они потребовали бы добавить в название города упоминание о сестринской любви). Памятник основателю города выглядел несуразно;громоздко, и холодно было одинокому Вильяму под пронизывающим декабрьским ветром.
В Филадельфии вторым по известности после памятника Пену является десятиметровый монумент бельевой прищепки, гордо и фаллически возвышающийся на центральном проспекте города. Его создатель, классик поп;арта Клас Ольденбург, создает памятники бытовым предметам в макроформате. В отличие от памятника Вильяму Пену, памятник Прищепке напоминает нам о доме, маминой стирке и запахе свежевымытого белья. Поскольку целью монументального искусства всегда остается толпа, то многие из этой толпы предпочитают вождю прищепку.
А еще хранится здесь Колокол Свободы, у которого столь же неудачная судьба, как и у нашего Царь;колокола в Кремле. Отлитый в Англии, американский колокол оказался, как и наш, бракованным и дал трещину при первом же ударе. Его переплавляли еще пару раз, но результат был столь же плачевным — он так и не издал ни звука. Назвали же его Колоколом Свободы не по поводу освобождения Америки от колониальной зависимости, а в ознаменование грядущего освобождения негров от рабства — в общем, темная у этого колокола история.
Знаменита Филадельфия также подписанием здесь 4 июля года Декларации Независимости. Этому событию посвящен местный музей. Мы решили отдохнуть и расслабиться в прилегающем к нему скверике. Я закурил трубку, Аркадий же достал сигареты с марихуаной, которые приобрел во время путешествия по Индии. Парк был безлюден, но полиция не дремала, охраняя этот памятник демократии. Слава богу, Аркадий успел выкурить нелегальную сигарету до появления на аллее полицейского, вертевшего во все стороны носом, как собака, в намерении прищучить нарушителей порядка. Не удалось ему нас арестовать, поскольку я употреблял не запрещенный еще для курения вирджинский табак. А дело идет к тому, что скоро эти ублюдочные борцы за здоровую экологию запретят нам курить и на улицах.
По случаю Рождества улицы и скверы были искусно подсвечены, что добавляло к облику города искрящуюся праздничность. Вероятно, только Бостон может сравниться с Филадельфией по элегантности улиц и площадей, чего явно не достает ни гигантскому Нью;Йорку, ни официозному Вашингтону (я прошу прощения у городов западного побережья США — у них свой шарм, отличный от упомянутых красавцев).
В поисках пристанища мы отправились в центральное полицейское управление, где бездельничающие копы (русский эквивалент — мусора — несколько грубоват) с удовольствием расписались в моем дневнике, но не нашли нашивки, чтобы присоединить к моей коллекции. Ночевать они отправили нас в заведение на улице Ридж, около которого колбасились накуренные и пьяные коллеги;бездомные.
После унизительного обыска с похлопыванием по интимным частям тела черные охранники отобрали маникюрные ножницы и посадили нас ждать в приемной. Они зачем;то пытались найти в компьютере криминальные досье на нас, хотя мы предъявили им только русские паспорта. Свой американский паспорт я решил не показывать, хотя и по нему криминала за мной не числилось, ну разве что пять лет назад был задержан за вождение машины в поддатом состоянии. Похоже, эти черные мужики не знали, как пользоваться компьютером, и после часа поисков занялись видеоиграми.
Наконец нам разрешили перейти в зал с пятью рядами стульев и канцелярским столом перед сценой. За ним сидел средних лет негр, который уполномочен был сообщить, что нам разрешено здесь остаться, но ночевать мы можем только сидя на стульях, укладываться на полу или на стульях запрещено. Вот на следующую ночь нам могут разрешить спать на полу, а в дальнейшем, если будем хорошо себя вести, позволят перебраться на двухъярусные койки. Оказывается, и у бездомных существует социальная структура, и нужно трудом прокладывать (отсыпать) свой путь наверх.
Естественно, предложенная перспектива нас не устраивала, хотелось бросить свои утомленные тела на горизонтальную поверхность. Позвонив в ближайшие шелтеры, ночлежные начальники посоветовали нам поехать в церковную миссию на окраине города. К полуночи, с замиранием сердца проехав через чернушечные гетто Города Братской Любви, мы стучались в двери миссии при христианском ’раме Братства. Там нас тоже обыскали, хотя и не так тщательно, как в предыдущей ночлежке, и тоже отобрали маникюрные ножницы (перочинный нож почему;то не забрали). Затем дали в руки листки с написанными на них нашими фамилиями и, как преступников, сфотографировали в профиль и анфас дешевым фотоаппаратом. После принятия душа нам выдали по матрацу и простыне, но подушек нам не досталось. Положив матрац у стенки и бросив под голову рюкзак и одежду, вырубился я мгновенно, и спалось мне на полу ночлежки лучше, чем дома.



БАЛТИМОР

Когда;то и зачем;то научился я просыпаться в заданное время, вот и здесь размежил вежды в утра, за 10 минут до подъема. Разбудив Аркадия, я бросился в сортир, чтобы привести себя в порядок до того, как тридцать моих черных сокамерников поспешат туда же мыться к завтраку. И старые, и молодые негры брились и мылись тщательно, готовясь к долгому дню попрошайничества и доставания наркотиков либо поддавона. ’отя белыми были здесь только мы с Аркадием, недоброжелательства к нам не чувствовалось — здесь, на дне, все были равны. К началу завтрака в миссию явился тщательно выбритый, подтянутый и одетый в костюм с белым пасторским подворотничком, черный как гуталин капеллан Александр ’ол. Он проверил бумаги, заведенные на постояльцев, отдал распоряжения по уборке помещения и работе кухни, а потом приказал постояльцам выстроиться в три ряда и при полнейшем молчании аудитории прочел молитву. четкостью выполнения своих функций и непререкаемостью отдаваемых распоряжений напомнил он мне полицейского от Бога.
После молитвы толпа бросилась к подносам и выстроилась к раздаче, чтобы получить по порции каши, два кусочка поджаренного хлеба с беконом, кофе и апельсин. На столах было масло для каши и хлеба, но вскоре оно кончилось. В порядке компенсации желающие могли получить полпорции добавки.
Прощаясь с нами насыщенными, капеллан ’ол записал в моем дневнике напутствие: «Пусть благословение Господне и мир будут на вашем пути. И пусть в дальнейшем Бог поможет вам».
Загрузив пожитки, направились мы к центру города, где принялись выяснять кратчайшую дорогу до Балтимора. Большинство советчиков не могли сказать ничего вразумительного, поскольку знали только автомобильный маршрут.
В конце концов мы уразумели, что до Балтимора ехать нужно дорогой, называемой Балтимор Пайк, и шустро закрутили педалями. Мили через три с удивлением обнаружили, что приближаемся к центру, а не удаляемся от него — перепутали северо;запад с юго;востоком. Пообрушив друг на друга обвинения в незнании азимутов и географии вообще, вернулись мы к перекрестку и почесали вдоль сирых полей, скошенных и убранных, отдыхавших от ращения несметных урожаев пшеницы, люцерны, кукурузы, соевых бобов и прочих чудес американского фермерства. Но и здесь отступали они под натиском миллионов новых жителей этой страны, строивших себе дома с лужайками, торговыми центрами и полями для гольфа.
Дорожная тряска выявляла огрехи наших поспешных сборов: разболтался руль у старичка «Рэйли», и уже никакие подкручивания гаек не могли удержать его на месте. Вскорости Аркадий грохнулся с него на крутом вираже. Пришлось в поселке Лайма пришвартоваться к магазину автозапчастей и просить помощи у его хозяев, семейства с киношной фамилией Мастрояни. Младший его отпрыск Джерри взялся нам помочь. Оказалось, что на велосипедах резьба и болты сделаны не по американской, а по метрической системе, но наш помощник нашел подходящий болт с гайками, чтобы все закрепить. Пока он трудился, отец угощал нас кофе с печеньем и рассказами, за какую футбольную команду семья болеет, а мне;то любой спорт до большой фени. Денег за работу они с нас не взяли и пожелали благополучно, с ветром в спину добраться до Балтимора.
Проголодавшись через пару часов, мы подъехали к закусочной Dairy Queen («Молочная королева»), но наши финансы не позволяли нам платить за перекусон. Попросив налить в кружку кипяточку, заварили взятый с собой растворимый кофе и устроились на тротуаре рядом с закусочной. Вскоре вышла сердобольная хозяйка и предложила зайти и бесплатно опробовать сардельки, запивая их натуральным кофе. Вероятно, Стэси все;таки была не хозяйкой, а управляющей этого заведения и не имела право выдавать клиентам еду бесплатно. Однако, посоветовавшись с двумя черными сотрудницами, она завернула нам в дорогу еще пару бутербродов.
Вертя педалями и носом, я никак не мог определить источник гнусного запаха, преследовавшего нас не один десяток миль. Только подъехав к зданию с вывеской «Музей грибов» и зайдя внутрь, смог наконец;то понять происхождение зловония. Оказалось, что тот район считается столицей выращивания шампиньонов. Музей же был просто сувенирным магазином, куда на автобусах привозили туристов, закупавших там шапочки, майки, фартуки и сделанную в Китае керамику в форме грибов или с их изображениями. Но в подвалах и галереях музея экскурсовод рассказывал и показывал, как индустриальным способом разводят шампиньоны. А запах, преследовавший нас многие мили, исходил от куч компоста, на котором выращивали эти культурные грибы. За последние годы освоено здесь также разведение лисичек, опят и японских деликатесных грибов шитаке.
Я давно уже убедился, что средний американец никогда не соберет и даже не купит грибов, отличных от шампиньонов, в нем с детства заложен страх отравиться дикими грибами. Собирая грибы в окрестностях Нью;Йорка, я редко встречал родственную грибособирательную душу. Исключение составляли недавние иммигранты из Польши, Франции либо Италии. Я не сомневаюсь, что здесь растут также знаменитые вкусом, запахом и ценой подземные гри
бы трюфели. Правда, для их поиска необходимы собаки или свиньи, натасканные на запах деликатеса, которых нужно специально выписывать из Европы,
Отъехав пару миль от музея, мы узрели на обочине два крестика, какие обычно ставят при дороге родственники погибших в катастрофе автомобилистов. Но эти крестики были необычны, поскольку с одного из них свисало велосипедное колесо, Вероятно, здесь были сбиты насмерть такие же, как и мы, велосипедисты. Сразу вспомнился, кажется итальянский, фильм «Смерть велосипедиста» и анекдот: «Бей жидов и велосипедистов! — А почему велосипедистов? — А почему жидов?»
Мы заснялись на фоне этого грустного памятника и пообещали себе быть осторожнее. Правда, в значительной степени безопасность наша зависела не от нас, а от проезжающих мимо автомобилистов.
Уже в сумерках мы двигались по шоссе и не представляли, где найдем приют на ночь. Починенный итальянскими умельцами руль велосипеда опять разболтался на зарубках в покрытии обочины. Они задуманы, чтобы будить задремавших водителей, если те, заснув, съезжают на обочину. Но зарубки эти сотрясали и наши велосипеды, раскручивая болты и гайки, а у нас тряслись селезенки и другие плохо закрепленные органы. Пришлось свернуть с дор
оги и ехать к человеческому жилью, искать там помощь и пристанище.
через милю засветились огни поселка Вест Гров (Западная роща), украшенного гирляндами, звездами и елками по случаю приближающегося Рождества. В домишке, где размещались муниципалитет и полиция, никого не оказалось, но на площади группа людей устанавливала прожекторы и микрофоны — готовились к концерту на открытом воздухе: местные любители пения собирались дать представление, посвященное Рождеству. Один из них оказался помощником мэра; он и посоветовал нам искать помощи в устройстве на ночлег у единственного здесь полицейского.
Жители поселка знали друг друга в лицо, а наши незнакомые физии вызывали у них беспокойство и подозрение. Полицейский не замедлил появиться и заявил, что бездомных здесь нет, посему и ночлежка не предусмотрена. Тогда я попросил разрешения разбить палатку на лужайке рядом с площадью. Такая перспектива его явно не устраивала, и он предложил нам проехать с милю и устроить себе ночлег за пределами города. Это было бы чудесно, если бы у нас было два спальника. По дурости экипировались мы только одним спальным мешком, и кто;то из нас должен был спать вне мешка при очень даже минусовой температуре. Я попросил полицейского поговорить со священниками местных церквей: может быть, они разрешат переночевать в служебном помещении при церкви. Мне уже приходилось в предыдущей экспедиции ночевать таким образом. Полицейскому понравилась идея, и он пообещал позвонить священникам.
В ожидании ночевки мы присоединились к толпе, собравшейся слушать рождественские гимны, называемые здесь кэрролс. В основном пришли родители с маленькими детьми, которые распахнутыми, доверчивыми глазенками смотрели на чудо явления Деда Мороза и Снегурочки, прибывших на площадь в кабине пожарной машины, разубранной светящимися гирляндами. Пожарка заменяла сани, в которые должны были быть запряжены олени. Эта парочка присоединилась к исполнителям гимнов и принялась разбрасывать детям сладости, досталось и нам с Аркадием халявных конфет.
К нам подошел благообразный пастор пресвитерианской церкви, одетый в цивильную одежду, и представился Билом Миллиганом. Он по просьбе полицейского готов был отвести нас к себе. Правда, извинился, что не может предоставить кроватей с бельем — спать предстояло на полу его офиса при церкви. Намерзшиеся и настрадавшиеся за день, мы чуть ли не упали на колени в знак признательности за гостеприимство.
В обширном полуподвальном помещении церкви, куда привел нас Бил, было тепло, светло и пахло пищей. От утреннего собрания прихожан осталось полкастрюли фасолевого супа с мясом и немереное количество пирожных. Нам разрешили питаться всем, что хранилось в холодильнике, и заваривать кофе или чай, запасы которых были неисчерпаемы.
Услышав наши жалобы на сломанный велосипед, Бил вызвал церковного дворника и попросил помочь нам укрепить руль. Умелец дворник подтянул болты, выправил руль велосипеда и подарил нам универсальный велосипедный ключ, который мы так и не удосужились купить до начала путешествия.
Бил пригласил нас к себе и представил жене и собравшимся по поводу праздника гостям, после чего мы отправились в свою церковь. Вскоре для общения с нами пожаловал церковный староста Стив ’олис. Седеющий, зеленоглазый Стив знал несколько слов по;русски и рассказал, что пел в хоре при Филадельфийской филармонии. В минувшем году они исполняли на русском языке церковные гимны Рахманинова, а также записывали на компакт;диск хоры из музыки Шостаковича к фильму «Иван Грозный». Стив принес из дому диск с записью этих произведений и поставил нам его послушать.
Было несколько неожиданно слышать профессиональные суждения о хоровой музыке от Стива, который зарабатывал на жизнь, водя дальнобойные грузовики. Но он пояснил, что пение в хоре филармонии считается почетным занятием и не оплачивается, в семье же у него трое детей. Стив познакомил нас с младшей дочкой Синди, учившейся в седьмом классе. Она с гордостью сказала, что факультативно изучает французский язык и даже пыталась поговорить со мной на этом языке любви. Я изучал его, почитай, годков тридцать назад и общаться с Синди по;французски на должном уровне не смог.
А еще она рассказала, что в их школе учится много детей мексиканцев, работающих на грибных плантациях. На такую тяжкую работу американцы не нанимаются, так что большинство рабочей силы составляют нелегальные иммигранты. Она пожаловалась, что дети их чрезвычайно агрессивны и даже сформировали банду, избивающую местных ребятишек. Синди пыталась оправдать их поведение тем, что, мол, живут они в чужой стране и своей агрессивностью защищаются от давления большинства. В ее резонах чувствовались воспитательные беседы родителей или учителей. Тем не менее эти подростки отвратили ее от желания изучать испанский язык.
Спали мы роскошно, на покрытом ковром полу, Аркадий похрапывал, а я посапывал, а может быть, наоборот. К восьми утра мы были готовы отправиться в путь, причем пастор обеспечил нас запасом кофе, чая и сахара и благословил на дорогу.
Погода была бодрящей, но изматывали затяжные подъемы, на которые я вплозал пешком, Аркадий же лихо влетал на велосипеде. Но вскоре и его они достали, так что мы попытались голосовать, но простояв с полчаса на перевале дороги, уразумели, что никто из автомобилистов не горит желанием разделить с нами компанию. Вероятно, для автомобилистов мы представляли собой людей низшего класса, а шляпы с перьями превращали нас по внешнему виду в мигрирующих мексиканцев, которые обожают носить такие шляпы. Короче, с велосипедами мы понизились в общественном ранге.
Тогда мы решили изменить методу поиска попутки и отправились к бензозаправке, где, кроме бензина, продавались бутерброды и горячий кофе. Там я завел разговор с парнем лет двадцати, водившим побитый грузовичок. Звали его Джейком, и работал он на соседней конюшне объездчиком рысистых лошадей. ’озяин платил ему всего четыре доллара в час, значительно меньше узаконенного в США минимума в $5,15, но зато он бесплатно жил на ферме. Джейку хозяин не нравился, и хотелось ему куда;нибудь уехать, да не знал только куда, в Канаду или Австралию. Я рассказал ему, что ищу партнера для поездки вокруг Австралии на верблюде, впряженном в повозку. Джейк загорелся этой идеей и попросил записать его телефон. В надежде на будущее наше сотрудничество он сам предложил подбросить нас миль на десять южнее, поближе к Балтимору.
Сойдя с его грузовика, мы опять вернулись на дорогу номер 1, проходившую через восточные штаты с севера на юг. Она без конца петляла и пересекала суперхайвэй 95, на который вход нам был запрещен, да мы и не стремились по нему ехать. Однако каким;то непонятным образом мы все;таки на нем оказались, причем Аркадий шустро закрутил педалями и вскоре скрылся за поворотом, а я даже и не пытался его догонять. Недолго я старался — уже через три мили кручения педалями услышал сирену полицейской машины. Оглянувшись, увидел подруливающего сзади местного гаишника, называемого здесь стейт;трупером. Из машины вышел молодой негр в униформе, распорядился слезть с велосипеда и подойти к машине. Там он приказал мне расставить ноги, согнуться и опереться руками о капот, сам же принялся охлопывать меня по телу, видимо, ища оружие или наркотики. Я пытался выяснить, на каком основании он меня обыскивает, но мне было приказано заткнуться (shut up). Только после обыска и проверки документов он сказал, что должен меня задержать за нелегальный проезд по 95;му хайвэю, а при задержании полагается обыск. Я отнюдь не был уверен в необходимости этой процедуры, но предпочел самозаткнуться.
По рации он переговорил с другим гаишником, который успел задержать Аркадия и уже загрузил его с велосипедом в машину. Мой черный мучитель принайтовал велосипед к багажнику, посадил меня рядом и покатил до следующего выхода. Там нас ожидала патрульная машина с Аркадием на борту, нас выгрузили на перекрестке и показали необходимую дорогу.
По дороге Аркадий сказал, что его полицейский не обыскивал и даже не проверял документы, а только пожурил за нелегальный проезд по хайвэю. Видимо, негр был новичком и хотел показать мне свою власть и авторитет. Этакие «слуги закона» встречались мне и в России, тоже старались, как говорится, быть королее короля и праведнее Папы. ’уже нет, чем иметь дело с исполнительным дураком.
Наконец показались пригороды Балтимора. В полицейском управлении мы выяснили адрес ближайшей ночлежки. Рановато было устраиваться на ночлег, и мы решили проехаться по центру, да еще разжиться кипяточком для кофе.
В закусочной «Бургер Кинг» нам вскипятили в микроволновой печи большой стакан воды, и мы развели кофе. По дороге в Балтимор мы зашли в торговый центр, где по 79 центов за фунт купили окорок, потянувший на 11 фунтов, т
.е. около пяти килограмм. Этого количества ветчины должно было нам хватить на много дней. Мы вскрыли его пластиковую оплетку, отрезали по шмату мяса и алчно вгрызлись в эту мертвую плоть. От консервантов и прочих добавок привкус у нее был металлически;мышьяковый, ну да мы не привередливы и не верим в обязательную смертельность этих добавок. Все хорошо, чего очень хочется.
Во время поглощения этой мясистости к нам подошли два парня и на ломаном английском спросили, как пройти в район красных фонарей. Акцент у них был явно российский, таковыми они и оказались. Витя с Лешей были морячками с загружавшегося в местном порту контейнеровоза. А искали они дешевых проституток, не дороже 50 долларов за час сексуальной работы — дешево и сердито. Мы в этом плане помощниками оказались аховыми, и ребят
а решили положиться в поисках на собственный нюх и опыт.
Мы поехали к колонне Джорджа Вашингтона, отмечая по дороге запущенность и неопрятность центрального района города. Была суббота, но на улицах народа было мало, только проститутки колбасились на перекрестках, игнорируя нас. Не выглядели мы клиентами, готовыми снять барышню и ехать с ней в отель, или крутить любовь в автомобиле. Велосипедный секс их явно не устраивал.
Величественная колонна Джорджа Вашингтона была декорирована какими;то идиотами под рождественскую елку. Окружена она была конными статуями генералов, возглавлявших его войска во время войны за независимость и победивших англичан, невзирая на всю неспособность Вашингтона вести войну. В этом плане он был не лучше генералиссимуса Сталина. А теперь бронзовые генералы со злорадством взирали на своего командующего, подмигивающего им разноцветными огоньками.
Площадь обрамляли невысокие здания, построенные в начале века и не совсем портившие ее ансамбль. Главным украшением ее был собор красного камня в готическом стиле, отдаленно напоминавший Нотр Дам де Пари. Но пло
щадь в целом выглядела запущенной и ненужной обитателям. Казалось, люди не любили город, в котором жили.
В сумерках мы подъехали к ночлежке невдалеке от центра. Вахтер проверил у нас документы и позволил занести вещи в зал, заставленный двухъярусными койками с пластиковыми матрацами, на которых дремали или читали постояльцы. Постельного белья, подушек или одеял здесь не полагалось. В соседней комнате был сортир на три посадочных места, не разделенных даже перегородками, здесь же душ. В отдельном закутке сидел охранник, указавший нам свободные лежаки. Мы опоздали к ужину и обошлись собственными запасами. В помещение приходили новые постояльцы, так что к девяти часам пятьдесят лежачих мест было заполнено. Желавшие могли помыться, но мыла и полотенец не было, а туалетную бумагу охранник выдавал по настоятельной просьбе.
В ближнем ко мне углу на верхнем лежаке устроился негр средних лет, читавший вслух молитвы и время от времени кричавший, что Иисус ’ристос явился ему воочию и спас от страшного преступления. Минут на пятнадцать он затихал, а потом опять начинал что;то бормотать и призывать ’риста на помощь. Охранник привычно его урезонивал, но тот, похоже, не понимал, в каком мире живет. В десять погасили свет; помещение слабо освещала только лампа на столе охранника. Я никак не мог заснуть, поскольку в окно ночлежки время от времени стучались накуренные и пьяные бродяги, просясь пустить их внутрь. Охранник терпеливо и громко объяснял им, что с десяти часов в ночлежку никого не пускают.
В 5,30 включили свет, и 50 человек бросились в сортир и на помывку. Я успел к тому времени разбудить Аркадия, и мы помылись еще до подъема. К шести народ согнали в зал с рядами стульев и цитатами из Библии на стенах. Смысл
цитат состоял в том, что все мы грешны, а Он пришел, чтобы взять грехи на себя и спасти нас.
Минут через пятнадцать ожидания пришел священник и прочел краткую молитву, после чего постояльцам позволили ринуться в столовую и приступить к поглощению завтрака из двух кусочков хлеба и трех жареных сосисок с пюре и фасолью. Здесь не выдавали ни чая, ни кофе, и после завтрака к питьевому фонтану выстроилась очередь.
Из ночлежки нас выставили в семь утра, и пока мы принайтовывали груз, к нам подошел один из белых ее обитателей, выглядевший необычайно интеллигентно и представившийся Адольфом Гессом. Столь необычные для Америки имя и фамилия разбудили мое еще дремавшее любопытство: а не родственник ли он тому самому секретарю Гитлера Рудольфу Гессу, который помогал шефу писать одиозную книгу «Майн Кампф». В начале войны Гесс прилетал в Англию, чтобы заключить с ней сепаратный мир. Адольф с гордостью сообщил, что является внуком этого нацистского преступника, умершего в Моабитской тюрьме в возрасте чуть ли не 94 лет. Его родственники эмигрировали в США значительно раньше. Пожимая руку Адольфа, я подумал, что держусь за костлявую руку истории, превратившейся в фарс — внук секретаря Гитлера, слегка обалдевший от наркотиков, лечится от них в балтиморской ночлежке.
Распрощавшись с Адольфом, мы отправились в полицейское управление, чтобы попросить нашивки для моей коллекции. Главным по смене оказался сержант Джонни Дельгадо, маленького росточка полицейский со жгучими испанскими глазами, который живо заинтересовался нашей судьбой и проникся нашими проблемами. Узнав, что нам нужно доехать до Вашингтона, Джонни предложил довести нас с велосипедами до окраины города, а уж оттуда мы должны будем добираться своим ходом. Идея была хороша, но на весь этот район вдруг обрушился то ли циклон, то ли антициклон с проливным дождем и ураганным ветром. Мы не смогли бы ехать на велосипедах при такой погоде, и надо было ждать ее улучшения.
Тогда он сказал, что мы можем до вечера переждать непогоду в камере кутузки при полицейском управлении. Полицейские принесли тюфяки и одеяла, так что мы наверстали здесь недоспанное в ночлежке. По телевизору сообщили, что такая погода продлится до следующего утра. На ночь нужно было искать ночлежку. В ту, где мы промаялись предыдущей ночью, нас не особенно тянуло.
В ожидании вечера мы решили пройтись по улицам города и набережной залива. Этот район города понравился нам значительно больше, чем центральный. Несмотря на моросящий дождь, толпы народа дефилировали по деревянным мостовым и заполняли многочисленные кафе и рестораны. У причалов стояли старинные и старенькие корабли, а также списанная подводная лодка, которую можно было осмотреть, заплатив семь долларов. Нам не по к
арману были подобные расходы. В кафе «Планета Голливуд» или «’ард Рок» вход был свободным, но внутри нужно было заказывать непомерно дорогие блюда или напитки.
Значительно интереснее оказалось кафе «Зона», все три этажа которого были уставлены игральными автоматами. Усевшись в кресло и бросив в щель монеты, можно было нестись на лыжах по горным склонам, участвовать в автомобильных гонках или мчаться на мотоцикле по пересеченной трассе. Причем экран автомата создавал такую имитацию реальной жизни, что только от смотрения на все эти экраны у меня закружилась голова и стали подкашиваться ноги. После игры на автоматах людям уже и не нужно было кататься на настоящих лыжах или мотоцикле. Имитация вполне заменяла большинству этих людей реальность, недаром она и зовется виртуальной реальностью. Нет, уж лучше я буду ездить на реальном велосипеде, на нем у меня голова не кружится.
К вечеру мы вернулись в полицейское управление за вещичками. За это время наш знакомый Дельгадо сменился и его заместил другой сержант. Его, правда, предупредили о нашем пребывании в тюремной камере, но в разговоре с ним я почувствовал, что его раздражает наше вторжение в святыню порядка. На сборы он дал нам час, а сам отправился к себе в кабинет. Перед этим я попросил его позволения воспользоваться микроволновой печью, чтобы разогреть пиццу, оставленную нам Дельгадо. Как раз когда пицца была уже подогрета, в столовую вошли двое полицейских, и старший из них приказал младшему следовать за мной в камеру и выкинуть нас на улицу.
Бравый служака направил на меня дуло пистолета, под которым я и пошел с горячей пиццей в руке в камеру. Распахнув ее двери, он увидел Аркадия, перочинным ножом отрезавшего кусок окорока. Широко расставив ноги в проеме двери, озверелый негр приказал Аркадию бросить нож на пол, а самому повернуться лицом к стене. Он прямо;таки звенел гневом и желанием показать, что он здесь все, а мы никто. чуток придя в себя, закричал я в возмущении, что в камере мы находимся с разрешения сержанта, и он не имеет права так с нами обращаться. Это не остановило его пыл, но вовремя прибежал другой полицейский и сказал нашему гонителю, что мы действительно находимся здесь на законных основаниях.
Распаленность этого служаки быстро трансформировалась в растерянность, черное его лицо посерело. Он не мог понять, как это гражданские люди смеют находиться в незакрытой камере, да еще пользоваться в ней режущими предметами. Ему ничего не оставалось, как сделать поворот кругом и уйти восвояси раздосадованным, что не удалось ему ни скрутить, ни избить нас, чтобы неповадно было сидеть в тюрьме, не совершив при этом никаких преступлений.
Мы срочно собрались и поехали к ближайшей ночлежке, которая была всего в нескольких кварталах от полиции. Ночлежка была рассчитана на 42 постояльца, но номерки уже были розданы, а в зале ожидания сидели мужики, о
жидавшие приглашения на ужин, 90 процентов которых, естественно, были черными. Раздатчик номерков сидел рядом со сломанным компьютером и важно;бессмысленно тыкал пальцем кнопки, компьютер пикал и крякал, но никакой информации не выдавал.
Я познакомился с соседями по ряду, Джо Спелом и Сэмом Роджером. Джо было около пятидесяти, и он довольно живо со мной разговаривал. Его приятель, высокий тощий негр с седой бородой, очнулся от дремы, только чтобы пожать руку, и снова погрузился в бессознанку. Джо рассказал, что эта ночлежка предназначена для помощи наркоманам и алкоголикам, а ее штат укомплектован мужиками, проходящими здесь реабилитацию. Сам Джо начал употреблять наркотики с 13 лет, а сейчас ему было От него давно уже ушла жена и отказались дети, но даже это не отвратило его от употребления героина. Доза действует сутки, а потом начинается такая ломка, что человек готов на любое преступление, чтобы разжиться необходимым наркотиком. Джо, правда, уверял, что никогда не опускался до воровства и деньги на наркоту достает попрошайничеством. Его приятель Сэм участия в разговоре не принимал, поскольку дозу героина (здесь она стоит всего 10 долларов) принял только что. Джо до того проникся дружбой к нам, что пошел к начальству ночлежки и сообщил, что они с Сэмом не останутся на ночь, и мы с Аркадием можем занять их места.
В конце концов нас оформили на ночлег с ужином и запустили в моечную, где выдали по куску мыла и полотенцу. Поскольку я утром уже принимал душ, то решил на сей раз шкуру не стирать и пройти прямо в столовую. При входе у меня спросили документ о принятии душа, которого у меня не оказалось. Пришлось вернуться на мойку, намылиться и сполоснуться, чтобы получить картонную бирку, где было написано Shower (душ). Она служила пропуском к заветному ужину.
Большинство постояльцев были временными и должны были почивать на тюфяках в лекционном зале, превращенном в спальню. Старожилы, которые месяцами и годами лечились здесь от наркомании, спали в уютной комнате на втором этаже, где стояли двухъярусные койки, аккуратно застеленные армейскими одеялами. Нам же, серой скотинке, выдали рваные, третьей свежести простыни и столь же ветхие одеяла.
Аристократы со второго этажа (я бы назвал их наркоманами в законе) и обедали отдельно, после кормежки основной толпы. Не в пример другим, одеты они были очень прилично, поскольку подрабатывали в церковном хоре. Пос
ле ужина они устроили во дворе спевку, а потом отправились автобусом на службу в крупнейшую в городе баптистскую церковь. Видел я их уже после 10 — «великолепная семерка» была «на рогах», похоже, реабилитация у них явно затянулась.
После ужина начальник охраны Дьюи Гектор пригласил нас к себе в кабинет и расписался в моем журнале левой рукой (в этой стране поразительно много леворуких, их не пытаются, как у нас, переделать в праворуких). В порядке исключения он разрешил нам прогуляться по вечернему Балтимору с непременным условием вернуться до 10 вечера, когда выключался свет в спальне. Шагая вдоль набережной гавани, Аркадий, любитель топонимики, предположил, что название города Балтимор произошло от Балтийского моря. Идея эта и мне понравилась, но позднее какой;то умный полицейский на вокзале сказал мне, что назван город был в честь лорда Балтимора. А может, имя этого лорда все;таки произошло от Балтийского моря? Так бы хотелось!



ВАШИНГТОН

Утром часть постояльцев встала еще раньше меня и отправилась в город, поскольку многие из них работали и приходили сюда только на ночевку. Но грустно, что заработанные деньги тут же шли на покупку наркотиков, и их не хватало на собственное жилье. Наши питерские бомжи подрабатывают продажей около остановок метро газеты «На дне» по 3 рубля и зарабатывают по 1,80 с экземпляра, но этих денег тоже явно недостаточно для снятия квартиры или комнаты.
Войдя в столовую в красочной куртке с десятками полицейских нашивок, я отметил любопытные взгляды постояльцев, а один из них спросил, неужто я отсидел во всех кутузках полиций, нашивки которых ношу. Я чуть не переломился от смеха и, пожимая ему руку за столь замечательную шутку, сказал, что все нашивки полицейские дали мне в знак дружбы. Не думаю, что такое признание повысило мой статус в глазах бездомных, ведь полиция не числилась на первом месте в списке их друзей.
На завтрак подали кашу, два яйца вкрутую, два тоста, недозрелый апельсин и кофе. Можно было брать добавку, но почему;то мало кто это делал, спеша выбраться до семи на улицу. Но постоянные жители ночлежки остались на месте, чтобы прослушать курс лекций о вреде наркотиков. Они слушали их ежедневно, а также проходили индивидуальные собеседования с психиатрами, да толку;то!
Продолжал моросить дождь, улицы были еще безлюдны, но на площади около муниципалитета стоял фургон передвижной кухни, к которой выстроилась очередь бездомных. Они провели ночь не под крышей ночлежки, а в подворотнях либо в картонных ящиках, установленных на вентиляционных люках, из которых шел наружу теплый воздух. А еще у них было отличное изобретение: залезть внутрь большого пластикового мешка для мусора, прорезать дырку для головы во втором мешке и натянуть его сверху, а голову прикрыть шляпой. Таким образом достигалась почти полная водозащищенность, и спать можно было под открытым небом, посылавшим на землю надоедливый и холодный дождь середины декабря. Я не зря присматривался ко всем этим бездомным ухищрениям — ведь и меня хозяин может скоро выкинуть на улицу за хроническую неуплату.
Обслуживавшие кухню добрые самаритяне выдавали желающим пластиковую миску с густым макаронным супом, где плавали жилки мяса свиной тушенки (вероятно, они не предполагали, что среди бомжей может оказаться праведный еврей, которого нужно обеспечить кошерной пищей), а также хот;дог. Кофе кончился до того, как мы сообразили, что его надо было наливать себе заранее. Ничего — скоро все эти премудрости мы освоим не хуже местных балтиморов.
В этом городе живет также мой родной племянник и крестник, сын моего единственного брата. Когда;то был я для него кумиром и объектом для подражания. Следуя моему примеру, закончил он престижный институт в Москве, учился в аспирантуре Ленинградского университета и свел дружбу с моими друзьями, помогавшими ему в интеллектуальном и духовном развитии. Превратившись в интеллектуального гиганта, он уразумел, что ни Латвии, где он родился, ни России, где жил, он не нужен. Балтиморский университет предложил ему место в аспирантуре, я помог ему с деньгами на дорогу. Таким образом племянник оказался здесь и даже раза два звонил мне в Нью;Йорк. Сведя дружбу;любовь с дочкой окружного судьи, он решил на ней жениться, но это я узнал только из писем брата.
Крестника всегда коробило низкое социальное положение родителей (отец — кочегар, мать — продавщица). Вероятно, и я был для него недостаточно социально продвинутым. через год он перестал звонить и присылать мне поздравительные открытки и даже не пригласил на свадьбу. С тех пор он разбогател, а я нахожусь в хроническом безденежье. Наверное, здесь я сам виноват — забыл, что деньги портят отношения и что каждый благородный поступок должен быть наказан.
Проезжая мимо комплекса Балтиморского университета, я мысленно помахал рукой племяннику: живи, наслаждайся судейской дочкой. А не дай бог, клюнет тебя жареный петух, авось, после этого очеловечишься, научишься отличать фунт лиха от фунта изюма.
На вокзале мы оказались в час пик, и кондукторы поездов на Вашингтон отказались взять нас с велосипедами в тамбур. Но подошел поезд дальнего следования компании «Амтрак», и мы, втолкнув в тамбур переднего вагона велики, замерли рядом с ними в надежде, что после отправления поезда нас не высадят. Следующей остановкой был Вашингтон.
через сорок минут мы прибыли к перрону вокзала столицы США, и только тогда проводник вагона обнаружил нас и заколотился в праведном, но запоздалом гневе, грозя вызвать полицию для ареста нас за нелегальный проезд. Мы вручили ему проездные билеты и гордо, но с холодком в спине, двинулись к выходу. Уже на перроне машинист поезда объяснил, что проезд Балтимор — Вашингтон на скором поезде стоит 60 долларов, а мы заплатили за проезд электричкой, стоимость которого лишь — блаженны нищие умом и духом.
Центральный вокзал столицы, Юнион Стэйшен, находится всего в миле от Капитолия и на удивление красочен и просторен, со множеством модных магазинов и ресторанов. Даже президенты из соседнего Белого дома ходят сюда за покупками, по крайней мере, так было написано в буклете, хотя сам я нынешнего президента там не встретил, а занятно было бы с Клинтоном потолковать о ночлежках.
Упаковав багаж на велосипеды, мы отправились смотреть достопримечательности столицы. Я уже раза два до этого навещал Вашингтон и не могу сказать, что проникся большой любовью к нему. У меня аллергия к столицам, особенно после несчастной любви, постигшей меня в Москве. Столицы и названы сто;лицами от того, что принижают людскую индивидуальность в своей имперской помпезности, безразличии к отдельному человеку и его судь
бе.
А еще имею я на Москву зуб потому, что мой Санкт;Петербург поте;рял этот статус, когда передрейфивший перед Белой Гвардией Ленин сбежал со своими подручными в Москву и основал там столицу большевистской империи. Г
лавнокомандующим Красной армией он назначил «иудушку Троцкого».
’очу здесь напомнить читателям, что не все евреи во время Гражданской войны воевали на стороне большевиков, и не все считали кумиром Льва Давыдовича Троцкого. Так, начальником штаба Белой Армии барона Петра Николаевича Врангеля был генерал Яков Давыдович Юзефович.
Аркадий решил осмотреть Капитолий, а я остался ждать его у подножия широкой лестницы с вещичками и велосипедами, схоронившись от пронизывающего ветра за парапетом и подставляя солнышку незагорелую физию. Блаженствовал я недолго — через минут 20 подошла ко мне парочка полицейских, чтобы выяснить цель моего пребывания на лестнице. Вероятно, у них возникло подозрение, что среди вещей храню я базуку, из которой могу шарахнуть по Капитолию либо памятнику Джорджу Вашингтону, оконфузив и полицейских, и эту могутную страну в целом.
Куртка с полицейскими нашивками некоторым образом обеляла меня в глазах блюстителей порядка, поэтому приставали они ко мне так же вяло, как я от них отбрехивался. Вскоре подошел Аркадий, и мы сменили дислокацию, приблизившись к Белому дому с его Овальной (оральной) комнатой, где затаился в воображаемом углу загнанный туда президент Билл Клинтон. Я, как и Билл, отсос за секс не считаю, это все французские штучки, и не пристало представителям великих народов, то бишь Биллу и мне, считать эту ущербность сексом. И вообще, говорят, что это все проделки евреев в лице губошлепой Моники Левинской и ее подначницы, престарелой и климактерической издательницы книг Люськи Гольдберг.
По периметру изгороди Белый дом был обложен бомжами, гревшимися на оградительных сетках вентиляционных люков. Мы с Аркадием там посидели и нашли, что в крайнем случае и нам можно будет здесь переночевать.
что;то притягательное было в этом доме, если стремились к нему бездомные, а перед воротами забора выстроились автобусы, привезшие на экскурсию стариков и обитателей психиатрических клиник на инвалидных колясках. Коляски толкали приставленные к ним санитары и санитарки, регулярно вытиравшие слюну, тянувшуюся с подбородков идиотов, не знавших толком, где они находятся. А надеялись они на исцеление?
Действительно, столетиями Белый дом был святым местом, американским аналогом французского Лурда, и неудивительно возмущение простого народа его осквернением. Я к ним присоединяюсь и кричу: «Нет, нет, нет — ущербн
ому сексу в Белом доме!!!»
Отдав должное опозоренному и уже не столь Белому дому, мы отправились не по музеям, а на поиски велосипедной мастерской. Необходимо было укоротить стояки, поддерживавшие грузовую сетку. Из;за слишком высокого центра тяжести мой велосипед при каждом удобном случае стремился завалиться на бок и придавить мои конечности.
Недалече от Капитолийского холма нашли веломагазин, где занимались и ремонтом. Всего;то нам была нужна пила;ножовка, чтобы укоротить стояки на пять сантиметров, но работяги;негры отказались дать инструмент и потребовали червонец за работу. В переговоры с ними вступила продавщица, Ким Копески, которая обещала сама заплатить им эту сумму, лишь бы помочь странникам. Она училась в университете на фотокорреспондентку и решила написать статью о нашем путешествии. Аркадий по;английски не говорил, и как всегда, интервью пришлось давать мне. Мы заснялись на фоне магазина, я обещал Ким прислать фотографию нашей встречи и взял ее адрес. ’отелось бы захватить ее с собой в дорогу. Правда, оказалось, что ее папа на 10 лет моложе меня, но все равно не стыдно было мне, ребята, за мысли потребные.
В те дни в Национальной галерее была открыта выставка творчества Ван Гога из коллекции его музея в Амстердаме. Но придя в галерею, мы обнаружили километровую очередь желавших туда попасть, да еще деньги нужно было платить за вход. Я готов был отказаться от мероприятия, поскольку аллергия у меня к транжирству денег на музеи и к толпам музейных зевак. Но Аркадий отправился в дирекцию музея и, помахав там своим журналистским удостоверением, добился для нас бесплатного и вне очереди входа на выставку. Любим мы, русские, халявность, при которой и уксус сладок, да и кто ее не любит! Ведь и сам великий Ван Гог жил за счет брата Тео. Наконец;то смог я увидеть воочию те картины безумца Винсента, которые до этого рассматривал на репродукциях.
Лет тридцать назад в Союзе была издана книга писем Ван Гога младшему брату, который поддерживал художника морально и материально. Я зачитывался ею и даже выписывал наиболее интересные фразы разочарованного несчастной любовью и нищенствующего Винсента. За
помнилась одна из них: «Милосердный Господь всегда посылает штаны тому, у кого нет задницы».
Всю жизнь художник был трагически одинок, и только творчество спасало его от депрессии и самоубийства. Картины последних лет выражают его мысли о неумолимо приближающейся смерти. Написав картину «Пшеничное поле со жнецом», он так ее прокомментировал: «Я вижу этого жнеца — смутную фигуру, как дьявол в жарище дня, старающуюся выполнить свою задачу — скосить серпом поле. Я рассматриваю его как образ смерти, в том плане, что ч
еловечество — это пшеничное поле, которое он убирает. Но ничего нет ужасного в этой смерти, происходит это посреди дня, когда солнце заливает все своим золотым цветом».
Однако этот смертельный оптимизм со временем уступил депрессии одинокого, никому не нужного человека. Кстати, это чувство не покидает меня большую часть жизни. Винсент смог выразить свою растерянность и обреченность в одной из последних картин, написанных незадолго до самоубийства. На ней изображено пшеничное поле, где на фоне предгрозового неба вьется стая черных ворон, а художник словно стоит на перепутье дорог и еще не знает, куда ему свернуть. Смертельное одиночество уже стало страшнее смерти, и только в ней он видит выход из безысходности опостылевшей жизни.
Созерцание этих картин бросило меня в депрессию. Надо было бежать на свежий воздух, чтобы попыхать трубкой и пообщаться с еще живыми людьми. В таком состоянии, глядя на людей вокруг, я воспринимаю их как фантомы, фигуры показываемого Богом иллюзиона, которые появляются ненадолго на экране современного им времени, а потом исчезают, уступая место новым теням, также приговоренным к исчезновению с экрана. Как Ван Гог, мы стараемся оставить грядущим смертным на память после себя что;то материальное: детей, наследство, книги или музыку. Годятся и преступления, о которых долго будут вспоминать потомки. Жажда славы — это жажда бессмертия.
Пробираясь через толпу на выход, я неоднократно слышал русскую речь, лишний раз убеждаясь, что наши русские иммигранты значительно интеллектуальнее миллионов таких же приезжих, стремящихся приспособиться к жизни в этой стране.
Подтверждением тому был наш визит в Русско;американскую коммерческую палату, устроившую несколько лет назад свое представительство недалече от Капитолийского холма. Заведовал этой фирмой бывший сотрудник Московского института США и Канады Игорь Олейник, мужик средних лет с аккуратно подстриженной седеющей бородкой a la Ришелье и приветливо;обязательной улыбкой. Его фирма консультирует и принимает участие в сделках между российскими и американскими партнерами. Даже последний, августовский, обвал рубля не смог его разорить — крепко мужик стоит.
В коридоре его офиса висела карта, на которой были приклеены бирки с информацией о количестве русских по отдельным штатам. Оказывается, в США их порядка семи миллионов. Кабинет Игоря был увешан замечательными картинами художницы Веры Араловой;Патерсон, которые Игорь коллекционировал.
Я никогда не слышал этого имени и попросил Игоря о ней рассказать. Услышал я прелюбопытную историю: в тридцатых годах московская комсомолочка Верочка Аралова вышла замуж за негра;коммуниста Патерсона, который приехал в Россию строить социализм. Вскоре у них родился сын Джеймс, прелестный купидончик с шоколадной кожей. В те годы шла съемка кинокартины «Цирк», с Любовью Орловой в главной роли, и Джеймса сняли в роли ее сына. Я смутно помню этот замечательный по советским стандартам фильм, в котором негритенок прекрасно играл свою роль в душещипательной истории о плохом отношении к неграм в США и хорошем — в советской России.
Джеймс вырос и всю жизнь прожил в Москве, родным языком для него был русский. Он работал и писал стихи, жил как все, но даже его достал развал в России. Пару лет назад он с мамой приехал в Вашингтон, где вместе с Аксеновым и Кузнецовым издает на русском языке журнал «Большой Вашингтон». Уже здесь проснулась у него любовь к английскому языку и американской литературе, теперь стихи он пишет по;английски. Картины его мамы также получили признание американской публики, и она уже успела провести несколько выставок.
На следующий вечер мы с Аркадием им позвонили и были приглашены в гости. К сожалению, я не смог туда поехать, но Аркадий был в гостеприимном доме Джеймса и его мамы Веры, всю жизнь проживших вдвоем. Угощали его домашним печеньем и кофе, вспоминали Москву, демонстрировали картины и написанные Джеймсом книги на русском и английском языках. Всего за два года жизни в этой стране Джеймс вошел в десятку лучших поэтов Америки. Россия потеряла, Америка же приобрела еще одного замечательного человека.
С новым поколением русской иммиграции мы встретились в тот же день, позвонив Стелле Золотаревой, пять лет как приехавшей сюда из Ташкента. Она была знакомой бывшей жены Аркадия, и встретились мы с ней около статистического управления при Конгрессе, где она работала программистом. Стелла пригласила нас к себе домой в приличный район Вашингтона, куда и доехали мы на метро. Метро в Вашингтоне отличается от нью;йоркского тем, что напоминает московское по чистоте и петербургское по составу пассажиров — в нем не противно ехать. Правда, респектабельные пассажиры этого маршрута северо;западного направления, вероятно, отличались от тех, кто живет в черных районах восточного Вашингтона.
Дома нас встретил муж Стеллы, Патрик. Был это мужик агромадного роста, с басовитым голосом и улыбкой, которая убиралась с его лица, только когда был он наедине. Он, как и Стелла, был программистом и тоже рожден был в глубокой провинции, но не среднеазиатской, а висконсинской. Я поразился тому, что всего за три года совместной жизни эта пара смогла так обменяться привычками и жестами, что представляла как бы единый организм. Они
 и смеялись одинаково, подхихикивая в конце каждой фразы, и книги читали те же, и курили тайком друг от друга, скрываясь от Верочки, дочери Стеллы от первого брака.
Поразило также разнообразие их интересов: на полках и полу лежали компьютерные издания, а также респектабельные газеты и журналы: «Нью;Йоркер», «Нью;Йорк Таймс» и «Вашингтон;Пост». На программе концертов Вашингтонской оперы и балета были отчеркнуты спектакли, которые они посетили, а на календаре отмечены концерты, на которые уже были куплены билеты. Верочка изучала в школе кроме французского языка еще и испанский. Несомненно, Стелла была главной динамкой их жизни, поскольку библиотека их была составлена из привезенных ею из Ташкента книг, а также из купленных здесь книг по истории еврейской культуры и философии. Патрик был воспитан в немецкой протестантской культуре, поэтому отмечали они как христианские, так и еврейские праздники. В углу рядом с еврейским подсвечником менорой стояла рождественская елка, а из динамиков лилась классическая музыка.
Стелла не была изощренной кухаркой и на ужин приготовила знакомые по России макароны по;флотски с пережаренным фаршем, но их было много. Патрик подал к столу прокисшее красное вино, которое даже мой привычный ко всяким напиткам желудок отказался воспринимать. Зато восточные сладости типа халвы и рахат;лукума были великолепны.
Гостеприимные хозяева предложили остаться на ночь, но у нас уже были куплены билеты на поезд, отходивший поздно вечером. До отъезда мы сходили с Патриком в магазин запчастей и купили необходимые болты и гайки, после чего он подрядился отвезти нас на вокзал и привести в порядок опять разболтавшийся руль.
Мы ехали по ночному Вашингтону, украшенному рождественскими огнями, и он был великолепен, даже помпезность зданий в темноте не казалась излишней и угнетающей. Патрик рассказывал о встречавшихся вдоль дороги достопримечательностях, время от времени взрываясь непонятным утробным смехом, словно внутри его клокотал какой;то смехотворный вулкан, требовавший регулярной разрядки.
На вокзале он помог нам закрепить руль и уехал, попросив позвонить с дороги. Но когда мы пришли на посадку, начальник поезда заявил, что велосипеды должны быть частично разобраны и упакованы в специальные ящики. Времени для этого уже не оставалось, и поезд ушел без нас. Следующий поезд до Саванны, что в штате Джорджия, шел через сутки. Мы еще с утра решили ехать туда, чтобы миновать снежный шторм, бушевавший на просторах Северной и Южной Каролины.
Мы хотели остаться ночевать на вокзале, но в час ночи он закрывался и открывался только в шесть. В этом плане наши вокзалы и гостеприимнее, и гуманнее. Скрепя сердце, пришлось звонить Стелле и Патрику и проситься у них на ночевку. Всегда неприятно, распрощавшись с людьми, можно сказать, навсегда и истратив их и свою благожелательность, врываться вновь в их жизнь и просить то, что они уже тебе дали, — внимания и снисхождения.
Естественно, хозяева не подали виду, что ошарашены нашим возвращением. Стелла постелила нам в гостиной и ушла к себе наверх, а у Патрика была возможность посмеяться и утешить нас, расстроенных опозданием к поезду и своей нечаянной навязчивостью.
Рано утром, пока мы спали, Верочка заварила кофе и ушла в школу, а Стелла покормила нас типично американским завтраком — кукурузными хлопьями с холодным молоком и тоже отбыла на работу. Поскольку Патрик был контрактником;надомником, он никуда не спешил, да и мы медленно собирались, чтобы ехать к открытию многочисленных музеев Вашингтона.
честно сказать, они мне уже осточертели за вчерашний день. Вероятно, достиг я к этим своим годам предела интеллектуального насыщения и не лезет в меня добавочная информация, даже анекдоты новые не запоминаю. Эмоциональному насыщению тоже существует предел, и не колочусь я сейчас, как прежде, в любовных порывах, не истекаю сладкой истомой.
На сей раз решил я навестить памятник американским солдатам, погибшим во Вьетнамской войне. Проект его был создан девушкой;вьетнамкой, тоже жертвой войны, оказавшейся в США и желавшей почтить память людей, боровшихся против агрессии коммунистов. Война эта была благородной с точки зрения борьбы демократии против мирового тоталитаризма, но глупой с точки зрения ее стратегии и тактики. Американские солдаты гибли не в защиту своей страны, а ради абстрактных идеалов, поэтому и была эта война столь непопулярна в США. Но они выполняли солдатский долг и гибли, причем на каждого погибшего американского солдата приходилось десять вьетконговцев.
Памятник выполнен в виде волнистой, отполированной до зеркального блеска гранитной стены, на которой в хронологическом порядке выбиты имена погибших солдат и офицеров, начиная с и заканчивая годом, когда было подписано позорное мирное соглашение, отдавшее Южный Вьетнам на растерзание коммунистам. За него Киссинджер получил Нобелевскую премию и проклятия людей, преданных этим хитрованом. Идя вдоль стены, я обратил внимание на то, что большинство этих погибших ребят родились позже меня, но не смогли они дожить до моего возраста. А я как бы живу за их счет.
Помню, как мы, русская интеллигенция, в те времена возмущались выступлениями американских либералов против этой войны. Мы были уверены, что во Вьетнаме происходила битва между Добром и Злом, между Демократией и Тоталитаризмом; последняя битва столетия, которая была обречена на проигрыш. Ну, а что будет в приходящем тысячелетии? Наверное, битва между Добром и Злом будет продолжаться, поскольку в этом мире без добра нет зла и без зла нет добра.
Мы посетили еще несколько музеев, а потом отправились на вокзал, чтобы заплатить по 30 долларов штрафа за опоздание, прибавленных к 74 долларам, цене билетов до Саванны. Пришлось также заплатить по 12 долларов за уп
аковку и отправку багажом велосипедов. Поезд опоздал на полтора часа, но никто из чиновников «Амтрака» не собирался платить нам за это неустойку. Сели в вагон и вырубились.
ДЖОРДЖИЯ

Ехали мы в сидячем вагоне в ту самую Джорджию, которая звучит по;английски как Грузия, но, в отличие от последней, там уже много лет как нет войны. Но в — году здесь также бушевало пламя гражданской войны между сепаратистами Юга и юнионистами Севера. Президент Линкольн освободил негров, работавших на плантациях рабовладельцев, и теперь негры расселились по всей территории США, составляя 12% населения.
Вероятно, были в поезде и спальные вагоны, да только туда нас не допускали. По сторонам прохода выстроены были ряды спаренных кресел. Лежа поперек их, не разнежишься, не расспишься, но комочком свернуться мне удалось, и я подремал пару часов. Вагон был заполнен лишь на треть, пассажиры, в основном, черного цвета: пожилые бабки и дедки, ехавшие из Нью;Йорка и Вашингтона навестить родственников в южных штатах. В отличие от наших пое
здов, публика здесь между собой не общается, не бегает на остановках за поддавоном. Распитие алкогольных напитков в вагоне запрещено, как и курение в тамбурах. Правда, в середине поезда есть вагон;ресторан, в отдельной секции которого можно курить, но только по расписанию, вывешенному на двери.
От Вашингтона до Саванны езды полсуток, по дороге мало кто входит или выходит, из;за опоздания стоянки сокращены, и проводник даже не разрешает пассажирам пройти на вокзал и позвонить оттуда родственникам. Я не в
идел ни у кого из пассажиров сотовых телефонов, столь популярных в пригородных электричках Нью;Йорка и Москвы. Пассажиры потому и едут поездом, что не могут позволить себе купить билет на самолет, да и проезд автобусом компании «Грейхаунд» дороже, чем на этом поезде.
Никто не доставал из сумок вареную курицу, крутые яйца, лучок и колбаску с сыром — традиционную еду наших путешественников. Эти ходили питаться в ресторан, либо заказ пассажиру приносили на место: ели все те же гнусные гамбургеры с жареной картошкой, запивая их ледяными лимонадами. Как только у них не происходил от такого сочетания заворот кишок? Мы же с Аркадием достали из сумки «долгоиграющий» окорок, я сходил в буфет за кипяточком, чтобы заварить гнусный растворимый кофе, и мы принялись уминать впрок эту отдающую металлическим привкусом мясистость (все, что дешево — всегда сердито). Уже через день, под жарким южным солнцем Джорджии, она должна была протухнуть (что и сделала, но это не помешало нам потреблять окорок с душком).
А поезд колотился на стыках рельсов и провозил нас мимо заваленных снегом хлопковых и табачных полей. Многие придорожные деревья переломились от тяжести внезапно выпавшего снега, и щербатые надломы стволов, словно переломанные кости, демонстрировали свою белую боль. Вот и мы, если бы ехали на велосипедах, могли попасть в этот шторм и переломиться, так и не доехав до заветной Флориды.
Перрон вокзала Саванны был пустынен и накален до марева, колыхавшегося над расплавленным асфальтом. Мы получили в багажном отделении коробки с велосипедами и сумку, доставленную предыдущим поездом, который мы пропустили. Здесь же переоделись в летнюю одежду и отправились в полицию, чтобы получить нашивки для моей куртки и расспросить о ночевке. Нашивки;то нам выдали, а вот с ночевкой здесь было туго.
чарльз ’ол, иссиня;черный начальник полиции города, предложил нам съездить в редакцию местной газеты «Саванна Морнинг Ньюс». Там нас принял ее главный редактор с неожиданно по;русски звучащей фамилией Дан Савин. Он рассказал, что город был основан в году британским генералом Оглеторпом, который прежде всего вырезал или выселил индейцев племени крик. Будучи верующим пуританином, генерал заявил, что не потерпит в новой колонии алкоголя, адвокатов и католиков. Во всех этих начинаниях он и его последователи потерпели фиаско. Вскоре поселенцы стали гнать ром из выращиваемого здесь сахарного тростника, потом появились законники, чтобы обвинять либо защищать самогонщиков. Позднее мощная волна католиков;иммигрантов из Ирландии смела ограничения, установленные англичанами;протестантами по поводу исповедания в Джорджии католицизма.
Долгое время большинство жителей города было ирландского происхождения, но даже в кошмарном сне генерал Оглеторп не мог увидеть, что рабы с плантаций переселятся в город и станут им управлять. Сейчас негритянское население города по численности превосходит белое, но в День Святого Патрика ирландцы, как и прежде, устраивают парад. Дан сказал, что по численности и красочности он даже превосходит ежегодное ирландское шествие в Нью;Йорке. А еще он похвастался самым красивым в США местным кладбищем, где похоронена Джульетта Лоу, основательница герлскаутского (типа наших бывших пионерок) движения, возникшего на волне женской эмансипации и дополнившего движение бойскаутов (пионеров) в США. Наша пионерская организация приказала (к моему сожалению) долго жить, и теперь в России возрождается бой;герлскаутское движение.
Город замечателен также тем, что генерал Шерман во время Гражданской войны полностью разорил его и преподнес в виде головешек президенту Линкольну как подарок к Рождеству года. А тот — гуманист и борец за равноправие негров — несказанно обрадовался пахшему жареной человечиной подарку.
Мы покинули редакцию, получив на память бейсбольную кепку, и отправились на центральный сквер чип;пе;веа, названный в честь индейского вождя, возжелавшего быть здесь похороненным. Между вековых дубов, увитых тропическим мхом и лианами, бродили негры;попрошайки, ничем не отличавшиеся от коллег в Нью;Йорке, только загорелее, хотя это совсем не так: я ни разу не видел загорающего негра, как Маяковский не видел «плачущего большевика».
Отправив с главпочтамта на родину открытки с видами Саванны, мы отправились на юг по обязательному для каждого города США бульвару, названному в честь негритянского мессии Мартина Лютера Кинга. Этот проповедник в ;х преобразил Америку, заявив, что негры имеют такие же права, как и белые. Улицы с его именем встречаются здесь столь же часто, как в СССР когда;то проспекты Ленина, Коммунизма и других ;
измов. Мы проезжали бульваром через негритянские районы, от нищеты которых заходилось сердце и болела душа. Люди здесь не жили, а размножались, не работали, а получали пособия на себя и детей. Провожали они нас бессмысленными взглядами, не отвечая на приветствия. Саванна была для них джунглями.
По выезде из города мы оказались на пустынном шоссе, пересекавшем болотистую низменность, продуваемую напористым юго;восточным ветром. Приходилось изо всех сил жать на педали, словно поднимаясь на крутую гору.
Вскоре догнали мы одинокого путника, ведшего за руль чрезвычайно нагруженный велосипед. Парня с мощными загорелыми бедрами и шелушащимся обветренным лицом звали Джеком, и ехал он уже две недели от штатата Виргиния до Ки;Веста. Экипирован он был лучше и разумнее нас, поскольку разместил багаж не сверху, а по бокам переднего и заднего багажников. Контейнерами служили пластиковые ящики для мусора. Джек рассказал, что ему осточертела работа программиста, вот и взял перед Рождеством отпуск, но решил ехать во Флориду не машиной, а на велосипеде. Были у него и палатка, и спальник, и даже портативный телевизор. Мы предложили ему бутерброд с еще не окончательно протухшей ветчиной, но у Джека оказался сэндвич с такой же ветчиной и в таком же состоянии. Поделились мы с ним мятными леденцами и условились встретиться в конечной точке нашего путешествия.
В ранних сумерках приехали мы в поселок Мидделтон и, помня гостеприимство пастора в Пенсильвании, заехали в баптистскую церковь на краю поселка. Там происходила спевка детского хора, но черный пастор отвлекся только на то, чтобы объяснить нам невозможность ночевки в церкви. Мне показалось, что ему было просто противно видеть в своей церкви белых. Правда, он позвонил женщине;шерифу, тоже черной, которая связалась с пастором белой методистской церкви, согласившимся дать нам приют.
Его церковь оказалась одной из немногих в этой части штата, где прихожане были белыми. Ведь и здесь черные размножаются быстрее белых. Пастор также был занят спевкой хора, но нашел время, чтобы договориться о нашей ночевке в мотеле, взяв расходы на счет церкви. Он так спешил вернуться к делам, что не успел я узнать его имени и попросить расписаться в дневнике.
Аркадий занялся приготовлением бутербродов с пожилой ветчиной, сдобряемой репчатым луком, при этом он руководствовался теорией, что лук должен убивать любую вредную бациллу. Я тому не возражал, помня лекции профессора Ленинградского университета Токина. Борис Петрович учил, что лук с чесноком излучают невидимые эманации, называемые фитонцидами, которые убивают все вредные нам бактерии. Он также учил нас, что кожа наших рук также убивает болезнетворные бактерии, и поэтому любую подозрительную пищу, прежде отправления в желудок, нужно повалять в руках. А еще профессор, будучи врагом современной генетики, уверял студентов, что хромосомы, несущие наследственную информацию организмов, являются всего лишь искусственными образованиями, возникающими при химической обработке клеточных препаратов. Теория передачи информации дезоксирибонуклеиновой кислотой, открытая Уотсоном и Криком, была для Токина чужда и не входила в его представления о биологии и наследственности. Для него академик Лысенко был гением, а монах Мендель с генетиками Вейсманом и Морганом представляли враждебную социализму идеалистическую науку. За шикарную седую гриву и вальяжные манеры мы звали Токина кокетливым жеребцом. Помер он в уверенности, что был прав, закладывая в КГБ противников идеи своего духовного вождя Лысенко. Будучи праведным коммунистом, тот верил, что наследственность людей можно изменить соответствующим воспитанием. Они нас довоспитывали.
Я каждый раз отвлекаюсь от маршрута разговора не оттого, что забываю о нем, а оттого, что пытаюсь понять, куда и зачем двигаюсь. На сей раз, оставив Аркадия в гостинице, я отправился в ближайший бар, чтобы разжиться кипятком для заварки чая или кофе. За стойкой сидело и сосало пиво человек пять, а обслуживал их мужик лет под сорок, с благородной седой гривой. что;то грустное было в атмосфере. Оказалось, что бар открыли только вчера, и после работы официантка бара с приятелем отправились продолжать веселье у друзей, но по дороге они попали в дорожную катастрофу, где и погибли. ’оронили их сегодня, и немногочисленные посетители дожимали не пролитые на поминках слезы. Грустный бармен Роджер налил мне стакан кипятку и кружку пива, чтобы выпить за упокой подружки.
Вернувшись в гостиницу, я застал Аркадия за разбором барахла, среди которого с удивлением обнаружил увесистую библию, а также еще более увесистую книгу баптистских гимнов. За все время пути он ни разу не открыл ни ту, ни другую, поскольку не читал по;английски. Вероятно, вдохновляло его само их тесное присутствие. Я еще раз убедился на его примере, что евреи лучшие христиане, чем мы, русские, православные раздолбаи. Правда, не исключаю и противоположного варианта.
Будучи евреем по отцу и русским по матери, Аркадий носил на груди распятие и весьма критически относился к евреям. Полукровки часто бывают либо отчаянными семитами, либо яростными антисемитами, им сложно держать в балансе столь противоречивую наследственность.
По дороге номер 17 почти не было движения, заброшенными и обветшавшими сиротели заправочные станции, автомастерские, ресторанчики и парикмахерские, а вдоль дороги попадались хижины, у которых копошились черные обитатели. Проложенная рядом новая 95;я дорога обескровила, лишила энергии эти места.
На холмах сверкали белизной трехэтажные дома бывших хозяев этих негров, плантаторов, сражавшихся в этих краях во времена Гражданской войны за право владения своими неграми. Вспомнился фильм «Унесенные ветром» с обаятельной Вивьен Ли и обворожительным Кларком Гейблом в главных ролях. Жили они в подобном, построенном в неоколониальном стиле доме, на плантации с романтическим названием «Тара». Ветер войны снес их надежды и смял любовь, им на смену пришли новые люди и времена, обнищали рабовладельцы, но и рабы не сделались счастливыми. Больше столетия прошло, а они никак не могут привыкнуть жить сами по себе, без хозяев. Правда, по нынешним временам роль хозяина выполняет для них государство, дающее бывшим рабам бесплатные пищу и жилье.
Переехав реку Сатилла со множеством цапель, кормившихся на ее заросших манграми берегах, мы оказались в поселке Вудбайн еще засветло, и Аркадий предложил проехать дальше, до Кингсленда. Однако для меня было важнее найти ночевку, и отнюдь не спешил я в заветную Флориду, здесь тоже было тепло.
Я зашел в мэрию поселка, где секретарша;пампушечка Сэнди заканчивала дела перед закрытием. Она позвонила местному шерифу, Эрни Гамильтону. Минут через пять подъехал на полицейской машине черный парень лет тридцати и прямо;таки зашелся от восхищения моей курткой с полицейскими нашивками, а я всегда ее надеваю, готовясь к разговору с полицией. Эрни позвонил мэру поселка Барфорду Кларку и получил от того разрешение обустроить русских путников.
Он сопроводил нас в мотель под названием «Звездная пыль» (Stardust), в номере которого мы оставили велосипеды, после чего он на своей машине отвез нас в ресторан и предложил заказывать все, что пожелаем, сам же уехал по службе. Ну! Та;а;а;ко;о;го гостеприимства мы еще не встречали! Заказали две порции жареной курицы и по кексу с кофе, который наливали нам в неограниченном количестве. Вот уж повальяжничали, попировали в ожидании, когда Эрни расплатится и отвезет нас в гостиницу.
Заплатив за наш постой, Эрни поехал усмирять драку черных подростков, а я остался поговорить с хозяином мотеля. Как я и предполагал, фамилия его была Пател, и был он иммигрантом из Бомбея. В предыдущей поездке по США я неоднократно останавливался в маленьких гостиницах, и часто оказывалось, что хозяева их были индийцами с фамилией Пател. Вероятно, это кастовый бизнес. Точно так же многие индийцы Нью;Йорка владеют газетными киосками, а корейцы специализируются по овощным лавкам.
Я попросил Патела расписаться в моем дневнике по;английски или на каком;нибудь хинди;урду, но тот писать не умел. На помощь он позвал в очередной раз беременную жену, с выводком цыганистых детей, цеплявшихся за ее подол. Нельзя сказать, что и она была скора в письме, что меня удивило. Как же они умудряются содержать гостиницу? Из двадцати номеров гостиницы заняты были только три, так что бизнес Патела нельзя было назвать процветающим.
В ванной мы устроили генеральную постирушку и развесили одежонку сушиться возле обогревателя. По телевизору показывали бомбардировку американцами Ирака и выступление Ельцина с осуждением оной. А я подумал: скучна была бы политическая жизнь без придурочного Саддама ’усейна, и нельзя его добивать, поскольку реальную угрозу Америке сейчас представляет не Ирак, а Иран. Вероятно, в наступающем веке мусульмане устроят мощную разборку с нашим иудо;христианским миром, но я надеюсь к тому времени почивать в других мирах.
На следующее утро, крутя педали по направлению к Флориде, я обратил внимание, что на Аркадии нет стетсоновской шляпы, которую он у меня позаимствовал на время поездки. Он сообщил, что уже говорил мне: она забыта в поезде. Я таки взорвался, и не из;за того, что шляпа была дорогой и подарочной, а оттого, что только сейчас узнал о ее пропаже. Мой партнер умудряется говорить что;то, чего я не слышу, и не слышит того, что я ему говорю. По каждому поводу у каждого из нас есть собственное мнение, сцепляемся мы по мелочам, но клочья летят во все стороны.
Оно и неудивительно, у каждого за плечами жизнь и установившиеся привычки. У меня — опыт жизни в США, а у него — в современной России, где каждый день — не жизнь, а выживание. Особенно бесит меня его привычка рассовывать по карманам «бесплатные» сахар и сливки, когда оказываемся мы в закусочных. В гостиницах он сметает с полок неиспользованные мыло и шампунь, а также набивает сумку бесплатными проспектами и картами. Летя самолетом компании «Финэйр», он присвоил фирменную подушечку, в наволочке которой мы теперь храним ключи и запчасти велосипедов. Этаким пылесосом продвигается он по жизни, всасывая все, что плохо лежит. И не вина это его, а беда — выжить в Совке можно, если сам совок.
Я, к примеру, неоднократно пытался вернуться в Россию и устроить там жизнь, но выдерживал максимум полтора;два месяца, — жить там дорого и опасно. Даже такой приспособленный плакальщик по России, как Евгений Евтушенко, предпочитает профессорство в заштатном колледже Квинса в Нью;Йорке поэтической жизни в Москве. Вероятно, понимает, что его поколение ушло или уходит, и наступило время развязных приспособленцев типа сына юриста Жириновского, мужа Пугачевой Филиппа Киркорова или Марьи Распутиной. Наступило время оголтелого распутства. И вот появился долгожданный суррогат генерала Пиночета, офицер КГБ Владимир Путин. Народ почти единогласно за него проголосовал в надежде, что будет он нашим долгожданным князем Владимиром;Красное Солнышко. Он нам порядок наведет!!!



ИСТОчНИК МОЛОДОСТИ

Река под названием Сан;Мари (Святая Мария) отделяет Джорджию от Флориды, и неудивительно, что у нее такое католическое название. Многие годы Флорида была испанским владением, но окрепшие после войны с Великобританией США не могли остановиться в своем желании расширить территорию. Герой битвы с англичанами за Новый Орлеан, генерал Эндрю Джексон, перешел здесь границу, преследуя индейцев племени семинола до тех пор, пока не захватил испанские города Сан;Августин и Пенсакола. Уже задним числом правительство США оформило в году этот захват как покупку Флориды у Испании.
Мы миновали ничем не интересный, кроме замечательной футбольной команды, город Джексонвиль, который назван в честь генерала;авантюриста. К вечеру мы были в стариннейшем городе США, Сан;Августине, основанном испанскими конкистадорами в году. Отсюда же начиналась проложенная когда;то испанцами тропа через континент, которая заканчивалась в Сан;Диего, на юге Калифорнии. Мореплаватель Понс Де Лион уверял, что именно здесь нашел он источник вечной молодости, но сам;то умер в положенное его возрасту время.
Мы ехали по улицам прямо;таки в ошалении, настолько красота этого старинного городка нас очаровала. Он сохранил облик испанского города XVIII века, с древней крепостью, католическим собором, узкими улочками и мавританского стиля домами. Здесь никто не спешил, и на улицах царила вечная сиеста. В этом городе хотелось остаться жить навечно. Ну, а пока нужно было найти ночное пристанище.
Полицейский детектив Барри Фокс порекомендовал нам отправиться в ночлежку на улице Вашингтона. По дороге мы не могли не залюбоваться зданием муниципалитета, передний и внутренний садики которого были оплетены рождественскими гирляндами. Во внутреннем дворике через ручеек был перекинут деревянный мостик, на котором три одетые в старинные костюмы женщины распевали хоралы. Вокруг царила праздничная благость, хотелось любить и быть любимым.
При входе в ночлежку нас встретил Ричард Кларк, совмещавший в Доме Святого Франциска роль управляющего и ночного сторожа, или, как он себя называл, ночного менеджера. Зарабатывал он долларов в неделю, на всем готовом, и любил свою работу, хотя и приходилось иногда стращать беспокойных постояльцев и разгонять местную шпану. Не спрашивая документов, он согласился нас покормить и устроить на ночь. Вместе с нами на веранде ожидало ужина несколько мужиков от 30 до 70 лет.
Самый молодой назвал себя Джеймсом Витли, и приехал он сюда всего за несколько часов до нас. Из штата Северная Каролина добрался он автостопом, а здесь купил велосипед, чтобы ездить на работу. В пятнадцати километрах от города строился отель, и Джеймс успел оформиться на стройку разнорабочим. Там за неквалифицированную работу платили минимальные 5,15 долларов в час, а если бы у него были водительские права, то зарплата была бы 5, Вероятно, у Джеймса не было ни образования, ни профессии, а когда я попросил написать о себе в дневнике, он с трудом справился с написанием слова автостопщик (hitch;hiker). Парень он оказался приятный и добродушный и вскоре отправился на кухню помогать Ричарду собрать к ужину. Мы же взялись накрывать стол для четырнадцати постояльцев ночлежки.
На кухне готовил рисовую кашу с тушенкой директор ночлежки, высокий добродушный негр Арчи Вильямс. Каша была предназначена на следующий день для раздачи бездомным. Арчи рассказал, что ночлежка не финансируется государством, не принадлежит она и церкви, а содержится за счет пожертвований местных бизнесменов. Было удивительно приятно беседовать с этим человеком, его улыбка радовала и успокаивала. Арчи не был священником и служил людям не по обязанности, а по своей сущности. В мой дневник он записал: «Моим русским друзьям. Желаю всего наилучшего и прекраснейшего Рождества. Желаю также в путешествии через Америку встретить наилуч
ших людей земли. С любовью — Арчи, исполнительный директор Дома Святого Франциска».
Перед ужином никто не заставил постояльцев слушать проповедь, и они себе накладывали в тарелку столько, сколько хотелось. Приготовленная Ричардом картофельная похлебка с колбасой оказалась съедобной, но определенно не была кулинарным шедевром. Вкусовой компенсацией была возможность от пуза есть остатки огромного торта, пожертвованные соседним рестораном, и запивать их неограниченным литражом молока. Нам не приказали, как в других ночлежках, оставаться на месте до отбоя, и мы отправились гулять по вечернему городу. Прежде всего хотелось посмотреть самый старинный в США испанский форт Святого Марка, заложенный еще в году.
 Мощные его стены построены из песчаника; здесь испанцы спасались от пиратов Фрэнсиса Дрейка и Джона Дэвиса, которые все;таки хорошо пограбили город Сан;Августин.
Недалече от форта, во дворе ресторана, обнаружили мы самый большой дом, когда;либо построенный внутри ствола секвойи. В возрасте лет это дерево срубили в Калифорнии и устроили там жилье из четырех комнат и ку
хни. Думаю, что Диоген с удовольствием бы поменял свою бочку на этот деревянный комфорт. С года у дома сменилось много владельцев, пока не привезли его сюда и не устроили музей. Рассохшийся ствол стянут мощными обручами и местами заделан цементом, однако еще не одно поколение будет восхищаться размерами ствола и мастерством строителей дома;дупла.
Спали мы на полу, но с настоящими матрасами, простынями и одеялами. Комфорт был несколько подпорчен заросшим недельной щетиной мужиком, который не мылся еще дольше, чем не брился. Запах от него шел настолько тяжелый, что я вынужден был посоветовать ему принять душ, но тот предпочел меня не услышать. Возможно, он был глухонемой, поскольку за все время не услышал я от него ни слова.
Утром управляющий надарил нам мыла, лосьонов, зубной пасты и щеток. Я свою долю отдал Аркадию, и он все это смел в загашник. Накормив нас пышками с кофе и молоком, Ричард настоял, чтобы мы взяли с собой три торта и пышки.
Постепенно я втягиваюсь в ритм дороги и теперь чаще бываю ведущим, а не ведомым. Правда, у Аркадия велосипед барахлит, и ему приходится подкручивать по дороге гайки. Проезжая поселок ’амок, я обратил внимание на почтовый ящик, украшенный скульптурой рыбы, вырезанной из корня дерева. Я давно собираю коллекцию фотографий наиболее замечательных почтовых ящиков и не мог пропустить такую редкость. Во время фотосъемки из дома вышел хо
зяин ящика, я приветственно ему помахал, а он пригласил меня зайти в дом.
Пол Бэликер оказался профессиональным скульптором, работавшим в дереве и гипсе. Он нигде не учился этому искусству, а действовал интуитивно. Студия была заставлена скульптурами рыб, зверей и птиц, выполненными из дерева и полистирола. Здесь же стоял макет скульптурной композиции, навеянной рассказом Эрнеста ’емингуэя «Старик и море». Она изображала огромного марлина, выпрыгивающего из океана, и маленькую лодчонку со стариком, из последних сил удерживающим рыбу на крючке. Эта композиция должна была быть установлена в центре парка, и Пол искал для этого спонсоров. Мы с Аркадием прямо;таки ошалели от разнообразия талантливейших скульптур, а еще и от прелестнейшей подружки Пола Синтии.
Пол поджидал приезда знакомого пенсионера, чтобы отправиться с ним на рыбалку. Когда тот появился, я не мог поверить, что этот молодой, жилистый мужик уже на пенсии. Действительно, Майку было всего 53 года, но проработав 30 лет в ресторанном бизнесе и накопив достаточно денег, он решил отойти от дел и передать их сыну. Сам же посвятил остаток жизни гольфу и рыбалке. Я спросил, неужто такая жизнь ему не осточертела, но Майкл уверил, что жизнь его не скучна. А я бы на его месте застрелился от скуки. Правда, жизнь за счет пенсионного фонда мне не грозит, поскольку ни в России, ни в США я не умудрился набрать необходимого рабочего стажа.
На прощание Пол дал нам телефон своего приятеля;скульптора, жившего южнее, в городишке Коко, и координаты магазина русских продуктов в городке Флаглер;Бич, всего в десятке миль южнее его дома, как раз по нашей дороге.
Уже через час мы были в гостях у Владимира и Людмилы Слободкиных, всего пять лет как приехавших сюда из ’арькова. Несмотря на чрезвычайную занятость, Людмила покормила нас традиционным русским салатом оливье и нарезала кучу колбасы с бастурмой. Володя рассказал, что в ’арькове у него был свой строительный бизнес, в котором были заняты несколько сот рабочих. Я спросил, не мелко ли ему после этого продавать колбасу и селедку, но он постарался уверить, что работы всякие нужны. Сумлеваюсь, что он счастлив на этой работе, но сыт по крайней мере. Мы попрощались с гостеприимными хозяевами и покрутили педалями до Дайтона;Бич.
По дороге Аркадий спросил, как я отношусь к идее заезда в Орландо, где находится знаменитый детский аттракцион Дисней Ворлд и другие туристские замечательности. Я сказал, что чувствую полнейшее отвращение к этой идее и не имею никакого желания околачиваться в потных толпах туристов. Диснеевский суррогат американской культуры всегда вызывал у меня отвращение.
через час дороги Аркадий переспросил, что бы я хотел посетить, когда мы приедем в Орландо. После этого мне стало ясно, что мы не слышим друг друга и не сможем дольше находиться вместе. Я предложил ему разделить вещи и ехать дальше на юг по отдельности. Мы принялись сортировать барахло, причем я решил выбросить ненужные здесь шерстяные свитер и шарф, но Аркадий попросил отдать их ему.
Я хотел сразу же и разъехаться, но стало смеркаться, и надо было искать ночлег. У Аркадия не было собственного опыта поиска пристанища, и я, скрипя сердцем, решил переночевать еще одну ночь под одной крышей с ним. В полиции Дайтона;Бич я нашел адрес ночлежки Армии Спасения, и переехав через мост, мы вскоре оказались в толпе бездомных, ожидавших открытия ворот, чтобы поужинать и переночевать.
Предстояло ждать еще час, и, чтобы не терять времени, я отправился в соседний мотоциклетный магазин заменить болт с сорванной резьбой. Только сейчас, когда мы обменялись велосипедами, я понял, почему Аркадий последние дни отставал от меня, крутя педали велосипеда с гордым именем «Рэйли». Оказывается, болт не держал ось в фиксированном положении, и колесо терлось о раму, тормозя велосипед. Возможно, Аркадию это было в удовольствие, а меня этот болт достал на первых же милях.
Кент Мун, хозяин мастерской под названием «черное Золото» (Black Gold), распоряжался работой пары здоровенных парней, затянутых в черную кожу с эмблемой фирмы «’арлей;Давидсон», столь популярной теперь в России. Разъезжающие на этих мотоциклах мужики и барышни причисляют себя к избранной касте и создали отдельную мотоциклетную культуру со своими атрибутами и фетишами. Любят они украшаться татуировками и считают себя ковбоями дорог. Раз в году они съезжаются в городишко Старгис, в Южной Дакоте. В этой Мекке мотоциклистов ежегодно в августе собирается более членов клуба «’елл анжелс» (ангелов пекла) — зрелище впечатляющее. Я как;то побывал в том местечке и пообщался с публикой; вид у них устрашающий, но люди милейшие. По крайней мере, раз в году они позволяют себе быть свободными.
В мастерской татуированные работяги быстро подобрали подходящий болт, закрепили ось и отбалансировали колесо, не взяв за работу денег. Кент пригласил зайти к ним после работы и распить бутылку водки. Я бы и рад, но нужно было возвращаться в ночлежку.
Около входа уже накопилось примерно сорок мужчин и женщин, причем белых было большинство, а черные держались отдельной группкой. Перед нами стоял прилично одетый парень лет 25, который читал книжку о трагически закончившейся антарктической экспедиции Роберта Скотта. Довольно редко встречается бездомный с книжкой в руках, поэтому я и решил с ним познакомиться. Тони уже год как приехал сюда из штата Висконсин, поскольку ненавидел холодные и темные зимы того северного штата. Он закончил колледж, специализируясь по теоретической физике, но не смог освоить ни программирования, ни другой какой;либо хлебной специальности. Здесь он подрабатывал разнорабочим на стройках, но когда я спросил его о ближайших планах, Тони ответил, что планов у него нет, и единственное, на что он надеется, так это на удачу. Я пытался заглянуть ему в глаза, но там не было мысли, а только застывшее зеленое безумие потерявшего себя в мире человека.
Стоимость ночевки с двумя кормежками оказалась здесь 8 долларов, но у Тони был чек на эту сумму, выданный пастором ближайшей церкви. Раз в месяц можно было за ночевку не платить, поэтому мы рассчитывали, что с нас денег брать не будут. Так в конце концов и вышло.
Вначале запустили постоянных жителей ночлежки, а нам разрешили войти через час, когда ужин был закончен. Правда, нам оставили две порции фасолевой похлебки с двумя кусками хлеба и котлетой. Забрав пластиковые подносы с ужином, мы отправились питаться на задний двор, где были прикованы цепями наши велики. Но уже минут через 15 подошел парень с биркой Армии Спасения на груди и приказал нам вернуться в помещение. Удивившись категоричности его тона, я спросил, чем вызвано требование. Оказалось, что вторая половина здания предназначена для проживания и реабилитации бывших наркоманов. По решению суда они должны здесь жить, проходить трудовую терапию и слушать лекции о вреде наркотиков. С родственниками и друзьями они могут общаться только по телефону. Во время перекуров они могут выходить на улицу, но никто из посторонних не имеет права к ним подходить из;за боязни, что им могут передать наркотики. Мы с Аркадием были потенциальными нарушителями этой моральной перестройки.
Вернувшись на веранду, я закурил трубку, Аркадий же достал из загашника свою индийскую сигаретку с марихуаной и сладко ею затянулся. Мы были на веранде вдвоем, остальные обитатели готовились к ночлегу. Имея в виду только что произошедший разговор, я попросил Аркадия не курить здесь марихуану, поскольку это грозило нам большими неприятностями. В этой стране стучат друг на друга еще чаще, чем в России. Он решил мою просьбу проигнор
ировать и продолжал пыхать сигареткой. Выпущенные на перекур постояльцы ночлежки вышли на веранду и, втянув знакомый запах травки, весело загалдели и попросили затянуться. Я вырвал у Аркадия сигарету и забросил в бурьян. Теперь я определенно знал, что никуда я с ним дальше не поеду.
В той половине, где находились мы, дисциплина была армейской. Сидевшая в будке у входа мастодонтоподобная негритянка раз в час разрешала курильщикам выходить на веранду, а через 15 минут приказывала возвращаться в помещение. Отказывавшиеся слушаться ее могли быть изгнаны из ночлежки без права на дальнейшее там проживание. Я попытался наладить с ней хотя бы минимальный контакт и попросил расписаться в моем дневнике. Мастодонтша категорически отказалась написать даже рождественское пожелание, сославшись на то, что по инструкции она не имеет права ничего писать или подписывать. Поражало также, как беспрекословно постояльцы слушались приказов этой дебилки: ни разу, сидя на веранде и пыхая трубкой, не слышал я от них жалоб на то, что лишили их свободы выбора.
Среди постояльцев были три женщины, одна из которых была явно «немножечко беременной». Она сидела рядом с виновником оплодотворения и рассказывала товарке, что семья выгнала ее из дому, а дети живут под опекой ее родителей. Она регулярно беременеет и производит детей от разных мужиков. Будучи праведной католичкой, она не может пользоваться противозачаточными средствами или делать аборты. Мужеподобная ее подружка была явной лесбиянкой и пыталась отговорить ее от общения с мужиками. Пристроившись с другой стороны, она поглаживала бедро и спину товарки, а также задницу ее любовника, вероятно, рассчитывая переспать с обоими.
Наблюдая эту сценку, я вспомнил свое недавнее пребывание в Питере и общение с около;театральными женщинами. У двух из них мужья давно уехали в США, а женщины продолжали ходить на премьеры театра. Большинство актеров там были гомосексуалистами, и неинтересно им было спать с женщинами. Тем же ничего не оставалось, как переквалифицироваться в лесбиянок и наслаждаться друг дружкой.
Они мне рассказали, что за последние годы лесбийская любовь сделалась не прихотью, а необходимостью, поскольку русским мужикам не до баб и секса — им выживать нужно. К тому же продаваемые в киосках алкогольные напитки словно специально задуманы для того, чтобы снижать сексуальную потенцию народа. Мужиков уже не тянет на баб, и тем приходится обходиться собственными силами.
На ночь нас устроили на полу, выдав по пластиковому матрацу и простыне; ни подушек, ни одеял нам не было положено. Я устроился у стены при входе в сортир и забылся беспокойным сном под шум спускаемой воды. Снились мне крикливые чайки над волнами и бурливый океан, солнце закатывалось в него багровым, распухшим шаром.



МЕЛХБУРН

Разбудили меня мужики, вставшие в пять часов и собиравшиеся на работу. Я успел побриться и принять душ до общего подъема. Завтрак нам выдали неожиданно роскошный: яич;ницу, два сорта каши, три жареные сосиски, хле
б с маслом и джемом, а также неограниченное количество кофе. Правда, с завтраком и сборами нужно было поспешать, поскольку в постояльцы должны были покинуть помещение.
Большинство их никуда не спешило, на улице моросил дождь, поэтому устроились они на веранде и в ожидании погоды делились опытом своей бродяжнической жизни. Разговоры их напомнили мне баланду русских мужиков. Пожилой негр рассказывал о лучших ночлежках США, в которых ему пришлось побывать, а высокий, тощий парень с бородкой поучал другого, как устраиваться на халявную работу. Еще лучше — во время работы сломать руку или ногу, чтобы получить страховку и несколько месяцев ничего не делать, находясь в гипсе. Я молча попыхивал трубкой и всасывал опыт — авось, пригодится.
Аркадий отправился в дорогу еще до окончания дождя, и мы пожелали друг другу достижения своих целей. Я дождался солнышка и неспешно покатил по дороге номер 1, шедшей через всю Флориду и заканчивавшейся в Ки;Вест.
Было воскресенье, а в этот день была у меня привычка останавливаться на отдых в любой попавшейся по дороге церкви и присоединяться к молящейся пастве. В поселке Мимс зашел я в церковь, в которой служба уже заканчивалась. Я успел принять причастие от пастора Грифина и попросил его рассказать о своей церкви. Церковь эта не принадлежит ни к какому из официальных христианских направлений: ни к протестантскому, ни к православному, ни к католическому. Прихожане приходят сюда помолиться и покаяться, принять причастие и пообщаться друг с другом.
Кстати, один из них ехал на своем грузовичке в Титусвиль, куда вела моя дорога, и с удовольствием взялся меня туда подбросить. Водителя звали Вальтером, и был он уже давно на пенсии. Вальтер участвовал во Второй мировой войне, а потом всю жизнь работал механиком. Выйдя на пенсию, он закончил теологическую семинарию и, получив священнический сан, стал разъезжим проповедником, уча Закону Божьему заключенных в тюрьмах и давая причастие осужденным на казнь. Он сказал, что именно такие люди нуждаются в Слове Божьем — те, у кого нет земного будущего, а только Царство Божье. Сухощавый и крепкий как орешек Вальтер светился энтузиазмом и был счастлив, что судьба дала ему возможность помогать несчастным людям.
Попрощавшись с Вальтером, я отправился дальше на юг все той же первой дорогой, шедшей параллельно хайвэю По дороге мне сказали, что лишь в Мельбурне есть ночлежка при Армии Спасения. Я уже как черт ладана боялся этой Армии, но другого варианта не было, и нужно было поспешать с ночлегом.
На бензозаправке я увидел припаркованный к обочине грузовичок с просторным кузовом. В кабине его сидели два парня и что;то с опаской курили. Я представился и спросил, не могли бы они подбросить меня до Мельбурна. Сидевшему рядом с водителем тощему парню было года 32, и вид был у него какой;то беспокойный, испуганный. Он спросил, не переодетый ли я полицейский детектив, но многочисленные полицейские нашивки моей куртки говорили сами за себя — так полицейские не маскируются.
Пока водитель возился с мотором, парень достал свою визитку, где было написано его имя: чет Моранец. Он с гордостью рассказал, что владеет несколькими строительными компаниями как во Флориде, так и в штате Теннесси, а приехал он в Кока, чтобы купить наркоту. Я спросил, какую наркоту он употребляет, и он поведал залипуху о жидкой марихуане, о которой я никогда не слышал. Вероятно, курил он самый страшный наркотик под названием крэк.
Вместе с шофером он набил сосуд, похожий на трубку, кристаллическим порошком и поджег содержимое портативным сварочным аппаратом для ювелирных работ. Я поинтересовался, не опасается ли он быть арестованным за употребление наркотика. чет как;то неожиданно вздернулся, на глазах появились слезы, и он сказал звенящим голосом, что ему наплевать на полицию. Недавно ему поставили диагноз — рак мозга, лечить его уже бесполезно, и жить ему осталось всего несколько месяцев.
Я принялся его уверять, что не все еще потеряно, что продолжительная двухмесячная голодовка может избавить его даже от этой страшной опухоли. Он согласно кивал и обещал поговорить об этом варианте с лечащим врачом, но было видно, что наркотик уже начал действовать. чет находился сейчас где;то в незнакомом мне мире, между жизнью и смертью. Ему было хорошо, и в таком состоянии он приготовился войти в жизнь после смерти, если таковая существует (на что я надеюсь). Жалко было здорового водителя, который пристрастился к курению крэка и после смерти хозяина будет вынужден закладывать свою жизнь, чтобы купить наркотик.
Парни довезли меня до Мельбурна, где я принялся искать ночлежку. Оказалась она в черном районе, но не предназначалась для бездомных. Проезжавший мимо шериф объяснил, что все комнаты заняты женщинами, скрывающимися здесь от мужей;тиранов. Под охраной полиции Армия Спасения обеспечивает их пристанищем и пищей до тех пор, пока они разведутся и найдут постоянное жилье. У меня не было мужа;мучителя и, следовательно, места мне здесь никто не даст. Надо было ехать в полицию за помощью.
В центре города я остановился возле огороженной сеткой площадки, где продавали рождественские елки. Рядом стоял вместительный трейлер с номерным знаком штата Мэн. Я познакомился с водителем, его женой и сыном, которые вот уж две недели торговали привезенными из Мэна елками. Никогда я не слышал, чтобы елки во Флориду завозили со столь далекого расстояния. Я предложил им остаться на площадке на ночь в качестве бесплатного охранника, но они почему;то не восприняли серьезно столь выгодное предложение.
Просторный вестибюль полиции еще был открыт для посетителей, и я прежде всего напился холодной воды из фонтанчика, а потом отправился в сортир помыться и переодеться в свою знаменитую куртку. На стене вестибюля под стеклом была выставлена коллекция полицейских нашивок, раз в десять богаче, чем моя курточная. В это время ко входу подъехал полицейский. Я показал ему дневник путешествий и попросил, чтобы его начальник там расписался.
Минут через 15 на улицу вышел лысоватый сержант полиции с лихими черными усами героя;любовника и глазами слегка навыкате и воззрился на мою куртку. Он представился Винсентом Буонокоре и сказал, что с восхищением просмотрел мой журнал путешествий и посчитал, что такому, как я, пилигриму не пристало ночевать на улице. Винсент договорился с начальством об устройстве меня в гостинице «Бест Вестерн». Велосипед загрузили в багажник полицейской машины, и мы с мигалками и сиреной помчались по вечернему Мельбурну. чего только не хватало для полного кайфа, так это возможности затянуться трубочкой.
«Бест Вестерн» оказался самым шикарным из мотелей, в которых я когда;либо ночевал. Полицейский расписался в каких;то бумагах и попрощался, а мне выдали пластиковую карточку;ключ и сказали, что могу оставаться в номере до следующего полудня. Зайдя в номер, я нашел там, кроме стандартной роскоши постели и телевизора, кофеварку с запасом кофе. Поставив кофе завариваться, взялся я в ванной за постирушку, потом принял душ и включил телевизор. Горечь крепкого кофе всегда меня успокаивала и погружала в сон, перед слипающимися глазами плыли на экране картинки. Я успел переключить телевизор на режим самовыключения и отдался в объятия Морфея.
В девять часов утра я спустился в вестибюль и нашел по справочнику телефон местной газеты Florida Today («Флорида сегодня»). Мне хотелось через газету выразить благодарность полиции города и еще раз пообщаться с сержантом Винсентом Буонокоре. Эд Гарланд, редактор газеты, пообещал приехать в гостиницу с фотографом и попросил меня пригласить сюда же представителей полицейского управления. При нашем разговоре присутствовал управляющий гостиницы Лео Гилеспи, который сказал, что я могу остаться здесь еще на один день, а счет будет оплачен дирекцией. За их же счет я могу пообедать в баре при гостинице.
через час приехали журналисты и пятеро полицейских во главе с лейтенантом Молоне и сержантом Винсентом. Я уже рассказал полицейским о намерении объехать на верблюде Австралию и посетить тамошний Мельбурн. Вот и привезли они свои нашивки для меня и коллег;полицейских в австралийском Мельбурне.
Журналист Эд расспрашивал сержанта Винсента, как тому пришла идея устроить в гостиницу русского путешественника, а тот сказал, что люди должны вспомнить о тех, кому негде притулиться
, особенно перед рождеством.
Мы вышли с Винсентом на лужайку перед мотелем и были запечатлены чернокожим фотокорреспондентом Крэгом Бэйли. На следующий день в газете опубликована была статья «Полиция Мельбурна приютила русского велосипедиста». Она хорошо вписалась в предрождественскую тему.
Гостиница находилась в двух милях от океана. Нужно было проехать мостом через Индейскую реку, чтобы попасть на пляжную косу, по которой бил прибой Атлантики. Севернее видны были пусковые сооружения космического центра на мысе Канаверал. Я впервые за поездку оказался на пляже. Не терпелось погрузиться в волны, несущие привет от старушки;Европы этому континенту. Они накатывались, бурля пенистыми гребнями, на пустынный пляж
, по которому бегали шустрые пташки;зуйки, чудом успевавшие увернуться от волны. Океан вначале не хотел впускать меня в себя и отбрасывал на берег. Приходилось подныривать под накат и следить, чтобы очередная волна не закрутила в водовороте и не выбросила на песок. Когда волна поднимала меня на гребень, становилось жутко приятно оказаться в ее объятии. Но надо было умудриться не быть ею опрокинутым и заверченным: каждая следующая волна была со своим характером и требовала к себе уважения.
Каждый раз, оказавшись в океане, я кожей и конечностями вспоминаю бесчисленных своих предков, выросших в нем и покинувших зачем;то благодать его ради неуютной суши. Когда буду помирать, что маловероятно, попрошу друзей аккуратно меня сжечь и распылить пепел над океаном, чтобы так вернуться в вечную купель.



СОКРОВИЩА

Утром слесарь;водопроводчик мотеля помог мне подкрутить болты велосипеда, и я отправился на юг по шедшей вдоль пляжей дороге 1А1. Ее левая сторона была застроена только двух; и трехэтажными домами; выше постановлением местных властей строить было запрещено, чтобы не закрывать вид на океан. Мне интересно было узнать, чем дышат обитатели этих домов, и вскоре такая возможность представилась. Я остановился сфотографировать почтовый ящик, сделанный в виде Деда Мороза. Узрев меня напротив своего дома, из гаража появился сам хозяин. Он сказал, что только что прочел в газете «Флорида тудэй» статью о моем путешествии и хотел бы выпить со мной по чашке кофе. Его предложение отнюдь не противоречило моим планам, и, оставив велосипед на лужайке, я прошел за хозяином на веранду, с которой открывался вид на безбрежье океана.
Эдвард Кэйс представил мне свою жену Линду, худощавую хромоножку с милой улыбкой. Уголки ее ярко накрашенных губ подковками окаймляли морщины. Она принялась готовить нам бутерброды и традиционный американский кофе без вкуса и запаха, а пока налила мне стакан кока;колы со льдом.
Я попросил Эда рассказать, когда и как он оказался в этих краях. Родился и всю жизнь прожил он на Лонг;Айленде, длиннющем полуострове, тянущемся к востоку от Нью;Йорка. Работал ремонтником вагонов на железной дороге и после 30 лет беспорочной службы в 50 лет вышел на пенсию. Вот уж шесть лет, как они переехали в этот дом, и не собираются менять его на что;то лучшее — здесь нашли они свой рай.
Линда сказала, что занимается торговлей недвижимостью, но насколько я понял, единственной ее сделкой была продажа собственного дома на Лонг;Айленде. Песчаный пляж перед их домом был излюбленным местом кладки яиц морскими черепахами. человеческие обитатели побережья с энтузиазмом помогали службе парков сохранять пляж в первозданности. Существенно, что океанские пляжи здесь находятся под государственной юрисдикцией и не могут быть откуплены в частную собственность. А еще они гордились тем, что в здешних прибрежных водах лежат сокровища шестнадцати испанских галеонов, потерпевших крушение в XVII—XVIII веках. Знаменитый открыв
атель этих сокровищ создал в этих местах музей и прославил их, но всего пару дней назад помер, дожив до 86 лет. Жаль только, что имя его я забыл.
Линда завернула мне в дорогу бутерброды и даже дала термос с кофе, а Эд вернулся к прерванной работе по починке кондиционера. Он пожаловался, что соленый океанский воздух быстро превращает здесь металл в хлам, так что даже гвозди приходится использовать нержавеющие. Да я и сам обратил внимание, что руль велосипеда необычайно быстро покрылся здесь коррозией.
Вскоре я уже проезжал мимо атомной электростанции, вспоминая давний скандал по поводу какой;то аварии на одном из ее блоков, произошедшей задолго до чернобыля и заставившей американцев ужесточить правила безопасности на атомных электростанциях. Южнее открывались пляжи Веро;Бич, где я надеялся найти пристанище.
В полицейском управлении капитан сказал, что здесь существует только одна ночлежка на окраине города, и дал мне ее адрес, однако лишней нашивки у него не было. Затем я решил заехать в мэрию города, чтобы поставить в дневнике штамп и расспросить о местных достопримечательностях.
Поговорив с секретаршей, я вышел на улицу и столкнулся с двумя полицейскими, заявившими, что я уж слишком долго болтаюсь по улицам города и пора мне отсюда убираться. Они потребовали от меня документы, после чего по компьютеру проверили, не совершил ли я каких;либо преступлений. Наиболее агрессивный из них, лощеный усач, предупредил, что если в ближайшие пять минут я отсюда не свалю, то они посадят меня в тюрьму. Идея мне понравилась, и я высказал желание в их тюрьме переночевать. Теперь уже полицейским такая перспектива показалась абсурдной, и они заявили, что их тюрьма не гостиница, сажать меня туда не будут, а при сопротивлении отвезут в тюрьму графства, которая явно в стороне от моего маршрута. Ясно было, что контакта с местной полицией не получилось, и нужно скоренько отсюда валить.
через пару миль я подъехал к ночлежке, где оказалось всего 14 обитателей. Син Флин, ее супервайзер, извинился, что все места заняты и единственное, что он может, это покормить меня ужином. Я присоединился к очереди постояльцев, получил порцию рисовой каши с мясом, кофе и возможность брать со стола пирожных столько, сколько захочешь. Такая роскошь здесь была не каждый день, а только перед Рождеством, но меня это вполне устраивало.
Уже темнело, но хотелось уехать подальше от такой негостеприимной полиции, и решил я крутить педали до следующего городка Форт;Пирс. Дорога не была освещена, однако белая полоса бровки прекрасно выделялась при свете луны. Но фары встречных машин слепили глаза, и я терял эту полосу, то и дело оказываясь на колдобинах обочины. Выезжать же на проезжую часть было опасно, поскольку попутные машины проносились вплотную, даже иногда задевая меня выступающими зеркалами.
Я уже успел обратить внимание, что американские автомобилисты презрительно относятся к велосипедистам. Видимо, срабатывает стерео;тип — если у тебя нет машины, а крутишь ты педали велосипеда, то ты человек неполноценный, не способный даже заработать на покупку собственного автомобиля. Ну и убирайся с дороги!
В полицию Форта;Пирс приехал я к десяти вечера. В приемной сидела черная дежурная, оказавшаяся для меня совершенно бесполезной. Она сообщила, что все ночлежки уже закрыты, да я без нее это знал. Я решил ехать на пляж и устраиваться там на деревянном дебаркадере. Переехав через мост, я свернул направо и поехал вдоль одноэтажных домиков поселка, откуда раздавалась веселая мексиканская песенка «Ла;кукарача» (таракан). Напротив одной из чудом сохранившихся здесь развалюх стояла машина с мигалками, и полицейский заполнял какую;то квитанцию. Потом он вышел из машины и направился к источнику громкой музыки. Его встретила растрепанная дамочка, поддатая и ужасно веселая.
Коп заявил, что от соседей поступила жалоба на шум. Виновница его ответила, что до одиннадцати вечера имеет право на музыку, а было всего без четверти десять. Я подошел познакомиться с веселинкой и полицейским, который очень добродушно с ней разговаривал и просил чуть снизить громкость проигрывателя.
Женщина была белой, а муж ее оказался чернокожим кубинцем. Он пьяно;смущенно улыбался. Узнав, что я русский, женщина достала 5 долларов и сказала, что это деньги на кофе, который я могу купить в соседнем кафе. Мне было не до кофе, ведь главное сейчас устроиться на ночлег. Весли Тэйлор, полицейский, разбиравший всю эту катавасию, посоветовал мне провести ночь на скамейке одного из павильонов дебаркадера. Он обещал, что будет дежурить на этом участке дороги до утра и проследит, чтобы меня никто не трогал. Я разгрузил велосипед, раскатал на скамейке спальник и сразу же вырубился под шум волн.
Разбудили меня крики черных, похожих на скворцов птиц, устроивших скандал на пальме перед павильоном. Зовутся они не очень изящно — майнами. Название это мне легко было запомнить, поскольку в лексиконе такелажников оно означает спуск, а противоположное ему вира — подъем.
Освеженной утренним бризом мозгой я вдруг осознал, что нахожусь в тропиках и на пальмах висят взаправдашние кокосовые орехи, а вокруг порхают настоящие колибри. Здесь другой мир, отличающийся от привычного мне, где есть зима и лето. Здесь же вечное лето. Наверное, и люди должны быть другими.
Самые бессонные из них уже трусцой бежали по дебаркадеру, называемому здесь бордвоком. Я с грудой барахла и велосипедом, прислоненным к скамейке, выглядел несколько необычно для этого района шикарных кондоминиумов и дворцов, отгороженных от мира высокими заборами с автоматизированными воротами и следящими телекамерами.
Мужичок лет под 70 старческой трусцой приблизился ко мне, а я его приветствовал и попросил отдохнуть на скамейке рядом. Бодрячок оказался разговорчивым. Он с удовольствием поведал мне свою жизнь. Звали его Эрни Запате, исполнилось ему 68 лет. Родился в многодетной семье португальских иммигрантов и, получив только начальное образование, устроился работать электриком, так и оттрубил до пенсии. Женат был четыре раза и каждый раз вынужден был при разводе расставаться с частью имущества, так что сейчас палат каменных не имел, а жил в передвижном домике, типа финского.
Последняя жена умерла пять лет назад, и больше жениться он не намеревался, обходясь еженедельными встречами с герл;френд (нет в нашем языке для этого подходящего термина, а слово любовница звучит несколько пошловато). По пятницам ходят они вдвоем танцевать в клуб пенсионеров, а утрами бегают вместе, когда ее не донимает артрит. Дети и внуки живут отдельно, с ними живет и его мать, которой сейчас Она на каждое Рождество присылает ему в конверте 10 долларов. Эрни надеется и сам прожить не меньше, хотя 6 лет назад ему шунтировали сердце. Но он считает, что пошло это ему на пользу, поскольку после операции он бросил курить и пить.
Конечно же, не все сладко и гладко было в его жизни. Десять лет тому назад его сын;наркоман заразился СПИДом и покончил собой. Без отца остались дети, внуки Эрни, живущие теперь с его младшей сестрой. Эрни считает, нужно использовать свой кабуз (вероятно, это голова по;португальски), чтобы быть счастливым. За его бесконечную энергию друзья дали ему кличку зип;зип, вероятно, от названия застежки;молнии (zipper). Он не собирается дальше стареть, счастлив той жизнью, которой сейчас живет, и желает мне того же.
Пока я собирался в дорогу, Эрни пробежал еще один круг, а вернувшись, протянул два доллара на кофе. Наверное, я действительно выглядел бездомным бродягой.
В павильоне, где я провел ночь, не было розетки для бритвы, и я решил по дороге завернуть в проходную у ворот жилого комплекса Океан Вилидж. Двое охранников, Дональд Стюарт и Джо ’артман, были рады мне помочь и отправили мыться в душ при КПП. Распивая вместе с ними кофе с пышками, я неспешно рассказывал о себе и с интересом слушал об их жизни.
Начальнику охраны этого комплекса, Дональду Стюарту, было Во время Второй мировой войны служил он старшиной на авианосцах, потом работал электриком на судостроительной верфи. Выйдя на пенсию, вскоре понял, что не может жить без работы и безделье его прикончит. Из чувства самосохранения и устроился здесь охранником. Дон знает в лицо и по именам большинство из владельцев этого кондо и рад быть им полезным. Платят ему по 9 долларов в час, да еще к праздникам вручают подарки и конверты с деньгами.
Его напарник, Джо ’артман, был лет на 15 моложе и не столь давно здесь работал. В общем;то, в деньгах он не очень нуждался, получая пенсию за долгую службу в авиации. Продал недавно свою наследственную табачную плантацию в штате Теннесси, и в банке у него было порядка миллиона долларов — жить можно было безбедно. Но ему также хотелось быть полезным людям. Особенно много в этом райском жилом комплексе одиноких старух, богатых, но несчастных оттого, что не с кем пообщаться. Джо регулярно расспрашивает их о жизни и утешает в горестях. Он рассуждает о том, что несчастье человека не в физическом, а в душевном состоянии. Ты можешь быть инвалидом,
но счастливым, если у тебя оптимистическое отношение к себе и окружающим, и быть несчастливым, будучи пышущим здоровьем миллионером. К деньгам у него отношение философское. «Я не хотел бы выиграть миллион и ничего после этого не делать, тунеядство;вать, — сказал он. — Деньги нужно зарабатывать и помогать своим трудом ближним. Я счастлив той жизнью, которой живу. Со школьных лет познакомился я со своей теперешней женой, прожил с ней 40 лет и никогда не было у меня желания ей изменить».
Слушая его, я чувствовал себя закоренелым грешником и эгоцентриком, никогда не имевшим ни нормальной семьи, ни денег. До последней поры я не жил, а выживал. Страсти плотские до сих пор буравят мою седую голову. Но в общении с такими людьми я и сам очищаюсь и понимаю, что все мы живем не вчера и не завтра, а сегодня, и нужно заботиться о людях, оказавшихся рядом с тобой в этом месте и времени.
Узнав, что барахлит руль моего велосипеда и не переключаются скорости, охранники позвонили в велосипедную мастерскую, хозяин которой, Гай Грошанс, предложил подвезти к нему велосипед. Связались они также с местной газетой «Трибун», и вскоре к проходной подъехали репортер с фотографом, чтобы описать, как перед Рождеством местные жители помогают русскому путешественнику.
В ожидании завершения ремонта велосипеда я вышел к океану и решил в него окунуться. Недалече кучковались парнишки с привязанными резинками к лодыжкам досками для серфинга. Они поджидали подходящую волну, шустро гребли, чтобы сравняться со скоростью ее хода, а потом вставали на доску, чтобы несколько секунд нестись на ее гребне. Я знал по себе, как хорошо быть на гребне волны, но, в конечном счете, всегда оказываешься у ее подножья. Ребятки учились нестись с волной.
Вместе с журналистами я съездил в мастерскую, где Гай вручил мне обновленный велосипед с впервые после начала путешествия работающим переключением скоростей. Денег он с меня не взял, да еще подарил универсальный ключ к велосипеду. Дон с Джо завернули мне в дорогу остатки пиццы и просили позвонить или написать, когда завершу маршрут.
Следующей остановкой был город Стюарт, в полицейском управлении которого застал я только сержанта Мартина Якобсона. Мартин даже смог произнести несколько слов по;русски и поведал, что его предки приехали сюда из Белоруссии. В отличие от ирландцев и итальянцев, потомки еврейских иммигрантов редко избирают полицейскую карьеру. Мартин был приятным усато;лысоватым исключением из правила.
По поводу ночлега он посоветовал проехать в епископальную церковь Святой Марии, в которой тем вечером кормили бесплатно всех желающих. Приехав туда, я прицепил велик к столбу и прошел в обширный зал, при входе в который стоял столик для регистрации. Передо мной в очереди расположилась обширнейшая, колышущая жиром молодая негритянка с пятью детьми. Подобных ей в зале было много, и хотелось им посоветовать пореже питаться, даже если это бесплатно.
Регистраторы спрашивали у входящих только имена без фамилий и указывали место за устроенным буквой П столом, где сидело уже порядка сотни человек разнообразных расы, пола и возраста. Большинство нахлебников не выглядели бездомными и, вероятно, пришли сюда, чтобы пообщаться и напитаться халявной жратвой. Вскоре и мне принесли поднос с куском жареной индейки, пирогом и лимонадом с кубиками льда. А мне с детства мама внушала, что жирное и сладкое нужно запивать горячим. В порядке исключения подали мне кипяточку, в который бросил я припасенный мешочек с чаем, коим и насладился.
Можно было просить добавку, но меня больше волновало устройство на ночь. Церковный старейшина мне сказал, что в связи с теплой погодой бездомные могут сами найти место, где можно переспать, и ночлежка для них поэтому сейчас закрыта. Я спросил у соседа;негра, где тот ночует, и он сообщил, что наилучшее место нашел под мостом. Я вспомнил, как в Париже ночевал вместе с клошарами под старинным Новым мостом через Сену. О Париже негр ни
чего не слышал, но предложил вместе устроиться под мостом без названия. Перспектива такой ночевки показалась мне кислой — уж лучше спать на берегу океана, под рокот волн, чем под стук колес над головой. В жизни у нас всегда есть выбор.
При выходе из обеденного зала мне торжественно вручили два бумажных мешочка с рождественскими подарками. Распотрошив их на улице, нашел я мыльно;шампунно;лосьонные принадлежности и зубные щетки. Я всегда болезненно реагирую на намеки, что мне следует почаще мыться и чистить зубы. Места в багаже для этого намека не было, и выбросил
 я весь набор в мусорный ящик, тишком.
Насыщенный и одаренный, решил я двинуться по направлению к острову под названием Юпитер (Jupiter Island) и уж там искать ночлег. человек полагает, а бог располагает — не суждено мне было там оказаться. В поселке ’оби зарулил я на запущенную и плохо освещенную бензозаправку, дверь которой была распахнута. Парень лет под 30 наводил внутри порядок. Полки были заставлены старинными банками и коробками, на прилавке стоял бронзовый кассовый аппарат начала века и весы с гирями. Звали хозяина лавки Патриком, и он был счастлив, когда я стал восхищаться этой стариной. Лавка и бензозаправка были открыты в начале века его дедом, но оборудование заправки давно устарело и нужно было вложить большие деньги в его модернизацию. А Патрику хотелось оставить все как есть и даже прикупить старинное оборудование, чтобы открыть здесь музей;лавку. Но не хватало не только денег, но и времени, поскольку трудно было найти более;менее грамотного помощника за шесть долларов в час. Претенденты либо не умели читать и писать, либо не могли справиться с элементарной арифметикой при обслуживании клиентов.
У Патрика был еще лимузинный сервис, и как раз во время нашего разговора он договорился о доставке сюда пассажира из аэропорта Майами. чтобы скрасить время дороги, он предложил меня подбросить. Я не очень был уверен, нужно ли мне ехать в Майами, но шустро прокрутив в башке варианты, решил, что недурственно будет уже оттуда ехать до самой южной точки Флориды Ки;Вест. Мы с Патом развинтили велосипед и засунули его в багажник шикарного лимузина. Пат подрядился за долларов доставить из аэропорта молодого бизнесмена, возвращавшегося, самое удивительное, из деловой поездки в Москву.
За полтора часа дороги мы успели наговориться вдосталь: и о его прародине Ирландии, которую он навещал в прошлом году (мне;то там, кроме пива «Гиннес», ничего не понравилось), и о вреде курения, которое он прекратил пару месяцев назад (а мне пришлось полтора часа вытерпеть без единой затяжки никотина), и о наших семьях. У Патрика было трое своих детей, но думал он взять в семью еще троих приемышей. Мне, продукту и фрукту социализма, странно было слышать о намерении человека осложнить свою жизнь воспитанием чужих детей, да еще, вероятнее всего, черных либо умственно неполноценных. Ведь от нормальных детей родители редко отказываются и не отдают их на воспитание в чужие семьи. Но Пат сказал, что господь учил заботиться о сирых и убогих, и, будучи христианином, он хочет следовать этим заветам. Бог ему в помощь.
Патрик опаздывал к прибытию самолета, поэтому ссадил меня не в центре, а в северной части Майами, самом черном и преступном районе города, по крайней мере так меня Патрик предупредил. Я собрал велик, загрузил багаж и, держа за спиной Полярную звезду, двинулся к центру. С удивлением отметил, что по мере продвижения на юг луна все больше заваливалась налево, против часовой стрелки. Наверное, так ей и положено, а в Австралии она вообще должна быть перевернута вверх ногами.
На перекрестках скучали настоящие или будущие хулиганы и бандиты, мимо просвистывали машины, из которых гремела музыка в гнусном стиле «рэп», пассажиры что;то мне кричали и свистели. Было уже близко к полуночи, и вряд ли я мог найти в полиции помощь по устройству на ночь. Очень не хотелось, но нужно было поскорее искать мотель и останавливаться там, пока меня не пришили или не ограбили. Опасность висела в воздухе, курилась запахом марихуаны и крэка, пахла алкоголем и кокаином, готова была обрушиться из;за угла либо ударить в спину.
В 65 кварталах от центра, на бульваре Бискай, я приметил затрапезный мотель под названием «Дэвис» и решил в нем остановиться, уже заранее горестно ощущая прореху в моем бюджете. Но цена для города оказалась божеской — 33 доллара за ночь, включая налог. В номере была двуспальная кровать со стулом, телевизор, прикрепленный к стене на кронштейне, и заплесневелая ванна. Вместо того чтобы литься сверху, горячая и холодная вода в душе били мне в лицо из кранов, тараканы шустро разбегались по щелям — эта гостиница определенно не была «Вальдорф;Асторией».



ЮЖНЫЙ КРЕСТ

Подлянка была видна невооруженным глазом — за ночь спустила камера заднего колеса. И какая же она молодца, что не подвела раньше, по дороге сюда! У меня была припасена запасная камера, и за час я смог вставить ее под покрышку и надуть — авось не спустит за миль дороги от Майами до Ки;Вест.
Вынужден сознаться, что у меня не было желания заехать в центр Майами и посмотреть его достопримечательности. У этого города нет ни архитектуры, ни истории, если не считать грязную историю убийства там «голубого» дизайнера Версаче другим обезумевшим гомосексуалистом. Пишут еще в справочнике, что название города произошло от индейских слов «Большая Вода» — чрезвычайно интересно?!
Я не стал заезжать в центр, а проследовал по дороге номер 1. Сначала вдоль линии метро, а потом — на автобусную дорогу, шедшую вдоль шоссе. Вероятно, дух города возмутился этаким пренебрежением и решил попридержать меня здесь, чтобы познал я Майами и людей, в нем обитающих. Не успел я проехать и четырех миль от центра, как почувствовал, что обод заднего колеса бьется о колдобины — спустила только что замененная камера. Да и неудивительно, ведь покрышка прогнила и крошилась от старости, любой острый камушек или стекляшка запросто могли пробить и ее, и камеру.
Невозможность двигаться дальше самостоятельно, усталость и неопределенность самого моего существования внезапно обрушились на меня так, что захотелось выть в голос. Неужто придется возвращаться в Нью;Йорк, так и не достигнув Ки;Веста? Да отчего же мне так не везет в этой жизни? что за проклятие висит надо мной и не позволяет жить, как все? Почему нет у меня ни дома, ни семьи, ни любви, ни денег? О Боже, дай мне сил выдюжить, победить слабость духовную, найти свою звезду путеводную!
Отчаяние сменилось злостью на собственную дурость — ведь знал, что камера на ладан дышит, и ничего раньше не предпринимал, на авось надеялся! Если я хотел доехать до цели, необходимо было срочно покупать новую покрышку и ремонтировать камеру. В окрестностях видна была башня пожарки, куда я и решил направиться за помощью.
На звонок ответил дежурный, у которого я попросил разрешения оставить велосипед, пока буду искать покрышку. Он позволил оставить велосипед с вещами в гараже и сказал, что в трех милях севернее по дороге есть магазин «К;март», где продаются велосипеды и запасные части к ним. Надо было поспешать, поскольку магазины в этот предрождественский день закрывались раньше, а в Рождество они не работали. За час я дошел до магазина и облегченно вздохнул, успев перед самым закрытием купить необходимую покрышку.
Уже в темноте вернулся в пожарку, где меня поджидала вся пожарная команда в сборе, состоявшая из пяти мужиков в возрасте от 30 до 50 лет. Прежде всего пригласили они меня отведать ужин, приготовленный дежурным по кухне по кличке Большой Джон. По случаю праздника он поджарил индейку и подал ее в клюквенном соусе, на сладкое были кекс и кофе.
Из пяти пожарных только Большой Джон был курящим, он и вышел со мной покурить, а заодно помочь с заклейкой камеры и заменой покрышки. К собственному удивлению, у меня в рюкзаке оказалась аптечка для ремонта камеры, и мы управились за час. Все опять стало тип;топ, и опять меня все любили, но ехать дальше было поздно и опасно — южнее простирались черные пригороды Майами. По каким;то своим правилам пожарные не могли оставить меня ночевать в помещении, но позволили спать на лестничной площадке пожарной башни.
Пока я устраивался на покой (словечко;то какое грустное), подошел коренастый сержант. Седина только слегка тронула его жгучую шевелюру. Звали его традиционным кубинским именем Роберто. Он не прочь был рассказать о себе. Родители ребенком привезли его в году из Кубы. Он вырос в Штатах и четыре года отслужил в морской пехоте. Из тех лет он вынес любовь к оружию, автомобилям и особенно мотоциклам. Роберто нравилась служба в пожарке, где платили 25 долларов в час и оставалось достаточно времени, чтобы читать специальные журналы о мотоциклах и практиковаться в прицельном бросании ножа;навахи. Он был единственным кубинцем в окружении белых американцев;пожарных, которые с юмором относились к его произношению и увлечению оружием. Дружил он с негром, который тоже был здесь единственным представителем чернокожих.
Почти до рассвета в соседнем парке веселились перед Рождеством кубинцы, заселявшие эти окрестности, а в пять часов меня разбудила сирена пожарной машины, выезжавшей из гаража по тревоге. Выйдя на улицу размяться и очухаться, я только тогда заметил, что через улицу от пожарного депо застраивался квартал новых домов. что за умники купили этот участок и что за тугоухи должны поселиться в этих домах, чтобы ежедневно и еженощно не слышать пронзительных сирен пожарных машин? Идиоты жили, живут и будут жить на этой земле! И слава богу, а то с кем бы нам сравнивать свою умопомрачительность.
Было утро Рождества ’ристова, и Америка праздновала его с колокольным звоном и молитвами в церквях и у себя дома. Я поздравил моих хозяев с праздником и выпил с ними кофе, после чего они расписались в моем дневнике и пожелали доброго пути. А путь предстоял долгий — еще миль до Ки;Вест. Правда, дорога расстилалась ровно, а подъемы были только на мосты через проливы многочисленных островов Флоридского архипелага. Он гигантской запятой отграничивал пекло Мексиканского залива от прохлады Атлантического океана.
О райских этих островах писал Джек Лондон, когда дрейфовал меж ними на своей яхте. Тогда еще не было здесь мостов, кондоминиумов, «Мак;Дональдсов» и ресторанов с занятным названием «Крокогатор» — гибрид крокодила с аллигатором.
Здесь Эрнест ’емингуэй писал «По ком звонит колокол» и «Снега Килиманджаро», здесь же рыбачил герой его рассказа «Старик и море». Его друг;революционер Фидель Кастро загружал здесь лодки оружием, чтобы плыть на Кубу и свергать режим ненавистного диктатора Батисты. Фиделю самому хотелось диктовать людям, как нужно счастливо жить. Обремененный славой и ужасом предстоящего небытия, великий бородач ’емингуэй застрелился в этом раю.
Самый известный здесь остров миллионеров называется Ки;Вест (Key West), от испорченного испанского названия Остров Костей (Cayo Hueso), а местные жители зовут себя конками, от испанского conchs. Сюда стремятся не только миллионеры, но и авантюристы, желающие побывать в самой южной точке США и полюбоваться самыми фантастическим на земле закатами.
Дорога шла вдоль пляжей и мангровых зарослей, откуда доносился сероводородный запах перегнивших водорослей и рыбы, в изобилии водящейся в водах архипелага. Остановившись, чтобы отмыть соленый пот еще более соленой водой океана, я восхитился, увидев, что рыбак всего за полчаса выловил штук пять больших рыбин, каждой из которых хватило бы на жареху. Он, кстати, осудил мое купание в океане, поскольку многочисленные здесь акулы тоже любят бурливые воды пролива.
Удивительно, как образ жизни бездомного бродяги влияет на ментальность — по дороге я не брезговал подобрать с обочины апельсин и насладиться его кисловатой свежестью или допить содержимое выброшенной бутылки кока;колы. Наверное, и окурки я бы подбирал, если бы кончился запас трубочного табака.
Мимо проносились автомобили, тащившие прицепы с яхтами и катерами, мотоциклисты тарахтели сплоченными группами — все стремились попасть домой к рождественскому ужину. А мне спешить было некуда, все горести и радости мира были со мной.
В город я въехал в кромешной темноте и принялся искать полицейский участок. Проезжая по центральной части города, попал в многочисленные толпы золотой молодежи, осаждавшей бары и рестораны острова. Они принадлежали к особому миру людей, унаследовавших богатство родителей и не обремененных поисками места под солнцем. Здесь полицейские не ездили на машинах, а патрулировали на велосипедах либо пешком. Они с подозрением отнеслись к моей расхристанной внешности, но все;таки разрешили переспать на пляже с условием, что на следующий день я покину пределы этого райского острова.
Ночной пляж был залит лучами солнца, несколько померкшими в лунном отражении. На его краю барахтались в наркотическом безумии китаец с белыми глазами и негритянка с белозубой улыбкой. Я тоже улыбнулся им лучезарно, а потом расстелил спальный мешок и сел в позе лотоса так, чтобы 82;й меридиан рассекал меня на половинки, а 24;я параллель проходила через сердце. черное небо сверкало звездами Млечного Пути, а где;то за горизонтом горел Южный Крест. Там ждала меня Австралия, любовь и надежда! Любимая знала об этом, и вспомнился мне ее стих:

Смертельный путь комет
Был прерван Богом.
Мы встретились
Но не осколками души.

Перед любовью —
Вечности порогом
С благоговением
На миг застали мы.

Но следуя завещанному Дао
С улыбкой мы осуществляем Да
Кто знает — встретимся ли когда!


АВСТРАЛИЯ ГЛАЗАМИ РУССКОГО,
ИЛИ
ПОчЕМУ ВЕРБЛЮДЫ ТАМ НЕ ПЛЮЮТСЯ



Известно, что благоразумный человек адаптирует себя к окружающему миру. Следовательно, прогресс человечества определяется безумцами.

Джордж Бернард Шоу


НА БОРТУ

В день отлета я зашел попрощаться в автомастерскую около моего дома, где трудяги;механики Сеня и Саша неустанно ремонтировали машины американских империалистов и клепали свои малые, но деньги. На предыдущую экспедицию они подарили мне долларов, а сейчас сделали первую запись в мой полевой журнал: «Толику в день отъезда в далекую Австралию. Верблюды очень уважают русскую душу, не подведи нашего брата». Ну как после такого пожелания не постараться быть лучше, чем ты есть? Могу добавить, что оба были нашими, русскими, евреями, да еще и работягами.
Путешествуя на велосипеде по Флориде пару месяцев назад, я в городишке Мельбурн был встречен с особым гостеприимством. Поэтому и решил начать путешествие по Австралии также с Мельбурна, столицы штата Виктория. Туда и должен был доставить меня самолет компании «Юнайтед».
Предполагалось, что по дороге из Нью;Йорка самолет сделает посадку в Сан;Франциско, но почему;то оказался он в Лос;Анжелесе. Нас высадили и отправили на ночевку в гостиницу «Краун Плаза». Каждому застрявшему на сутки в Лос;Анжелесе, в утешение, компания «Юнайтед» выписала чек на долларов. Я очень даже не возражал за долларов провести сутки в шикарной гостинице с заранее оплаченными завтраком, обедом и ужином.
От нечего делать я большую часть времени провел в ресторане, питаясь впрок, ведь я не знал, где и с кем я буду питаться в Австралии. В ресторане был так называемый шведский стол, состоявший из супов, вторых блюд, салатов и сладкого. На поднос можно было накладывать сколько угодно еды, правда, даже в ресторане курить запрещали. чтобы выкурить трубку за чашкой кофе, приходилось выбираться в вестибюль. Курящих действительно было немного, и чувствовал я себя последним курительным могиканином. И это в стране, где изобрели курение, которое дало миру больше удовольствия, чем китайский порох. Нет, не брошу курить назло всем этим филистерам и ратователям за правильный образ жизни, считающим, что они лучше меня знают, как жить. Я всегда следовал лозунгу: «Курить не брошу, но пить я буду».
Потягивая трубку, я думал о том, что в Австралии у меня нет ни друзей, ни знакомых, но и врагов также нет еще, что утешительно. Нет даже планов, с чего начинать путешествие и где его заканчивать. Летел я в Австралию, чтобы проехать по ней на верблюдах, хотя о них у меня было смутное представление. Конечно, знал, что существуют одногорбые верблюды, называемые дромадерами, а также двугорбые — бактрианы. Я знал, что в 60;х годах прошлого века дромадеров завезли в Австралию, чтобы использовать их при строительстве телеграфных линий, а также для географических экспедиций через континент.
После того как на смену верблюдам появились железные дороги и автомобили, эти горбатые корабли пустыни были списаны за ненадобностью. Используют их для развлечения туристов, но большинство одичало, и по пустыням континента бродит около 30 неприкаянных верблюдов. Вот я и собирался поймать парочку таких «неприкаянцев» и начать маршрут по дорогам Зеленого континента. Как я это буду делать и где — у меня не было представления; авось, кривая вывезет.
К вечеру я вернулся в аэропорт и пристроился в конец очереди пассажиров, вылетавших в Новую Зеландию и Австралию. Обычно я захожу в салон последним в надежде найти несколько пустых кресел в ряд, чтобы устроить поперек них удобную постельку. Но самолет оказался забитым до предела, и пришлось мне втиснуться между двумя продавцами компьютеров, Джефом и Блэром, летевшим с какой;то конференции. Ну, прямо;таки Бог мне их послал. Мне позарез нужен был лап топ, портативный компьютер, чтобы в экспедиции начать книгу об Австралии. А Джеф как раз собирался обновлять свое оборудование. Работал он на крупную компанию, для которой ничего не стоило пожертвовать старенький компьютер русскому путешественнику. Джеф обещал поговорить с президентом и считал, что у того возражений не будет.
А у меня голова кружится, поскольку сбывается мечта о стране, где начнется у меня новая жизнь. Начало;то какое великолепное — уже первый австралиец оказался столь любезным и щедрым. Правда, несколько насторожило меня его послание в моем полевом журнале: «Дорогой Анатолий, если ты такой необычный, то кто же мы такие? Подчас я считаю, что все мы ординарны. Желаю лучших времен». Тон пожелания был сдержанным, и клокотала в нем еще какая;то невысказанная мысль. Тем не менее Джеф обещал связаться со мной в Мельбурне. (Не свяжется, не ответит на мои телефонные звонки, проигнорирует.)
По нынешним временам, сколько бы ни длился полет, авиакомпании запрещают курить на борту самолета, и в сортире установили датчики с грозным предупреждением, что попытки их сломать или заклеить лентой могут привести к штрафу в долларов. Ну что ж — Господь терпел и нам велел. Но бесит меня, что некурящее большинство решило, что мы, курильщики, можем и потерпеть несколько часов без никотина. Но терпеть;то пришлось пятнадцать часов полета до посадки в столице Новой Зелан;
дии Окленде.
Большинство пассажиров оказались школьниками и студентами колледжей. Они возвращались на родину после каникул в Европе и Америке. У этих антиподов все наоборот, и летние каникулы приходятся на декабрь и январь.
У меня вошло в традицию показывать полевой журнал командам самолетов, на которых я летаю, с просьбой в нем расписаться. И на сей раз я получил пожелания от команды рейса Стюардесса Кэрол МакЛаклин записала: «Счастья тебе, Анатолий, в приключениях. Наша планета богом благословенна. Тебе повезло жить так, чтобы видеть ее великолепие».
Стиль пожелания первого офицера Джона Дника был более деловым: «Мы приближаемся к Таити в южной части Тихого океана, и будем пролетать над островом Рана Тонга, севернее тропика Рака. Летим на высоте
футов, скорость узлов, скорость на земле миль в час. При взлете скорость была миль в час. Наш вес при взлете был фунтов. Новая Зеландия прекрасна, всего тебе доброго».
Под крыльями простиралось бесконечное пространство Тихого океана, сливавшегося на горизонте с голубым небом. Во времена капитана Кука плавание от Англии до Австралии занимало полгода, а сейчас туда иначе как самолетом не попадешь. Нужно иметь много денег, чтобы приплыть туда на круизном корабле или собственной яхте. Я бы, конечно же, выбрал транспорт помедленнее. А здесь мы летели навстречу земному вращению, пересекая параллели и меридианы. Таким образом и потеряли целый день — вылетели 24, а прилетали 26 января.
Самолет планировал над зелеными горами и архипелагом необитаемых островов Новой Зеландии, а я прилип к окну и впитывал эту экзотику. Сердце радостно прыгало, а мозга сама с собой разговаривала: неужто мне привелось увидеть страну, о которой читал я в детстве. Наверное, впервые я прочел о ней в описании путешествий Джеймса Кука, а потом в «Детях капитана Гранта» Жюля Верна. Страна эта оставалась загадочной, и я надеялся побывать там после экспедиции по Австралии.
Самолет приземлился в столице Новой Зеландии Окленде. Город этот оказался значительно гостеприимнее, чем Лос;Анжелес или Нью;Йорк — в аэропорту оказался зал для курильщиков. Я смог наконец;то затянуться трубкой, набитой любимым табаком «Кэвендиш».
Моим соседом оказался парень лет 35, куривший сигару. Звали его Питером, и летел он к невесте в Аделаиду. Он встретился с ней в маленьком городке на западе Канады, где работал корреспондентом местной газеты. Питер мгновенно влюбился в загорелую австралийку, жившую где;то на другой стороне планеты. Любовь его особенно буйно расцвела после того, как Питер узнал, что ее папа поставляет в Канаду сотни тысяч тонн мороженой говядины. Отец прелестницы пригласил Питера в Австралию погостить и сравнить ее с Канадой. Ему не хотелось, чтобы дочь отправлялась жить в далекую и холодную Канаду. Питер и сам подумывал после женитьбы покончить с интересной, но нищей жизнью газетчика и заняться производством и продажей скота.
Полет от Окленда до Мельбурна длился всего три часа, и я не успел помучиться никотиновым голоданием. Летели мы над неслыханным Тасманским морем, разделявшим Новую Зеландию и Австралию. Капитан Кук вначале описал Новую Зеландию, где местные жители маори изрядно попортили ему нервы. Они не хотели общаться с пришельцами и принимать убогие их подарки, состоявшие из бисера, зеркал и ножей. Австралийские аборигены оказались благожелательнее к белым пришельцам, хотя были вначале столь шокированы видом зашедших в залив парусников, что не могли поверить в реальность их существования. Мореходы были удивлены тем, что рыбачившие аборигены просто не обращали внимания на их суда, считая их призрачными видениями, приплывшими из другого, нереального мира. Ведь и наш мозг не может воспринять существование потустороннего мира — привидения толкутся между нами, а мы их в упор не видим.
МЕЛХБУРН

Служительница таможни, увидев перо на моей шляпе, приказала следовать в зал для досмотра багажа, при этом она заявила, что ввоз на Зеленый континент иностранных перьев воспрещен. Таможенники потребовали мою декларацию, а потом решили покопаться в багаже, состоявшем из сумки и рюкзака. Когда один из них с видом победителя выудил из моей сумки кольцо копченой польской колбасы, покрытой плесенью, я, можно сказать, схватился за голову. Я совсем забыл, что купил ее в день отъезда в польском колбасном магазине Нью;Йорка. В дороге кормили и поили многократно, и, естественно, забыл я совсем об этой заначке.
Таможенник протянул мне эту вонючую и замшелую колбасу, уличавшую в попытке нелегального ввоза продуктов питания. Коснувшись колбасы, я с возмущением бросил ее на белый кафельный пол, как бы заявляя, что никакого отношения к этой бацилле не имею. Отпираться было бесполезно, и единственной моей защитой было состояние этого польского продукта, лежавшего на полу, словно свернувшаяся кольцом змея, издающая непотребный запах. Мои противники, вероятно, понимали, что вряд ли я собирался ею питаться в Австралии, но гнусная улика была налицо. Как известно, любой хороший, да и плохой поступок должен быть наказан, ну и решили они меня наказать штрафом в долларов. Если же я не согласен платить, то назначался срок слушания дела, когда я могу перед судьей указать резоны своей невиновности. Я знал, что судьи, как правило, становятся на сторону государства, поскольку сами являются частью бюрократической системы. Скрипя оставшимися зубами и протезами, заплатил я штраф и наконец;то оказался на земле моей мечты. ’орошенькое начало!
Автобус вез меня на центральную станцию, и я с удивлением отметил немногочисленность машин на дорогах, хотя для меня этот вторник 26 января был обычным днем. Шофер разъяснил, что в этот день вся Австралия празднует ;ю годовщину высадки на эту землю в году Первого Британского флота под командованием генерал;губернатора Артура Филлипа.
Британия к тому времени потеряла колонию в Северной Америке и решила осваивать континент, который был открыт в году капитаном Куком. Правительство решило не казнить преступников, а отсылать их сюда, чтобы тяжким трудом зарабатывали они свободу. Кроме преступников с первым флотом прибыли лоялисты, т. е. люди, которые во время войны за независимость США оставались верными Британской Короне. Тогда они потеряли собственность, будучи выброшенными из ставших независимыми Соединенных Штатов. Вот и решило британское правительство вознаградить их землей за тридевять земель, внизу и под земным шаром (Down and under — так иногда называют свою страну австралийцы.). На берег тогда высадилось мужчин и женщин. Большинство были английского и шотландского происхождения, но были также немцы, скандинавы, черные и белые американцы и удивительно много евреев. Высадились они на практически необитаемую землю, поскольку коренного населения, аборигенов, на этом континенте было тогда не более тысяч. Да и сами аборигены прибыли сюда с севера всего за несколько десятков тысяч лет до белых иммигрантов. А теперь вот и я ступал по этой земле.
Сдав багаж в камеру хранения, отправился я осматривать и обнюхивать абсолютно незнакомую страну и людей, ее заселявших. Правда, было это нелегко и даже опасно, поскольку не привык я к левостороннему движению и, переходя улицы, высматривал опасность слева, когда нужно было смотреть направо. Автомобилисты возмущенно жали на клаксоны (слово;то какое красивое) или показывали мне средний палец — этот международный жест презрения недавно освоили и наши русские водители, так что постепенно входим и мы в мировое сообщество.
Я решил объехать центр города трамваем, похожим на своих собратьев в Петербурге. Разница была в том, что здесь проезд был бесплатным. Записанный на магнитофон голос экскурсовода с британским акцентом давал информацию по поводу архитектуры и истории зданий, находившихся рядом с остановкой. Вначале я думал, что комментарии дает водитель трамвая, но вскорости убедился, что тюрбаноносцы;сикхи либо миниатюрные китае;вьетнамо;таиландцы, работавшие водителями трамваев, не могли говорить с типично британским акцентом.
Выйдя на остановке Фландерс стрит, я оказался в толпах разодетых и нафурыченных горожан, праздновавших День Австралии. Невооруженным глазом было видно, что большинство толпы составляли иммигранты сотен национальностей, которые покинули свою родину в надежде поиметь в этой стране побольше денег. Естественно, большинство их были из стран Азии и Африки, где население размножилось до такой степени, что начали они друг друга изничтожать. Тутси убивают хуту, красные кхмеры — белых, вьетнамские коммунисты — антикоммунистов, ну а в Европе сербы делают разборку с боснийцами и албанцами. Все они горят желанием пересечь океан и оказаться в Америке либо Австралии.
Принудительным путем в США были завезены черные узники из Африки, и теперь их потомки требуют компенсацию за моральный ущерб. В США неграм следует молить бога за везуху привезения их с черного континента. Африканцы с завистью смотрят на чернокожих граждан США и любыми путями пытаются сами туда перебраться.
В отличие от американских негров потомки принудительно ввезенных в Австралию белых гордятся своим прошлым и тщательно разыскивают в своем генеалогическом древе хотя бы завалящего вора или убийцу. За 50 с хвостиком лет существования Австралии в качестве каторги народов сюда завезли порядка 80 преступников. Они и их потомки создали тяжким трудом, в муках и страданиях эту страну. О них поэтесса Мэри Гилмор написала следующие строки:

Я — прародитель
Ботани;Бей,
Ломит в костях
На склоне дней.

Я в старину
Вздымал целину,
чтоб вы имели
Свою страну.

Я — каторжанин
Собрат беды,
Смотрите — всюду
Мои следы.

Леса я валил
И пути торил,
Под бешеным солнцем
Колодцы рыл.

Скалы дробил,
Кандалами звеня,
Нация встала из;за меня!

Под ласковым солнцем
Ботани;Бей
Косточки греет
На склоне дней

Старый;старый
Ворчун, нелюдим
Позор тому,
Кто гнушается им!
                Пер. А. Сергеева

Мельбурн был основан всего лет назад выходцами с острова Тасмания и так шустро развивался, что в году получил право принимать у себя гостей Всемирной спортивной Олимпиады. Его соперник, город Сидней, только к году добился права олимпийского города.
Город чудесно спланирован, с широкими улицами и проспектами, не обезличенными, как в Нью;Йорке, лишь номерами, а названными в честь героев и жертв освоения континента. А протекающая через город река названа замечательно — Ярра. Этакая яростная Ярра!
По случаю праздника на главной улице была развернута ярмарка, со стендов продавались жрачка и сувениры, мало чем отличавшиеся от подобных в США и тоже сделанные в Гонконге либо Китае. Даже единственное гениальное изобретение коренных австралийцев — бумеранг — тоже теперь производится в пластиковом исполнении китайцами. Правда, мне кажется, что изобретатель бумеранга был закоренелым пессимистом и лентяем, который считал, что в большинстве случаев бумеранг зверя или птицу не поразит и вернется в руки метателя. Не нужно будет ему куда;то бежать и подбирать это кривое оружие коренных мазил.
Я продирался через толпу, поглощавшую сахарную вату, гамбургеры, хот;доги и прочие изобретения американской цивилизации, у самого;то что;то по устам текло, но в рот не попадало. Набережная реки Ярры была застроена комплексами магазинов и казино, столики кафе были выставлены на улицу, и обладатели австралийских долларов наслаждались терпкой горечью кофе;экспрессо и холодной сладостью мороженого. Услышав русскую речь, я подошел к столику, за которым сидели три пары иммигрантов из местечек Белоруссии и Украины. Как и большинство иммигрантов из бывшего СССР, они недурно здесь устроились, поскольку на родине приобрели столь нужные для Австралии профессии инженеров и компьютерщиков.
Я уже в США успел отметить, что еврейская эмиграция ;х, 80;х годов была преимущественно московской и ленинградской, а также из столиц республик. В 90;е годы стронулись с мест и местечковые евреи, которых, наконец, «достал» всеобщий развал.
Я попытался разговорить этих кофепийц на предмет моего предстоящего путешествия по Австралии, но они настолько были заняты обустройством, что ничего не знали ни о верблюдах, ни о дорогах этого континента. Вероятно, звучал я для них каким;то придурком из другого мира.
Приближался вечер, и нужно было искать какое;то пристанище. Прохожий посоветовал переночевать в дешевой студенческой гостинице, где с меня взяли 24 доллара, это было по;божески, если еще учесть, что предоставили мне отдельный номер. Соседями оказались путешествовавшие по миру скандинавские студенты, которые почему;то не пили водку и не курили. Они принадлежали другому миру и другому времени, и не было у нас ничего общего, кроме этой ночлежки.
Поутру я зашел в соседнюю ночлежку для бездомных, где кроме пристанища предоставляли трехразовую кормежку и брали за все про все 10 долларов в сутки. Услышав мою историю и узнав, что не было у меня в этой стране никакого дохода, работники ночлежки обещали поселить меня на пару недель и бесплатно. Занеся вещи в номер, отправился я познавать город.
Прежде всего мне нужно было посетить полицейское управление Мельбурна, чтобы передать его представителям послание и нашивки полиции города Мельбурна в штате Флорида. Я посетил его в предыдущей поездке на велосипеде из Нью;Йорка во Флориду. Но никого в этой бюрократической системе не интересовало, что их братья по оружию в США хотели сказать соратникам в Австралии. Мне с трудом удалось узнать от них телефон и адрес конной полиции Мельбурна.
Район города южнее реки Ярра интенсивно застраивается многоэтажными зданиями для офисов и жилья, прокладывается новая магистраль, город строится и дыбится. Этот строительный бум я наблюдал в дальнейшем в Сиднее и Брисбене. Он был связан с приближающейся Всемирной Олимпиадой, мероприятия которой состоятся не только в Сиднее, но и в других крупных городах Австралии.
Посреди этого строительного бума и затерялись конюшни городской полиции. Начальником подразделения был сержант Вильямс, встретивший меня подозрительно, поскольку не знал, что я от него хочу. А мне всего лишь были нужны номера телефонов местных владельцев ферм, где разводили лошадей;тяжеловозов или верблюдов. Пока он обзванивал фермеров, его помощница по имени Анита вызвала меня в каптерку, где предложила стакан воды из холодильника. Избалованный гостеприимством американских полицейских, принимавших меня с чаем;кофе и даже с пивом, я ошарашенно хлебал пустую водичку.
Из праздного любопытства я спросил, отчего они так тщательно скрывают свое местонахождение. Барышня объяснила, что конная полиция опасается, что террористы вздумают поджечь конюшню с 30 лошадьми. Дело в том, что конная полиция часто используется для усмирения и регулирования демонстраций.
Не нашел сержант нужных мне телефонов любителей верблюдов, да, похоже, не очень;то и искал. Я не ожидал столь прохладного к себе отношения, в США конная полиция была значительно гостеприимнее. Сержант с удовольствием попрощался в надежде никогда больше меня не видеть.
Я решил приучаться к предстоящим суровым условиям путешествия по континенту и не пользоваться общественным транспортом. Полчаса мне потребовалось, чтобы дойти до ботанического сада, где наконец;то увидел деревья и кустарники, о которых только читал в книгах об Австралии. В ошалении бродил я по аллеям сада, пытаясь воспринять экзотику этого континента. На ветвях незнакомых деревьев делали выкрутасы попугаи и всевозможные какаду, а деревья по мощи и объему ствола и кроны во много раз превосходили знакомые мне дубы либо секвойи. Заросли мангров или бамбука содержали абсолютно незнакомую флору, не говоря уж о фауне.
Эти британские империалисты в середине прошлого века взяли за правило основывать в колониях ботанические и зоологические сады, примыкавшие к губернаторским резиденциям, построенным в пышно;изощренном или изощренно;пышном викторианском стиле, расцветшем в годы правления королевы Виктории (—). Центр Мельбурна планировался и строился в XIX веке, и его широкие проспекты напомнили мне Петербург с его дворцами классического стиля вдоль Невы и Невского проспекта. Мельбурн также сохранил свою классику, несмотря на мощный напор модернистской архитектуры.
Продолжая параллели, хочу добавить, что в XIX веке Британская империя достигла пика своего могущества, как и Российская империя. В годы правления королевы Виктории происходило интенсивное познание и освоение Австралии. Снаряжались географические экспедиции, за которыми следовали поселенцы с овцами и прочей скотиной. Жизнь первопроходцев была героической и часто трагической.
Молодая страна нуждалась в героях, а, как известно, лучше всего создавать легенды, когда герои мертвы. Центральная улица Мельбурна украшена памятником Роберту Берку и Вильяму Вилсу, впервые пересекшим континент с юга на север и погибшим от истощения на обратном пути. На высоком пьедестале высечен в граните глава экспедиции, бородатый Берк, поддерживающий мощной дланью изнемогающего младшего партнера Вилса. Естественно, смотрит герой за горизонт, в будущее, он предназначен служить примером для будущих поколений австралийцев.
Меня заинтересовала история этой экспедиции тем, что для ее осуществления правительство штата Виктория специально закупило в Индии 24 верблюда. Роберт Берк абсолютно не был готов для роли руководителя, хотя и прослужил многие годы офицером, а позднее полицейским. Натурой он был поэтической и был влюблен в оперную певицу Джулию Мэтьюс. Для покорения ее сердца необходим ему был подвиг, и судьба ему такую возможность подкинула.
Берку удалось пересечь континент и достичь северного побережья Австралии. Обратный же путь превратился в серию неудач и неправильных решений руководителя экспедиции. Он истощился прежде всего морально, а потом уж физически.
Берк с партнерами Вилсом и Кингом вернулись через четыре месяца на базу и нашли там небольшой запас продуктов и записку, что группа поддержки покинула базу всего за девять часов до их возвращения. Участники экспедиции не знали, как выживать в полупустыне, не умели рыбачить и охотиться. Аборигены для них были дикарями, готовыми в любую минуту напасть и отобрать остатки пищи. Когда однажды они приблизились к Берку с намерением предложить ему пищу, он выхватил саблю и бросился в наступление. Этот горемыка распустил свою команду на подножные корма, на которых, кстати, питалось и выживало коренное население.
Берк и его помощник Вилс решили умереть от истощения, обороняясь от помощи местного населения. Третий участник экспедиции, Кинг, решил не сдаваться, а выжить, и присоединился к племени аборигенов, которое его и выходило. Когда через несколько месяцев в тот район пришла спасательная экспедиция, она нашла останки Берка и Вилса, погибших от истощения духа и тела, Кинг же при виде белых сотоварищей скоренько оклемался и рассказал журналистам историю трагедии морального разложения Берка.
через несколько лет правительство штата Виктория решило воздвигнуть монумент героям эпопеи. Живой Кинг, который продолжал пьянствовать и менять женщин, не годился для роли героя, хотя он был единственным из трех, который того заслуживал. Кинга решили памятника лишить, да еще пригрозили прищучить, если скажет что;то непотребное о бывших соратниках. На пьедестале ему места не оказалось, но, несомненно, был он значительно более героичен, чем его начальники, решившие помереть в одночасье.
Фальшивым героям установлены памятники не только в этой стране или у нас в России, но и во всех странах мира. Герои всегда фальшивы.
Южнее реки Ярра построен новый культурный центр с картинной галереей и театрами. Венчает его ажурная телебашня, имитирующая Эйфелеву башню в Париже. Центр искусств, включающий картинную галерею и театры, замечателен использованием воды как декорации архитектурного ансамбля. Фасад здания состоит из двухслойных стеклянных блоков, между которыми течет вода, которая оживляет структуру, подвешивает ее в пространстве.
За водяной стеной раскинулись залы современного искусства белых и черных художников Австралии. Искусство белых модернистов мне было понятно — их картины отражали деятельность корки либо подкорки с гипофизом их воспаленного мозга.
С аборигенным искусством было сложнее, поскольку кураторы галереи хотели вычленить оригинальность их взгляда на окружающий мир. ’удожники;аборигены не имели права на эксперименты и должны были сохранять традиционный подход в отображении окружавшего мира. Они рисовали на коре либо камнях, причем их микрокосм был чрезвычайно ограничен, хотя и оригинален. Конечно же, интеллект аборигенов был и остается весьма ограничен, но для художественного таланта интеллект иногда помеха.
Поэтому пару десятков лет назад правительственные чиновники решили стимулировать творческий потенциал аборигенов и принялись скупать все, что аборигены ухитрились изобразить на бумаге, холсте либо навалять в глине. Почти все поделки объявлялись шедеврами и только чрезвычайно ленивые не стали художниками. Но поскольку в большинстве аборигены чрезвычайно ленивы, то и остались они бедными.
Теперь музеи Австралии, а также других стран, ломятся от этих самобытных шедевров, смысл либо бессмыслицу которых пытаются расшифровать назначенные для этого искусствоведы.
ОЗАНАМ

Я поселился в ночлежке для бездомных, принадлежавшей католическому благотворительному обществу Святого Винсента. Основано оно было в году в Париже Фредериком Озанамом, благородным идеалистом, верившим в необходимость дать каждому человеку кусок хлеба и крышу над головой. Деятельность общества посвящена призрению и уходу за бездомными. Отделения его открыты в странах и финансируются этим благотворительным фондом, а также государством.
При ночлежке построили часовню, куда можно было явиться в любое время для молитвы, но я ни разу не видел там молящихся. Большинство персонала не были католиками, да и бездомные были протестантского вероисповедания. За все время пребывания там я не видел священника, который пытался бы направить тамошних грешников на путь истинный. Единственным признаком того, что ночлежка принадлежала религиозному обществу, была трансляция по утрам записи молитвы, но никто при этом не удосуживался даже перекреститься или встать. чтобы не быть белой вороной, я тоже решил не молиться перед трапезой.
Кормили нас три раза в день, и разрешалось брать неограниченное число добавок. Поздно вечером к чаю или кофе выдавали еще сладкое, а также фрукты. Я никогда в жизни не питался столь обильно и разнообразно.
Постояльцев было около пятидесяти мужиков, причем в самом цветущем возрасте от 30 до 50 лет. В Австралии месячное пособие по безработице или по инвалидности составляет порядка долларов. Из этой суммы у постояльцев удерживалось ежесуточно 10 долларов, остальные деньги они тратили на табак и выпивку. Цены на сигареты здесь в несколько раз превосходят американские, поэтому большинство курильщиков покупают табак и делают самокрутки. Этому искусству мне пришлось обучиться после того, как украли мой трубочный табак, привезенный из США.
После завтрака курильщики вываливали на веранду с чашками кофе и следовал ритуал сворачивания сигарет. Обычно моим соседом оказывался Кевин Вайтхэд, мужик моих лет с благородной седой головой и аристократическими манерами. Я так и не понял, по какой специальности он раньше работал, но последние десять лет он жил на пенсию по инвалидности.
При нем всегда был мобильный телефон, по которому, по идее, он мог звонить или получать звонки, но за все время моего там нахождения я
так и не услышал ни одного звонка Кевину. Сам же он звонил по обыч;
ному телефону.
Такие телефоны были у многих постояльцев, и так же они ими не пользовались. Вероятно, они были предназначены показать окружающим значительность и занятость телефоновладельца, поднять его социальный статус. Подобных отелефоненных мальчиков я встречал на центральных улицах Питера. Они шли и разговаривали, разговаривали и разговаривали. После кризиса августа года они с улиц исчезли, а сейчас опять появляются.
Мне бы очень сгодилась подобная телефонная штучка при путешествии по Австралии. Я даже написал заявки с просьбой о спонсорстве в пару телекоммуникационных компаний, но получил он них «отлуп». Обращался я также в другие компании, но результат был аналогичным. Еще по опыту путешествия на лошади с телегой по дорогам США я с грустью убедился, что не умею себя продавать, как бы ни хотел, оказывается, это великое искусство.
Кевин и его друг Джо успели в молодости повоевать во Вьетнаме в составе австралийского экспедиционного корпуса и с удовольствием вспоминали те времена. Каждый раз, когда на крышу соседнего госпиталя приземлялся вертолет, они вскакивали и приветственно ему махали. Оказывается, эта привычка у них сохранилась со времен Вьетнама — ведь прилет вертолета на базу означал возможность получения свежей почты и продуктов. Кроме того, запах вертолетного топлива был для солдат еще и возбуждающим наркотиком.
Меня поселили в комнате на двоих, хотя большинство постояльцев жили в отдельных комнатах. Можно было уходить и возвращаться в ночлежку, когда вздумается, но большинство жильцов никуда не ходило. Они днями колбасились по внутреннему дворику либо смотрели телевизор. Бесплатными были пять каналов телевидения, по содержанию американские, причем многие передачи и транслировались из США. Вся эта гнусь типа «Розанны», «Монтела», «Рики Лейк», «Джерри Спрингера» и пр. лилась с экранов ежедневно, правда, местные суррогаты были еще более непотребны и скучны.
На экранах происходила также борьба английского и американского телевидения за влияние на ментальность австралийцев, но английские фильмы или программы были хуже и скучнее американских.
Австралийцы унаследовали от английских колонизаторов игру в крикет, более вялой и нединамичной игры я и не знаю. Но австралийцы часами могут смотреть, как мужики, вооруженные подобием скалок, отбивают брошенные им мячи, а потом куда;то лениво бегут.
Казалось бы, не может быть более скучной игры, но есть она, и называется крокет. Мужики там вооружены деревянными молотками и бьют по шарам, загоняя их в проволочные ворота.
Национальной игрой здесь считается ручно;ножной футбол, что;то среднее между регби и американским футболом. Во время матчей вся Австралия прилипает к экранам телевизоров. Я тоже попытался следить за этой игрой, но вскоре отлип, поскольку не люблю смотреть чужие игры и предпочитаю сам во что;то играть.
В последние годы я обнаружил, что обладаю еще способностью строить фразы и помещать их в последовательности, необходимой для написания книг. Так неожиданно для себя я сделался писателем. Как тот самый чукча из анекдота: чукча не читатель, чукча писатель.
Встретил я среди постояльцев себе подобного писателя, и звали его Дэвид. Было ему лет 27 и приехал он в Мельбурн из Сиднея. Строительная фирма, где Дэвид работал плотником, обанкротилась и не заплатила ему зарплату, вот и оказался он без денег и жилья. В ночлежке решил он пожить пару месяцев и написать книжку о своих приключениях в Австралии и Англии. В Англию переехали его родители, но Дэвиду не захотелось жить в маленькой и перенаселенной стране.
Парень писал свои воспоминания каждый день и даже показал мне рукопись. Я обратил внимание, что орфографию и грамматику английского языка он знает хуже меня. Это его не смущало, поскольку Дэвид собирался продиктовать текст рукописи на компьютер, который должен был исправить все ошибки и выдать откорректированный конечный вариант. Я слышал о существовании подобных программ, но сомневался, что безграмотный человек может сделаться писателем посредством модерновой технологии. Дэвид продолжал писать, но и я не отставал, и тоже надеялся, что кто;нибудь поправит мой английский язык.
Очень нравилось общаться и с Питером. Ему было лет Высокий, крепко сложенный, поглаживающий пышные усы, предназначенные скрыть отсутствие зубов, которые ему пообещали восстановить через три месяца и за счет государства. Он поглаживал усы после редких утешительных фраз, которые произносил, выслушивая соседей, жалующихся на жизнь. К нему все тянулись, поскольку он умел слушать и знал, как помочь людям. Я вначале никак не мог понять, как такой крепкий парень может быть на пенсии. Питер рассказал мне, что всю жизнь страдает эпилепсией и вынужден ежедневно принимать кучу таблеток, предотвращающих припадки, но тормозящих его реакции. Питер жил здесь уже три месяца в ожидании отдельной квартиры, предоставляемой государством подобным инвалидам. Я так и не понял, почему Питер не мог трудиться разнорабочим на стройке либо дворником, но подобных ему здесь было множество.
Давним постояльцем убежища был также Марк, антипод Питера. Марк, средних лет, жилистый, был похож на управляемую изнутри каким;то чертиком марионетку. Он не мог ни сидеть, ни стоять спокойно, всегда спешил, сам не зная куда. Остроконечная бороденка с усиками и запавшие черные глазищи придавали ему мефистофельский облик. Дни он посвящал жратве и поискам курева. Когда ему не удавалось стрельнуть сигарету у курильщиков, он собирал по двору чинарики и мастерил из них самокрутки. Марк панически боялся быть вышвырнутым из этого царства халявы и безделья. Когда же его предупредили, что через неделю ему нужно будет освободить комнату, Марк принялся носиться по коридорам ночлежки и кричать, что его хотят сжить со света. Он довел себя до исступления и принялся пинать мусорные корзины в углах, что наделало много шума, но не укротило его ярость. В конце концов он со всей силы пнул железобетонную колонну и завизжал от боли и бессилия загнанного в угол зверя. Немедля приехала «скорая помощь» и увезла его в больницу, чтобы поставить гипс на переломанную ступню. Вернулся Марк из больницы через несколько часов на костылях и с видом победителя — доктора выписали ему справку об инвалидности на пару месяцев. Теперь ему даже не нужно было стоять в очереди на раздачу — пищу ему подавали в комнату, ну а за добавкой он и сам ковылял. Марку нравилось быть неполноценным, он напомнил мне себя в детские годы, когда во время болезни мама ухаживала за мной и переставала ругать за непослушание.
Парочка ребят лет по 18 держалась вместе, они были хроническими наркоманами. Днями дремали эти длинноволосые существа в креслах перед телевизором, отрываясь от экрана только для приема и эвакуации пищи, а также для собирания окурков. Дважды в месяц, по четвергам, они получали от государства чек на долларов. К вечеру они успевали купить марихуану, которую курили, запершись у себя в комнате. Выйдя наружу, они преображались в общительных идиотов, которые пытались со мной разговаривать, но было непонятно, что они хотели сказать. Веселье длилось пару дней, пока у них были деньги на наркотики, а потом они опять погружались в сомнамбулическое состояние. Жалко и страшно было смотреть на этих зомби, оживавших только по принятии очередной порции смертельного яда.
А лысенький и пухленький от изобильной пищи Феликс осторожненько носил свой животик по коридорам ночлежки, тихонько затаивался в кресле перед телевизором и онанировал на красивых барышень, ведущих программы, на улицу он никогда не выходил. Но раз в неделю он решал быть героем и, расстегнув ширинку, выходил в гостиную, чтобы показать постояльцам свое единственное, налитое кровью и болтающееся между ног «сокровище». Однажды он сидел рядом со мной в телевизионной комнате и смотрел передачу о предстоящем открытии океанариума в Сиднее. Вдруг я услышал его рыдание и спросил, что его расстроило, оказалось, что Феликсу стало жалко папу, умершего пару лет назад. Он плакал о том, что папе никогда не удастся увидеть этот новый океанариум. Сомневаюсь, что и Феликс увидит его когда;либо.



РУССКИЕ

В воскресенье я решил посетить русскую церковь в районе Колингвуд, недалеко от центра города. Пешком от ночлежки этот путь занял у меня полчаса. По дороге я остановился минут на пять — любовался грандиозным зданием Королевской Выставки, состоявшейся здесь в прошлом веке. Австралийцы гордятся тем, что Мельбурн второй после нашего Петербурга город, где сохранилась нетронутой архитектура прошлого века. Его широкие проспекты и построенные в классическом стиле здания хранят элегантность и мощный энергетический заряд былой Британской империи.
Православная церковь Святой Марии зажата между новостройками, и мне долго пришлось ее искать, поскольку новые жители района не знают о ее существовании. Русские давно уже покинули эту престижную часть города, переселившись в пригороды Мельбурна, но продолжают посещать церковь по воскресеньям.
Служба уже началась, и я пристроился сзади, чтобы постоять рядом с православными и погрузиться в их молитвенное поле в надежде быть лучше и чище. Вел службу отец Николай, которому было лет сорок, но борода делала его солидным и мудрым. Я подумал при этом, что пора и мне бороду завести, а то выгляжу убийцей с грустным взглядом. Последние годы я брею бороду и голову, чтобы скрыть обилие седины, но бес в ребро продолжает толкать.
Дольше пяти минут службы я не выдерживаю, поскольку не приучен к этим бессмысленным стояниям. С богом нужно общаться сидя, а лучше лежа, в состоянии медитации. А православным все помучиться хочется, и стоицизм их превращается в мазохизм.
С отцом Николаем я встретился после службы, во дворе церкви. Он рассказал, что закончил духовную семинарию в Нью;Йорке, но практику проходил в Петербурге. Там познакомился с женой, которая училась в Лесотехнической академии. Жене, матушке Александре, около тридцати, она напоминает маленькую, серенькую мышку при представительном и громогласном батюшке. Подобную «мышку» держит при себе мой приятель и поэт Костя Кузьминский, который годами лежит на лежбище, а Эмма обслуживает его насущности. Она боготворит своего Костюшку и ненавидит всех, кто совращает его с пути истинного, а он пишет эротические стихи, компенсируя этим их сексуальную несовместимость. Грех, конечно же, это писать, посещая православную церковь.
Отец Николай пригласил меня в свою машину, чтобы ехать в район новостроек на освящение строившейся уже десять лет церкви, где в тот день собралось большинство православных иммигрантов. При въезде на церковный двор у ворот сидели три бородатых мужика, собиравших с прихожан деньги на оплату устроенного церковным советом званого обеда. Бородатых привратников звали былинно: Трофим, Степан и Федор. Мужики явно успели хорошо принять и мне бутылку пива протянули, ну, я ведь никогда не отказываюсь. Речь их была необычной, степенной, словно явились они сюда из прошлого столетия. На самом же деле они явились сюда из китайского города ’арбина, где со времен Гражданской войны существовала мощная русская община, состоявшая в большинстве своем из воинов разгромленной Белой Армии.
Во время Культурной революции Великий Кормчий Мао решил разогнать нежелательных иностранцев. часть русских вернулись в Россию еще раньше (самый известный из них Вертинский), но большинство решили переехать в Америку либо в Австралию. Они до сих пор гордятся тем, что в году русская девушка Таня Верстак завоевала титул Мисс Австралии, а потом и Мисс Вселенной.
Эти китайские русские сохранили за долгие годы эмиграции не испорченные советской пошлятиной русский язык и веру. Община собрала деньги на постройку новой церкви, и каждые выходные Трофим, Степан и Федор наряду с другими добровольцами приходят сюда, чтобы возводить новый храм. Естественно, трудятся они безвозмездно, с именем Божьим на устах и пивом в желудке.
Местное телевидение отсняло обряд освящения храма, после чего народ вывалил на лужайку. Там на древесных угольях жарились шашлыки в китайском стиле и гамбургеры в американском. Моему русскому глазу было бы привычнее видеть водку на столах, но пили только красное вино и пиво, чем и я пробавлялся, за неимением лучшего.
На следующий день меня пригласили выступить по русскому каналу местной радиостанции, вещавшей на множестве языков, соответствовавших разнообразию национальностей недавних иммигрантов в эту страну. Вел программу Вольдемар Адамсон, который в 15 лет был принудительно вывезен немецкими оккупантами со Смоленщины в Германию. После войны ему удалось избежать репатриации в Россию, и несколько лет он жил в лагерях для беженцев, пока не получил разрешения иммиграционной службы Австралии на принудительные работы в этой стране, то есть он дал согласие два года работать там, куда его пошлют. Вместо двух лет Вольдемар отбарабанил на шахтах лет 30, а сейчас пребывал на пенсии, занимаясь общественной деятельностью и помощью вновь прибывшим иммигрантам. Он возмущался тем, что новые иммигранты сразу же по прибытии получают государственное пособие и отказываются в дальнейшем работать.
С такой семьей я встретился на следующий день, будучи приглашен в дом Вадима и Ирины Апенянских. Приехали они в Австралию всего семь лет назад, но успели купить дом в районе Бокс ’ил и родить дитя, на которое получают дополнительное пособие. Вадим работал в Москве портным, а здесь, не найдя работы по специальности, получал, как и жена, пособие по безработице. По выходным он подрабатывал шофером у родственника, владевшего магазином по продаже подержанных автомобилей.
Вадим пригласил меня, чтобы объяснить глупость моей идеи путешествия по Австралии без знания ее флоры и фауны. Он рассказал, что большинство змей и пауков здесь ядовиты. Травы и кустарники тоже представляют опасность для неопытного путешественника, а под деревьями лучше не сидеть, поскольку с них неожиданно падают ветви, гробящие неосторожного путника. Он сам уже несколько лет планировал экспедицию для поисков рассыпного золота и даже приобрел для этого миноискатель.
Конечно же, этот инструмент был бы чрезвычайно полезен в середине прошлого века, когда в юго;восточной части Австралии началась золотая лихорадка, которая последовала за подобной лихорадкой в США. Первооткрывателем золота в этой стране был старатель, приехавший с золотых приисков Калифорнии. В на одной из шахт в Виктории добыли самородок весом в килограмм. Старатели до сих пор копаются на заброшенных приисках, но золото с поверхности давно собрали, и только несколько крупных компаний продолжают добывать его из глубоких недр земли. Я отнюдь не горел желанием добычи, золото, как известно, не приносит счастья.
Поскольку водку и закуску обеспечивал Вадим, я не мог интенсивно возражать, тем более что жил он здесь дольше, чем я. Но я был уверен, что городские жители знают об окружающей их природе только из книг или телевизионных передач. Сами;то они видят животных в зоопарках, а растения в ботанических садах. Я успел изрядно попутешествовать по пустыням и горам Памира и Сибири, пересек на лошади США и не думал, что знаю о природе меньше, чем портной Вадим. Но тот на полном серьезе собирал информацию об Австралии и намеревался, как только сын подрастет, отправиться в путешествие. Боюсь, не пустит его жена.
С русскими еврейского происхождения я встретился позже на рынке имени королевы Виктории, где они продавали одежду, обувь и электронику. Как я и предполагал, они оказались выходцами из местечек Украины и Белоруссии. До недавних пор жили там они хорошо и не помышляли об эмиграции, но даже их достал всеобщий развал экономики.
Ретроспективно глядючи, не такие уж были коммунисты дураки, если смогли более 70 лет сохранять стабильность и мощь Советского Союза.
В последние десять лет Запад нам так «помог», что многие годы придется России и странам СНГ оклемываться и отмываться от этой помощи, расплачиваться природными и духовными ресурсами. Ко времени перестройки, демократизации и прихватизации коммунисты успели распределить между собой богатства и даже установили свой кодекс чести и морали, который нынешние правители прекрасно похерили, ничего не дав взамен. Новые коммунисты продолжают править бал, но уже не ограничивают себя Кодексом строителя коммунизма и предпочитают замаливать грехи либо в церкви, либо пожертвованиями на сиротские дома.
Я познакомился со старым коммунистическим гвардейцем в гостинице «Ибис», где остановился посол России в Австралии, его превосходительство Рашит Луфтулович ’абидулин. Он приехал из столицы Австралии, Канберры, чтобы вручить эмигрантам — ветеранам войны ордена и медали, которые были у них отобраны при выезде из СССР. Я заранее приехал в гостиницу, чтобы встретить кортеж посла в сопровождении полиции и охраны, но вместо этого к подъезду подрулил обычный «кадиллак» с маленьким флажком России на капоте. Из него вышел его превосходительство посол с супругой, но охраны почему;то не было. Он прошел в вестибюль и, отправив жену в номер, поздоровался со мной запросто, предложив сесть в кресло. Было ему где;то за пятьдесят, а внешность типично татарская — круглая голова с узкими глазами, насаженная на коренастое туловище с выдающимся брюшком. Выглядел Рашит типичным секретарем райкома или обкома партии, которого выдвинули на дипломатическую работу то ли с повышением, то ли с понижением. Посол внимательно выслушал мою просьбу найти спонсоров для экспедиции и предложил обращаться за помощью к компаниям австралийским. Я не очень;то и рассчитывал на финансовую поддержку и только надеялся получить от него флаг России, который предполагал пронести вокруг Австралии, но и флага у него в посольстве запасного не было, и зарплату уже три месяца как не платили, где уж там даже до моральной поддержки, если самим невмоготу. Ушел я от посла несолоно хлебавши и с горечью за нашу Расею.



АВСТРИЯ — АВСТРАЛИЯ

Задолго до того, как этот континент привлек внимание капитана Кука, многие европейские географы и мореплаватели были уверены, что для равновесия земли необходимо существование южного континента, который они называли Терра Австралия. Однако в году испанский мореплаватель Де Кирос, открыв острова Новые Гебриды, посчитал их принадлежащими к этому гипотетическому континенту и назвал его иначе: Австрия Святого Духа, в честь испанского короля Филиппа III, который был одновременно и принцем Австрии. В году в Помплоне он опубликовал книгу об Австрии Инкогнито, которая вскоре была переведена на английский и французский языки, причем переводчики решили, что он сделал ошибку, и перевели название как Австралия Инкогнито. Правда, не исключено, что они посчитали неприличным называть новый континент в честь вражеской Австрии.